Страница:
Голдблюм оказался крупным дядькой, с гладко выбритыми щеками и веселым взглядом. В своем необъятном светлосером костюме он напоминал бегемота. В общении примечателен был в первую очередь тем, что в процессе разговора частенько включал диктофон, который держал в руке, чтобы наговорить на него внезапно пришедшую в голову мысль. Меня он сразу же прозвал «мой мальчик».
Из предложенных напитков Голдблюм выбрал «Перцовку», я – ликер «Кюрасао», сам же Горбанюк пил исключительно кока-колу.
– Было бы совершенно несправедливо, если бы гения отыскал кто-то другой, – говорил Голдблюм. – Ведь это мое открытие, моя Троя, мой психоанализ, моя теория относительности. Быть может, это – моя лебединая песня. Конечно, нужно было до поры, до времени держать язык за зубами. Так нет же: а-ля-ля… – Он постучал костяшками пальцев себе по черепу. – Но мы еще поскрипим, не так ли, мой мальчик? Звезда Голдблюма еще ярко засияет на небосводе. – Он тут же включил диктофон и продекламировал: – Назвать новую галерею в Миннесоте «Звездой Голдблюма».
– Но почему вы не обратились в одно из местных детективных бюро? – поинтересовался я. – Они ведь значительно лучше ориентируются на местности. К тому же язык…
– Нужно знать немчуру, мой мальчик! Нужно знать немчуру! Немчура – народ скучный. Они все делают строго по предписанию. Если на курсах детективов их учили, что надо делать то-то и то-то, они всегда, независимо от ситуации, будут делать то-то и то-то, а не то, что нужно. Никакой импровизации. Тоска! Они не в состоянии абстрагироваться. А этот гений – абстракционист, мой мальчик. И он находится в беде, я чувствую это по его картинам. И найти его сможет только тот, кто сам в состоянии абстрагироваться. Ты разбираешься в живописи?
– Нет, – сказал я.
– Дай, я тебя поглажу. Запомни, в этом мире в живописи по настоящему разбираются лишь два-три десятка специалистов, и среди них – твой старый Голдблюм. Поэтому я говорю тебе то, чего не знают остальные, участвующие в поиске: он находится в беде.
– Быть может, вам удалось понять еще что-нибудь такое, чего не знают остальные?
– Увы, все остальное сокрыто покровом его работ. И эту пелену не в состоянии сорвать никто.
– Что ж, по крайней мере одну важную вещь вы мне все же сообщили.
– То, что он находится в беде?
– Нет, это я пока использовать не могу.
– Тогда что же?
– Что немчура не в состоянии абстрагироваться. Я, конечно, понимаю, что в Германии полно собственных художников-абстракционистов, но после того, что вы мне сказали – не гениев же. Значит он – не немец.
На минуту Голдблюм замер, потом бросился ко мне с восторженным ревом:
– Иди сюда, мой мальчик! Я необыкновенно рад, что не ошибся в тебе.
Он обхватил меня обеими руками и что было силы прижал к своему животу. При этом диктофон включился на воспроизведение, и я вновь услышал крылатую фразу: «Назвать новую галерею в Миннесоте „Звездой Голдблюма“».
Остатки смакуемого мной «Кюрасао» оказались у него на пиджаке. Я попытался было предостеречь его, но из уст моих вырвался только хрип, что совсем неудивительно для человека, находящегося в объятиях гиппопотама.
– Браво, мой мальчик! – не унимался тот. – Теперь мы покажем всяким там брунгильдам, кто достоин представлять интересы гения. Поверь мне, его полотна станут украшением крупнейших музеев живописи, крупнейших частных коллекций. И этого добьется не кто иной, как твой старый Голдблюм.
Я, наконец-то, высвободился из его объятий и поставил пустую рюмку из-под «Кюрасао» на журнальный столик.
– А кто такая Брунгильда? – поинтересовался я.
– Брунгильда Кнопф, одна из наиболее удачливых и цепких владельцев берлинских галерей. И детектива-то она наняла наиболее опытного. – Он включил диктофон и продиктовал: – Обратиться к Паулю за подробными сведениями о детективе, нанятом Брунгильдой. – Потом он посмотрел на меня. – Ну вот, мой мальчик, пробил твой час. Настало время действовать. И не забудь, что абстракционисты – они и в жизни абстракционисты, и что многое будет зависеть от твоего умения абстрагироваться.
Мы разошлись, довольные друг другом. Я – с различными наглядными материалами и информацией, он – с остатками моего «Кюрасао» на пиджаке.
Прибыв по указанному Голдблюмом адресу, я предъявил паспорт и получил темно-синий «Судзуки-Свифт». Теперь предстояло найти «Шератон», в котором он забронировал для меня номер. Но для начала я решил проехаться по Берлину.
Голдблюм снабдил меня одним из журналов, в который были помещены репродукции работ таинственного гения. В том месте, где обычно указывались музей и владелец картины, прямо так и было написано: «Неизвестный художник. Берлин. Переход метро у Александрплатц.» Или: «Неизвестный художник. Берлин. Переход метро у Главного вокзала.» Я нашел все эти картины и долго стоял перед каждой, стараясь абстрагироваться. Или, по крайней мере, – помедитировать. Картины были спрятаны под стекло, которое держали вмонтированные в стену металлические рамки. Одна из них была написана вокруг существовавшей уже, видимо, ранее, сделанной кем-то другим корявой надписи «AuЯlдnder raus!», в переводе означавшей: «Иностранцы, вон!», что позволило автору предпосланной репродукциям статьи сделать предположение о праворадикальных убеждениях художника. Разумеется, это совершенно не вязалось с моим силогизмом (автор – иностранец), но картина-то была абстрактной, и что именно хотел сказать художник, используя эти слова, в конечном итоге одному Б-гу известно.
Сколько я ни медитировал, по-бараньи уставившись на стену, а на измалеванном месте ничего нового, ассоциативного не возникало. Рядом со мной стояли другие люди, также усиленно пытавшиеся проникнуть в тайну загадочного изображения. Больше всего это напоминало бесплодную мастурбацию.
Я поехал в аэропорт, забрал из камеры хранения свои вещи и оттуда направился в «Шератон». Холл гостиницы размерами больше напоминал дворец спорта. Я заскользил по мраморному полу в сторону портье и, обогнув по дороге несколько кадок с пальмами, сунул ему под нос свой помидорный паспорт. «Я достаю из широких штанин…» Исходя из своего достаточно еще небольшого опыта, я тем не менее знал, что красный цвет является раздражителем не только для быков, но и для пограничников, таможенников, работников туристических бюро и гостиниц во всех цивилизованных странах мира. Однако, сверх ожиданий, портье посмотрел на меня с нескрываемым почтением. Уже потом мне стало известно, что если в этом отеле и останавливаются люди оттуда, то это наверняка – самые богатые и расточительные клиенты.
Он дал мне ключи от номера и пропуск на автостоянку. Ключу был придан тяжеленный брелок-наболдашник, которым можно было при желании пробить чей-нибудь череп, однако носить его в кармане не было никакой возможности.
Оказавшись в номере, я проникся еще большим уважением к таинственному художнику, этой буквально демонической личности, представив себе ту меру таланта, которой нужно было обладать, чтобы такой мелкий винтик в игре, каким являлся я, оказался удостоен подобных апартаментов. Вокруг него постепенно сгущались миллионы долларов, а он даже не подозревал об этом. А если знал? Какими должны были быть причины, вынуждающие его скрываться?
Из ванной комнаты появилась Малышка, в халатике, перехватывая на ходу волосы полотенцем, а из-под кровати выполз Тролль. Он так и сидел там в плаще и шляпе. Правда трубку только сейчас вынул из кармана.
– Привет, – сказал я. – Ну, как вам наше новое жилище?
– Подходяще, – буркнул Тролль.
Я чмокнул Малышку в щеку. На сей раз она пахла морем и Италией. Правда, в Италии мне тоже еще бывать не приходилось.
Прямо в одежде я бухнулся на кровать.
– Ну, отчитывайся, – потребовал Тролль.
Я рассказал им обо всем, что произошло за сегодняшний день.
– А можно посмотреть картины? – поинтересовалась Малышка.
– Что на них смотреть, – запротестовал Тролль. – Помните известный трюк с обезьянами? Когда авторами подобных картин были обезьяны, а люди толпами ходили и восторгались. И покупали! Давайте лучше проанализируем ситуацию.
В целом я был на стороне Тролля за исключением того, что на сей раз автором картин вряд ли была обезьяна. Ведь один из лучших специалистов в этой области господин Стивен Голдблюм самолично поднял этот переполох.
Я достал из сумки переданный мне Голдблюмом журнал и показал репродукции Малышке. Та застыла, словно зачарованная. Тролль тоже заглянул в журнал, с остервенением чадя трубкой.
– Он – не немец, – наконец, произнесла Малышка.
– Я тоже к этому склоняюсь, – кивнул головой я.
– И он – мужчина.
– А вот это уж, положим…
Я посмотрел на нее и с удивлением замер. Взгляд Малышки затуманился, она словно бы находилась в состоянии транса. Тролль тоже заметил это и с беспокойством заерзал.
– Он – мужчина, – загробным голосом повторила Малышка, – и ему где-то от тридцати до сорока лет.
– Что еще? – спросил я.
– И он – беден.
– Что еще?
– И он – одинок.
– А еще?
– Сейчас он попал в беду.
– Да, это говорил Голдблюм. – Мой интерес все возрастал. – Что-нибудь еще?
– Это – все.
– Бред, – сказал Тролль.
Я пораженно уставился на репродукции, превратившие моего призрака в зомби.
– Неужели ты все это прочла в картинах?
Малышка как бы вышла из состояния оцепенения.
– Я ведь хотела помочь тебе, Миша.
– Да, но как ты смогла?!
– Сама не знаю, просто очень захотела.
– По-моему, она просто нафантазировала, – ревниво заметил Тролль.
– Я посмотрела сначала на одну картину, потом на другую, и тут неожиданно увидела его и его мысли. Вернее, его основную мысль.
– И какая же это была мысль?
– Пришла беда, откуда не ждали.
– Забавно.
Я потер подбородок. Вот это номер! Оказывается, какая-то часть моего сознания, а именно та, которую я делегирую Малышке, способна понимать этот язык. Но это невозможно! Очевидно с частью сознания я делегирую фантомам и часть своего подсознания… Я со страхом, даже с ужасом воззрился на них. Милая парочка, на вид совершенно безобидная, однако несущая в себе ужасных монстров моего подсознания.
– Пойду, приму душ, – пробормотал я и поплелся в ванную комнату.
С удовольствием подставил тело под горячие струи воды. Но через мгновение уже выскочил оттуда голый и мокрый, осененный внезапной догадкой.
– А ты уверена, что видела его самого, а не созданный им художественный образ?
Малышка призадумалась.
– Ну, мысль, по крайней мере, была его, – нерешительно произнесла она.
– А на каком языке она была высказана? – поинтересовался Тролль.
– Глупый вопрос! – разозлилась Малышка. – Что значит, на каком языке? Это ведь живопись.
– Пришла беда, откуда не ждали, – повторил я. – Что бы это могло означать?
– Только он один это знает, – сказала Малышка. – Мне кажется все же, что в абстрактной живописи чаще всего выражают себя и свои личные ощущения.
Я отправился назад в ванную.
После ужина был устроен семейный совет.
– Не нравится мне, что в поиск вовлечены еще несколько частных детективов, – проворчал Тролль. – Будут путаться под ногами, как стая голодных шакалов.
– На то онo и дерби, чтобы первым к финишу пришел наиболее резвый рысак, – возразила ему Малышка.
– Что ж, пожалуй, предпочту быть рысаком, а не шакалом, – отозвался я. – Хоть выбор и небогатый.
– Шутки beiseite [9], – произнес Тролль. Он кичился тем, что уже знает несколько слов по-немецки. – Давайте поразмышляем. Нам известно, какими методами пользовались другие детективы, чтобы разыскать гения? Мне бы вовсе не хотелось, чтобы нам пришлось заново открывать колесо.
– Разумеется, кое-что известно. Была дана масса объявлений в газетах с просьбой отозваться того, кто создал картины. Или того, кто может помочь разыскать автора. Обещались умопомрачительные гонорары. И нельзя сказать, чтобы не было откликов. В откликах как раз недостатка не ощущалось. Но все это были пустышки. Еще детективы ходили по художникам, беседовали с искусствоведами, но тоже без заметного результата. Наш гений словно сквозь землю провалился.
– Значит по художникам и искусствоведам мы – не ходоки, объявлений в газетах тоже не даем.
– Ну, почему же? – запротестовала Малышка. Она заняла на удивление активную позицию в этом деле. – Ведь гений – иностранец. Вдруг, он не знает немецкого. Нужно дать объявления на других языках.
– Между прочим, это мысль, – поддержал ее я.
Тролль недовольно нахмурился.
– Потеряем массу времени, – проворчал он.
– У тебя имеются какие-нибудь контрпредложения?
– Нужно подумать.
– Пожалуйста, думай.
На следующее утро я отправился в один из магазинов, торгующих периодическими изданиями, чтобы подобрать газеты, в которых можно было бы разместить интересующее меня объявление. Газет, издаваемых в Германии на английском или французском языках, я не обнаружил. Если говорить о русском, то бросалась в глаза местная газетенка с гордым названием «Европа-Центр». Конечно, можно было бы задействовать гигантскую машину «Гвидона» и через нее опубликовать объявления в крупнейших газетах мира. Но мне показалось разумным для разминки ограничиться чем-то менее масштабным.
Я позвонил Голдблюму, чтобы посоветоваться.
– Ты прав, мой мальчик, – горячо поддержал меня тот. – Делай так, как тебе подсказывает интуиция. Ты знаешь, я почти уверен, что художник – из России. Есть в его картинах эдакое… Веет Кандинским, Малевичем, Татлиным… Вроде бы, они совсем другие, да и между собой-то разные, а все же что-то их объединяет. Особый дух…
Я купил номер газеты «Европа-Центр» и связался по телефону с редакцией.
– О'кэй, мы все сделаем, – обрадовали меня. – Номер с вашим сообщением выйдет недели через две.
– Что?!
Я подумал, что это розыгрыш.
– Вам, вообще-то, хотя бы раз в жизни приходилось держать в руках экземпляр нашей газеты?
– Я и сейчас его держу.
– Тогда вам должно быть известно, что мы – еженедельник.
Я повнимательнее вгляделся в титульную часть. Действительно, это было написано.
– Но, – сказал я, – почему недели через две, а не через неделю?
– Потому что пока, к сожалению, мы выходим только раз в две недели. Ближайший номер, правда, будет печататься послезавтра, но макет уже полностью сделан.
– Плачу любые деньги! – завопил я. – Я представляю крупнейшую международную финансовую корпорацию. Нам срочно – кровь из носа – нужно напечататься послезавтра.
На том конце провода, очевидно, обалдели. Возможно, им еще никогда не звонили из крупнейших международных финансовых корпораций.
– Ладно, приезжайте, – проговорил, наконец, мой собеседник.
В ожидании очередного выпуска газеты «Европа-Центр» прошло в общей сложности три дня. Чтобы не умереть за это время со скуки, я решил последовать примеру остальных детективов и нанести ряд визитов художникам. Разумеется, в моем случае – русским художникам. Адреса помог разузнать все тот же Горбанюк – моя палочка-выручалочка.
Первым в списке оказался некий Антон Котелков, проживающий у черта на рогах, где-то в берлинском районе Панков. Берлога его, однако, содержалась в приличном состоянии. В одной из двух комнат он творил, в другой проживал вместе с супругой. Рисовал он сплошь каких-то восторженных олухов с козлиными мордами, витающих в радужных облаках. Внизу, под этими облаками, чаще всего – картинки русской природы. Не нужно было обладать опытом Голдблюма или выдающейся проницательностью Малышки, чтобы понять, что уж он-то к картинам в метро непосредственного отношения не имеет. Говорил он резко, хриплым голосом, с явным намерением побыстрее от меня отделаться.
– Я не езжу в метро, – сразу же отрубил он.
– Я тоже. Но на картины взглянуть было все же любопытно.
– А мне – нет. Стану я тратить время на всякую чепуху.
– Напрасно. Вдруг, это – кто-нибудь из ваших знакомых. Смогли бы, не запылившись, заработать тысченку-другую долларов.
– Чушь!
– Слушай, когда с тобой разговаривают умные люди, – вмешалась его жена. – Только дураки отказываются от возможности заработать лишний пфеннинг. Особенно здесь, на Западе.
У нее, видимо, была своя шкала ценностей, а также валютных курсов, в которой тысченка-другая долларов равнялась одному пфеннингу.
– Обидно, конечно, что вы не видели оригиналов, – проговорил я голосом, полным сожаления и укоризны, – но не беда, у меня имеются с собой вполне приличные репродукции.
И развернул перед его носом предусмотрительно принесенный с собой журнал живописи.
Он глянул мельком, и его бородатую физиономию перекосила язвительная усмешка.
– Вы хотите уверить меня, что автор этой мазни разыскивается целой сворой детективов?
Его, разумеется, больше бы устроило, чтобы целая свора детективов разыскивала автора восторженных дегенератов с козлиными мордами, парящих в радужных облаках. И, возможно, впереди этой своры не отказался бы увидеть меня, лихо размахивающего чеком в миллион долларов.
– Дайте-ка посмотреть! – Фрау Котелкова выхватила из моих рук журнал. – М-м-м… Тоша, а это, случайно, не Ицык?
– Дура, это ведь даже не фигуративная живопись.
– А, может быть, Майя Маевская?
– Та вообще не пишет в цвете.
– Ну а кто бы это мог быть? Подумай.
– Отстань! – сказал он.
– И ты говоришь мне это после того, как я отдала тебе лучшие годы жизни?!
– Что?! – внезапно завопил Котелков. – Так это были лучшие?!
– Да, лучшие! – Она в сердцах швырнула в него журналом. – Лучшие годы жизни я провела, сидя голышом на этом стуле. Но, глядя на меня, ты, почему-то, малевал всяких уродцев с козлиными головами!
Я поспешно ринулся вперед, схватил журнал с пола и спрятал его в портфель.
– Ребятки, к сожалению, мне пора, – сказал я, но они этих слов, видимо, даже не расслышали. По крайней мере, с их стороны никаких возражений не последовало.
Я сделал еще несколько попыток войти в контакт с местными художниками. Но результаты оказались более чем скромными. Из всех, происшедших за эти дни встреч, заслуживают упоминания, пожалуй, лишь следующие.
Во-первых, с Ицыком, а если полностью – Исааком Куперманом. Он также числился в составленном Горбанюком списке, был наголо бритым, очкастым парнем, и больше напоминал интеллектуального уголовника, нежели художника-нонконформиста, каковым на самом деле являлся.
Застал я его в компании двух бугаев как раз в тот момент, когда они распивали дешевое вино из бумажных пакетов. На картинах в подрамниках, штабелями наваленных тут и там, чаще всего были изображены натюрморты из бутылок с выпивкой, стаканов, селедки и фотографий знаменитых вождей в рамках и без оных. Они так и назывались: «Натюрморт со Сталиным», «Натюрморт с Брежневым», «Натюрморт с Сусловым», «Натюрморт с Черненко». Последний стоял на станке незаконченным, без названия, но на фотографии явно просматривались контуры Жириновского.
– Натюрморт с Жириновским, – продекламировал я, ткнув в картину указательным пальцем.
– Сразу чувствуется сыщик высокого класса, – язвительно отозвался Ицык. – Как вы догадались? С помощью дедуктивного метода?
Бугаи дружно заржали.
– Именно, – кивнул я головой, – с помощью его, родимого.
– Никогда не имел дело с пинкертонами. С кагэбней – сколько угодно, с нашим доблестным уголовным розыском, а вот с пинкертонами – ни разу.
– Значит, я буду первым.
Он сунул в рот папиросу – мне даже показалось, что это – «Беломор-канал» – и с наглым видом уставился на меня.
– Как вас зовут?
– Крайский.
– Засуньте эти ваши доллары себе в задницу, господин Крайский. Этот парень, что расписал переходы в метро, – действительно гений. И плевать он хотел на ваши деньги, поэтому и не объявляется. Не все еще в этом вонючем мире продается, представьте себе. Мы взорвем его, этот ваш вонючий мир! Этих аккуратных европейчиков и американчиков с их дистиллированными мыслями. Так и передайте вашему клиенту. Скажите ему, что этот парень не продается. Es tut mir wirklich sehr leid [10], как говорят простые немецкие обыватели. Пусть засунет в жопу свои деньги. А если у него возникнут с этим трудности, помогите ему.
После такого поворота в разговоре можно было сразу же и уходить.
– Начните новую серию, господин Куперман, – посоветовал я ему на прощанье. – «Натюрморт с Колем», «Натюрморт с Мэйджором», «Натюрморт с Клинтоном»…
– Не беспокойтесь, за мной не заржавеет, – заверил он меня…
Во-вторых, с Сергеем Гламоздой. Во время своего прошлого посещения Берлина, находясь в ресторане в глубоком подпитии, мы с Джаичем купили картину именно этого Сергея Гламозды. Называлась она «Лети, пуля» и обошлась нам более чем в две тысячи марок. Сейчас она украшала стену моего кабинета в здании штаб-квартиры «Гвидона». Я поведал Гламозде эту историю, и тот сразу же оживился.
– Может, купите еще одну до пары? – поинтересовался он. – Это может быть: «Лети, разрывная пуля», «Лети, трассирующая пуля», «Лети, пуля со смещенным центром тяжести», «Лети, бризантный снаряд». Я уже вижу их, эти картины. Между прочим, мои акции на рынке живописи неудержимо ползут вверх, несмотря на общий кризис. Так что вы удачно поместите капитал.
– Я подумаю, – пообещал я.
С минуту он помолчал.
– Что же до вашего гения, то его не существует в природе. Зря стараетесь. Все это – чудовищная мистификация, плод чьего-то больного ума. Я вообще склонен думать, что автором этих произведений является компьютер, а кто-то просто взял да перенес их на стены. Человек бы так не сумел. Разве, продай он душу дьяволу.
– То есть вы считаете, что машина может написать лучше человека?
– В известном смысле, да.
– Но тогда получается, что работа художника вообще не нужна. Да здравствует великий мастер Компьютер и его полотна!
– Не совсем так, господин Крайский. Не совсем так. Эти творения не стоят и ломаного гроша.
– Однако, вы же сами утверждаете, что их практически нельзя отличить от настоящих. Разве что они еще более совершенны.
– Вы правы, – печально вздохнул он. – Абстракционизм умирает на глазах, и все это очень безрадостно…
В третьих, с Майей Маевской.
– О! – воскликнула она, стоило ей только увидеть меня. – Крайский!
Я опешил.
– Разве вы меня знаете?
– Еще бы мне тебя не знать, если я с тобой цацкалась и панькалась на протяжении целого года. Тебе тогда было три, а мне – семь, и мы жили с тобой в одной коммунальной квартире.
Я принялся судорожно рыться в памяти.
– Майю помню, – наконец проговорил я. Была такая чернявая девчонка-соседка. – Но она была не Маевская.
– Все верно, малыш. Маевская я по второму мужу. Я и замуж-то вышла за него, чтобы сделаться Майей Маевской. А ты за эти годы совершенно не изменился. Вот уж не думала встретить тебя в Берлине.
Сказав это, она посторонилась и впустила меня. Ее жилище представляло собой одну гигантскую комнату с таким же гигантским, на всю стену, окном.
– Белая гвардия – моя слабость, – продолжала она. – В особенности, Май-Маевский. Выдающаяся личность!
Я огляделся и присел на край кожаного дивана. На стенах висело несколько картин, кактусы и фикусы чередовались со скульптурой и статуэтками. Но совершенно не чувствовалось, чтобы это было рабочее помещение.
– У тебя еще имеется мастерская? – поинтересовался я.
– Верно, в этом же доме. На мансарде.
Я объяснил ей, зачем пришел. Она расхохоталась.
– Миша Крайский – пинкертон! – воскликнула она. Далось им, в самом деле, это слово. – Тот самый Миша Крайский, которого я сажала на горшочек, теперь сделался пинкертоном! Маленький пинкертончик!
Она подкатила к дивану тележку, над которой возвышалось несколько бутылок со спиртным и пустые бокалы (не хватало, разве что, селедки и фотографий великих вождей), уселась рядом со мной и спросила, что бы я хотел выпить. Я выбрал «Кьянти», а она налила себе ирландского яичного ликера.
– Ничем тебе помочь не смогу, малыш, – сказала она. – Я не знаю этого парня. Хотя иногда мне кажется, что где-то мельком нечто подобное я уже видела. Скажу тебе честно, я не очень-то люблю абстрактную живопись. Может быть потому, что не достаточно хорошо ее понимаю. Мне, вообще, кажется, что абстракционизм – убежище для бездарей. Точно также я не люблю белых стихов…
Очевидно, из всего белого она признавала только белую гвардию.
Она сделала большой глоток. Я все пытался вызвать в памяти образ той девчонки, которая когда-то возилась со мной, и отождествить его с сидящей рядом со мной женщиной средних лет, еще достаточно стройной, черноволосой, с умным взглядом и пухлыми, чувственными губами. Какая же у нее была фамилия? Мы начали говорить на отвлеченные темы. Я рассказал о себе, а она о себе. Оказывается, со своим вторым мужем Маевским она уже тоже разошлась. Живет одна, отчего совершенно не страдает. Секс – не ее стихия. Она может прожить и без него. Это, конечно, не означает, что она – такая уж беспросветная фригидина, ее тоже можно зажечь. И все же она не является рабыней фаллоса.
Из предложенных напитков Голдблюм выбрал «Перцовку», я – ликер «Кюрасао», сам же Горбанюк пил исключительно кока-колу.
– Было бы совершенно несправедливо, если бы гения отыскал кто-то другой, – говорил Голдблюм. – Ведь это мое открытие, моя Троя, мой психоанализ, моя теория относительности. Быть может, это – моя лебединая песня. Конечно, нужно было до поры, до времени держать язык за зубами. Так нет же: а-ля-ля… – Он постучал костяшками пальцев себе по черепу. – Но мы еще поскрипим, не так ли, мой мальчик? Звезда Голдблюма еще ярко засияет на небосводе. – Он тут же включил диктофон и продекламировал: – Назвать новую галерею в Миннесоте «Звездой Голдблюма».
– Но почему вы не обратились в одно из местных детективных бюро? – поинтересовался я. – Они ведь значительно лучше ориентируются на местности. К тому же язык…
– Нужно знать немчуру, мой мальчик! Нужно знать немчуру! Немчура – народ скучный. Они все делают строго по предписанию. Если на курсах детективов их учили, что надо делать то-то и то-то, они всегда, независимо от ситуации, будут делать то-то и то-то, а не то, что нужно. Никакой импровизации. Тоска! Они не в состоянии абстрагироваться. А этот гений – абстракционист, мой мальчик. И он находится в беде, я чувствую это по его картинам. И найти его сможет только тот, кто сам в состоянии абстрагироваться. Ты разбираешься в живописи?
– Нет, – сказал я.
– Дай, я тебя поглажу. Запомни, в этом мире в живописи по настоящему разбираются лишь два-три десятка специалистов, и среди них – твой старый Голдблюм. Поэтому я говорю тебе то, чего не знают остальные, участвующие в поиске: он находится в беде.
– Быть может, вам удалось понять еще что-нибудь такое, чего не знают остальные?
– Увы, все остальное сокрыто покровом его работ. И эту пелену не в состоянии сорвать никто.
– Что ж, по крайней мере одну важную вещь вы мне все же сообщили.
– То, что он находится в беде?
– Нет, это я пока использовать не могу.
– Тогда что же?
– Что немчура не в состоянии абстрагироваться. Я, конечно, понимаю, что в Германии полно собственных художников-абстракционистов, но после того, что вы мне сказали – не гениев же. Значит он – не немец.
На минуту Голдблюм замер, потом бросился ко мне с восторженным ревом:
– Иди сюда, мой мальчик! Я необыкновенно рад, что не ошибся в тебе.
Он обхватил меня обеими руками и что было силы прижал к своему животу. При этом диктофон включился на воспроизведение, и я вновь услышал крылатую фразу: «Назвать новую галерею в Миннесоте „Звездой Голдблюма“».
Остатки смакуемого мной «Кюрасао» оказались у него на пиджаке. Я попытался было предостеречь его, но из уст моих вырвался только хрип, что совсем неудивительно для человека, находящегося в объятиях гиппопотама.
– Браво, мой мальчик! – не унимался тот. – Теперь мы покажем всяким там брунгильдам, кто достоин представлять интересы гения. Поверь мне, его полотна станут украшением крупнейших музеев живописи, крупнейших частных коллекций. И этого добьется не кто иной, как твой старый Голдблюм.
Я, наконец-то, высвободился из его объятий и поставил пустую рюмку из-под «Кюрасао» на журнальный столик.
– А кто такая Брунгильда? – поинтересовался я.
– Брунгильда Кнопф, одна из наиболее удачливых и цепких владельцев берлинских галерей. И детектива-то она наняла наиболее опытного. – Он включил диктофон и продиктовал: – Обратиться к Паулю за подробными сведениями о детективе, нанятом Брунгильдой. – Потом он посмотрел на меня. – Ну вот, мой мальчик, пробил твой час. Настало время действовать. И не забудь, что абстракционисты – они и в жизни абстракционисты, и что многое будет зависеть от твоего умения абстрагироваться.
Мы разошлись, довольные друг другом. Я – с различными наглядными материалами и информацией, он – с остатками моего «Кюрасао» на пиджаке.
Прибыв по указанному Голдблюмом адресу, я предъявил паспорт и получил темно-синий «Судзуки-Свифт». Теперь предстояло найти «Шератон», в котором он забронировал для меня номер. Но для начала я решил проехаться по Берлину.
Голдблюм снабдил меня одним из журналов, в который были помещены репродукции работ таинственного гения. В том месте, где обычно указывались музей и владелец картины, прямо так и было написано: «Неизвестный художник. Берлин. Переход метро у Александрплатц.» Или: «Неизвестный художник. Берлин. Переход метро у Главного вокзала.» Я нашел все эти картины и долго стоял перед каждой, стараясь абстрагироваться. Или, по крайней мере, – помедитировать. Картины были спрятаны под стекло, которое держали вмонтированные в стену металлические рамки. Одна из них была написана вокруг существовавшей уже, видимо, ранее, сделанной кем-то другим корявой надписи «AuЯlдnder raus!», в переводе означавшей: «Иностранцы, вон!», что позволило автору предпосланной репродукциям статьи сделать предположение о праворадикальных убеждениях художника. Разумеется, это совершенно не вязалось с моим силогизмом (автор – иностранец), но картина-то была абстрактной, и что именно хотел сказать художник, используя эти слова, в конечном итоге одному Б-гу известно.
Сколько я ни медитировал, по-бараньи уставившись на стену, а на измалеванном месте ничего нового, ассоциативного не возникало. Рядом со мной стояли другие люди, также усиленно пытавшиеся проникнуть в тайну загадочного изображения. Больше всего это напоминало бесплодную мастурбацию.
Я поехал в аэропорт, забрал из камеры хранения свои вещи и оттуда направился в «Шератон». Холл гостиницы размерами больше напоминал дворец спорта. Я заскользил по мраморному полу в сторону портье и, обогнув по дороге несколько кадок с пальмами, сунул ему под нос свой помидорный паспорт. «Я достаю из широких штанин…» Исходя из своего достаточно еще небольшого опыта, я тем не менее знал, что красный цвет является раздражителем не только для быков, но и для пограничников, таможенников, работников туристических бюро и гостиниц во всех цивилизованных странах мира. Однако, сверх ожиданий, портье посмотрел на меня с нескрываемым почтением. Уже потом мне стало известно, что если в этом отеле и останавливаются люди оттуда, то это наверняка – самые богатые и расточительные клиенты.
Он дал мне ключи от номера и пропуск на автостоянку. Ключу был придан тяжеленный брелок-наболдашник, которым можно было при желании пробить чей-нибудь череп, однако носить его в кармане не было никакой возможности.
Оказавшись в номере, я проникся еще большим уважением к таинственному художнику, этой буквально демонической личности, представив себе ту меру таланта, которой нужно было обладать, чтобы такой мелкий винтик в игре, каким являлся я, оказался удостоен подобных апартаментов. Вокруг него постепенно сгущались миллионы долларов, а он даже не подозревал об этом. А если знал? Какими должны были быть причины, вынуждающие его скрываться?
Из ванной комнаты появилась Малышка, в халатике, перехватывая на ходу волосы полотенцем, а из-под кровати выполз Тролль. Он так и сидел там в плаще и шляпе. Правда трубку только сейчас вынул из кармана.
– Привет, – сказал я. – Ну, как вам наше новое жилище?
– Подходяще, – буркнул Тролль.
Я чмокнул Малышку в щеку. На сей раз она пахла морем и Италией. Правда, в Италии мне тоже еще бывать не приходилось.
Прямо в одежде я бухнулся на кровать.
– Ну, отчитывайся, – потребовал Тролль.
Я рассказал им обо всем, что произошло за сегодняшний день.
– А можно посмотреть картины? – поинтересовалась Малышка.
– Что на них смотреть, – запротестовал Тролль. – Помните известный трюк с обезьянами? Когда авторами подобных картин были обезьяны, а люди толпами ходили и восторгались. И покупали! Давайте лучше проанализируем ситуацию.
В целом я был на стороне Тролля за исключением того, что на сей раз автором картин вряд ли была обезьяна. Ведь один из лучших специалистов в этой области господин Стивен Голдблюм самолично поднял этот переполох.
Я достал из сумки переданный мне Голдблюмом журнал и показал репродукции Малышке. Та застыла, словно зачарованная. Тролль тоже заглянул в журнал, с остервенением чадя трубкой.
– Он – не немец, – наконец, произнесла Малышка.
– Я тоже к этому склоняюсь, – кивнул головой я.
– И он – мужчина.
– А вот это уж, положим…
Я посмотрел на нее и с удивлением замер. Взгляд Малышки затуманился, она словно бы находилась в состоянии транса. Тролль тоже заметил это и с беспокойством заерзал.
– Он – мужчина, – загробным голосом повторила Малышка, – и ему где-то от тридцати до сорока лет.
– Что еще? – спросил я.
– И он – беден.
– Что еще?
– И он – одинок.
– А еще?
– Сейчас он попал в беду.
– Да, это говорил Голдблюм. – Мой интерес все возрастал. – Что-нибудь еще?
– Это – все.
– Бред, – сказал Тролль.
Я пораженно уставился на репродукции, превратившие моего призрака в зомби.
– Неужели ты все это прочла в картинах?
Малышка как бы вышла из состояния оцепенения.
– Я ведь хотела помочь тебе, Миша.
– Да, но как ты смогла?!
– Сама не знаю, просто очень захотела.
– По-моему, она просто нафантазировала, – ревниво заметил Тролль.
– Я посмотрела сначала на одну картину, потом на другую, и тут неожиданно увидела его и его мысли. Вернее, его основную мысль.
– И какая же это была мысль?
– Пришла беда, откуда не ждали.
– Забавно.
Я потер подбородок. Вот это номер! Оказывается, какая-то часть моего сознания, а именно та, которую я делегирую Малышке, способна понимать этот язык. Но это невозможно! Очевидно с частью сознания я делегирую фантомам и часть своего подсознания… Я со страхом, даже с ужасом воззрился на них. Милая парочка, на вид совершенно безобидная, однако несущая в себе ужасных монстров моего подсознания.
– Пойду, приму душ, – пробормотал я и поплелся в ванную комнату.
С удовольствием подставил тело под горячие струи воды. Но через мгновение уже выскочил оттуда голый и мокрый, осененный внезапной догадкой.
– А ты уверена, что видела его самого, а не созданный им художественный образ?
Малышка призадумалась.
– Ну, мысль, по крайней мере, была его, – нерешительно произнесла она.
– А на каком языке она была высказана? – поинтересовался Тролль.
– Глупый вопрос! – разозлилась Малышка. – Что значит, на каком языке? Это ведь живопись.
– Пришла беда, откуда не ждали, – повторил я. – Что бы это могло означать?
– Только он один это знает, – сказала Малышка. – Мне кажется все же, что в абстрактной живописи чаще всего выражают себя и свои личные ощущения.
Я отправился назад в ванную.
После ужина был устроен семейный совет.
– Не нравится мне, что в поиск вовлечены еще несколько частных детективов, – проворчал Тролль. – Будут путаться под ногами, как стая голодных шакалов.
– На то онo и дерби, чтобы первым к финишу пришел наиболее резвый рысак, – возразила ему Малышка.
– Что ж, пожалуй, предпочту быть рысаком, а не шакалом, – отозвался я. – Хоть выбор и небогатый.
– Шутки beiseite [9], – произнес Тролль. Он кичился тем, что уже знает несколько слов по-немецки. – Давайте поразмышляем. Нам известно, какими методами пользовались другие детективы, чтобы разыскать гения? Мне бы вовсе не хотелось, чтобы нам пришлось заново открывать колесо.
– Разумеется, кое-что известно. Была дана масса объявлений в газетах с просьбой отозваться того, кто создал картины. Или того, кто может помочь разыскать автора. Обещались умопомрачительные гонорары. И нельзя сказать, чтобы не было откликов. В откликах как раз недостатка не ощущалось. Но все это были пустышки. Еще детективы ходили по художникам, беседовали с искусствоведами, но тоже без заметного результата. Наш гений словно сквозь землю провалился.
– Значит по художникам и искусствоведам мы – не ходоки, объявлений в газетах тоже не даем.
– Ну, почему же? – запротестовала Малышка. Она заняла на удивление активную позицию в этом деле. – Ведь гений – иностранец. Вдруг, он не знает немецкого. Нужно дать объявления на других языках.
– Между прочим, это мысль, – поддержал ее я.
Тролль недовольно нахмурился.
– Потеряем массу времени, – проворчал он.
– У тебя имеются какие-нибудь контрпредложения?
– Нужно подумать.
– Пожалуйста, думай.
На следующее утро я отправился в один из магазинов, торгующих периодическими изданиями, чтобы подобрать газеты, в которых можно было бы разместить интересующее меня объявление. Газет, издаваемых в Германии на английском или французском языках, я не обнаружил. Если говорить о русском, то бросалась в глаза местная газетенка с гордым названием «Европа-Центр». Конечно, можно было бы задействовать гигантскую машину «Гвидона» и через нее опубликовать объявления в крупнейших газетах мира. Но мне показалось разумным для разминки ограничиться чем-то менее масштабным.
Я позвонил Голдблюму, чтобы посоветоваться.
– Ты прав, мой мальчик, – горячо поддержал меня тот. – Делай так, как тебе подсказывает интуиция. Ты знаешь, я почти уверен, что художник – из России. Есть в его картинах эдакое… Веет Кандинским, Малевичем, Татлиным… Вроде бы, они совсем другие, да и между собой-то разные, а все же что-то их объединяет. Особый дух…
Я купил номер газеты «Европа-Центр» и связался по телефону с редакцией.
– О'кэй, мы все сделаем, – обрадовали меня. – Номер с вашим сообщением выйдет недели через две.
– Что?!
Я подумал, что это розыгрыш.
– Вам, вообще-то, хотя бы раз в жизни приходилось держать в руках экземпляр нашей газеты?
– Я и сейчас его держу.
– Тогда вам должно быть известно, что мы – еженедельник.
Я повнимательнее вгляделся в титульную часть. Действительно, это было написано.
– Но, – сказал я, – почему недели через две, а не через неделю?
– Потому что пока, к сожалению, мы выходим только раз в две недели. Ближайший номер, правда, будет печататься послезавтра, но макет уже полностью сделан.
– Плачу любые деньги! – завопил я. – Я представляю крупнейшую международную финансовую корпорацию. Нам срочно – кровь из носа – нужно напечататься послезавтра.
На том конце провода, очевидно, обалдели. Возможно, им еще никогда не звонили из крупнейших международных финансовых корпораций.
– Ладно, приезжайте, – проговорил, наконец, мой собеседник.
В ожидании очередного выпуска газеты «Европа-Центр» прошло в общей сложности три дня. Чтобы не умереть за это время со скуки, я решил последовать примеру остальных детективов и нанести ряд визитов художникам. Разумеется, в моем случае – русским художникам. Адреса помог разузнать все тот же Горбанюк – моя палочка-выручалочка.
Первым в списке оказался некий Антон Котелков, проживающий у черта на рогах, где-то в берлинском районе Панков. Берлога его, однако, содержалась в приличном состоянии. В одной из двух комнат он творил, в другой проживал вместе с супругой. Рисовал он сплошь каких-то восторженных олухов с козлиными мордами, витающих в радужных облаках. Внизу, под этими облаками, чаще всего – картинки русской природы. Не нужно было обладать опытом Голдблюма или выдающейся проницательностью Малышки, чтобы понять, что уж он-то к картинам в метро непосредственного отношения не имеет. Говорил он резко, хриплым голосом, с явным намерением побыстрее от меня отделаться.
– Я не езжу в метро, – сразу же отрубил он.
– Я тоже. Но на картины взглянуть было все же любопытно.
– А мне – нет. Стану я тратить время на всякую чепуху.
– Напрасно. Вдруг, это – кто-нибудь из ваших знакомых. Смогли бы, не запылившись, заработать тысченку-другую долларов.
– Чушь!
– Слушай, когда с тобой разговаривают умные люди, – вмешалась его жена. – Только дураки отказываются от возможности заработать лишний пфеннинг. Особенно здесь, на Западе.
У нее, видимо, была своя шкала ценностей, а также валютных курсов, в которой тысченка-другая долларов равнялась одному пфеннингу.
– Обидно, конечно, что вы не видели оригиналов, – проговорил я голосом, полным сожаления и укоризны, – но не беда, у меня имеются с собой вполне приличные репродукции.
И развернул перед его носом предусмотрительно принесенный с собой журнал живописи.
Он глянул мельком, и его бородатую физиономию перекосила язвительная усмешка.
– Вы хотите уверить меня, что автор этой мазни разыскивается целой сворой детективов?
Его, разумеется, больше бы устроило, чтобы целая свора детективов разыскивала автора восторженных дегенератов с козлиными мордами, парящих в радужных облаках. И, возможно, впереди этой своры не отказался бы увидеть меня, лихо размахивающего чеком в миллион долларов.
– Дайте-ка посмотреть! – Фрау Котелкова выхватила из моих рук журнал. – М-м-м… Тоша, а это, случайно, не Ицык?
– Дура, это ведь даже не фигуративная живопись.
– А, может быть, Майя Маевская?
– Та вообще не пишет в цвете.
– Ну а кто бы это мог быть? Подумай.
– Отстань! – сказал он.
– И ты говоришь мне это после того, как я отдала тебе лучшие годы жизни?!
– Что?! – внезапно завопил Котелков. – Так это были лучшие?!
– Да, лучшие! – Она в сердцах швырнула в него журналом. – Лучшие годы жизни я провела, сидя голышом на этом стуле. Но, глядя на меня, ты, почему-то, малевал всяких уродцев с козлиными головами!
Я поспешно ринулся вперед, схватил журнал с пола и спрятал его в портфель.
– Ребятки, к сожалению, мне пора, – сказал я, но они этих слов, видимо, даже не расслышали. По крайней мере, с их стороны никаких возражений не последовало.
Я сделал еще несколько попыток войти в контакт с местными художниками. Но результаты оказались более чем скромными. Из всех, происшедших за эти дни встреч, заслуживают упоминания, пожалуй, лишь следующие.
Во-первых, с Ицыком, а если полностью – Исааком Куперманом. Он также числился в составленном Горбанюком списке, был наголо бритым, очкастым парнем, и больше напоминал интеллектуального уголовника, нежели художника-нонконформиста, каковым на самом деле являлся.
Застал я его в компании двух бугаев как раз в тот момент, когда они распивали дешевое вино из бумажных пакетов. На картинах в подрамниках, штабелями наваленных тут и там, чаще всего были изображены натюрморты из бутылок с выпивкой, стаканов, селедки и фотографий знаменитых вождей в рамках и без оных. Они так и назывались: «Натюрморт со Сталиным», «Натюрморт с Брежневым», «Натюрморт с Сусловым», «Натюрморт с Черненко». Последний стоял на станке незаконченным, без названия, но на фотографии явно просматривались контуры Жириновского.
– Натюрморт с Жириновским, – продекламировал я, ткнув в картину указательным пальцем.
– Сразу чувствуется сыщик высокого класса, – язвительно отозвался Ицык. – Как вы догадались? С помощью дедуктивного метода?
Бугаи дружно заржали.
– Именно, – кивнул я головой, – с помощью его, родимого.
– Никогда не имел дело с пинкертонами. С кагэбней – сколько угодно, с нашим доблестным уголовным розыском, а вот с пинкертонами – ни разу.
– Значит, я буду первым.
Он сунул в рот папиросу – мне даже показалось, что это – «Беломор-канал» – и с наглым видом уставился на меня.
– Как вас зовут?
– Крайский.
– Засуньте эти ваши доллары себе в задницу, господин Крайский. Этот парень, что расписал переходы в метро, – действительно гений. И плевать он хотел на ваши деньги, поэтому и не объявляется. Не все еще в этом вонючем мире продается, представьте себе. Мы взорвем его, этот ваш вонючий мир! Этих аккуратных европейчиков и американчиков с их дистиллированными мыслями. Так и передайте вашему клиенту. Скажите ему, что этот парень не продается. Es tut mir wirklich sehr leid [10], как говорят простые немецкие обыватели. Пусть засунет в жопу свои деньги. А если у него возникнут с этим трудности, помогите ему.
После такого поворота в разговоре можно было сразу же и уходить.
– Начните новую серию, господин Куперман, – посоветовал я ему на прощанье. – «Натюрморт с Колем», «Натюрморт с Мэйджором», «Натюрморт с Клинтоном»…
– Не беспокойтесь, за мной не заржавеет, – заверил он меня…
Во-вторых, с Сергеем Гламоздой. Во время своего прошлого посещения Берлина, находясь в ресторане в глубоком подпитии, мы с Джаичем купили картину именно этого Сергея Гламозды. Называлась она «Лети, пуля» и обошлась нам более чем в две тысячи марок. Сейчас она украшала стену моего кабинета в здании штаб-квартиры «Гвидона». Я поведал Гламозде эту историю, и тот сразу же оживился.
– Может, купите еще одну до пары? – поинтересовался он. – Это может быть: «Лети, разрывная пуля», «Лети, трассирующая пуля», «Лети, пуля со смещенным центром тяжести», «Лети, бризантный снаряд». Я уже вижу их, эти картины. Между прочим, мои акции на рынке живописи неудержимо ползут вверх, несмотря на общий кризис. Так что вы удачно поместите капитал.
– Я подумаю, – пообещал я.
С минуту он помолчал.
– Что же до вашего гения, то его не существует в природе. Зря стараетесь. Все это – чудовищная мистификация, плод чьего-то больного ума. Я вообще склонен думать, что автором этих произведений является компьютер, а кто-то просто взял да перенес их на стены. Человек бы так не сумел. Разве, продай он душу дьяволу.
– То есть вы считаете, что машина может написать лучше человека?
– В известном смысле, да.
– Но тогда получается, что работа художника вообще не нужна. Да здравствует великий мастер Компьютер и его полотна!
– Не совсем так, господин Крайский. Не совсем так. Эти творения не стоят и ломаного гроша.
– Однако, вы же сами утверждаете, что их практически нельзя отличить от настоящих. Разве что они еще более совершенны.
– Вы правы, – печально вздохнул он. – Абстракционизм умирает на глазах, и все это очень безрадостно…
В третьих, с Майей Маевской.
– О! – воскликнула она, стоило ей только увидеть меня. – Крайский!
Я опешил.
– Разве вы меня знаете?
– Еще бы мне тебя не знать, если я с тобой цацкалась и панькалась на протяжении целого года. Тебе тогда было три, а мне – семь, и мы жили с тобой в одной коммунальной квартире.
Я принялся судорожно рыться в памяти.
– Майю помню, – наконец проговорил я. Была такая чернявая девчонка-соседка. – Но она была не Маевская.
– Все верно, малыш. Маевская я по второму мужу. Я и замуж-то вышла за него, чтобы сделаться Майей Маевской. А ты за эти годы совершенно не изменился. Вот уж не думала встретить тебя в Берлине.
Сказав это, она посторонилась и впустила меня. Ее жилище представляло собой одну гигантскую комнату с таким же гигантским, на всю стену, окном.
– Белая гвардия – моя слабость, – продолжала она. – В особенности, Май-Маевский. Выдающаяся личность!
Я огляделся и присел на край кожаного дивана. На стенах висело несколько картин, кактусы и фикусы чередовались со скульптурой и статуэтками. Но совершенно не чувствовалось, чтобы это было рабочее помещение.
– У тебя еще имеется мастерская? – поинтересовался я.
– Верно, в этом же доме. На мансарде.
Я объяснил ей, зачем пришел. Она расхохоталась.
– Миша Крайский – пинкертон! – воскликнула она. Далось им, в самом деле, это слово. – Тот самый Миша Крайский, которого я сажала на горшочек, теперь сделался пинкертоном! Маленький пинкертончик!
Она подкатила к дивану тележку, над которой возвышалось несколько бутылок со спиртным и пустые бокалы (не хватало, разве что, селедки и фотографий великих вождей), уселась рядом со мной и спросила, что бы я хотел выпить. Я выбрал «Кьянти», а она налила себе ирландского яичного ликера.
– Ничем тебе помочь не смогу, малыш, – сказала она. – Я не знаю этого парня. Хотя иногда мне кажется, что где-то мельком нечто подобное я уже видела. Скажу тебе честно, я не очень-то люблю абстрактную живопись. Может быть потому, что не достаточно хорошо ее понимаю. Мне, вообще, кажется, что абстракционизм – убежище для бездарей. Точно также я не люблю белых стихов…
Очевидно, из всего белого она признавала только белую гвардию.
Она сделала большой глоток. Я все пытался вызвать в памяти образ той девчонки, которая когда-то возилась со мной, и отождествить его с сидящей рядом со мной женщиной средних лет, еще достаточно стройной, черноволосой, с умным взглядом и пухлыми, чувственными губами. Какая же у нее была фамилия? Мы начали говорить на отвлеченные темы. Я рассказал о себе, а она о себе. Оказывается, со своим вторым мужем Маевским она уже тоже разошлась. Живет одна, отчего совершенно не страдает. Секс – не ее стихия. Она может прожить и без него. Это, конечно, не означает, что она – такая уж беспросветная фригидина, ее тоже можно зажечь. И все же она не является рабыней фаллоса.