Страница:
Через два с небольшим месяца Хрущев потерял власть и на смену ему пришла пара Алексей Косыгин — Леонид Брежнев. Дело Валленберга, ставшее теперь cause juste [69], пережило, таким образом, два диктаторских режима. Возможно, решили шведы, с переменой власти произойдет и перемена в отношении к делу? Их предположения не оправдались.
Прежде чем продолжить свое дипломатическое наступление, Эрландер выждал четыре месяца, в течение которых Косыгин утверждался на новом посту. В личном послании Косыгину от 11 февраля 1965 года шведский премьер писал:
Косыгин сообщил послу Яррингу, доставившему ему это послание, что он внимательно ознакомился с документами по делу Валленберга и не смог прийти к иному заключению, чем то, что Валленберг умер, как констатировал Громыко, в июле 1947 года. Что же до встречи между профессором Сварц и Мясниковым, он не возражает против ее проведения, хотя не видит в ней особого смысла. Но упрямого Эрландера остановить теперь было трудно. 13 мая 1965 года он предупредил советского посла Николая Белохвостикова, что поднимет вопрос о Валленберге лично во время официального визита в Москву в июне. «Советское правительство должно понимать, что мы придаем делу Валленберга значение чрезвычайное и что шведское общественное мнение требует от нашего правительства отчета о нем», — говорится в официальном резюме встречи Эрландера с Белохвостиковым. Верный своему слову, Эрландер снова поднял вопрос о Валленберге на двух сессиях межгосударственных переговоров 11 и 17 июня. Он сказал принимавшим его хозяевам, что, как видно из последних заявлений советского правительства, прежнее «предположение» о смерти Валленберга в ноте Громыко от февраля 1957 года стало теперь для советских представителей «несомненным фактом», и добавил, что «шведское правительство считало бы для себя чрезвычайно важным ознакомление с результатами проведенных за последние годы советских расследований, которые привели к столь резкой перемене позиции». Кроме того, «должен быть прояснен» вопрос, кто все-таки прав в споре между профессорами Сварц и Мясниковым.
С очевидным раздражением Косыгин ответил, что «по причине ему неизвестной никаких новых материалов или личных досье по Валленбергу не существует. Не проходило по его делу и никаких советских свидетелей. Если бы Валленберг был жив, его бы давно нашли; лица, находящиеся в тюрьмах или в больницах, известны. Глава правительства всегда может найти живого человека, но не мертвого. Как может шведское правительство серьезно считать, что советские власти удерживают Валленберга? Зачем им держать его?». Косыгин согласился, что дело Валленберга для Швеции ответственное и трудное, но советское правительство уже давно сделало для его решения все возможное, «и к этому нечего больше добавить». Эрландер «резко повторил» свои требования — шведы хотели бы ознакомиться со всеми документами и свидетельскими показаниями. Он выразил удовлетворение согласием советской стороны на встречу между профессором Сварц и Мясниковым, «но сожалел, что на все другие его запросы ответ был дан отрицательный».
Как и поездка Хрущева в Стокгольм за год до этого, визит Эрландера тоже закончился диссонансом, и, после абсолютно безрезультатной встречи между Наиной Сварц и Александром Мясниковым в следующем месяце, Эрландер решил, что пора обнародовать всю накопленную шведами информацию. МИДу Швеции было поручено подготовить Белую книгу, содержащую все документы и дипломатическую переписку, а также новые свидетельские показания, собранные с момента публикации предыдущей Белой книги в 1957 году. Все эти материалы были представлены на суд общественности и прессы 16 сентября 1965 года и, как и можно было ожидать, породили сенсацию — в особенности это касалось разоблачений Нанны Сварц и свидетельств о том, что Валленберга видели живым во Владимирской тюрьме в середине 1950-х годов.
Публикации Белой книги сопутствовало личное заявление Эрландера, которое западные дипломаты в шведской столице сочли на удивление резким. «Судьба Рауля Валленберга глубоко возмутила шведское общественное мнение, — заявил Эрландер. — Мы стремились довести до сведения советского руководства ту чрезвычайную серьезность, с какой шведы рассматривают данный вопрос. Существенная часть переговоров с советскими лидерами в течение прошедшего периода касалась дела Валленберга. К сожалению, результат был негативным…» Тем не менее, обещал Эрландер, «наши усилия в этом направлении будут продолжены».
Несмотря на смелые слова Эрландера, многие шведы восприняли публикацию Белой книги как молчаливое признание того, что успешного разрешения дело Валленберга в скором будущем не найдет. Не являясь сколь-либо действенным орудием публичного давления на Советы, Белая книга все же достаточно убедительно отвечала на обвинения оппозиции в том, что череда сменявших друг друга социал-демократических правительств действовала в деле поисков и освобождения Валленберга недостаточно энергично.
Определенно, и на прессу и на общественность произвело впечатление упорство, с которым Эрландер действовал в данном деле в конце 1950-х — начале 1960-х годов, т. е. в период, который Белая книга описывала. Шведы были возмущены безапелляционным и временами высокомерным отношением к нему со стороны русских. Возможно, если бы с самого начала, в первые годы заточения Валленберга, их правительство действовало столь же упорно и целеустремленно, шведский дипломат давно был бы возвращен на родину.
ГЛАВА 17
ГЛАВА 18
Прежде чем продолжить свое дипломатическое наступление, Эрландер выждал четыре месяца, в течение которых Косыгин утверждался на новом посту. В личном послании Косыгину от 11 февраля 1965 года шведский премьер писал:
«Как вы несомненно понимаете, я бы не поднимал этот вопрос, если бы последний не был… столь важен… и если бы я не был уверен, что прояснение его могло бы устранить постоянный раздражающий фактор в отношениях между нашими странами.
Я знаю, какое большое значение придаете вы, наравне со мной, дальнейшему развитию шведско-советских отношений и что вы, как и я, усматриваете в улучшении их нашу общую цель. В духе вышеизложенного я возьму на себя смелость обратиться к вам с призывом лично распорядиться о дальнейшем и всестороннем расследовании данного дела…»
Косыгин сообщил послу Яррингу, доставившему ему это послание, что он внимательно ознакомился с документами по делу Валленберга и не смог прийти к иному заключению, чем то, что Валленберг умер, как констатировал Громыко, в июле 1947 года. Что же до встречи между профессором Сварц и Мясниковым, он не возражает против ее проведения, хотя не видит в ней особого смысла. Но упрямого Эрландера остановить теперь было трудно. 13 мая 1965 года он предупредил советского посла Николая Белохвостикова, что поднимет вопрос о Валленберге лично во время официального визита в Москву в июне. «Советское правительство должно понимать, что мы придаем делу Валленберга значение чрезвычайное и что шведское общественное мнение требует от нашего правительства отчета о нем», — говорится в официальном резюме встречи Эрландера с Белохвостиковым. Верный своему слову, Эрландер снова поднял вопрос о Валленберге на двух сессиях межгосударственных переговоров 11 и 17 июня. Он сказал принимавшим его хозяевам, что, как видно из последних заявлений советского правительства, прежнее «предположение» о смерти Валленберга в ноте Громыко от февраля 1957 года стало теперь для советских представителей «несомненным фактом», и добавил, что «шведское правительство считало бы для себя чрезвычайно важным ознакомление с результатами проведенных за последние годы советских расследований, которые привели к столь резкой перемене позиции». Кроме того, «должен быть прояснен» вопрос, кто все-таки прав в споре между профессорами Сварц и Мясниковым.
С очевидным раздражением Косыгин ответил, что «по причине ему неизвестной никаких новых материалов или личных досье по Валленбергу не существует. Не проходило по его делу и никаких советских свидетелей. Если бы Валленберг был жив, его бы давно нашли; лица, находящиеся в тюрьмах или в больницах, известны. Глава правительства всегда может найти живого человека, но не мертвого. Как может шведское правительство серьезно считать, что советские власти удерживают Валленберга? Зачем им держать его?». Косыгин согласился, что дело Валленберга для Швеции ответственное и трудное, но советское правительство уже давно сделало для его решения все возможное, «и к этому нечего больше добавить». Эрландер «резко повторил» свои требования — шведы хотели бы ознакомиться со всеми документами и свидетельскими показаниями. Он выразил удовлетворение согласием советской стороны на встречу между профессором Сварц и Мясниковым, «но сожалел, что на все другие его запросы ответ был дан отрицательный».
Как и поездка Хрущева в Стокгольм за год до этого, визит Эрландера тоже закончился диссонансом, и, после абсолютно безрезультатной встречи между Наиной Сварц и Александром Мясниковым в следующем месяце, Эрландер решил, что пора обнародовать всю накопленную шведами информацию. МИДу Швеции было поручено подготовить Белую книгу, содержащую все документы и дипломатическую переписку, а также новые свидетельские показания, собранные с момента публикации предыдущей Белой книги в 1957 году. Все эти материалы были представлены на суд общественности и прессы 16 сентября 1965 года и, как и можно было ожидать, породили сенсацию — в особенности это касалось разоблачений Нанны Сварц и свидетельств о том, что Валленберга видели живым во Владимирской тюрьме в середине 1950-х годов.
Публикации Белой книги сопутствовало личное заявление Эрландера, которое западные дипломаты в шведской столице сочли на удивление резким. «Судьба Рауля Валленберга глубоко возмутила шведское общественное мнение, — заявил Эрландер. — Мы стремились довести до сведения советского руководства ту чрезвычайную серьезность, с какой шведы рассматривают данный вопрос. Существенная часть переговоров с советскими лидерами в течение прошедшего периода касалась дела Валленберга. К сожалению, результат был негативным…» Тем не менее, обещал Эрландер, «наши усилия в этом направлении будут продолжены».
Несмотря на смелые слова Эрландера, многие шведы восприняли публикацию Белой книги как молчаливое признание того, что успешного разрешения дело Валленберга в скором будущем не найдет. Не являясь сколь-либо действенным орудием публичного давления на Советы, Белая книга все же достаточно убедительно отвечала на обвинения оппозиции в том, что череда сменявших друг друга социал-демократических правительств действовала в деле поисков и освобождения Валленберга недостаточно энергично.
Определенно, и на прессу и на общественность произвело впечатление упорство, с которым Эрландер действовал в данном деле в конце 1950-х — начале 1960-х годов, т. е. в период, который Белая книга описывала. Шведы были возмущены безапелляционным и временами высокомерным отношением к нему со стороны русских. Возможно, если бы с самого начала, в первые годы заточения Валленберга, их правительство действовало столь же упорно и целеустремленно, шведский дипломат давно был бы возвращен на родину.
ГЛАВА 17
После драматических разоблачений, содержащихся в Белой книге, вышедшей в 1965 году, дело Валленберга погрузилось в долгий период спячки. Многим казалось, будто Белая книга — это последний его вздох, что о загадочной и трагической судьбе шведского дипломата ничего нового больше сказать нельзя, и уж тем более нельзя ее изменить. Конечно, семья Валленберга о нем не забыла и по-прежнему добивалась выяснения, что с Раулем случилось. Особую неутомимость в поисках проявила мать Рауля, Май, которую постоянно поддерживал ее муж, Фредрик фон Дардель, спокойно и методично собиравший небольшой частный архив самых разнообразных документов и фотографий, касавшихся его пасынка.
По мере того как иссякал поток возвращавшихся из России пленных, в конце 1960-х и начале 1970-х сколь-либо достоверных свидетельских показаний о судьбе Валленберга в России поступало все меньше и меньше. Большей частью имя его всплывало в связи со слухами о каком-нибудь таинственном шведе, сидевшем где-то в отдаленном сибирском лагере: к этому времени история Валленберга покрылась романтической аурой и стала для миллионов обитателей ГУЛАГа одной из его трагических легенд. Но если семья фон Дарделей, движимая самообманом, временами проявляла в отношении некоторых доходивших до нее историй вполне объяснимое легковерие, то официально назначенные шведские следователи подходили к делу в высшей степени трезво, тщательно и дотошно. Они отвергли большую часть поступавших с середины 1960-х и вплоть до конца 1970-х годов «свидетельств», и дело Валленберга от недостатка питавшей его информации, казалось, стало умирать само по себе.
Убедительный след Валленберга на первый взгляд появился в 1973 году, когда русский еврей по имени Ефим (Хайм) Мошинский, приехав в Тель-Авив, рассказал там поистине захватывающую историю. Мошинский утверждал, что он был в прошлом агентом Смерша [70] и КГБ, но выпал из советской системы и в конце концов оказался в тюрьме. Он заявлял, что впервые встретил Валленберга в Будапеште в январе 1945 года, после того как швед был пленен НКВД.
Согласно Мошинскому, сотрудники НКВД считали, что Валленбергу известно местонахождение золота и драгоценностей, принадлежавших ранее богатым евреям, которых он спас. Естественно, они решили наложить на это богатство руку: вот почему, как заявлял Мошинский, они Валленберга арестовали. Для полноты картины они также обвинили его в сотрудничестве с гестапо и, как сообщал Мошинский, подвергли жестокому девятидневному допросу (в котором он, Мошинский, не участвовал), прежде чем отвезти в аэропорт и отправить на самолете в Москву.
Шведские следователи сразу же отнеслись к этой истории как к сомнительной. Причиной тому было слишком большое расхождение некоторых ее деталей с известными уже фактами. Так, например, в ней ничего не говорилось о Лангфельдере, который определенно был арестован вместе с Валленбергом. Далее, прибыв в Россию, ни Валленберг, ни Лангфельдер никогда не жаловались сокамерникам на то, что они подвергались после ареста жестокому обращению. Оба утверждали также, что они приехали в Россию на поезде; Лангфельдер даже добавлял такую деталь, как то, что им разрешили сойти с поезда и пообедать в ресторане «Лютер» в румынском городе Яссы.
Тем не менее шведы выслушали Мошинского до конца. Он заявил, что снова видел Валленберга в 1961 и в 1962 годах на острове Врангеля в лагере за Полярным кругом, где, по сообщению Мошинского и других более надежных источников, содержалось некоторое число заключенных-иностранцев, в частности группа итальянских армейских офицеров. Мошинский сам сидел в лагере на острове Врангеля и заявлял, что, хотя он точно узнал Валленберга, из-за колючей проволоки под током, разделявшей две лагерные зоны, он ни разу не мог подойти к нему ближе чем на полтора метра. В этом его история сильно расходилась с более достоверными свидетельскими показаниями — такими, например, как версия Нанны Сварц, в соответствии с которой Валленберг в 1961 году находился в московской клинике.
Другие истории, возникавшие в это время, столь легкому опровержению не поддавались. В январе 1970 года, в двадцать пятую годовщину исчезновения Валленберга, молодой венгр, посетивший Стокгольм, увидел в шведской газете статью о Валленберге. Он позвонил Май фон Дардель, которая пригласила его к себе домой. Венгр, чье имя так и не было названо, рассказал ей, что у него в Будапеште есть любимая девушка, чей отец занимает высокий пост в венгерском правительстве. Когда однажды молодой человек обедал в семье этой девушки, ее отец походя заметил, что один шведский дипломат по имени Рауль Валленберг, активно действовавший во время войны в Будапеште, сейчас находится в лагере у русских в Сибири.
Молодой венгр сказал г-же фон Дардель, что после этого он ни разу не вспомнил о Валленберге и больше о нем не думал, пока не увидел его имя в шведской газете. Рассказ молодого человека был проверен шведскими служащими со всей тщательностью. Единственное, что они установили точно, — упомянутый высокопоставленный венгерский чиновник и его дочь действительно существуют.
Свидетельство, которое могло бы подтвердить эту историю, исходило от другого информанта, также не названного, который заявил в 1974 году, что он видел Валленберга в 1966-1967 годах в лагере Вадивово, неподалеку от Иркутска. В то время, сообщал бывший заключенный, Валленберг был «стариком, обросшим длинными седыми волосами, который жаловался на то, что очень болен». Другие заключенные называли его прозвищем «Ронибони». Подобно многим другим, эту историю ни подтвердить, ни опровергнуть не удалось.
Бывший британский секретный агент Гревилл Винн [71] добавил к ним еще один косвенный, но интригующий эпизод из своего личного опыта. В марте 1980 года он вспомнил случай, произошедший с ним, когда он сидел в московской тюрьме на Лубянке. Заключенных там обычно выводили на одиночную прогулку на ограниченные со всех сторон площадки, размером не больше, чем располагавшиеся под ними камеры. Узников поднимали на крышу в маленьких лифтах, которые Винн описывает как «ржавые железные клетки». Винн рассказывает:
Суть этой истории в том, что, за исключением Валленберга (при условии, что он оставался жив), в советских тюрьмах не могло находиться никакого другого шведа. Если среди заключенных и мог быть швед, о котором власти в Стокгольме не знали, то он должен был сидеть по чисто уголовному делу и в таком случае не на Лубянке — эта тюрьма предназначалась только для политических заключенных, предателей и иностранных шпионов.
По мере того как иссякал поток возвращавшихся из России пленных, в конце 1960-х и начале 1970-х сколь-либо достоверных свидетельских показаний о судьбе Валленберга в России поступало все меньше и меньше. Большей частью имя его всплывало в связи со слухами о каком-нибудь таинственном шведе, сидевшем где-то в отдаленном сибирском лагере: к этому времени история Валленберга покрылась романтической аурой и стала для миллионов обитателей ГУЛАГа одной из его трагических легенд. Но если семья фон Дарделей, движимая самообманом, временами проявляла в отношении некоторых доходивших до нее историй вполне объяснимое легковерие, то официально назначенные шведские следователи подходили к делу в высшей степени трезво, тщательно и дотошно. Они отвергли большую часть поступавших с середины 1960-х и вплоть до конца 1970-х годов «свидетельств», и дело Валленберга от недостатка питавшей его информации, казалось, стало умирать само по себе.
Убедительный след Валленберга на первый взгляд появился в 1973 году, когда русский еврей по имени Ефим (Хайм) Мошинский, приехав в Тель-Авив, рассказал там поистине захватывающую историю. Мошинский утверждал, что он был в прошлом агентом Смерша [70] и КГБ, но выпал из советской системы и в конце концов оказался в тюрьме. Он заявлял, что впервые встретил Валленберга в Будапеште в январе 1945 года, после того как швед был пленен НКВД.
Согласно Мошинскому, сотрудники НКВД считали, что Валленбергу известно местонахождение золота и драгоценностей, принадлежавших ранее богатым евреям, которых он спас. Естественно, они решили наложить на это богатство руку: вот почему, как заявлял Мошинский, они Валленберга арестовали. Для полноты картины они также обвинили его в сотрудничестве с гестапо и, как сообщал Мошинский, подвергли жестокому девятидневному допросу (в котором он, Мошинский, не участвовал), прежде чем отвезти в аэропорт и отправить на самолете в Москву.
Шведские следователи сразу же отнеслись к этой истории как к сомнительной. Причиной тому было слишком большое расхождение некоторых ее деталей с известными уже фактами. Так, например, в ней ничего не говорилось о Лангфельдере, который определенно был арестован вместе с Валленбергом. Далее, прибыв в Россию, ни Валленберг, ни Лангфельдер никогда не жаловались сокамерникам на то, что они подвергались после ареста жестокому обращению. Оба утверждали также, что они приехали в Россию на поезде; Лангфельдер даже добавлял такую деталь, как то, что им разрешили сойти с поезда и пообедать в ресторане «Лютер» в румынском городе Яссы.
Тем не менее шведы выслушали Мошинского до конца. Он заявил, что снова видел Валленберга в 1961 и в 1962 годах на острове Врангеля в лагере за Полярным кругом, где, по сообщению Мошинского и других более надежных источников, содержалось некоторое число заключенных-иностранцев, в частности группа итальянских армейских офицеров. Мошинский сам сидел в лагере на острове Врангеля и заявлял, что, хотя он точно узнал Валленберга, из-за колючей проволоки под током, разделявшей две лагерные зоны, он ни разу не мог подойти к нему ближе чем на полтора метра. В этом его история сильно расходилась с более достоверными свидетельскими показаниями — такими, например, как версия Нанны Сварц, в соответствии с которой Валленберг в 1961 году находился в московской клинике.
Другие истории, возникавшие в это время, столь легкому опровержению не поддавались. В январе 1970 года, в двадцать пятую годовщину исчезновения Валленберга, молодой венгр, посетивший Стокгольм, увидел в шведской газете статью о Валленберге. Он позвонил Май фон Дардель, которая пригласила его к себе домой. Венгр, чье имя так и не было названо, рассказал ей, что у него в Будапеште есть любимая девушка, чей отец занимает высокий пост в венгерском правительстве. Когда однажды молодой человек обедал в семье этой девушки, ее отец походя заметил, что один шведский дипломат по имени Рауль Валленберг, активно действовавший во время войны в Будапеште, сейчас находится в лагере у русских в Сибири.
Молодой венгр сказал г-же фон Дардель, что после этого он ни разу не вспомнил о Валленберге и больше о нем не думал, пока не увидел его имя в шведской газете. Рассказ молодого человека был проверен шведскими служащими со всей тщательностью. Единственное, что они установили точно, — упомянутый высокопоставленный венгерский чиновник и его дочь действительно существуют.
Свидетельство, которое могло бы подтвердить эту историю, исходило от другого информанта, также не названного, который заявил в 1974 году, что он видел Валленберга в 1966-1967 годах в лагере Вадивово, неподалеку от Иркутска. В то время, сообщал бывший заключенный, Валленберг был «стариком, обросшим длинными седыми волосами, который жаловался на то, что очень болен». Другие заключенные называли его прозвищем «Ронибони». Подобно многим другим, эту историю ни подтвердить, ни опровергнуть не удалось.
Бывший британский секретный агент Гревилл Винн [71] добавил к ним еще один косвенный, но интригующий эпизод из своего личного опыта. В марте 1980 года он вспомнил случай, произошедший с ним, когда он сидел в московской тюрьме на Лубянке. Заключенных там обычно выводили на одиночную прогулку на ограниченные со всех сторон площадки, размером не больше, чем располагавшиеся под ними камеры. Узников поднимали на крышу в маленьких лифтах, которые Винн описывает как «ржавые железные клетки». Винн рассказывает:
«Однажды в начале 1963 года я прогуливался на крыше, когда услышал поднимавшуюся за стеной железную клеть. Открылась дверца лифта, и я услышал выкрик: «Такси!» Клетки были ужасно грязные, и я оценил юмор заключенного. Через пять дней повторилось то же самое — поднялась клеть, и тот же голос выкрикнул: «Такси!» — а потом я услышал какой-то разговор между заключенным и охранником. По акценту я понял, что заключенный был иностранец, и поэтому крикнул: «Вы — американец?»
Голос ответил: «Нет, я — швед!»
Вот все, что мне удалось узнать, потому что в этот момент мой охранник зажал мне рот и толкнул в угол площадки. Общаться друг с другом заключенным не разрешалось ».
Суть этой истории в том, что, за исключением Валленберга (при условии, что он оставался жив), в советских тюрьмах не могло находиться никакого другого шведа. Если среди заключенных и мог быть швед, о котором власти в Стокгольме не знали, то он должен был сидеть по чисто уголовному делу и в таком случае не на Лубянке — эта тюрьма предназначалась только для политических заключенных, предателей и иностранных шпионов.
ГЛАВА 18
Постепенно дело Валленберга с газетных полос, как, впрочем, и из общественного сознания, пропало. Комитет Валленберга, столь упорно и плодотворно проработавший многие годы, со временем самораспустился. Пламя свечи поддерживали только семья фон Дарделей и их наиболее преданные друзья — такие, как Рудольф Филипп. Только благодаря им к тому времени, когда появились новые, заслуживающие внимания свидетельские показания, это пламя горело по-прежнему.
Первые новые сведения поступили в результате телефонного звонка, прозвучавшего в ноябре 1977 года в квартире некоей Анны Бильдер, российской еврейки, эмигрировавшей незадолго до этого из СССР вместе с мужем и тринадцатилетней дочерью в израильский город Яффа. Звонившим, к удивлению и восторгу Анны, оказался ее отец, Ян Каплан. Последнее, что она о нем слышала, — его осудили на четыре года за «экономические преступления», связанные с попытками эмигрировать в Израиль.
По советским понятиям, семья Капланов жила в Москве достаточно обеспеченно. Ян работал директором оперной студии. Ему было шестьдесят шесть лет, и он жил со своей шестидесятилетней женой Евгенией в квартире на улице Горького. Его посадили в тюрьму в 1975 году (через два года после выезда Анны в Израиль) за валютные махинации и незаконные сделки с драгоценностями — экономические преступления, которые время от времени инкриминировались будущим эмигрантам, пытавшимся забрать с собой все нажитое.
У Каплана было больное сердце, но он звонил дочери из Москвы с хорошей новостью: в результате медицинского освидетельствования его освободили из тюрьмы по состоянию здоровья.
Узнав об отцовском освобождении, Анна, конечно, очень обрадовалась, но второй ее мыслью была озабоченность здоровьем отца. Он освободился, отбыв всего полтора года из четырехлетнего срока, что — в смысле здоровья — ничего хорошего ему не сулило. Но Каплан от ее встревоженных вопросов отмахнулся, уверяя, что условия в тюрьме были довольно сносные. «Да что там, — сказал он, — когда я лежал в больнице в Бутырках в 1975 году, я встретил там шведа, который сказал мне, что провел в советских лагерях тридцать лет. И он, на мой взгляд, выглядел совершенно здоровым».
Смысл, заложенный в этих простых словах, от дочери Каплана совершенно ускользнул. Она ничего о Валленберге не знала, и в известии о том, что какой-то иностранец провел в тюрьмах России тридцать лет, ничего необычного не услышала. Передавая хорошие новости об освобождении отца другим родственникам в Израиле, она сообщила им и о его встрече со шведом. Но они тоже никакого особого значения этим ее словам не придали.
Примерно в то же самое время другие родственники Каплана, жившие в Москве, написали своим близким в Детройт, штат Мичиган, об освобождении Яна. «Он выглядит неплохо, — сообщали они. — Говорит, что встречал там, в больничной палате в Бутырках, какого-то шведа, просидевшего в тюрьмах целые тридцать лет, но выглядевшего, как огурчик». Подобно родственникам в Израиле, родня в Детройте также ничего необычного в этих словах не услышала. Казалось, Каплан делал все возможное, чтобы, не привлекая к себе внимания сотрудников госбезопасности, контролировавших телефонные звонки и почту, донести свое сообщение за границу. Но послание все не доходило до адресатов. И оно вполне могло не дойти до них вовсе, если бы не вмешательство еще одного незадолго до этого прибывшего из Советского Союза в Израиль эмигранта, еврея, уроженца Польши, Абрахама Калинского.
Калинский утверждал, что он просидел в советских тюрьмах и лагерях с 1945 по 1959 год, т. е. почти пятнадцать лет. Освободившись, он оставался в Советском Союзе вплоть до 1975 года, после чего ему дали разрешение эмигрировать в Израиль. Он отправился туда вместе со своей второй женой и маленькой падчерицей и устроился с ними на квартире в израильском прибрежном городе Нахария, расположенном неподалеку от границы с Ливаном. Поскольку именно показания Калинского послужили причиной вновь вспыхнувшего на Западе интереса к, казалось бы, уже похороненному делу Валленберга, да и сам Калинский явился первым свидетелем за долгое время, давшим более-менее достоверные показания из первых рук, будет полезно подробнее остановиться и на нем, и на сообщенных им сведениях.
Абрахам Калинский был фигурой довольно загадочной. Повидимому хорошо понимая, что сообщенные им сведения могут вызвать у многих подозрения относительно мотивов, которыми он руководствуется, он, казалось, с преувеличенным рвением подчеркивал в своих сообщениях их достоверность, одновременно стремясь внушить к себе доверие как к надежному человеку. В то же время, хотел он того или не хотел, он создавал вокруг себя и своих поступков некую атмосферу таинственности. В Израиле 1970-х годов многие эмигранты из СССР жили в атмосфере подозрений и интриг — более того, многие, как кажется, ею наслаждались. Несомненно, в среду десятков тысяч эмигрантов, отъезжавших в Израиль или на Запад, КГБ внедрил немало своих агентов. Тем не менее подозрительность и шпиономания среди русских евреев в Израиле носила, по-видимому, характер одержимости.
Калинский утверждал, что он, бывший польский офицер, служил в конце Второй мировой войны офицером связи при Министерстве обороны в Москве. Он говорил далее, что был женат на известной в советских кругах женщине, кинорежиссере, которая покончила жизнь самоубийством. Арестован и посажен в тюрьму Калинский был, по его рассказам, в 1945 году, после того, как его выдал органам безопасности русский шпион, работавший в Москве в американском посольстве. Шпион перехватил его письмо, в котором Калинский сообщал американскому правительству о казни польских офицеров в Катынском лесу [72].
О Валленберге Калинский услышал в 1951 году, когда он сидел в тюрьме в Верхнеуральске. О шведе ему рассказал Давид Вендровский, еврейский писатель, которого перевели к Калинскому из камеры, где он сидел вместе с Валленбергом и бывшим членом кабинета министров Латвии Вильгельмом Мунтерсом. «Вендровский говорил мне, что Валленберг был очень интересным и чрезвычайно симпатичным человеком», — сообщал Калинский. Он утверждал также, что Вендровский подробно рассказал ему историю ареста и заключения в тюрьму Валленберга в том виде, в каком рассказывал ее Вендровскому швед.
Калинский сообщал также, что Вендровский показывал ему Валленберга из окна их камеры, когда шведа выводили на прогулку во дворике внизу.
«Мы видели Мунтерса и шведа по нескольку раз в месяц до 1953 года, иногда они прогуливались во дворике, иногда шли в баню или из нее, хотя в последнем случае мы наблюдали их только случайно — делалось все, чтобы заключенные друг друга не видели», — говорил он.
Первые два месяца во Владимирской тюрьме Калинский провел, по его утверждению, в одиночном заключении в камере №21 на втором этаже корпуса 2. В начале 1956 года у него появился сокамерник, грузинский социал-демократ Симон Гогиберидзе [73], которого агенты КГБ похитили из Парижа, где он жил в качестве политического беженца. Гогиберидзе говорил ему, что он только что переведен из корпуса 3, где сидел в одной камере с Валленбергом и бывшим генералом КГБ Мамуловым [74], одним из тех, кто вышел из фавора после падения Берии. Гогиберидзе утверждал также, что Валленберга и Мамулова тоже только что перевели в корпус 2 и что они находятся в камере №23 на этом же этаже.
«Действительно, в тот же день, только через несколько часов, мы увидели Валленберга и Мамулова из окна нашей камеры на прогулке внизу во дворе, — сообщал Калинский. — Потом я видел его много-много раз, когда он занимался физзарядкой во дворике 4 и во дворике 5. Из окна моей камеры были видны только эти дворики». Калинский утверждал, что у него не было возможности поговорить с Валленбергом. «К концу моего срока я узнал, что Валленберг сидел в одной камере с человеком по имени Шария, бывшим секретарем ЦК грузинской компартии. Когда меня освободили из Владимирской тюрьмы 29 октября 1959 года, он все еще находился в камере №23». Калинский особо указывал, что Валленберга всегда сажали в одну камеру только с советскими гражданами, отбывавшими долгие сроки заключения, и никогда не помешали с иностранцами. «Это делалось, чтобы снизить риск распространения информации. Если бы он сидел с иностранцем, которого позже освободили бы, русским не удалось бы это дело похоронить».
Отрицая предположения о том, что его история выдумана впоследствии, Калинский предъявил интересное документальное свидетельство, которое должно было, по его мысли, подтвердить, что в указанное время он действительно видел Валленберга. Отбывая свой срок в тюрьме, он посылал сестре, жившей в израильском порту Хайфа, почтовые карточки. Эти карточки печатались организацией Международного Красного Креста в соответствии с требованиями советской пенитенциарной системы: заключенным позволялось посылать и получать такие карточки по одному разу в месяц [75]. На каждой карточке имелся отрывной талон для пересылки его на обратный адрес. Когда Калинский в 1975 году приехал в Израиль, он обнаружил, что его сестра сохранила все присланные им карточки.
Первые новые сведения поступили в результате телефонного звонка, прозвучавшего в ноябре 1977 года в квартире некоей Анны Бильдер, российской еврейки, эмигрировавшей незадолго до этого из СССР вместе с мужем и тринадцатилетней дочерью в израильский город Яффа. Звонившим, к удивлению и восторгу Анны, оказался ее отец, Ян Каплан. Последнее, что она о нем слышала, — его осудили на четыре года за «экономические преступления», связанные с попытками эмигрировать в Израиль.
По советским понятиям, семья Капланов жила в Москве достаточно обеспеченно. Ян работал директором оперной студии. Ему было шестьдесят шесть лет, и он жил со своей шестидесятилетней женой Евгенией в квартире на улице Горького. Его посадили в тюрьму в 1975 году (через два года после выезда Анны в Израиль) за валютные махинации и незаконные сделки с драгоценностями — экономические преступления, которые время от времени инкриминировались будущим эмигрантам, пытавшимся забрать с собой все нажитое.
У Каплана было больное сердце, но он звонил дочери из Москвы с хорошей новостью: в результате медицинского освидетельствования его освободили из тюрьмы по состоянию здоровья.
Узнав об отцовском освобождении, Анна, конечно, очень обрадовалась, но второй ее мыслью была озабоченность здоровьем отца. Он освободился, отбыв всего полтора года из четырехлетнего срока, что — в смысле здоровья — ничего хорошего ему не сулило. Но Каплан от ее встревоженных вопросов отмахнулся, уверяя, что условия в тюрьме были довольно сносные. «Да что там, — сказал он, — когда я лежал в больнице в Бутырках в 1975 году, я встретил там шведа, который сказал мне, что провел в советских лагерях тридцать лет. И он, на мой взгляд, выглядел совершенно здоровым».
Смысл, заложенный в этих простых словах, от дочери Каплана совершенно ускользнул. Она ничего о Валленберге не знала, и в известии о том, что какой-то иностранец провел в тюрьмах России тридцать лет, ничего необычного не услышала. Передавая хорошие новости об освобождении отца другим родственникам в Израиле, она сообщила им и о его встрече со шведом. Но они тоже никакого особого значения этим ее словам не придали.
Примерно в то же самое время другие родственники Каплана, жившие в Москве, написали своим близким в Детройт, штат Мичиган, об освобождении Яна. «Он выглядит неплохо, — сообщали они. — Говорит, что встречал там, в больничной палате в Бутырках, какого-то шведа, просидевшего в тюрьмах целые тридцать лет, но выглядевшего, как огурчик». Подобно родственникам в Израиле, родня в Детройте также ничего необычного в этих словах не услышала. Казалось, Каплан делал все возможное, чтобы, не привлекая к себе внимания сотрудников госбезопасности, контролировавших телефонные звонки и почту, донести свое сообщение за границу. Но послание все не доходило до адресатов. И оно вполне могло не дойти до них вовсе, если бы не вмешательство еще одного незадолго до этого прибывшего из Советского Союза в Израиль эмигранта, еврея, уроженца Польши, Абрахама Калинского.
Калинский утверждал, что он просидел в советских тюрьмах и лагерях с 1945 по 1959 год, т. е. почти пятнадцать лет. Освободившись, он оставался в Советском Союзе вплоть до 1975 года, после чего ему дали разрешение эмигрировать в Израиль. Он отправился туда вместе со своей второй женой и маленькой падчерицей и устроился с ними на квартире в израильском прибрежном городе Нахария, расположенном неподалеку от границы с Ливаном. Поскольку именно показания Калинского послужили причиной вновь вспыхнувшего на Западе интереса к, казалось бы, уже похороненному делу Валленберга, да и сам Калинский явился первым свидетелем за долгое время, давшим более-менее достоверные показания из первых рук, будет полезно подробнее остановиться и на нем, и на сообщенных им сведениях.
Абрахам Калинский был фигурой довольно загадочной. Повидимому хорошо понимая, что сообщенные им сведения могут вызвать у многих подозрения относительно мотивов, которыми он руководствуется, он, казалось, с преувеличенным рвением подчеркивал в своих сообщениях их достоверность, одновременно стремясь внушить к себе доверие как к надежному человеку. В то же время, хотел он того или не хотел, он создавал вокруг себя и своих поступков некую атмосферу таинственности. В Израиле 1970-х годов многие эмигранты из СССР жили в атмосфере подозрений и интриг — более того, многие, как кажется, ею наслаждались. Несомненно, в среду десятков тысяч эмигрантов, отъезжавших в Израиль или на Запад, КГБ внедрил немало своих агентов. Тем не менее подозрительность и шпиономания среди русских евреев в Израиле носила, по-видимому, характер одержимости.
Калинский утверждал, что он, бывший польский офицер, служил в конце Второй мировой войны офицером связи при Министерстве обороны в Москве. Он говорил далее, что был женат на известной в советских кругах женщине, кинорежиссере, которая покончила жизнь самоубийством. Арестован и посажен в тюрьму Калинский был, по его рассказам, в 1945 году, после того, как его выдал органам безопасности русский шпион, работавший в Москве в американском посольстве. Шпион перехватил его письмо, в котором Калинский сообщал американскому правительству о казни польских офицеров в Катынском лесу [72].
О Валленберге Калинский услышал в 1951 году, когда он сидел в тюрьме в Верхнеуральске. О шведе ему рассказал Давид Вендровский, еврейский писатель, которого перевели к Калинскому из камеры, где он сидел вместе с Валленбергом и бывшим членом кабинета министров Латвии Вильгельмом Мунтерсом. «Вендровский говорил мне, что Валленберг был очень интересным и чрезвычайно симпатичным человеком», — сообщал Калинский. Он утверждал также, что Вендровский подробно рассказал ему историю ареста и заключения в тюрьму Валленберга в том виде, в каком рассказывал ее Вендровскому швед.
Калинский сообщал также, что Вендровский показывал ему Валленберга из окна их камеры, когда шведа выводили на прогулку во дворике внизу.
«Мы видели Мунтерса и шведа по нескольку раз в месяц до 1953 года, иногда они прогуливались во дворике, иногда шли в баню или из нее, хотя в последнем случае мы наблюдали их только случайно — делалось все, чтобы заключенные друг друга не видели», — говорил он.
«В 1953 году, после смерти Сталина, в Верхнеуральске провели чистку, освобождали места для сторонников Берии, и нас всех перевезли поездом в тюрьму Александровский централ. Меня везли индивидуально под большим конвоем, как опасного государственного преступника, но я видел Валленберга и группу других заключенных, проходивших мимо моего купе. В Александровском централе я его не видел. Это старая царская тюрьма, и нас держали там в отдельных блоках, но в 1955 году, когда нас перевозили во Владимирскую тюрьму, я опять увидел его в пересыльной тюрьме в Горьком, где всех заключенных завели перед отправлением в большой зал. Валленберг находился там во все том же обществе, в компании Мунтерса и других».
Первые два месяца во Владимирской тюрьме Калинский провел, по его утверждению, в одиночном заключении в камере №21 на втором этаже корпуса 2. В начале 1956 года у него появился сокамерник, грузинский социал-демократ Симон Гогиберидзе [73], которого агенты КГБ похитили из Парижа, где он жил в качестве политического беженца. Гогиберидзе говорил ему, что он только что переведен из корпуса 3, где сидел в одной камере с Валленбергом и бывшим генералом КГБ Мамуловым [74], одним из тех, кто вышел из фавора после падения Берии. Гогиберидзе утверждал также, что Валленберга и Мамулова тоже только что перевели в корпус 2 и что они находятся в камере №23 на этом же этаже.
«Действительно, в тот же день, только через несколько часов, мы увидели Валленберга и Мамулова из окна нашей камеры на прогулке внизу во дворе, — сообщал Калинский. — Потом я видел его много-много раз, когда он занимался физзарядкой во дворике 4 и во дворике 5. Из окна моей камеры были видны только эти дворики». Калинский утверждал, что у него не было возможности поговорить с Валленбергом. «К концу моего срока я узнал, что Валленберг сидел в одной камере с человеком по имени Шария, бывшим секретарем ЦК грузинской компартии. Когда меня освободили из Владимирской тюрьмы 29 октября 1959 года, он все еще находился в камере №23». Калинский особо указывал, что Валленберга всегда сажали в одну камеру только с советскими гражданами, отбывавшими долгие сроки заключения, и никогда не помешали с иностранцами. «Это делалось, чтобы снизить риск распространения информации. Если бы он сидел с иностранцем, которого позже освободили бы, русским не удалось бы это дело похоронить».
Отрицая предположения о том, что его история выдумана впоследствии, Калинский предъявил интересное документальное свидетельство, которое должно было, по его мысли, подтвердить, что в указанное время он действительно видел Валленберга. Отбывая свой срок в тюрьме, он посылал сестре, жившей в израильском порту Хайфа, почтовые карточки. Эти карточки печатались организацией Международного Красного Креста в соответствии с требованиями советской пенитенциарной системы: заключенным позволялось посылать и получать такие карточки по одному разу в месяц [75]. На каждой карточке имелся отрывной талон для пересылки его на обратный адрес. Когда Калинский в 1975 году приехал в Израиль, он обнаружил, что его сестра сохранила все присланные им карточки.