трудная и, казалось, бесцельная; но что он обещал, то и делал. Они все
углублялись и углублялись в лесную глубь, Якоб видел прозрачные речки и
широкие поляны, не населенные никем, кроме оленей, и у него рождались новые
мысли. Его родина Германия казалась ему теперь очень тесной и многолюдной;
раньше он и представить себе не мог, что мир бывает таким просторным.
Иногда в мечтах он уносился назад - к мирным полям вокруг
Реттельсхайма, к кирпичным домам Филадельфии, к фаршированной рыбе и
изюмному вину, к пению в хедере, к халам тихой субботы под белым полотном.
На миг все это возникало очень близко, но тут же становилось далеким. Он ел
оленину в лесу и спал возле угольев под открытым небом. Вот так же, наверно,
Израиль ночевал в пустыне. Раньше это ему не приходило в голову, но так,
наверно, и было.
Иногда он смотрел на свои руки - они стали совсем коричневые и жесткие,
как будто уже и не его руки. Иногда, нагнувшись, чтобы напиться из ручья,
видел свое лицо. У него отросла борода, черная и косматая - вовсе не борода
ученого юноши. Мало того, теперь он был одет в шкуры; сперва его удивляло,
что он в шкурах, потом перестало удивлять.
Все это время, ложась спать, он думал о Мириам Эттельсон. Но странно,
чем больше он старался вызвать в памяти ее лицо, тем больше оно
расплывалось.
Он потерял счет дням - была только карта, торговля, путь. Ему уже
казалось, что пора повернуть назад - их мешки были полны. Он сказал об этом
Маккемпбелу, но Маккемпбел помотал головой. Теперь глаза у шотландца горели
- огонь этот дедушке нашего дедушки казался странным, - а ночами Маккемпбел
молился - и долго, и порой слишком громко. И вот они вышли на берег великой
реки, коричневой и широкой, и увидели ее и страну за ней, будто стояли перед
Иорданом. Не было конца у той страны, она простиралась до края небес, и Якоб
видел ее своими глазами. Сперва он даже испугался, а потом испуг прошел.
И здесь могучий Маккемпбел захворал, здесь он умер и был похоронен.
Якоб похоронил его над рекой, на утесе, а могилу вырыл так, чтобы шотландец
смотрел на запад. Перед смертью Маккемпбел опять бредил десятью пропавшими
коленами и клялся, что они прямо там, за рекой, и он пойдет к ним. Якоб
держал его из последних сил - в начале путешествия он бы не справился.
Наконец он повернул назад: он тоже увидел землю обетованную - не только для
своего племени, но и для народов, которые еще явятся сюда.
Тем не менее его захватили индейцы шони - в жестокий мороз, когда пала
его последняя лошадь. Сперва, когда на него посыпались беды, он оплакивал
потерю лошадей и хороших бобровых шкур. Но когда его захватили индейцы, он
перестал плакать: ему казалось, что он уже не он, а другой человек,
незнакомый.
Он нисколько не забеспокоился, когда его привязали к столбу и обложили
дровами, - ему все еще казалось, что это происходит с другим человеком.
Однако он молился как подобало, громко и нараспев - в дебрях о Сионе
молился. Ему чудился запах хедера и знакомые голоса - реб Моисея и реб
Натана, а сквозь них слышался странный голос Рафаэля Санчеса, говоривший
загадками. Потом его обволок дым и он закашлялся. В горле стало горячо.
Он попросил пить, и хотя они не поняли его слов, признаки жажды и так
понятны - ему подали полную чашу. Он жадно поднес ее к губам, но жидкость
была раскаленная и обожгла ему рот. Дедушка нашего дедушки очень
рассердился, и, даже не крикнув, он взял чашу обеими руками и бросил в лицо
тому, кто ее подал, - ошпарил его. Раздался крик индейцев, потом гудение
голосов, а вскоре он почувствовал, что его отвязывают, и понял, что жив.
Спасло его то, что он бросил в индейца чашу, стоя на костре, - в этих
делах у них особый этикет. Индейцы не сжигают безумных; раз он бросил чашу,
значит, он безумец - здоровый человек так не поступит. По крайней мере, так
они объяснили ему впоследствии, хотя он по-прежнему подозревал, что они
просто играли с ним, как кошка с мышью, испытывали его. Кроме того, на них
произвела впечатление его предсмертная песнь на неведомом языке и то, что в
смертный час он вынул из мешочка филактерии и навязал на лоб и руку, -
индейцы сочли их сильным талисманом и непонятным. Во всяком случае, с костра
его отпустили, хотя бобров не отдали, и зиму он прожил в вигвамах шони - то
как слуга, то как гость, но все время в шаге от гибели. Потому что он был
непонятен, и они не знали, как с ним поступить; впрочем, человек с
ошпаренным лицом имел на его счет свое мнение, и Якоб это видел.
Зима выдалась мягкая, охота шла успешнее обычного, и все это приписали
ему, а также волшебным филактериям; к концу зимы он стал заговаривать с
индейцами о торговле, поначалу с робостью. Боже мой, сколько бед пережил
дедушка нашего дедушки! Правда, были не только беды - он научился у шони
охотничьему искусству и начал говорить на их языке. Но он не вполне им
доверял; а когда наступила весна и уже можно было двигаться, он сбежал.
Теперь он был не ученый, а охотник. Он пытался сообразить, какой сегодня
день по календарю, но в памяти сидело только "Пчелиная Луна" да "Ягодная
Луна". Однако когда он вспоминал праздник, он старался его соблюдать - и
всегда молился о Сионе. Но теперь Сион представлялся ему не таким, как
прежде, - не белым городом на горе, а широкой открытой страной, готовой
принять народы. Он не смог бы объяснить, почему переменилось у него
представление, но оно переменилось.
Я не буду рассказывать все - кому известно все? Я не буду рассказывать
о том, как он набрел на покинутую факторию и о сорока золотых французских
луи в поясе мертвеца. Не буду рассказывать о подростке Макгилври, которого
он нашел на окраине поселка - паренек стал впоследствии его компаньоном, - о
том, как они опять торговали с шони и добыли много бобров. Одно мне осталось
рассказать, потому что это правда.
Он давно уже и не вспоминал о Мейере Каппельгейсте - об этом
предприимчивом детине с рыжей шерстью на руках. Но теперь они держали путь к
Филадельфии, он и Макгилври, со своими вьючными лошадьми и бобровыми
шкурами; и когда тропы опять стали знакомыми, в голове зашевелились прежние
мысли. Мало того, в дальних лесных поселениях его встречали слухи о рыжем
купце. Поэтому, повстречав его самого в каких-нибудь тридцати милях от
Ланкастера, Якоб нисколько не удивился.
Так вот, Мейер Каппельгейст всегда казался дедушке нашего дедушки
громадным мужчиной. Но тут, в дебрях, случайно попавшись ему на дороге,
Мейер Каппельгейст не показался таким громадным, и это Якоба изумило. Еще
больше изумился Мейер Каппельгейст: он долго и озадаченно смотрел на дедушку
нашего дедушки, а потом закричал: "Так ведь это маленький талмудист!" - и
шлепнул себя по колену. Потом они чинно поздоровались, и Мейер Каппельгейст
выпил по случаю встречи, а Якоб пить не стал. Потому что, пока они говорили,
Мейер Каппельгейст не отрывал алчных глаз от его вьюков с бобрами, и это
Якобу не понравилось. Не понравилась ему и тройка мирных индейцев,
сопровождавшая Мейера Каппельгейста, и, хотя Якоб сам был человек мирный,
оружие он держал под рукой, и парнишка Макгилври - тоже.
Мейер Каппельгейст уговаривал его двигаться дальше вместе, но Якоб
отказался - как я уже говорил, ему не понравились глаза рыжего купца. Он
сказал, что пойдет другой дорогой, и на этом кончил разговор.
- А что слышно о Симоне Эттельсоне - я знаю, ты близок с ними, у них,
конечно, все хорошо? - спросил Якоб на прощание.
- Близок с ними? - сказал Мейер Каппельгейст и стал чернее тучи. Потом
натянуто засмеялся. - А я с ними больше не знаюсь. Старый мерзавец пообещал
выдать дочку за родственника Сейхасов - из новеньких, только что приехал, но
богатый, говорят. А вообще, мы с тобой легко отделались, ученый, - на мой
вкус, она всегда была маленько костлява. - И он грубо захохотал.
- Она была нарцисс Саронский и лилия долины, - почтительно сказал Якоб,
не ощутив, правда, той боли, какую должно было бы вызвать это известие, зато
еще больше утвердившись в решении не идти вместе с Мейером Каппельгейстом.
На этом они расстались, и Мейер Каппельгейст пошел своей дорогой. А Якоб на
развилке выбрал тропу, которую знал Макгилври, - и правильно сделал. Когда
они пришли в Ланкастер, их ждала новость о купце, убитом
спутниками-индейцами; Якоб стал выяснять подробности, и ему показали что-то
засушенное на обруче из лозы. Якоб посмотрел на эту вещь и увидел, что
волосы на ней рыжие.
- И оскальпировали, видишь, но мы отняли, - сказал житель пограничного
поселка. - Когда мы поймали краснокожего черта, эта штука была при нем. Надо
было бы и скальп похоронить, наверно, да самого-то раньше похоронили -
ничего не поделаешь. Пожалуй, захвачу с собой как-нибудь в Филадельфии,
может быть, на губернатора подействует. Слушай, если ты туда идешь, можешь
взять - он же сам оттуда. Родственникам его оставишь на память.
- Мог быть и мой, если бы я пошел с ним, - сказал Якоб. Он еще раз
посмотрел на эту вещь, и душа в нем восстала против того, чтобы к ней
прикоснуться. Но городским не мешало знать, что случается с человеком в
дебрях и какова цена крови. - Я возьму его, - сказал он.
Якоб остановился перед дверью Рафаэля Санчеса в Филадельфии. Он
постучал в нее кулаком, и выглянул сам старик.
- И какое же у тебя ко мне дело, житель границы? - выглянув, спросил
старик.
- Сколько крови дают за страну? - сказал Якоб Штайн. Он не повысил
голоса, но слышалась в нем такая нотка, которой не было в первый его приход
к Санчесу.
Старик смотрел на него хладнокровно.
- Входи, сын мой, - сказал он наконец, и Якоб дотронулся до мезузы у
косяка и вошел.
Он брел по передней и коридору как спящий человек. Потом он оказался в
кресле, за столом из темного красного дерева. В комнате не изменилось
ничего... ему было странно видеть, что в ней ничего не изменилось.
- Что же ты видел, сын мой? - промолвил Рафаэль Санчес.
- Я видел землю Ханаанскую, где течет молоко и мед, - ответил Якоб,
мудрец Торы. - Я принес виноград Есхола и другие вещи, видеть которые
страшно! - закричал он и услышал, как вместе с криком из горла его рвется
рыдание. Он подавил рыдание. - Кроме того, есть восемнадцать вьюков лучшего
бобра, они лежат на складе, и есть мальчик по фамилии Макгилври, христианин,
но очень надежный, - сказал он. - Бобры очень хорошие, и мальчику я
покровительствую. А Маккемпбел умер у великой реки, но он видел эту землю,
и, я думаю, он покоится в мире. Карта составлена не так, как мне хотелось
бы, но на ней показаны новые места. И мы должны торговать с шони. Надо
построить три фактории - я отметил их на карте, - а потом еще. За великой
рекой - страна, простирающаяся до края света. Перед ней лежит Маккемпбел, и
лицо его обращено к западу. Но какой толк в разговорах? Ты не поймешь. - Он
опустил голову на руки, потому что в комнате было слишком тихо и покойно, а
он очень устал. Рафаэль Санчес обошел вокруг стола и тронул его за плечо.
- Разве я не говорил тебе, сын мой, что в дебрях можно найти кое-что
другое, кроме девичьего лица? - сказал он.
- Девичьего лица? - сказал Якоб. - Да она собирается замуж и, надеюсь,
будет счастлива, потому что она была лилия долины. Но что такое девичьи лица
рядом с этим? - И он бросил на стол какую-то вещь. Она сухо загремела по
столу, как сброшенная змеиная кожа, но волосы на ней были рыжей масти.
- Это было Мейером Каппельгейстом, - по-детски пожаловался Якоб, - а он
был человек сильный. Я же не сильный, а ученый. Но я видел то, что видел. И
мы должны прочесть кадиш {Заупокойная молитва.} по нему.
- Да, да, - согласился Рафаэль Санчес. - Это будет сделано. Я
позабочусь.
- Но ты не понимаешь, - сказал Якоб. - Я ел оленье мясо в дебрях, и я
забыл месяц и год. Я был слугой у язычников и держал в руке скальп моего
врага. Я никогда не стану прежним человеком.
- Нет, ты станешь прежним, - сказал Санчес. - И может быть, не менее
ученым. Но это новая страна.
- Пусть это будет страна для всех, - сказал Якоб. - Потому что мой друг
Маккемпбел тоже умер, а он был христианином.
- Будем надеяться, - сказал Рафаэль Санчес и снова тронул его за плечо.
Тогда Якоб поднял голову и увидел, что свет убывает и спускается вечер.
И пока он смотрел, вошла внучка Рафаэля Санчеса, чтобы зажечь свечи для
субботы. И Якоб посмотрел на нее, и она была голубица с голубиными глазами.
За зубом к Полю Ревиру {*}
Перевод И. Бернштейн
{* Поль Ревир (1735-1818) - бостонский ювелир и гравер, активный
участник борьбы за независимость Американских колоний, был гонцом
Массачусетского Корреспондентского комитета. В ночь на 18 апреля 1775 года
проскакал из Бостона через Чарлстон в Конкорд, сообщая о предстоящем
выступлении английских войск и подымая жителей на войну. Эпизод этот описан
в хрестоматийной балладе Г. Лонгфелло "Скачка Поля Ревира", сюжет которой
отчасти травестирован в данном рассказе.}
Одни говорят, это Хэнкок и Адамс {Сэмюел Адамс (1722-1803) и Джон
Хэнкок (1737-1793) - видные политические деятели, в 60-е и 70-е годы были
среди тех, кто возглавлял борьбу за независимость. Адамс был первым, кто
поставил подпись под Декларацией Независимости.} ее заварили (сказал старик,
попыхивая трубкой), другие спорят, что все началось еще с Закона о гербовом
сборе или даже того раньше. Опять же есть которые стоят за Поля Ревира и его
серебряный коробок. Но как я слышал, она разразилась из-за Лиджа Баттервика
и его зуба.
Что разразилось? Да она, Американская революция. Что же еще. Вы вот тут
толковали про то, как южане запрягали крокодилов землю пахать, я к слову и
припомнил.
Да нет же, это не басни. Мне рассказывала двоюродная бабка, она сама
урожденная Баттервик. Она много раз писала куда надо, хотела, чтобы тот
случай внесли в книги по истории. Но всегда ей отказывали под каким-нибудь
пустячным предлогом. Наконец она разозлилась и написала письмо прямо
президенту Соединенных Штатов. Нет, понятное дело, собственноручно он ей не
ответил, у президента, надо полагать, дел хватает. Но в ответе, который ей
прибыл, сказано, что президент получил ее интересное сообщение и выражает ей
признательность, так что вот. Эта бумага у нас в рамке на стене висит,
чернила, правда, малость повыцвели, но подпись еще можно разобрать - не то
Бауэре, не то вроде Торп, - и почерк прямо каллиграфический.
Историю, как она в книгах записана, моя двоюродная бабка не уважала. Ей
нравились в истории неожиданные закоулки и разные предания, какие
сохраняются в семьях. К примеру, про Поля Ревира все только то и помнят, как
он скакал на коне. А когда о нем рассказывала моя двоюродная бабка - ну
прямо видишь его в мастерской, как он заваривает в серебряном чайнике
Американскую революцию и ждет, пока настоится. Да, верно, он был серебряных
дел мастер, но, по ее словам, это еще не все. Как она рассказывала,
выходило, что в его быстрых и ловких руках таилась волшебная сила, и вообще
он был из тех людей, кто умеет заглядывать в будущее. Но когда речь заходила
о Лидже Баттервике, тут уж бабка пускалась во все тяжкие.
Всякие люди нужны, чтобы составить новый народ, говорила она,
немудрящие в том числе. Не выродки какие-нибудь или лоботрясы, а
обыкновенные, простые люди, которые не смотрят дальше сегодняшнего дня.
Может быть, этот день - важная историческая дата, а для них - вторник как
вторник, покуда они не вычитают о великом событии задним числом из газет.
Другое дело герои, исторические деятели, они замышляют и строят планы и
видят далеко вперед. Но чтобы события действительно произошли, надо
расшевелить таких людей, как Лидж Баттервик. Она, по крайней мере, так
объясняла. А расшевелить их иной раз помогают самые удивительные случаи. И в
доказательство она рассказывала такую историю.
Этот Лидж Баттервик, пока у него не разболелся зуб, был обыкновенный
человек, ну, как вы и я. Жил себе тихо-мирно на своей ферме милях в восьми
от Лексингтона, штат Массачусетс. А времена в Американских колониях были
неспокойные - тут тебе и английские корабли в бостонской гавани, и
английские солдаты на бостонских улицах, и Сыны Свободы, дразнящие
английских солдат, не говоря уж о Бостонских чаепитиях и прочем тому
подобном. Но Лидж Баттервик знай себе пахал землю, а на это все не обращал
внимания. Таких людей сколько угодно на свете, даже и в неспокойные времена.
Конечно, бывая в городе, он слышал в пивной зажигательные речи, но сам,
накупив что надо, чин чином возвращался домой - имелись и у него свои
взгляды на политику, только он их не высказывал. Как фермер, он был завален
заботами, как муж и отец пятерых детей, горбатился с утра до ночи. Хорошо
молодежи рассуждать про короля Георга и Сэма Адамса - Лиджа Баттервика
больше занимало, почем в этом году пойдет пшеница. Иной раз, когда при нем
говорили, что то-то и то-то - возмутительное безобразие, он тоже вроде бы
соглашался и поддакивал, но из чистого добрососедства. А про себя в это
время соображал, не рискнуть ли на будущий год засеять западное поле рожью?
Таким путем у него все и шло, как обычно у людей, случались хорошие
года, случались и плохие, покуда однажды апрельским утром 1775 года он не
проснулся с зубной болью. Поначалу он на это не обратил внимания, такой у
него был характер. Но вечером за ужином проговорился жене, и она
приспособила ему мешочек с разогретой солью. Приложил мешочек к щеке - вроде
бы полегчало, но всю ночь так не продержишь, а на следующее утро зуб
разболелся еще сильнее.
Ну, он протерпел еще день и еще, но на поправку не шло. Пробовал отвар
пижмы и другие снадобья - даже обвязал было зуб ниткой, чтобы жена
прикрутила конец к ручке и изо всех сил хлопнула дверью, - но в последнюю
минуту духу не хватило. Кончилось дело тем, что он сел на лошадь и поехал со
своим зубом в город Лексингтон.
Это миссис Баттервик его уломала, говорит, оно, может, и выйдет
накладно, но все лучше, чем терпеть, как он на всех бросается и, чуть что не
по нем, норовит пнуть кошку ногой.
Вот приезжает он в Лексингтон и замечает, что люди там все вроде как
взбудоражены. Только и разговоров! что про мушкеты и порох и про каких-то
двоих, Хэнкока и Адамса, которые сидят в доме у пастора Кларка. Но у Лиджа
Баттервика было в городе свое неотложное дело, да и зуб у него так болел,
что тут не до разговоров. Он отправился к местному цирюльнику, потому что
кто же еще мог вырвать человеку зуб?
Но цирюльник едва только заглянул ему в рот, как сразу покачал головой
и говорит:
- Вырвать-то я тебе его вырву, Лидж. Вырвать, это мы можем. Но у него
большие крепкие корни, я его выдеру, знаешь, какая дыра останется? Что тебе
на самом деле надо, - горячо сказал цирюльник, бойкий маленький человечек,
такие всегда интересуются новейшими достижениями, - что тебе на самом деле
надо сделать, скажу я тебе, хоть мне это и невыгодно, так это вставить на
его место искусственный зуб, как теперь научились.
- Искусственный зуб! - изумился Лидж. - Да ведь это будет против
законов природы.
Но цирюльник покачал головой.
- Вовсе нет, Лидж. Тут ты ошибаешься. Искусственными зубами сейчас
увлекаются все, и Лексингтону не к лицу отставать. То-то будет здорово, если
ты обзаведешься искусственным зубом, ей-богу. Мне это будет очень приятно.
- Тебе, может, и будет приятно, - ответил Лидж раздраженно, потому что
зуб у него страшно болел, - но ежели я, допустим, тебя послушаю, как мне
раздобыть искусственный зуб у нас в Лексингтоне?
- В этом положись на меня, - обрадовался цирюльник. И стал что-то
искать в своих бумагах. - Тебе, правда, придется съездить в Бостон, но я как
раз знаю, к кому там обратиться. - Такие люди всякого готовы направить, и
при этом обычно не туда. - Вот, смотри. В Бостоне живет один мастер, Ревир
его фамилия, он делает зубы, и, говорят, второго такого поискать. Взгляни на
этот проспект. - Он зачитал вслух: - "Вниманию тех, кто имел несчастье
потерять передние зубы (это ты, Лидж), отчего страдает как внешний вид, так
и речь, равно и домашняя, и публичная; настоящим сообщается, что оные
утраченные зубы могут быть замещены искусственными (видал?), каковые зубы по
виду не уступают природным и отвечают целям внятного выговора". И дальше имя
и адрес: "Поль Ревир, золотых дел мастер, у причала доктора Кларка, в
Бостоне".
- Так-то оно так, - сказал Лидж. - Да дорого ли станет?
- Да не беспокойся, я с Ревиром знаком, - ответил цирюльник, гордо
выпятив грудь. - Он частый гость в наших краях. И вообще порядочный человек,
пусть и ходит в вожаках у Сынов Свободы. Сошлешься на меня.
- Ладно, - прокряхтел Лидж, у которого зуб жгло, как раскаленным
железом. - Правда, это не входило в мои расчеты, ну да тратиться так уж
тратиться. Я сегодня пропустил целый рабочий день, и мне позарез надо
избавиться от этого зуба, покуда он совсем не свел меня с ума. Только вот
что за человек все-таки этот Ревир?
- Да он волшебник! Такой мастер своего дела - настоящий волшебник! -
заверил его цирюльник.
- Волшебник? - повторил Лидж. - Я в волшебстве не разбираюсь. Но если
он поможет мне с этим зубом, я первый признаю его волшебником.
- Поезжай, не раскаешься, - сказал цирюльник с убеждением, как всегда
говорят, когда посылают ближнего к зубному врачу.
И вот Лидж Баттервик снова сел на лошадь и пустился в Бостон. На улице
люди что-то кричали ему вдогонку, да только он не обратил внимания. А
проезжая мимо дома пастора Кларка, он мельком заметил через окно в гостиной
двух мужчин, занятых разговором. Один такой довольно рослый и видный из себя
и одет нарядно, второй пониже, неприбранный и лицо бульдожье. Незнакомые
Лиджу люди. И он проехал своей дорогой, а в их сторону даже не посмотрел.
Но на улицах Бостона он почувствовал себя неуютно. И не только потому,
что болел зуб. Он не был в Бостоне четыре года и ожидал увидеть перемены, но
сейчас дело было не в этом. Несмотря на погожий день, в воздухе вроде бы
пахло грозой. На перекрестках толпились люди, что-то обсуждали, спорили, но
подъедешь ближе - их словно ветром сдуло. А кто оставался, смотрели искоса,
с подозрением. В бостонском порту грозно чернели английские военные корабли.
Лидж про них, понятно, слышал, но одно дело слышать, другое - видеть воочию.
И видеть их орудия, наведенные на город, было не очень-то приятно. Он знал,
что в Бостоне беспорядки и раздоры, но знания эти не задевали его, наподобие
дождя или града, когда ты под крышей. А теперь он угодил в самую бурю - и
похоже, что назревало землетрясение. Лидж в этих делах не разбирался и рад
был бы очутиться дома. Но ведь он приехал насчет зуба и отступаться был не
намерен - в Новой Англии народ живет упрямый. Только вот перекусит и утолит
жажду, а то час уже не ранний. И Лидж завернул в ближайшую корчму. Здесь и
вовсе пошли чудеса.
- Отличный сегодня денек, - обратился он к корчмарю, как того требовала
вежливость.
- Тяжелый день для Бостона, - хмуро отозвался тот, и все, кто сидел в
корчме, глухо заворчали и, сколько их там было, как один воззрились на
Лиджа.
Подобное гостеприимство зубную боль не лечит. Но Лидж как человек
компанейский продолжал свое:
- Не знаю, как для Бостона. А у нас на фермах такая погода считается в
самый раз. Подходящая для посадок.
Корчмарь поглядел на него пристально и говорит:
- Я, кажется, не за того вас принял. Погода и вправду подходящая для
посадок - чтобы посадить кое-какие деревья.
- Это про какие же деревья речь? - тут же спросил востроносый
посетитель слева от Лиджа и сдавил ему плечо.
- Смотря какие деревья, - одновременно с этим подхватил другой, румяный
и толстощекий, который стоял у стойки справа от Лиджа, и с силой ткнул его
под ребра.
- Ну, к примеру, я бы для начала... - попытался было им объяснить Лидж,
но не договорил, потому что румяный снова двинул его под ребра и сам
выкрикнул:
- Посадим дерево свободы! И скоро польем его кровью тиранов!
- Посадим британский королевский дуб! - заспорил востроносый. - Да
здравствует король Георг и верность короне!
Что тут началось! Лиджу показалось, будто все, сколько было народу в
корчме, бросились на него с кулаками. Его били, пинали, тузили, колотили,
заталкивали в угол, выдергивали на середину, и румяный с востроносым, а с
ними и все остальные отплясывали кадриль над его распростертым телом.
Наконец он очутился на улице, потеряв в сражении полу сюртука.
- М-да, - сказал Лидж самому себе. - Я и раньше слышал, что горожане
все полоумные. Но видно, политика у нас в Американских колониях приняла
серьезный оборот, если люди идут друг на друга в кулаки из-за каких-то
деревьев!
Смотрит, а рядом с ним стоит востроносый и норовит пожать ему руку. А
под глазом у него, заметил Лидж не без злорадства, зреет славный сизый
синяк.
- Благородный вы человек! - говорит ему востроносый. - Я рад встретить
в этом зачумленном бунтовском городе своего единомышленника, верного
лоялиста.
- Ну, тут я с вами, может, и не вполне согласен, - отвечает Лидж. - Но
я приехал насчет зуба и не хочу рассуждать о политике. И если уж вы так
любезны, не поможете ли вы мне вот в каком деле: понимаете, я сам из-под
Лексингтона и ищу здесь человека по имени Поль Ревир...
- Поль Ревир! - вскрикнул востроносый, словно это имя ударило его в
грудь, как пуля. И тут же снова заулыбался, но довольно подлой улыбкой. -
Ах, вот кого вы, оказывается, разыскиваете, мой уважаемый и проницательный
деревенский друг, Поля Ревира? - сказал он. - Ну что ж, я научу вас, как его
найти. Спросите первого попавшегося английского солдата на улице, и он вас
углублялись и углублялись в лесную глубь, Якоб видел прозрачные речки и
широкие поляны, не населенные никем, кроме оленей, и у него рождались новые
мысли. Его родина Германия казалась ему теперь очень тесной и многолюдной;
раньше он и представить себе не мог, что мир бывает таким просторным.
Иногда в мечтах он уносился назад - к мирным полям вокруг
Реттельсхайма, к кирпичным домам Филадельфии, к фаршированной рыбе и
изюмному вину, к пению в хедере, к халам тихой субботы под белым полотном.
На миг все это возникало очень близко, но тут же становилось далеким. Он ел
оленину в лесу и спал возле угольев под открытым небом. Вот так же, наверно,
Израиль ночевал в пустыне. Раньше это ему не приходило в голову, но так,
наверно, и было.
Иногда он смотрел на свои руки - они стали совсем коричневые и жесткие,
как будто уже и не его руки. Иногда, нагнувшись, чтобы напиться из ручья,
видел свое лицо. У него отросла борода, черная и косматая - вовсе не борода
ученого юноши. Мало того, теперь он был одет в шкуры; сперва его удивляло,
что он в шкурах, потом перестало удивлять.
Все это время, ложась спать, он думал о Мириам Эттельсон. Но странно,
чем больше он старался вызвать в памяти ее лицо, тем больше оно
расплывалось.
Он потерял счет дням - была только карта, торговля, путь. Ему уже
казалось, что пора повернуть назад - их мешки были полны. Он сказал об этом
Маккемпбелу, но Маккемпбел помотал головой. Теперь глаза у шотландца горели
- огонь этот дедушке нашего дедушки казался странным, - а ночами Маккемпбел
молился - и долго, и порой слишком громко. И вот они вышли на берег великой
реки, коричневой и широкой, и увидели ее и страну за ней, будто стояли перед
Иорданом. Не было конца у той страны, она простиралась до края небес, и Якоб
видел ее своими глазами. Сперва он даже испугался, а потом испуг прошел.
И здесь могучий Маккемпбел захворал, здесь он умер и был похоронен.
Якоб похоронил его над рекой, на утесе, а могилу вырыл так, чтобы шотландец
смотрел на запад. Перед смертью Маккемпбел опять бредил десятью пропавшими
коленами и клялся, что они прямо там, за рекой, и он пойдет к ним. Якоб
держал его из последних сил - в начале путешествия он бы не справился.
Наконец он повернул назад: он тоже увидел землю обетованную - не только для
своего племени, но и для народов, которые еще явятся сюда.
Тем не менее его захватили индейцы шони - в жестокий мороз, когда пала
его последняя лошадь. Сперва, когда на него посыпались беды, он оплакивал
потерю лошадей и хороших бобровых шкур. Но когда его захватили индейцы, он
перестал плакать: ему казалось, что он уже не он, а другой человек,
незнакомый.
Он нисколько не забеспокоился, когда его привязали к столбу и обложили
дровами, - ему все еще казалось, что это происходит с другим человеком.
Однако он молился как подобало, громко и нараспев - в дебрях о Сионе
молился. Ему чудился запах хедера и знакомые голоса - реб Моисея и реб
Натана, а сквозь них слышался странный голос Рафаэля Санчеса, говоривший
загадками. Потом его обволок дым и он закашлялся. В горле стало горячо.
Он попросил пить, и хотя они не поняли его слов, признаки жажды и так
понятны - ему подали полную чашу. Он жадно поднес ее к губам, но жидкость
была раскаленная и обожгла ему рот. Дедушка нашего дедушки очень
рассердился, и, даже не крикнув, он взял чашу обеими руками и бросил в лицо
тому, кто ее подал, - ошпарил его. Раздался крик индейцев, потом гудение
голосов, а вскоре он почувствовал, что его отвязывают, и понял, что жив.
Спасло его то, что он бросил в индейца чашу, стоя на костре, - в этих
делах у них особый этикет. Индейцы не сжигают безумных; раз он бросил чашу,
значит, он безумец - здоровый человек так не поступит. По крайней мере, так
они объяснили ему впоследствии, хотя он по-прежнему подозревал, что они
просто играли с ним, как кошка с мышью, испытывали его. Кроме того, на них
произвела впечатление его предсмертная песнь на неведомом языке и то, что в
смертный час он вынул из мешочка филактерии и навязал на лоб и руку, -
индейцы сочли их сильным талисманом и непонятным. Во всяком случае, с костра
его отпустили, хотя бобров не отдали, и зиму он прожил в вигвамах шони - то
как слуга, то как гость, но все время в шаге от гибели. Потому что он был
непонятен, и они не знали, как с ним поступить; впрочем, человек с
ошпаренным лицом имел на его счет свое мнение, и Якоб это видел.
Зима выдалась мягкая, охота шла успешнее обычного, и все это приписали
ему, а также волшебным филактериям; к концу зимы он стал заговаривать с
индейцами о торговле, поначалу с робостью. Боже мой, сколько бед пережил
дедушка нашего дедушки! Правда, были не только беды - он научился у шони
охотничьему искусству и начал говорить на их языке. Но он не вполне им
доверял; а когда наступила весна и уже можно было двигаться, он сбежал.
Теперь он был не ученый, а охотник. Он пытался сообразить, какой сегодня
день по календарю, но в памяти сидело только "Пчелиная Луна" да "Ягодная
Луна". Однако когда он вспоминал праздник, он старался его соблюдать - и
всегда молился о Сионе. Но теперь Сион представлялся ему не таким, как
прежде, - не белым городом на горе, а широкой открытой страной, готовой
принять народы. Он не смог бы объяснить, почему переменилось у него
представление, но оно переменилось.
Я не буду рассказывать все - кому известно все? Я не буду рассказывать
о том, как он набрел на покинутую факторию и о сорока золотых французских
луи в поясе мертвеца. Не буду рассказывать о подростке Макгилври, которого
он нашел на окраине поселка - паренек стал впоследствии его компаньоном, - о
том, как они опять торговали с шони и добыли много бобров. Одно мне осталось
рассказать, потому что это правда.
Он давно уже и не вспоминал о Мейере Каппельгейсте - об этом
предприимчивом детине с рыжей шерстью на руках. Но теперь они держали путь к
Филадельфии, он и Макгилври, со своими вьючными лошадьми и бобровыми
шкурами; и когда тропы опять стали знакомыми, в голове зашевелились прежние
мысли. Мало того, в дальних лесных поселениях его встречали слухи о рыжем
купце. Поэтому, повстречав его самого в каких-нибудь тридцати милях от
Ланкастера, Якоб нисколько не удивился.
Так вот, Мейер Каппельгейст всегда казался дедушке нашего дедушки
громадным мужчиной. Но тут, в дебрях, случайно попавшись ему на дороге,
Мейер Каппельгейст не показался таким громадным, и это Якоба изумило. Еще
больше изумился Мейер Каппельгейст: он долго и озадаченно смотрел на дедушку
нашего дедушки, а потом закричал: "Так ведь это маленький талмудист!" - и
шлепнул себя по колену. Потом они чинно поздоровались, и Мейер Каппельгейст
выпил по случаю встречи, а Якоб пить не стал. Потому что, пока они говорили,
Мейер Каппельгейст не отрывал алчных глаз от его вьюков с бобрами, и это
Якобу не понравилось. Не понравилась ему и тройка мирных индейцев,
сопровождавшая Мейера Каппельгейста, и, хотя Якоб сам был человек мирный,
оружие он держал под рукой, и парнишка Макгилври - тоже.
Мейер Каппельгейст уговаривал его двигаться дальше вместе, но Якоб
отказался - как я уже говорил, ему не понравились глаза рыжего купца. Он
сказал, что пойдет другой дорогой, и на этом кончил разговор.
- А что слышно о Симоне Эттельсоне - я знаю, ты близок с ними, у них,
конечно, все хорошо? - спросил Якоб на прощание.
- Близок с ними? - сказал Мейер Каппельгейст и стал чернее тучи. Потом
натянуто засмеялся. - А я с ними больше не знаюсь. Старый мерзавец пообещал
выдать дочку за родственника Сейхасов - из новеньких, только что приехал, но
богатый, говорят. А вообще, мы с тобой легко отделались, ученый, - на мой
вкус, она всегда была маленько костлява. - И он грубо захохотал.
- Она была нарцисс Саронский и лилия долины, - почтительно сказал Якоб,
не ощутив, правда, той боли, какую должно было бы вызвать это известие, зато
еще больше утвердившись в решении не идти вместе с Мейером Каппельгейстом.
На этом они расстались, и Мейер Каппельгейст пошел своей дорогой. А Якоб на
развилке выбрал тропу, которую знал Макгилври, - и правильно сделал. Когда
они пришли в Ланкастер, их ждала новость о купце, убитом
спутниками-индейцами; Якоб стал выяснять подробности, и ему показали что-то
засушенное на обруче из лозы. Якоб посмотрел на эту вещь и увидел, что
волосы на ней рыжие.
- И оскальпировали, видишь, но мы отняли, - сказал житель пограничного
поселка. - Когда мы поймали краснокожего черта, эта штука была при нем. Надо
было бы и скальп похоронить, наверно, да самого-то раньше похоронили -
ничего не поделаешь. Пожалуй, захвачу с собой как-нибудь в Филадельфии,
может быть, на губернатора подействует. Слушай, если ты туда идешь, можешь
взять - он же сам оттуда. Родственникам его оставишь на память.
- Мог быть и мой, если бы я пошел с ним, - сказал Якоб. Он еще раз
посмотрел на эту вещь, и душа в нем восстала против того, чтобы к ней
прикоснуться. Но городским не мешало знать, что случается с человеком в
дебрях и какова цена крови. - Я возьму его, - сказал он.
Якоб остановился перед дверью Рафаэля Санчеса в Филадельфии. Он
постучал в нее кулаком, и выглянул сам старик.
- И какое же у тебя ко мне дело, житель границы? - выглянув, спросил
старик.
- Сколько крови дают за страну? - сказал Якоб Штайн. Он не повысил
голоса, но слышалась в нем такая нотка, которой не было в первый его приход
к Санчесу.
Старик смотрел на него хладнокровно.
- Входи, сын мой, - сказал он наконец, и Якоб дотронулся до мезузы у
косяка и вошел.
Он брел по передней и коридору как спящий человек. Потом он оказался в
кресле, за столом из темного красного дерева. В комнате не изменилось
ничего... ему было странно видеть, что в ней ничего не изменилось.
- Что же ты видел, сын мой? - промолвил Рафаэль Санчес.
- Я видел землю Ханаанскую, где течет молоко и мед, - ответил Якоб,
мудрец Торы. - Я принес виноград Есхола и другие вещи, видеть которые
страшно! - закричал он и услышал, как вместе с криком из горла его рвется
рыдание. Он подавил рыдание. - Кроме того, есть восемнадцать вьюков лучшего
бобра, они лежат на складе, и есть мальчик по фамилии Макгилври, христианин,
но очень надежный, - сказал он. - Бобры очень хорошие, и мальчику я
покровительствую. А Маккемпбел умер у великой реки, но он видел эту землю,
и, я думаю, он покоится в мире. Карта составлена не так, как мне хотелось
бы, но на ней показаны новые места. И мы должны торговать с шони. Надо
построить три фактории - я отметил их на карте, - а потом еще. За великой
рекой - страна, простирающаяся до края света. Перед ней лежит Маккемпбел, и
лицо его обращено к западу. Но какой толк в разговорах? Ты не поймешь. - Он
опустил голову на руки, потому что в комнате было слишком тихо и покойно, а
он очень устал. Рафаэль Санчес обошел вокруг стола и тронул его за плечо.
- Разве я не говорил тебе, сын мой, что в дебрях можно найти кое-что
другое, кроме девичьего лица? - сказал он.
- Девичьего лица? - сказал Якоб. - Да она собирается замуж и, надеюсь,
будет счастлива, потому что она была лилия долины. Но что такое девичьи лица
рядом с этим? - И он бросил на стол какую-то вещь. Она сухо загремела по
столу, как сброшенная змеиная кожа, но волосы на ней были рыжей масти.
- Это было Мейером Каппельгейстом, - по-детски пожаловался Якоб, - а он
был человек сильный. Я же не сильный, а ученый. Но я видел то, что видел. И
мы должны прочесть кадиш {Заупокойная молитва.} по нему.
- Да, да, - согласился Рафаэль Санчес. - Это будет сделано. Я
позабочусь.
- Но ты не понимаешь, - сказал Якоб. - Я ел оленье мясо в дебрях, и я
забыл месяц и год. Я был слугой у язычников и держал в руке скальп моего
врага. Я никогда не стану прежним человеком.
- Нет, ты станешь прежним, - сказал Санчес. - И может быть, не менее
ученым. Но это новая страна.
- Пусть это будет страна для всех, - сказал Якоб. - Потому что мой друг
Маккемпбел тоже умер, а он был христианином.
- Будем надеяться, - сказал Рафаэль Санчес и снова тронул его за плечо.
Тогда Якоб поднял голову и увидел, что свет убывает и спускается вечер.
И пока он смотрел, вошла внучка Рафаэля Санчеса, чтобы зажечь свечи для
субботы. И Якоб посмотрел на нее, и она была голубица с голубиными глазами.
За зубом к Полю Ревиру {*}
Перевод И. Бернштейн
{* Поль Ревир (1735-1818) - бостонский ювелир и гравер, активный
участник борьбы за независимость Американских колоний, был гонцом
Массачусетского Корреспондентского комитета. В ночь на 18 апреля 1775 года
проскакал из Бостона через Чарлстон в Конкорд, сообщая о предстоящем
выступлении английских войск и подымая жителей на войну. Эпизод этот описан
в хрестоматийной балладе Г. Лонгфелло "Скачка Поля Ревира", сюжет которой
отчасти травестирован в данном рассказе.}
Одни говорят, это Хэнкок и Адамс {Сэмюел Адамс (1722-1803) и Джон
Хэнкок (1737-1793) - видные политические деятели, в 60-е и 70-е годы были
среди тех, кто возглавлял борьбу за независимость. Адамс был первым, кто
поставил подпись под Декларацией Независимости.} ее заварили (сказал старик,
попыхивая трубкой), другие спорят, что все началось еще с Закона о гербовом
сборе или даже того раньше. Опять же есть которые стоят за Поля Ревира и его
серебряный коробок. Но как я слышал, она разразилась из-за Лиджа Баттервика
и его зуба.
Что разразилось? Да она, Американская революция. Что же еще. Вы вот тут
толковали про то, как южане запрягали крокодилов землю пахать, я к слову и
припомнил.
Да нет же, это не басни. Мне рассказывала двоюродная бабка, она сама
урожденная Баттервик. Она много раз писала куда надо, хотела, чтобы тот
случай внесли в книги по истории. Но всегда ей отказывали под каким-нибудь
пустячным предлогом. Наконец она разозлилась и написала письмо прямо
президенту Соединенных Штатов. Нет, понятное дело, собственноручно он ей не
ответил, у президента, надо полагать, дел хватает. Но в ответе, который ей
прибыл, сказано, что президент получил ее интересное сообщение и выражает ей
признательность, так что вот. Эта бумага у нас в рамке на стене висит,
чернила, правда, малость повыцвели, но подпись еще можно разобрать - не то
Бауэре, не то вроде Торп, - и почерк прямо каллиграфический.
Историю, как она в книгах записана, моя двоюродная бабка не уважала. Ей
нравились в истории неожиданные закоулки и разные предания, какие
сохраняются в семьях. К примеру, про Поля Ревира все только то и помнят, как
он скакал на коне. А когда о нем рассказывала моя двоюродная бабка - ну
прямо видишь его в мастерской, как он заваривает в серебряном чайнике
Американскую революцию и ждет, пока настоится. Да, верно, он был серебряных
дел мастер, но, по ее словам, это еще не все. Как она рассказывала,
выходило, что в его быстрых и ловких руках таилась волшебная сила, и вообще
он был из тех людей, кто умеет заглядывать в будущее. Но когда речь заходила
о Лидже Баттервике, тут уж бабка пускалась во все тяжкие.
Всякие люди нужны, чтобы составить новый народ, говорила она,
немудрящие в том числе. Не выродки какие-нибудь или лоботрясы, а
обыкновенные, простые люди, которые не смотрят дальше сегодняшнего дня.
Может быть, этот день - важная историческая дата, а для них - вторник как
вторник, покуда они не вычитают о великом событии задним числом из газет.
Другое дело герои, исторические деятели, они замышляют и строят планы и
видят далеко вперед. Но чтобы события действительно произошли, надо
расшевелить таких людей, как Лидж Баттервик. Она, по крайней мере, так
объясняла. А расшевелить их иной раз помогают самые удивительные случаи. И в
доказательство она рассказывала такую историю.
Этот Лидж Баттервик, пока у него не разболелся зуб, был обыкновенный
человек, ну, как вы и я. Жил себе тихо-мирно на своей ферме милях в восьми
от Лексингтона, штат Массачусетс. А времена в Американских колониях были
неспокойные - тут тебе и английские корабли в бостонской гавани, и
английские солдаты на бостонских улицах, и Сыны Свободы, дразнящие
английских солдат, не говоря уж о Бостонских чаепитиях и прочем тому
подобном. Но Лидж Баттервик знай себе пахал землю, а на это все не обращал
внимания. Таких людей сколько угодно на свете, даже и в неспокойные времена.
Конечно, бывая в городе, он слышал в пивной зажигательные речи, но сам,
накупив что надо, чин чином возвращался домой - имелись и у него свои
взгляды на политику, только он их не высказывал. Как фермер, он был завален
заботами, как муж и отец пятерых детей, горбатился с утра до ночи. Хорошо
молодежи рассуждать про короля Георга и Сэма Адамса - Лиджа Баттервика
больше занимало, почем в этом году пойдет пшеница. Иной раз, когда при нем
говорили, что то-то и то-то - возмутительное безобразие, он тоже вроде бы
соглашался и поддакивал, но из чистого добрососедства. А про себя в это
время соображал, не рискнуть ли на будущий год засеять западное поле рожью?
Таким путем у него все и шло, как обычно у людей, случались хорошие
года, случались и плохие, покуда однажды апрельским утром 1775 года он не
проснулся с зубной болью. Поначалу он на это не обратил внимания, такой у
него был характер. Но вечером за ужином проговорился жене, и она
приспособила ему мешочек с разогретой солью. Приложил мешочек к щеке - вроде
бы полегчало, но всю ночь так не продержишь, а на следующее утро зуб
разболелся еще сильнее.
Ну, он протерпел еще день и еще, но на поправку не шло. Пробовал отвар
пижмы и другие снадобья - даже обвязал было зуб ниткой, чтобы жена
прикрутила конец к ручке и изо всех сил хлопнула дверью, - но в последнюю
минуту духу не хватило. Кончилось дело тем, что он сел на лошадь и поехал со
своим зубом в город Лексингтон.
Это миссис Баттервик его уломала, говорит, оно, может, и выйдет
накладно, но все лучше, чем терпеть, как он на всех бросается и, чуть что не
по нем, норовит пнуть кошку ногой.
Вот приезжает он в Лексингтон и замечает, что люди там все вроде как
взбудоражены. Только и разговоров! что про мушкеты и порох и про каких-то
двоих, Хэнкока и Адамса, которые сидят в доме у пастора Кларка. Но у Лиджа
Баттервика было в городе свое неотложное дело, да и зуб у него так болел,
что тут не до разговоров. Он отправился к местному цирюльнику, потому что
кто же еще мог вырвать человеку зуб?
Но цирюльник едва только заглянул ему в рот, как сразу покачал головой
и говорит:
- Вырвать-то я тебе его вырву, Лидж. Вырвать, это мы можем. Но у него
большие крепкие корни, я его выдеру, знаешь, какая дыра останется? Что тебе
на самом деле надо, - горячо сказал цирюльник, бойкий маленький человечек,
такие всегда интересуются новейшими достижениями, - что тебе на самом деле
надо сделать, скажу я тебе, хоть мне это и невыгодно, так это вставить на
его место искусственный зуб, как теперь научились.
- Искусственный зуб! - изумился Лидж. - Да ведь это будет против
законов природы.
Но цирюльник покачал головой.
- Вовсе нет, Лидж. Тут ты ошибаешься. Искусственными зубами сейчас
увлекаются все, и Лексингтону не к лицу отставать. То-то будет здорово, если
ты обзаведешься искусственным зубом, ей-богу. Мне это будет очень приятно.
- Тебе, может, и будет приятно, - ответил Лидж раздраженно, потому что
зуб у него страшно болел, - но ежели я, допустим, тебя послушаю, как мне
раздобыть искусственный зуб у нас в Лексингтоне?
- В этом положись на меня, - обрадовался цирюльник. И стал что-то
искать в своих бумагах. - Тебе, правда, придется съездить в Бостон, но я как
раз знаю, к кому там обратиться. - Такие люди всякого готовы направить, и
при этом обычно не туда. - Вот, смотри. В Бостоне живет один мастер, Ревир
его фамилия, он делает зубы, и, говорят, второго такого поискать. Взгляни на
этот проспект. - Он зачитал вслух: - "Вниманию тех, кто имел несчастье
потерять передние зубы (это ты, Лидж), отчего страдает как внешний вид, так
и речь, равно и домашняя, и публичная; настоящим сообщается, что оные
утраченные зубы могут быть замещены искусственными (видал?), каковые зубы по
виду не уступают природным и отвечают целям внятного выговора". И дальше имя
и адрес: "Поль Ревир, золотых дел мастер, у причала доктора Кларка, в
Бостоне".
- Так-то оно так, - сказал Лидж. - Да дорого ли станет?
- Да не беспокойся, я с Ревиром знаком, - ответил цирюльник, гордо
выпятив грудь. - Он частый гость в наших краях. И вообще порядочный человек,
пусть и ходит в вожаках у Сынов Свободы. Сошлешься на меня.
- Ладно, - прокряхтел Лидж, у которого зуб жгло, как раскаленным
железом. - Правда, это не входило в мои расчеты, ну да тратиться так уж
тратиться. Я сегодня пропустил целый рабочий день, и мне позарез надо
избавиться от этого зуба, покуда он совсем не свел меня с ума. Только вот
что за человек все-таки этот Ревир?
- Да он волшебник! Такой мастер своего дела - настоящий волшебник! -
заверил его цирюльник.
- Волшебник? - повторил Лидж. - Я в волшебстве не разбираюсь. Но если
он поможет мне с этим зубом, я первый признаю его волшебником.
- Поезжай, не раскаешься, - сказал цирюльник с убеждением, как всегда
говорят, когда посылают ближнего к зубному врачу.
И вот Лидж Баттервик снова сел на лошадь и пустился в Бостон. На улице
люди что-то кричали ему вдогонку, да только он не обратил внимания. А
проезжая мимо дома пастора Кларка, он мельком заметил через окно в гостиной
двух мужчин, занятых разговором. Один такой довольно рослый и видный из себя
и одет нарядно, второй пониже, неприбранный и лицо бульдожье. Незнакомые
Лиджу люди. И он проехал своей дорогой, а в их сторону даже не посмотрел.
Но на улицах Бостона он почувствовал себя неуютно. И не только потому,
что болел зуб. Он не был в Бостоне четыре года и ожидал увидеть перемены, но
сейчас дело было не в этом. Несмотря на погожий день, в воздухе вроде бы
пахло грозой. На перекрестках толпились люди, что-то обсуждали, спорили, но
подъедешь ближе - их словно ветром сдуло. А кто оставался, смотрели искоса,
с подозрением. В бостонском порту грозно чернели английские военные корабли.
Лидж про них, понятно, слышал, но одно дело слышать, другое - видеть воочию.
И видеть их орудия, наведенные на город, было не очень-то приятно. Он знал,
что в Бостоне беспорядки и раздоры, но знания эти не задевали его, наподобие
дождя или града, когда ты под крышей. А теперь он угодил в самую бурю - и
похоже, что назревало землетрясение. Лидж в этих делах не разбирался и рад
был бы очутиться дома. Но ведь он приехал насчет зуба и отступаться был не
намерен - в Новой Англии народ живет упрямый. Только вот перекусит и утолит
жажду, а то час уже не ранний. И Лидж завернул в ближайшую корчму. Здесь и
вовсе пошли чудеса.
- Отличный сегодня денек, - обратился он к корчмарю, как того требовала
вежливость.
- Тяжелый день для Бостона, - хмуро отозвался тот, и все, кто сидел в
корчме, глухо заворчали и, сколько их там было, как один воззрились на
Лиджа.
Подобное гостеприимство зубную боль не лечит. Но Лидж как человек
компанейский продолжал свое:
- Не знаю, как для Бостона. А у нас на фермах такая погода считается в
самый раз. Подходящая для посадок.
Корчмарь поглядел на него пристально и говорит:
- Я, кажется, не за того вас принял. Погода и вправду подходящая для
посадок - чтобы посадить кое-какие деревья.
- Это про какие же деревья речь? - тут же спросил востроносый
посетитель слева от Лиджа и сдавил ему плечо.
- Смотря какие деревья, - одновременно с этим подхватил другой, румяный
и толстощекий, который стоял у стойки справа от Лиджа, и с силой ткнул его
под ребра.
- Ну, к примеру, я бы для начала... - попытался было им объяснить Лидж,
но не договорил, потому что румяный снова двинул его под ребра и сам
выкрикнул:
- Посадим дерево свободы! И скоро польем его кровью тиранов!
- Посадим британский королевский дуб! - заспорил востроносый. - Да
здравствует король Георг и верность короне!
Что тут началось! Лиджу показалось, будто все, сколько было народу в
корчме, бросились на него с кулаками. Его били, пинали, тузили, колотили,
заталкивали в угол, выдергивали на середину, и румяный с востроносым, а с
ними и все остальные отплясывали кадриль над его распростертым телом.
Наконец он очутился на улице, потеряв в сражении полу сюртука.
- М-да, - сказал Лидж самому себе. - Я и раньше слышал, что горожане
все полоумные. Но видно, политика у нас в Американских колониях приняла
серьезный оборот, если люди идут друг на друга в кулаки из-за каких-то
деревьев!
Смотрит, а рядом с ним стоит востроносый и норовит пожать ему руку. А
под глазом у него, заметил Лидж не без злорадства, зреет славный сизый
синяк.
- Благородный вы человек! - говорит ему востроносый. - Я рад встретить
в этом зачумленном бунтовском городе своего единомышленника, верного
лоялиста.
- Ну, тут я с вами, может, и не вполне согласен, - отвечает Лидж. - Но
я приехал насчет зуба и не хочу рассуждать о политике. И если уж вы так
любезны, не поможете ли вы мне вот в каком деле: понимаете, я сам из-под
Лексингтона и ищу здесь человека по имени Поль Ревир...
- Поль Ревир! - вскрикнул востроносый, словно это имя ударило его в
грудь, как пуля. И тут же снова заулыбался, но довольно подлой улыбкой. -
Ах, вот кого вы, оказывается, разыскиваете, мой уважаемый и проницательный
деревенский друг, Поля Ревира? - сказал он. - Ну что ж, я научу вас, как его
найти. Спросите первого попавшегося английского солдата на улице, и он вас