Страница:
– Я тебе все это так откровенно говорю, поскольку ты мне как бы родной. Я ведь тебя купала и меняла тебе штанишки. А когда ты сюда пришел, сразу тебя узнала.
– Хочешь остаться в Германии? – неожиданно спросила она.
– Зачем? – не понял я.
– Ну, как это зачем?! Разве в России сейчас можно достойно прожить?
– В России, может быть, и нельзя, – отозвался я. – Но «Гвидон» – это ведь государство в государстве. Все, кто работает в «Гвидоне», живут достойно.
– Мой сладкий пинкертончик, – прошептала она, и прежде, чем я успел сообразить, что происходит, очутился в ее объятиях.
– Я тебя зажег? – поинтересовался я, отдышавшись после долгого поцелуя.
– Только не подумай, что у меня бешенство матки.
– Совершенно не думаю, – сказал я искренне. Ведь Мая подвернулась мне очень кстати.
– Меня завели воспоминания. Пойдем, я тебя искупаю.
Приблизительно через час, совершенно голый, я разгуливал по огромному залу, служащему Майе жилищем, и рассматривал картины и статуэтки. В одном из углов я случайно обнаружил компьютер.
– Послушай, а те картины из метро… – крикнул я. – Они могли быть созданы компьютером?
Майя полулежала на кожаном диване, тоже совершенно голая, и просматривала толстенную немецкую газету. Она не сразу поняла, что я имею в виду.
– Ну, я слышал, что имеются компьютерные программы, которые, якобы, умеют самостоятельно писать картины. По крайней мере, абстрактные. И я подумал, что кто-то просто перенес их на стену, только и всего. Могло такое случиться?
– Вполне. Но как тебе это пришло в голову? – Она была поражена. – Впрочем, возможно, специалисты и в состоянии отличить суррогат от подлинных полотен. Я ведь говорила, что абстракционизм для меня – тайна за семью печатями.
– А у тебя, случайно, нет такой программы?
– Одна есть. Я запускаю ее, когда мне требуется отдохнуть и прийти в себя.
Она включила компьютер и отыскала эту программу. На экране монитора начали появляться всевозможные разводы, эллипсы и треугольники, постепенно трансформирующиеся и меняющие свой цвет. Я не мог оторвать от них взгляда.
– Послушай! – воскликнул я. – Но ведь это значительно красивее, чем на картинах живых художников!
– Возможно, – она улыбнулась. – Здесь даже есть чувство. И все же… И все же, если быть до конца откровенным, чувство это вполне синтетическое. И, потом… здесь совершенно нет мысли.
Услышав это, я вышел из программы и принялся шуровать по содержимому компьютера в поисках игры «Солитер». Вот он, родимый! Я так обрадовался, словно встретил старого друга.
– Присаживайся, – сказал я Майе, – сейчас я покажу тебе класс.
Вечером, прямо от Майи, я позвонил Горбанюку и высказал недовольство качеством предоставленного списка.
– Меня интересуют главным образом абстракционисты, а ты напихал в него в первую очередь представителей фигуративной живописи!
– Знаешь что, мой милый! Я – юрист, а не искусствовед, – обиделся Горбанюк. – А твои абстракционисты-нонконформисты в западных антологиях и справочниках еще не очень-то обжились. Мои люди и так провели большую работу, выискивая наших непризнанных гениев. Самые известные из них ведь тебя не интересуют.
– Послушай, Горбанюк, – сказал я, – это же так просто: фигуративщики – это те, на чьих полотнах еще можно что-то разобрать, а абстракционизм – уже сплошная мазня.
– Браво, малыш! – воскликнула прислушивающаяся к разговору Маевская.
– Мазня, да не совсем! – не соглашался Горбанюк. – Господин Голдблюм, между прочим, от этой мазни писает кипятком. Скажи ему, что это – мазня, и он отберет «Судзуки-Свифт», а тебя пересадит на «Трабант».
Я понял, что от Горбанюка дельнейшей помощи ждать не приходится, и набрал номер Голдблюма. Тот моему звонку очень обрадовался, хотя ничего особенно радостного в моем сообщении не содержалось. Я описал ему ход расследования, и, к счастью, он остался удовлетворен. В ответ он дал краткий портрет детектива, которого наняла Брунгильда Кнопф. Высокий, худой, рыжий. Зовут – Дитер Мюнхаузен.
– Как? – переспросил я.
– Мюнхаузен, мой мальчик. Очень настырный и опасный тип. Пауль говорит, что если у нас и есть конкуренты в этом деле, то только Брунгильда и Мюнхаузен.
– А он, случайно, не барон?
– Ха-ха-ха!
Я попрощался и повесил трубку. Майя тут же набросилась на меня сзади со словами «мой пинкертончик!», повалила на ковер, и начала очередной сеанс.
Объявление гласило:
!!! РАЗЫСКИВАЕТСЯ ХУДОЖНИК!!!
Всякого, кто может хоть что-нибудь сообщить о личности человека, разрисовавшего ряд переходов в берлинском метро картинами, взятыми нынче в рамку, просьба позвонить по следующему телефону: 63-63-90-30
За конкретную и правдивую информацию вас ждет
!!! СОЛИДНОЕ ДЕНЕЖНОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ!!!
Номер телефона принадлежал берлинскому представительству «Гвидона». Честно говоря, я остался не очень-то доволен текстом. Мы с Малышкой и Троллем долго и яростно спорили о его содержании, но ничего более удачного не получилось. Со своей стороны Голдблюм также не преминул заметить:
– Ты детектив, мой мальчик, или лесоруб? Кто же слагает подобные объявления? – Он щелкнул диктофоном и безо всякой видимой связи произнес: – Приказать Джордану, чтобы часть свободного фонда он перевел в акции… Поступили уже какие-нибудь отклики?
– Пока нет. – Я сжимал в руке свежий номер газеты «Европа-Центр» со злополучным объявлением.
– Держи меня в курсе.
– О'кэй.
Честно говоря, на отклики я не очень-то рассчитывал, но оказалось, что я глубоко заблуждаюсь. Уже на следующий день отклики посыпались, как из рога изобилия. Горбанюк даже потребовал, чтобы я безвылазно находился в бюро.
Разумеется, я послал его к черту. Что значит, сидеть безвылазно в бюро, если именно ради вылазок и было дано объявление?
Причем первая же вылазка поначалу казалась успешной.
Позвонил мне один тип по фамилии Сыркин и сообщил, что искомым художником является ни кто иной, как его племянник Алик. По фамилии – тоже Сыркин.
Мы встретились на Александрплац возле вращающихся «Часов Мира», когда в Берлине было 18–00, в Москве – 20, Нью-Йорке – 12, а в Сиднее – час ночи следующего дня.
– Да, неплохо было бы встретиться в Нью-Йорке или Сиднее, – проговорил дядя Сыркин, приближаясь. – Берлин, конечно, тоже ничего, однако этот язык… Почему в Германии государственный не английский? Безобразие!
По-моему, он не шутил.
Он был маленького роста, но широкоплечий, с выдающейся вперед челюстью и невыразительными глазками. Держался он прямо, будто аршин проглотил. На вид ему было лет пятьдесят. Наверное, основной его особенностью являлось то, что лицо его не трансформировалось от выражения к выражению, как у остальных людей, а новое выражение появлялось уже в готовом виде, мгновенно. Так на экране телевизора появляется следующий кадр.
– А что скажете насчет Москвы? – поинтересовался я.
– Вы, разумеется, шутите. Из этой клоаки сейчас пытаются вырваться все, кому не лень. Они, видимо, считают, что Запад резиновый.
– К тому же и в Москве не говорят по-английски, – заметил я.
– Напрасно иронизируете. Конечно, я слышал все эти сказки про наш «великий и могучий», но могу вас заверить… Ду ю спик инглыш?
– В очень ограниченной мере.
– Жаль. – На его лице появилась брезгливая гримаса.
– Итак, к делу, – сказал я нетерпеливо.
– Итак, к делу, – охотно повторил он и еще сильнее задрал подбородок. – Как я уже упоминал, таинственным гением является мой племянник Алик Сыркин. Готов передать его вам из рук в руки, но сначала нам необходимо оговорить условия.
– Какие условия?
– То есть как?! Или я неправильно понял содержание опубликованного коммюнике? Насколько мне помнится, там речь шла о солидном денежном вознаграждении.
– За правдивую и конкретную информацию, – добавил я, подняв вверх палец.
Безусловно, я был польщен, что мое нехитро составленное объявление, получило такое звучное название – коммюнике. Коммюнике! На какое-то мгновение я даже почувствовал себя премьер-министром.
– Ну, естественно, правдивую и конкретную! – воскликнул он. – Как же может быть иначе?
– Вы производите впечатление человека толкового, – произнес я. – Тем более…
– Спасибо, – перебил он меня.
– Тем более кажется странным тот факт, что вы произнесли имя племянника, так сказать – раскрыли карты, еще до того, как получили вознаграждение. На кой, спрашивается, вы теперь нужны?
Он одарил меня язвительной усмешкой, одновременно покачивая указательным пальцем из стороны в сторону.
– Без меня вам до него ни за что не добраться. Даже и не пытайтесь.
– Так сильно он законспирирован?
– Уж поверьте.
– А вы немецким владеете?
С огромной скоростью на его лице замелькали кадры: недоумение, подозрение, злость, досада. Все это сменилось, если можно так выразиться, заставкой. Он удивленно смотрел на меня. Словно перестал понимать по-русски.
– Я говорю, вы немецким владеете?
Он взорвался.
– Обязательно вам было напоминать мне об этом удручающем явлении природы!
– Стало быть, все же немецкий, нравится он вам или нет, вы знаете?
– Ну и что из этого?
– Так, знаете? – настаивал я.
– Приходится знать, – вынужден был уступить он. – Я здесь живу.
– Почему же тогда вы не откликнулись на многочисленные объявления аналогичного характера, напечатанные в немецких газетах?
– А были подобные объявления? – не моргнув глазом, поинтересовался он. Во всяком случае мне не удалось зафиксировать даже минутного замешательства.
– Конечно, к тому же в столь впечатляющем количестве, будто разыскивался самый крупный в мире алмаз. Или самый опасный преступник.
– Вы знаете, я не читаю немецких газет, – заявил он. – Macht kein spass [11].
– Будем считать, что вы меня убедили. – Кивнув головой, я вздохнул. Начиналась самая тяжелая часть разговора. – О'кэй, если ваш племянник действительно окажется тем самым художником, вы получите пятьсот марок наличными.
– И это вы называете солидным денежным вознаграждением? – возмутился дядя Сыркин. – Не может быть и речи!
– Вы так реагируете, как будто вам предлагают за пять сотен прорыть туннель под Ла-Маншем. Каких-то несколько слов…
– Э, нет! Иной раз слова могут стоить дороже туннеля. Вы сказали, что я произвожу впечатление человека толкового, а вместе с тем держите за дурака. Если так пойдет и дальше, мне действительно ничего не останется, как обратиться в немецкие газеты.
Черт меня дернул упомянуть о них!
– Вы только подумайте, о чем мы говорим! – воскликнул я. – Я представляю интересы наиболее опытного специалиста в этой области в мире. Этот специалист роет землю и бьет копытами, чтобы только сделать вашего племянника очень богатым человеком, одним из самых известных на этом шарике. За сведения о нем вам предлагается пятьсот полновесных бундесмарок наличными. А вы еще торгуетесь. Вы что, не хотите своему племяннику добра?
– Я всем хочу только добра, – воинственно произнес он. – Но в первую очередь я желаю добра самому себе.
Хотите верьте, хотите – нет, но в этот момент во мне говорила не жадность, не соображение, что чем больше получит этот широкоплечий кровосос – поклонник английского языка, тем меньше останется самому. Во мне говорил обыкновенный бухгалтер [12]. Видно, это глубоко въелось в кожу. Возможно – на всю оставшуюся жизнь.
– Семьсот пятьдесят марок и баста, – отрезал я.
– Тысяча долларов! – прорычал он в ответ.
– Не может быть и речи!
Он бросил взгляд на большие часы, словно призывая их полюбоваться таким патологическим скупердяем. Я тоже посмотрел на часы.
– В Сиднее сейчас половина второго ночи, – вежливо сообщил я.
– Тысяча марок и ни пфеннингом меньше, – воинственно проговорил он. – В противном случае я немедленно обращусь к вашим конкурентам.
Я печально вздохнул и проговорил:
– По рукам.
Он оживился.
– Давайте задаток, и мы немедленно отправляемся.
– Что еще за задаток?
– А вы себе иначе представляли? Надуть меня не так-то просто – я тертый калач.
– Тогда нам нужно обсудить все с самого начала и до конца. Вы получаете от меня, скажем, сто марок. Что происходит потом?
– О'кэй. Дальше мы едем на квартиру к племяннику. У него имеется еще несколько аналогичных картин, подтверждающих авторство. Вы выплачиваете мне оставшиеся девятьсот марок, и племянник – ваш.
– Не годится, – покачал головой я. – Ведь я в живописи – не копенгаген.
– Вот уж не ожидал! Не «копенгаген», а занимаетесь подобным делом… Ладно у меня с собой имеется фотоаппарат. Сделаем несколько контрольных снимков, покажете их вашему клиенту.
– Идет.
– Но в этом случае к племяннику сейчас поеду я один. Ждите меня здесь.
Он ушел быстрым, деловым шагом. Я провел на Александрплац еще девяносто семь минут, временами поглядывая на часы. Во всем мире жизнь неудержимо двигалась вперед. Я вспомнил о товарище, пару лет назад уехавшем в Австралию. Для него скоро должно было наступить утро.
Наконец я заметил дядю Сыркина быстро направляющегося в мою сторону. Он так спешил, что даже запыхался, бедняга, и из легких его вырывался тонкий свист.
– Вот.
В руке его был желтый конверт. В конверте находилось несколько сырых еще фотоснимков.
– Гоните сто марок.
Я распрощался с одной из голубых купюр, на лицевой стороне которой была изображена Клара Шуманн.
– Сколько вам потребуется времени для экспертизы?
– Думаю, с учетом дороги – часа два.
Секунду он размышлял.
– Хорошо, через два часа я снова буду здесь.
– То есть, в одиннадцать? – уточнил я.
– Выходит, что так.
– Не очень поздно?
– Ну, что поделаешь. К тому же ведь здесь не Нью-Йорк, метро практически безопасно.
– Ах, значит в Германии все же имеются и свои преимущества? – поинтересовался я.
– Конечно, – отозвался он, не уловив иронии. – Был бы еще язык английский – цены бы ей не было.
Я немного покружил по улицам, прилегающим к Александрплац. Где-то здесь я оставил машину, но она словно сквозь землю провалилась. Это слегка озадачивало, и я клял себя за то, что не удосужился хорошенько зафиксировать в памяти место парковки. Я даже не посмотрел, как называется улица. Не мог припомнить ни единого ориентира. Наконец, я плюнул на розыски, посчитав, что сейчас главное – поскорее увидеться с Голдблюмом. Дожмем Сыркиных, а уж затем разыщу свой лимузин.
Пришлось ехать на метро.
В вагоне я внимательно изучил фотографии. Они были сделаны дешевеньким «Поляроидом», так что о сходстве цветовой гаммы не могло быть и речи. Но по всем остальным показателям изображенные на них картины явно напоминали те, что находились в переходах метро. Я бросил рассеянный взгляд по сторонам, предвкушая радостную реакцию Голдблюма на мое открытие, и тут, неожиданно, заметил высокого рыжего парня, уткнувшегося в газету.
Что-то необъяснимое заставило меня насторожиться. Я не сразу сообразил, что именно. Мюнхаузен! – наконец всплыло в памяти. Высокий, рыжий, худой. Значит я дал объявление в газете, а он уселся мне на хвост. Дерьмо! Собачье дерьмо!
Меня бросило в жар. Если так, то он мог проследить путь Сыркина, и теперь ему уже известен адрес племянника! Я совершил работу для других. А ведь Голдблюм меня предупреждал!.. Впрочем, знай Мюнхаузен адрес племянника, он бы не плелся сейчас следом за мной. Какой смысл? Бери Сыркиных пока тепленькие. Значит, когда я дожидался фотографий, он кружил где-то рядом со мной. Не решился бросить меня в одиночестве. Он ведь не знал содержания нашего разговора. Будем надеяться, что не знал. Ладно!
На ближайшей остановке я направился к выходу. Рыжий, как ни в чем не бывало, продолжал сидеть на своем месте. Может, это вовсе и не Мюнхаузен?
Я взял такси и назвал адрес нашего берлинского представительства. Расставшись с Сыркиным, я тут же связался по телефону с Голдблюмом. Его гостиница находилась в пяти минутах ходьбы от Фридрихштрассе, и сейчас он уже должен был появиться у Горбанюка.
По пути я неустанно крутил головой в поисках преследования. Я уже почти было поверил, что рыжий парень в метро никакой не Мюнхаузен, но неподалеку от представительства обнаружил его снова. Собственно, не будь того вагонного инцидента, я бы ни за что не обратил на него внимания: когда я проходил мимо светящейся витрины «Эспланады», он стоял в глубине магазина и о чем-то беседовал с продавцом.
– Поздравляю, – проговорил я, входя в кабинет и протягивая конверт с фотографиями Голдблюму. – За мной уже увязался хвост.
– Как это произошло? – тут же возбужденно вскочил с места Голдблюм.
Я рассказал.
– Конечно, Мюнхаузен?!
– Разумеется.
– А почему ты ездишь на метро?! – набросился на меня Голдблюм. – Я ведь арендовал для тебя «Судзуки-Свифт»!
– Из осторожности. Я допускал вероятность подобного развития событий, подобного вероломства со стороны Брунгильды и Мюнхаузена. А в общественном транспорте всегда легче определить, что за тобой установлена слежка.
Произнеся это, я и глазом не моргнул. А что мне оставалось? Признаться, что частный детектив напрочь позабыл, где оставил свою машину?
Какое-то время Голдблюм внимательно разглядывал меня, видимо, интуитивно почувствовав неладное, но наконец вспомнил про конверт и извлек на свет божий фотографии.
Я затаился. Голдблюм внимательно просмотрел фотографии одну за другой и принялся хохотать. Хохотал он громогласно, на все здание, а может быть даже – и на всю Фридрихштрассе. Быть может и до Мюнхаузена доносился его хохот. Мы с Горбанюком ждали. Если смех этот был нервного свойства, то имелись неплохие шансы, что на предоставленных снимках действительно запечатлены картины искомого художника. Наконец, он бросил фотографии на стол.
– Можешь подарить их Мюнхаузену, – проговорил он.
Я разочарованно вздохнул.
– Вы уверены, шеф? – поинтересовался я.
– Уверен ли я?! – Он даже покраснел от негодования. – Да это же элементарная подделка. Разве можно спутать, скажем, антилопу с этим… ну, с этим… – он пощелкал пальцами, – с этим бегемотом, у которого член на носу?
Видимо, навыки русской речи в Америке им постепенно утрачивались.
– С носорогом, – подсказал Горбанюк.
– Вот-вот! С носорогом! Похожие фотографии я видел по меньшей мере дважды. Очевидно, твой Сыркин, намерен сделать торговлю племянником основной статьей своего дохода. У немецких детективов он уже в печенках сидит. Потому-то Мюнхаузен последовал за тобой, а не за ним.
– Понятно…
Я подошел к столу, аккуратно сложил фотографии и спрятал в карман.
– На что он, интересно, рассчитывал?
– Как на что? Да ведь эти козлы – немецкие галерейщики – ничего в современной живописи не смыслят. Откуда ему знать, что ты работаешь на настоящего профессионала?
На улицу Горбанюк вывел меня через черный ход. По нашим расчетам Мюнхаузен должен был сейчас околачиваться где-то возле парадного подъезда. Тем не менее во время ходьбы я постоянно оглядывался.
Было без семи одиннадцать вечера, когда я снова достиг Александрплац. Сыркин уже поджидал меня.
– Ну, как успехи? – поинтересовался он.
– Да ничего особенного, – я протянул ему конверт с фотографиями. – Картины поддельные.
– Вы смеетесь! – воскликнул дядя Сыркин. Было похоже, что он и в самом деле не ожидал подобного развития событий. – Это какие-то дьявольские козни! Я не позволю обвести себя вокруг пальца.
– Отдайте назад сто марок, и разойдемся без нежелательных эксцессов, – предложил я ему. – Ваш племянник меня больше не интересует.
Но не тут-то было:
– Нет, это вы отдайте причитающиеся мне девятьсот марок и забирайте племянника!
– Да не нужен нам ваш племянник! Он вовсе не тот, за кого себя выдает. Оставьте племянника при себе.
Я специально употребил местоимение «нам», дабы подчеркнуть, что за моей спиной стоит некая влиятельная сила. Но он пропустил это мимо ушей.
– Я не позволю вам так с собой обращаться!.. Алик подойди-ка сюда!
Из-за часов появился рослый парень. С дядей они совсем не были похожи. Длинные, светлые волосы, узкий лоб… Глаза смотрели враждебно. Менее всего он напоминал художника, более всего – рэкетира.
– Алик, это ты расписал переходы в метро? – демонстративно поинтересовался дядя Сыркин.
– Na klar, – хрипло отозвался тот. Что по-русски означало: «Как же может быть иначе?».
– Нет, не вы, – мягко возразил я.
– Вот видишь, молодой человек отказывается верить.
Я окинул их оценивающим взглядом. Пожалуй, даже с одним дядей мне бы не удалось справиться, не говоря уж о племяннике-рэкетире.
Пришлось садануть их нервно-паралитическим. Оба тут же брякнулись на асфальт. Я огляделся по сторонам.
Вообще-то, в Германии в подобное время суток на улице совершенно безлюдно. Но в столь оживленном месте, как Александрплац, могли появиться случайные прохожие. Однако, мне повезло. Даже Мюнхаузена поблизости не оказалось.
Я наклонился и извлек из внутреннего кармана дяди Сыркина портмоне. В нем оказалось триста тридцать марок наличными и аккуратно вырезанный из газеты «Европа-Центр» квадратик нашего объявления. В версии Сыркина – коммюнике. «Коммюнике» и сто марок я забрал себе, остальное сунул за пазуху Сыркину.
Потом я предпринял еще одну попытку разыскать свой автомобиль. Но и она закончилась плачевно. Я начал не на шутку тревожиться. А вдруг все же ее угнали? Идиотская ситуация!
Оставалось только надеяться, что завтра, при свете дня, мне улыбнется удача.
Когда я возвращался к метро, дядя с племянником все еще лежали возле часов. «Еще схватят воспаление легких, – подумалось мне. – Ночи сейчас свежие.»
Рано утром меня буквально вырвал из сна звонок Горбанюка. Неизвестная женщина срочно желала сообщить о художнике нечто важное. Мысль о том, что сейчас придется куда-то лететь, сломя голову, породила тяжелый стон. Потом в голову пришла спасительная идея – назначить свидание в холле гостиницы.
Я долго тер глаза, трогал щетину и препирался со своими фантомами. Затем, собрав в кулак силу воли, поднялся с постели и поплелся в ванную.
…Ко всему прочему она оказалась еще и глухонемой. Звали ее фрау Агапова. В руках она держала газету с объявлением, и, стоило мне приблизиться, ткнула в него указательным пальцем, а потом тем же пальцем с помощью большого сделала движение, обозначавшее деньги.
Пришлось и мне прибегнуть к помощи мимики. Я помалевал в воздухе невидимой кистью, затем сокрушенно развел руки в стороны.
Тут же последовал успокоительный жест, после чего она снова плотоядно зашевелила пальцами – деньги?
Я тоже повторил успокоительный жест.
– Сколько? – неожиданно прохрипела она.
Я обалдело уставился на нее. Она показала пальцем на свое горло. Мол, простыла. И не мудрено. На ней красовался болониевый плащ такого покроя, какого я и в Союзе-то уже лет пятнадцать не видел, а под ним, если верить месту, где отсутствовала пуговица, непосредственно располагалась нижняя рубашка. Тут я заметил, что невдалеке от нас ненавязчиво фланирует один из работников «Шератона». На нем был мундир, напоминающий генеральский. Видимо, ее бы сюда вовсе не пустили, не назови она мою фамилию.
– Присядем, – сказал я, и мы опустились на мягкий кожаный диван к очевидному неудовольствию работника гостиницы. Очевидно, он предпочел бы, чтобы я выгнал ее в шею.
Агаповой было лет пятьдесят пять, она имела минимум метр семьдесят росту и вполне лошадиные черные зубы. Когда она двигалась, болониевая ткань громко шуршала.
– Вы получите сто марок, если сумеете доказать, что ваш протеже действительно тот, кого мы разыскиваем.
Я посчитал, что для человека с ее внешним видом, и сто марок – вполне приличная сумма. Однако она запросила двести. Я согласился. Тогда она с готовностью протянула мне конверт, в котором, конечно же, оказались фотографии. Только на сей раз конверт был голубого цвета, а фотографии – черно-белые.
Я попросил меня извинить и взмыл на лифте к себе в номер. Посоветоваться с фантомами. Малышка дулась на меня за мои художества с Майей Маевской, но, когда я показал фотографии, взяла их и долго рассматривала.
– Не чувствуется мысли, – наконец, бросила она.
– Какой мысли?
– Пришла беда, откуда не ждали.
– Ты уверена?
– Совершенно.
– Значит я могу даже не показывать их мистеру Голдблюму?
Тролль иронически косился на нас и немилосердно чадил трубкой.
– Не знаю… По крайней мере во всех тех картинах эта мысль явственно ощущается. А здесь – нет.
– Понятно…
Я находился в некотором замешательстве. Могу ли полностью довериться Малышке, то бишь – самому себе? С другой стороны очень уж не хотелось второй раз кряду попадать впросак и выставлять себя в невыгодном свете перед Голдблюмом.
– Миша, не дергайся, – покровительственно бросил Тролль. – Просто оставь одну фотографию себе. Когда будешь в следующий раз говорить с шефом, покажешь ему, будто невзначай. Если вдруг Малышка ошибается, а это вполне возможно, то фрау Агапову мы найдем без труда.
– Хочешь остаться в Германии? – неожиданно спросила она.
– Зачем? – не понял я.
– Ну, как это зачем?! Разве в России сейчас можно достойно прожить?
– В России, может быть, и нельзя, – отозвался я. – Но «Гвидон» – это ведь государство в государстве. Все, кто работает в «Гвидоне», живут достойно.
– Мой сладкий пинкертончик, – прошептала она, и прежде, чем я успел сообразить, что происходит, очутился в ее объятиях.
– Я тебя зажег? – поинтересовался я, отдышавшись после долгого поцелуя.
– Только не подумай, что у меня бешенство матки.
– Совершенно не думаю, – сказал я искренне. Ведь Мая подвернулась мне очень кстати.
– Меня завели воспоминания. Пойдем, я тебя искупаю.
Приблизительно через час, совершенно голый, я разгуливал по огромному залу, служащему Майе жилищем, и рассматривал картины и статуэтки. В одном из углов я случайно обнаружил компьютер.
– Послушай, а те картины из метро… – крикнул я. – Они могли быть созданы компьютером?
Майя полулежала на кожаном диване, тоже совершенно голая, и просматривала толстенную немецкую газету. Она не сразу поняла, что я имею в виду.
– Ну, я слышал, что имеются компьютерные программы, которые, якобы, умеют самостоятельно писать картины. По крайней мере, абстрактные. И я подумал, что кто-то просто перенес их на стену, только и всего. Могло такое случиться?
– Вполне. Но как тебе это пришло в голову? – Она была поражена. – Впрочем, возможно, специалисты и в состоянии отличить суррогат от подлинных полотен. Я ведь говорила, что абстракционизм для меня – тайна за семью печатями.
– А у тебя, случайно, нет такой программы?
– Одна есть. Я запускаю ее, когда мне требуется отдохнуть и прийти в себя.
Она включила компьютер и отыскала эту программу. На экране монитора начали появляться всевозможные разводы, эллипсы и треугольники, постепенно трансформирующиеся и меняющие свой цвет. Я не мог оторвать от них взгляда.
– Послушай! – воскликнул я. – Но ведь это значительно красивее, чем на картинах живых художников!
– Возможно, – она улыбнулась. – Здесь даже есть чувство. И все же… И все же, если быть до конца откровенным, чувство это вполне синтетическое. И, потом… здесь совершенно нет мысли.
Услышав это, я вышел из программы и принялся шуровать по содержимому компьютера в поисках игры «Солитер». Вот он, родимый! Я так обрадовался, словно встретил старого друга.
– Присаживайся, – сказал я Майе, – сейчас я покажу тебе класс.
Вечером, прямо от Майи, я позвонил Горбанюку и высказал недовольство качеством предоставленного списка.
– Меня интересуют главным образом абстракционисты, а ты напихал в него в первую очередь представителей фигуративной живописи!
– Знаешь что, мой милый! Я – юрист, а не искусствовед, – обиделся Горбанюк. – А твои абстракционисты-нонконформисты в западных антологиях и справочниках еще не очень-то обжились. Мои люди и так провели большую работу, выискивая наших непризнанных гениев. Самые известные из них ведь тебя не интересуют.
– Послушай, Горбанюк, – сказал я, – это же так просто: фигуративщики – это те, на чьих полотнах еще можно что-то разобрать, а абстракционизм – уже сплошная мазня.
– Браво, малыш! – воскликнула прислушивающаяся к разговору Маевская.
– Мазня, да не совсем! – не соглашался Горбанюк. – Господин Голдблюм, между прочим, от этой мазни писает кипятком. Скажи ему, что это – мазня, и он отберет «Судзуки-Свифт», а тебя пересадит на «Трабант».
Я понял, что от Горбанюка дельнейшей помощи ждать не приходится, и набрал номер Голдблюма. Тот моему звонку очень обрадовался, хотя ничего особенно радостного в моем сообщении не содержалось. Я описал ему ход расследования, и, к счастью, он остался удовлетворен. В ответ он дал краткий портрет детектива, которого наняла Брунгильда Кнопф. Высокий, худой, рыжий. Зовут – Дитер Мюнхаузен.
– Как? – переспросил я.
– Мюнхаузен, мой мальчик. Очень настырный и опасный тип. Пауль говорит, что если у нас и есть конкуренты в этом деле, то только Брунгильда и Мюнхаузен.
– А он, случайно, не барон?
– Ха-ха-ха!
Я попрощался и повесил трубку. Майя тут же набросилась на меня сзади со словами «мой пинкертончик!», повалила на ковер, и начала очередной сеанс.
Объявление гласило:
!!! РАЗЫСКИВАЕТСЯ ХУДОЖНИК!!!
Всякого, кто может хоть что-нибудь сообщить о личности человека, разрисовавшего ряд переходов в берлинском метро картинами, взятыми нынче в рамку, просьба позвонить по следующему телефону: 63-63-90-30
За конкретную и правдивую информацию вас ждет
!!! СОЛИДНОЕ ДЕНЕЖНОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ!!!
Номер телефона принадлежал берлинскому представительству «Гвидона». Честно говоря, я остался не очень-то доволен текстом. Мы с Малышкой и Троллем долго и яростно спорили о его содержании, но ничего более удачного не получилось. Со своей стороны Голдблюм также не преминул заметить:
– Ты детектив, мой мальчик, или лесоруб? Кто же слагает подобные объявления? – Он щелкнул диктофоном и безо всякой видимой связи произнес: – Приказать Джордану, чтобы часть свободного фонда он перевел в акции… Поступили уже какие-нибудь отклики?
– Пока нет. – Я сжимал в руке свежий номер газеты «Европа-Центр» со злополучным объявлением.
– Держи меня в курсе.
– О'кэй.
Честно говоря, на отклики я не очень-то рассчитывал, но оказалось, что я глубоко заблуждаюсь. Уже на следующий день отклики посыпались, как из рога изобилия. Горбанюк даже потребовал, чтобы я безвылазно находился в бюро.
Разумеется, я послал его к черту. Что значит, сидеть безвылазно в бюро, если именно ради вылазок и было дано объявление?
Причем первая же вылазка поначалу казалась успешной.
Позвонил мне один тип по фамилии Сыркин и сообщил, что искомым художником является ни кто иной, как его племянник Алик. По фамилии – тоже Сыркин.
Мы встретились на Александрплац возле вращающихся «Часов Мира», когда в Берлине было 18–00, в Москве – 20, Нью-Йорке – 12, а в Сиднее – час ночи следующего дня.
– Да, неплохо было бы встретиться в Нью-Йорке или Сиднее, – проговорил дядя Сыркин, приближаясь. – Берлин, конечно, тоже ничего, однако этот язык… Почему в Германии государственный не английский? Безобразие!
По-моему, он не шутил.
Он был маленького роста, но широкоплечий, с выдающейся вперед челюстью и невыразительными глазками. Держался он прямо, будто аршин проглотил. На вид ему было лет пятьдесят. Наверное, основной его особенностью являлось то, что лицо его не трансформировалось от выражения к выражению, как у остальных людей, а новое выражение появлялось уже в готовом виде, мгновенно. Так на экране телевизора появляется следующий кадр.
– А что скажете насчет Москвы? – поинтересовался я.
– Вы, разумеется, шутите. Из этой клоаки сейчас пытаются вырваться все, кому не лень. Они, видимо, считают, что Запад резиновый.
– К тому же и в Москве не говорят по-английски, – заметил я.
– Напрасно иронизируете. Конечно, я слышал все эти сказки про наш «великий и могучий», но могу вас заверить… Ду ю спик инглыш?
– В очень ограниченной мере.
– Жаль. – На его лице появилась брезгливая гримаса.
– Итак, к делу, – сказал я нетерпеливо.
– Итак, к делу, – охотно повторил он и еще сильнее задрал подбородок. – Как я уже упоминал, таинственным гением является мой племянник Алик Сыркин. Готов передать его вам из рук в руки, но сначала нам необходимо оговорить условия.
– Какие условия?
– То есть как?! Или я неправильно понял содержание опубликованного коммюнике? Насколько мне помнится, там речь шла о солидном денежном вознаграждении.
– За правдивую и конкретную информацию, – добавил я, подняв вверх палец.
Безусловно, я был польщен, что мое нехитро составленное объявление, получило такое звучное название – коммюнике. Коммюнике! На какое-то мгновение я даже почувствовал себя премьер-министром.
– Ну, естественно, правдивую и конкретную! – воскликнул он. – Как же может быть иначе?
– Вы производите впечатление человека толкового, – произнес я. – Тем более…
– Спасибо, – перебил он меня.
– Тем более кажется странным тот факт, что вы произнесли имя племянника, так сказать – раскрыли карты, еще до того, как получили вознаграждение. На кой, спрашивается, вы теперь нужны?
Он одарил меня язвительной усмешкой, одновременно покачивая указательным пальцем из стороны в сторону.
– Без меня вам до него ни за что не добраться. Даже и не пытайтесь.
– Так сильно он законспирирован?
– Уж поверьте.
– А вы немецким владеете?
С огромной скоростью на его лице замелькали кадры: недоумение, подозрение, злость, досада. Все это сменилось, если можно так выразиться, заставкой. Он удивленно смотрел на меня. Словно перестал понимать по-русски.
– Я говорю, вы немецким владеете?
Он взорвался.
– Обязательно вам было напоминать мне об этом удручающем явлении природы!
– Стало быть, все же немецкий, нравится он вам или нет, вы знаете?
– Ну и что из этого?
– Так, знаете? – настаивал я.
– Приходится знать, – вынужден был уступить он. – Я здесь живу.
– Почему же тогда вы не откликнулись на многочисленные объявления аналогичного характера, напечатанные в немецких газетах?
– А были подобные объявления? – не моргнув глазом, поинтересовался он. Во всяком случае мне не удалось зафиксировать даже минутного замешательства.
– Конечно, к тому же в столь впечатляющем количестве, будто разыскивался самый крупный в мире алмаз. Или самый опасный преступник.
– Вы знаете, я не читаю немецких газет, – заявил он. – Macht kein spass [11].
– Будем считать, что вы меня убедили. – Кивнув головой, я вздохнул. Начиналась самая тяжелая часть разговора. – О'кэй, если ваш племянник действительно окажется тем самым художником, вы получите пятьсот марок наличными.
– И это вы называете солидным денежным вознаграждением? – возмутился дядя Сыркин. – Не может быть и речи!
– Вы так реагируете, как будто вам предлагают за пять сотен прорыть туннель под Ла-Маншем. Каких-то несколько слов…
– Э, нет! Иной раз слова могут стоить дороже туннеля. Вы сказали, что я произвожу впечатление человека толкового, а вместе с тем держите за дурака. Если так пойдет и дальше, мне действительно ничего не останется, как обратиться в немецкие газеты.
Черт меня дернул упомянуть о них!
– Вы только подумайте, о чем мы говорим! – воскликнул я. – Я представляю интересы наиболее опытного специалиста в этой области в мире. Этот специалист роет землю и бьет копытами, чтобы только сделать вашего племянника очень богатым человеком, одним из самых известных на этом шарике. За сведения о нем вам предлагается пятьсот полновесных бундесмарок наличными. А вы еще торгуетесь. Вы что, не хотите своему племяннику добра?
– Я всем хочу только добра, – воинственно произнес он. – Но в первую очередь я желаю добра самому себе.
Хотите верьте, хотите – нет, но в этот момент во мне говорила не жадность, не соображение, что чем больше получит этот широкоплечий кровосос – поклонник английского языка, тем меньше останется самому. Во мне говорил обыкновенный бухгалтер [12]. Видно, это глубоко въелось в кожу. Возможно – на всю оставшуюся жизнь.
– Семьсот пятьдесят марок и баста, – отрезал я.
– Тысяча долларов! – прорычал он в ответ.
– Не может быть и речи!
Он бросил взгляд на большие часы, словно призывая их полюбоваться таким патологическим скупердяем. Я тоже посмотрел на часы.
– В Сиднее сейчас половина второго ночи, – вежливо сообщил я.
– Тысяча марок и ни пфеннингом меньше, – воинственно проговорил он. – В противном случае я немедленно обращусь к вашим конкурентам.
Я печально вздохнул и проговорил:
– По рукам.
Он оживился.
– Давайте задаток, и мы немедленно отправляемся.
– Что еще за задаток?
– А вы себе иначе представляли? Надуть меня не так-то просто – я тертый калач.
– Тогда нам нужно обсудить все с самого начала и до конца. Вы получаете от меня, скажем, сто марок. Что происходит потом?
– О'кэй. Дальше мы едем на квартиру к племяннику. У него имеется еще несколько аналогичных картин, подтверждающих авторство. Вы выплачиваете мне оставшиеся девятьсот марок, и племянник – ваш.
– Не годится, – покачал головой я. – Ведь я в живописи – не копенгаген.
– Вот уж не ожидал! Не «копенгаген», а занимаетесь подобным делом… Ладно у меня с собой имеется фотоаппарат. Сделаем несколько контрольных снимков, покажете их вашему клиенту.
– Идет.
– Но в этом случае к племяннику сейчас поеду я один. Ждите меня здесь.
Он ушел быстрым, деловым шагом. Я провел на Александрплац еще девяносто семь минут, временами поглядывая на часы. Во всем мире жизнь неудержимо двигалась вперед. Я вспомнил о товарище, пару лет назад уехавшем в Австралию. Для него скоро должно было наступить утро.
Наконец я заметил дядю Сыркина быстро направляющегося в мою сторону. Он так спешил, что даже запыхался, бедняга, и из легких его вырывался тонкий свист.
– Вот.
В руке его был желтый конверт. В конверте находилось несколько сырых еще фотоснимков.
– Гоните сто марок.
Я распрощался с одной из голубых купюр, на лицевой стороне которой была изображена Клара Шуманн.
– Сколько вам потребуется времени для экспертизы?
– Думаю, с учетом дороги – часа два.
Секунду он размышлял.
– Хорошо, через два часа я снова буду здесь.
– То есть, в одиннадцать? – уточнил я.
– Выходит, что так.
– Не очень поздно?
– Ну, что поделаешь. К тому же ведь здесь не Нью-Йорк, метро практически безопасно.
– Ах, значит в Германии все же имеются и свои преимущества? – поинтересовался я.
– Конечно, – отозвался он, не уловив иронии. – Был бы еще язык английский – цены бы ей не было.
Я немного покружил по улицам, прилегающим к Александрплац. Где-то здесь я оставил машину, но она словно сквозь землю провалилась. Это слегка озадачивало, и я клял себя за то, что не удосужился хорошенько зафиксировать в памяти место парковки. Я даже не посмотрел, как называется улица. Не мог припомнить ни единого ориентира. Наконец, я плюнул на розыски, посчитав, что сейчас главное – поскорее увидеться с Голдблюмом. Дожмем Сыркиных, а уж затем разыщу свой лимузин.
Пришлось ехать на метро.
В вагоне я внимательно изучил фотографии. Они были сделаны дешевеньким «Поляроидом», так что о сходстве цветовой гаммы не могло быть и речи. Но по всем остальным показателям изображенные на них картины явно напоминали те, что находились в переходах метро. Я бросил рассеянный взгляд по сторонам, предвкушая радостную реакцию Голдблюма на мое открытие, и тут, неожиданно, заметил высокого рыжего парня, уткнувшегося в газету.
Что-то необъяснимое заставило меня насторожиться. Я не сразу сообразил, что именно. Мюнхаузен! – наконец всплыло в памяти. Высокий, рыжий, худой. Значит я дал объявление в газете, а он уселся мне на хвост. Дерьмо! Собачье дерьмо!
Меня бросило в жар. Если так, то он мог проследить путь Сыркина, и теперь ему уже известен адрес племянника! Я совершил работу для других. А ведь Голдблюм меня предупреждал!.. Впрочем, знай Мюнхаузен адрес племянника, он бы не плелся сейчас следом за мной. Какой смысл? Бери Сыркиных пока тепленькие. Значит, когда я дожидался фотографий, он кружил где-то рядом со мной. Не решился бросить меня в одиночестве. Он ведь не знал содержания нашего разговора. Будем надеяться, что не знал. Ладно!
На ближайшей остановке я направился к выходу. Рыжий, как ни в чем не бывало, продолжал сидеть на своем месте. Может, это вовсе и не Мюнхаузен?
Я взял такси и назвал адрес нашего берлинского представительства. Расставшись с Сыркиным, я тут же связался по телефону с Голдблюмом. Его гостиница находилась в пяти минутах ходьбы от Фридрихштрассе, и сейчас он уже должен был появиться у Горбанюка.
По пути я неустанно крутил головой в поисках преследования. Я уже почти было поверил, что рыжий парень в метро никакой не Мюнхаузен, но неподалеку от представительства обнаружил его снова. Собственно, не будь того вагонного инцидента, я бы ни за что не обратил на него внимания: когда я проходил мимо светящейся витрины «Эспланады», он стоял в глубине магазина и о чем-то беседовал с продавцом.
– Поздравляю, – проговорил я, входя в кабинет и протягивая конверт с фотографиями Голдблюму. – За мной уже увязался хвост.
– Как это произошло? – тут же возбужденно вскочил с места Голдблюм.
Я рассказал.
– Конечно, Мюнхаузен?!
– Разумеется.
– А почему ты ездишь на метро?! – набросился на меня Голдблюм. – Я ведь арендовал для тебя «Судзуки-Свифт»!
– Из осторожности. Я допускал вероятность подобного развития событий, подобного вероломства со стороны Брунгильды и Мюнхаузена. А в общественном транспорте всегда легче определить, что за тобой установлена слежка.
Произнеся это, я и глазом не моргнул. А что мне оставалось? Признаться, что частный детектив напрочь позабыл, где оставил свою машину?
Какое-то время Голдблюм внимательно разглядывал меня, видимо, интуитивно почувствовав неладное, но наконец вспомнил про конверт и извлек на свет божий фотографии.
Я затаился. Голдблюм внимательно просмотрел фотографии одну за другой и принялся хохотать. Хохотал он громогласно, на все здание, а может быть даже – и на всю Фридрихштрассе. Быть может и до Мюнхаузена доносился его хохот. Мы с Горбанюком ждали. Если смех этот был нервного свойства, то имелись неплохие шансы, что на предоставленных снимках действительно запечатлены картины искомого художника. Наконец, он бросил фотографии на стол.
– Можешь подарить их Мюнхаузену, – проговорил он.
Я разочарованно вздохнул.
– Вы уверены, шеф? – поинтересовался я.
– Уверен ли я?! – Он даже покраснел от негодования. – Да это же элементарная подделка. Разве можно спутать, скажем, антилопу с этим… ну, с этим… – он пощелкал пальцами, – с этим бегемотом, у которого член на носу?
Видимо, навыки русской речи в Америке им постепенно утрачивались.
– С носорогом, – подсказал Горбанюк.
– Вот-вот! С носорогом! Похожие фотографии я видел по меньшей мере дважды. Очевидно, твой Сыркин, намерен сделать торговлю племянником основной статьей своего дохода. У немецких детективов он уже в печенках сидит. Потому-то Мюнхаузен последовал за тобой, а не за ним.
– Понятно…
Я подошел к столу, аккуратно сложил фотографии и спрятал в карман.
– На что он, интересно, рассчитывал?
– Как на что? Да ведь эти козлы – немецкие галерейщики – ничего в современной живописи не смыслят. Откуда ему знать, что ты работаешь на настоящего профессионала?
На улицу Горбанюк вывел меня через черный ход. По нашим расчетам Мюнхаузен должен был сейчас околачиваться где-то возле парадного подъезда. Тем не менее во время ходьбы я постоянно оглядывался.
Было без семи одиннадцать вечера, когда я снова достиг Александрплац. Сыркин уже поджидал меня.
– Ну, как успехи? – поинтересовался он.
– Да ничего особенного, – я протянул ему конверт с фотографиями. – Картины поддельные.
– Вы смеетесь! – воскликнул дядя Сыркин. Было похоже, что он и в самом деле не ожидал подобного развития событий. – Это какие-то дьявольские козни! Я не позволю обвести себя вокруг пальца.
– Отдайте назад сто марок, и разойдемся без нежелательных эксцессов, – предложил я ему. – Ваш племянник меня больше не интересует.
Но не тут-то было:
– Нет, это вы отдайте причитающиеся мне девятьсот марок и забирайте племянника!
– Да не нужен нам ваш племянник! Он вовсе не тот, за кого себя выдает. Оставьте племянника при себе.
Я специально употребил местоимение «нам», дабы подчеркнуть, что за моей спиной стоит некая влиятельная сила. Но он пропустил это мимо ушей.
– Я не позволю вам так с собой обращаться!.. Алик подойди-ка сюда!
Из-за часов появился рослый парень. С дядей они совсем не были похожи. Длинные, светлые волосы, узкий лоб… Глаза смотрели враждебно. Менее всего он напоминал художника, более всего – рэкетира.
– Алик, это ты расписал переходы в метро? – демонстративно поинтересовался дядя Сыркин.
– Na klar, – хрипло отозвался тот. Что по-русски означало: «Как же может быть иначе?».
– Нет, не вы, – мягко возразил я.
– Вот видишь, молодой человек отказывается верить.
Я окинул их оценивающим взглядом. Пожалуй, даже с одним дядей мне бы не удалось справиться, не говоря уж о племяннике-рэкетире.
Пришлось садануть их нервно-паралитическим. Оба тут же брякнулись на асфальт. Я огляделся по сторонам.
Вообще-то, в Германии в подобное время суток на улице совершенно безлюдно. Но в столь оживленном месте, как Александрплац, могли появиться случайные прохожие. Однако, мне повезло. Даже Мюнхаузена поблизости не оказалось.
Я наклонился и извлек из внутреннего кармана дяди Сыркина портмоне. В нем оказалось триста тридцать марок наличными и аккуратно вырезанный из газеты «Европа-Центр» квадратик нашего объявления. В версии Сыркина – коммюнике. «Коммюнике» и сто марок я забрал себе, остальное сунул за пазуху Сыркину.
Потом я предпринял еще одну попытку разыскать свой автомобиль. Но и она закончилась плачевно. Я начал не на шутку тревожиться. А вдруг все же ее угнали? Идиотская ситуация!
Оставалось только надеяться, что завтра, при свете дня, мне улыбнется удача.
Когда я возвращался к метро, дядя с племянником все еще лежали возле часов. «Еще схватят воспаление легких, – подумалось мне. – Ночи сейчас свежие.»
Рано утром меня буквально вырвал из сна звонок Горбанюка. Неизвестная женщина срочно желала сообщить о художнике нечто важное. Мысль о том, что сейчас придется куда-то лететь, сломя голову, породила тяжелый стон. Потом в голову пришла спасительная идея – назначить свидание в холле гостиницы.
Я долго тер глаза, трогал щетину и препирался со своими фантомами. Затем, собрав в кулак силу воли, поднялся с постели и поплелся в ванную.
…Ко всему прочему она оказалась еще и глухонемой. Звали ее фрау Агапова. В руках она держала газету с объявлением, и, стоило мне приблизиться, ткнула в него указательным пальцем, а потом тем же пальцем с помощью большого сделала движение, обозначавшее деньги.
Пришлось и мне прибегнуть к помощи мимики. Я помалевал в воздухе невидимой кистью, затем сокрушенно развел руки в стороны.
Тут же последовал успокоительный жест, после чего она снова плотоядно зашевелила пальцами – деньги?
Я тоже повторил успокоительный жест.
– Сколько? – неожиданно прохрипела она.
Я обалдело уставился на нее. Она показала пальцем на свое горло. Мол, простыла. И не мудрено. На ней красовался болониевый плащ такого покроя, какого я и в Союзе-то уже лет пятнадцать не видел, а под ним, если верить месту, где отсутствовала пуговица, непосредственно располагалась нижняя рубашка. Тут я заметил, что невдалеке от нас ненавязчиво фланирует один из работников «Шератона». На нем был мундир, напоминающий генеральский. Видимо, ее бы сюда вовсе не пустили, не назови она мою фамилию.
– Присядем, – сказал я, и мы опустились на мягкий кожаный диван к очевидному неудовольствию работника гостиницы. Очевидно, он предпочел бы, чтобы я выгнал ее в шею.
Агаповой было лет пятьдесят пять, она имела минимум метр семьдесят росту и вполне лошадиные черные зубы. Когда она двигалась, болониевая ткань громко шуршала.
– Вы получите сто марок, если сумеете доказать, что ваш протеже действительно тот, кого мы разыскиваем.
Я посчитал, что для человека с ее внешним видом, и сто марок – вполне приличная сумма. Однако она запросила двести. Я согласился. Тогда она с готовностью протянула мне конверт, в котором, конечно же, оказались фотографии. Только на сей раз конверт был голубого цвета, а фотографии – черно-белые.
Я попросил меня извинить и взмыл на лифте к себе в номер. Посоветоваться с фантомами. Малышка дулась на меня за мои художества с Майей Маевской, но, когда я показал фотографии, взяла их и долго рассматривала.
– Не чувствуется мысли, – наконец, бросила она.
– Какой мысли?
– Пришла беда, откуда не ждали.
– Ты уверена?
– Совершенно.
– Значит я могу даже не показывать их мистеру Голдблюму?
Тролль иронически косился на нас и немилосердно чадил трубкой.
– Не знаю… По крайней мере во всех тех картинах эта мысль явственно ощущается. А здесь – нет.
– Понятно…
Я находился в некотором замешательстве. Могу ли полностью довериться Малышке, то бишь – самому себе? С другой стороны очень уж не хотелось второй раз кряду попадать впросак и выставлять себя в невыгодном свете перед Голдблюмом.
– Миша, не дергайся, – покровительственно бросил Тролль. – Просто оставь одну фотографию себе. Когда будешь в следующий раз говорить с шефом, покажешь ему, будто невзначай. Если вдруг Малышка ошибается, а это вполне возможно, то фрау Агапову мы найдем без труда.