Страница:
…С кораблем и в самом деле было что-то неладно. Он заметно просел правым бортом и носом: волны перекатывались по палубе, разбивались о ходовую рубку, рассыпаясь пеной и брызгами. По палубе, держась за тоненькие ниточки тросов, медленно передвигались фигурки членов команды. Они направлялись к большим контейнерам, размещенным на палубе – сначала я не понял, что они собирались делать, а потом догадался, что, скорее всего, они собираются сбрасывать контейнеры в море, чтобы хотя бы так немного облегчить и выровнять корабль.
– Видать, пробоину получили! – крикнул Гусаров, не отнимая от глаз бинокля. – И груз с креплений сорвало – в трюме наверняка настоящая чертова мельница! Уравновесить корабль не могут!
– Их к мысу сносит, товарищ капитан! – добавил Харитонов. – Разобьет бедолаг, как пить дать!
– Похоже на то!
Тем временем фигурки на палубе, орудуя топорами, срубили часть канатов, которыми контейнер крепился к палубе, но, судя по тому, что произошло дальше, чего-то не учли. Оставшиеся канаты лопнули – мне даже показалось, что сквозь гул ветра донесся треск и крики – и огромный куб заскользил по палубе, разрывая штормовые тросы, давя и сбрасывая в бушующее море маленькие фигурки людей. Человечки заметались, но было поздно – высоченная волна промчалась по палубе, сметая матросов. Когда вода схлынула, на палубе оставалось меньше половины команды.
У меня сжалось сердце. Совсем рядом с нами люди попали в беду! Капитан, наверное, пытается удержать корабль подальше от смертельно опасного берега, аварийная команда латает пробоину, стучат помпы, выбрасывая за борт кубометры воды, радист шлет в эфир призывы о помощи, а матросы на палубе стараются сбросить груз, который уменьшает шансы на спасение, и без того призрачные…
– Мы можем им помочь? – крикнул Вейхштейн, хотя, как и я, знал ответ.
– Нет! – помотал головой Гусаров. – Стоит нам сунуться поближе – и их не спасем, и сами погибнем! Черт, да что же они, балласт не могут принять? Хоть бы выровнялись, а то винты воздух молотят! Ах, проклятье!
А берег все надвигался – быстро, неотвратимо…
Фигурки на палубе заметались: одни устремились к шлюпкам, которые каким-то чудом еще уцелели на борту, а другие – вот смельчаки! – продолжали рубить канаты. Вот рухнул в море, подняв чудовищный фонтан брызг, второй контейнер, за ним третий…
Но было уже поздно.
Корабль, увлекаемый течением, приблизился к берегу, и вдруг замер. У меня на секунду вспыхнула надежда на то, что экипажу каким-то чудом удалось переломить ситуацию – но в следующее мгновение нос корабля смялся от удара о подводную скалу, фигурки матросов посыпались в море, шлюпка, которую несколько человек успели подготовить к спуску, сорвалась с талей и кверху дном шлепнулась в море. А потом из трещин в лопнувших бортах ударили струи рыжего с желтыми прожилками пламени, превращая корабль в циклопический факел.
– Это они что же, топливо везли? – прокричал Харитонов.
– Ага! Или боеприпасы! А может, и то, и другое! Эх, бедняги…
Зрелище было жутким – корабль, одетый ореолом пламени, тяжело заваливался на борт и быстро погружался в воду, которая, отражая блеск пламени, казалась расплавленным, раскаленным до солнечного сияния металлом.
Мы так и не узнали, чей это был корабль – союзников или врага. Да и, казалось бы, что такое гибель одного корабля по меркам войны охватившей большую часть земного шара? Но разыгравшаяся трагедия потрясла всех – у нас на глазах погибли несколько десятков людей, которые до последнего мгновения отчаянно сражались со стихией. Сражались, хотя знали, что не выйдут из этой схватки победителями…
Не прошло и пяти минут, как неизвестный корабль затонул. Все так же ярились волны, все так же бушевал ветер, и уже ничто не напоминало о разыгравшейся трагедии…
– Давайте спускаться! – скомандовал Гусаров. – Харитонов, через пять минут пришлю смену!
– Слушаюсь, товарищ капитан!
Мы начали спускаться – сначала вниз скользнул Вейхштейн, потом, отстегнув карабин, встал на лесенку я…
– Волна! – голос вахтенного перекрыл гул ветра.
В следующее мгновение лодку потряс сокрушительный удар, пальцы разжались, и я камнем рухнул в темный колодец лаза…
– Очнулся, симулянт? – в поле зрения вплыло улыбающееся лицо Вейхштейна.
– Ага, – сил у меня хватало только на шепот. – Где… где я?
– Не ври, память тебе не отшибло! Там же, где и раньше – на лодке. В нашей каюте. В Анголу плывем, не забыл?
– На лодке? А почему не качает?
– Ха-ха! – не удержался Вейхштейн. – Соскучился по качке?
– Нет, – я чуть заметно качнул головой. Виски словно проколола раскаленная игла, и я зашипел от боли.
– Лежи спокойно, – посерьезнел Вейхштейн. – С тобой все в порядке, не бойся, но головой ты приложился крепко. Так что пару дней полежать придется. Григоренко боялся, что сотрясение мозга может быть, но, похоже, ты легко отделался.
– Давно я… так?
– Да вторые сутки пошли. А знаешь, что смешное самое? Как ты с лесенки сверзился, не прошло и часа, и буря стихла, представляешь? Поэтому и не качает – хорошо идем, с комфортом, можно сказать. И мыс Горн давно за кормой…
– Понятно, – пробормотал я. – А пожрать ничего нету?
– Ну, теперь точно видно – совсем на поправку пошел! Погоди, сейчас принесу… Фащанов таких щей сварил – закачаешься!
Владимир ВЕЙХШТЕЙН, борт лодки "Л-16",
14 ноября – 10 декабря 1942 года.
Если я переживу это путешествие… Нет, не так. Когда я переживу это путешествие, то смогу с полной ответственностью рассказать, что представляю, каково это – сидеть в тюрьме. Маленькая комнатка с жесткой постелью, вонь немытого тела, скудная однообразная пища и одни и те же лица вокруг изо дня в день. Все в точности сказано про меня, запертого на этой проклятой лодке!
Причем, все время кажется, что хуже уже быть не может – ан нет, не тут-то было! В начале похода, когда я мучился с похмелья в штормовом море между Камчаткой и Алеутскими островами, думал – вот как мне плохо. Потом две недели изнуряющей тропической жары, когда горячий воздух не лез в легкие, когда глаза были сожжены яркими лучами солнца, когда вся пища, казалось, протухла в нашей раскаленной посудине. Вот, это настоящий ад, а тогда было просто баловство!
И после этого, словно бы мы проходим круги дантового ада, одна пытка сменяется другой. После небольшой передышки в умеренном климате и тихих водах после рандеву с "Микояном", мы попали в так называемые "ревущие сороковые". Как видно из названия, это около сорокового градуса южной широты, и название у них такое из-за постоянных штормов. Начались они исподволь – сначала небо потемнело и пошла волна, на которой нас стало трясти, затем недолгое прояснение – и настоящий шторм. Нормальная жизнь сразу кончилась, вернулись морская болезнь, ведро у диванчика, апатия, отсутствие аппетита. Удивительное дело: железный организм Вершинина тоже дал сбой! Чем ближе мы подходили к загадочному и внушающему жуть мысу Горн, тем сильнее болел Сашка. Тоже ходил зеленый, тоже "общался с ведром". Правда, в отличие от меня, он не сдавался и не лежал пластом целыми днями, пытаясь таким оцепенением бороться с дурнотой. Наоборот, он лез наружу, чтобы глотнуть воздуха "в лечебных целях". Возвращался Сашка на самом деле посвежевшим, хотя находиться на мостике ему позволялось всего несколько минут. Это давало ему силы почитать или даже пройтись по лодке, чтобы принести мне, лежащему бревном, последние новости. Хотя какие тут могут быть новости…
Только один раз я смог заставить себя подняться наверх. Это было на десятый день после того, как мы покинули остров Исла Мас Афуэра, тринадцатого ноября. Еще и пятница, представьте себе! Сашка уговорил меня подняться на мостик, чтобы лично, так сказать, "засвидетельствовать почтение" этому знаменитому месту. Причем не предупредил, зараза, что видимость плохая, все затянуто тучами и какой-то дымкой. Я поднимался неспешно, считая, что мыс большой и видно его будет долго – в результате опростоволосился и опоздал. Сил огорчаться этому не было: я с понурым видом приткнулся у смотрового окошечка рядом с Вершининым.
Вместо того чтобы лицезреть мыс Горн, я вместе с остальными стал свидетелем весьма жуткой сцены – недалеко от нас в море гибло судно! На некоторое время я забыл о своем состоянии, и только сердце сжималось от страха, когда я представлял, что мог бы оказаться на этом самом судне. Что бы я тогда делал? Забился в щелочку и скулил от ужаса или пытался бороться, заранее зная, что все бесполезно? В такой шторм, пожалуй, не выплыть даже в шлюпке, не то что просто так.
Картину гибели неизвестного корабля мы наблюдали, словно нарочно, от начала до конца, когда внутри него что-то взорвалось, разбрасывая в серой мгле яркие оранжевые пятна. Вот и все. Эти отплавались. Тоже ведь куда-то шли, выполняли работу, собирались вернуться к семьям, отметить Новый год… Стоило задуматься об этом, и мне стало так жалко самого себя, ведь я-то точно в ближайшее время не увижу ни отца, ни мать. И дождусь ли Нового года – тоже большой вопрос!
С такими мыслями я первым стал спускаться в рубку, но тут вверху раздался невнятный вопль, и в следующий момент на меня что-то с грохотом повалилось. Я успел податься в сторону с лесенки и тупо смотрел, как следом падает Сашка с закрытыми глазами. Рукав и штанину мне щедро окатило водой, а Вершинин весь был мокрый, как будто вылез из моря. Я тупо стоял и смотрел, как рядом суетятся несколько подводников под руководством вездесущего Смышлякова, пытаются привести Сашку в чувство, осматривают на предмет ран, как фельдшер Григоренко велит тащить его в жилой отсек и освобождать место на обеденном столе. По какой-то неудачной прихоти судьбы волна плеснула с кормы и залилась в мостик как раз в тот момент, когда Вершинин отвязался и полез в люк. Она его даже не столько смыла, как дезориентировала, неожиданно забрызгав глаза. Сашка стукнулся головой о люк и рухнул вниз. Если бы волна была настоящая, мощная, мой друг вполне мог себе что-то сломать, даже шею. А так отделался контузией, причем даже вроде как без сотрясения мозга. Из-за слабости организма он провалялся без сознания больше суток; потом очнулся и сразу же попросил есть!
Надо сказать, что травма Вершинина стала словно бы искупительной жертвой, потому как после этого случая шторм вдруг стал стихать и через пару часов совершенно сошел на нет. Осталась лишь средняя зыбь, на которой лодку легко раскачивало. Впервые за последнюю неделю люди могли не бояться, что их стошнит после каждого выпитого глотка воды. Фащанов взялся за готовку, надеясь, что люди смогут вернуть себе хоть какое-то подобие аппетита. Ради такого случая он даже использовал последний запас квашеной капусты, с боем вырванный из холодильников "Микояна". Конечно, щи из тушенки и с сушеной картошкой – совсем не то, что настоящие, на косточке, но в наших условиях выбирать не приходилось. Сашка – вот хитрый пройдоха! – подгадал очнуться почти в точности к тому моменту, как Фащанов закончил приготовление щей и получил свою порцию самым первым. Глядя, как он уплетает за обе щеки, так, что под белыми бинтами на голове вовсю ходят желваки, я с удивлением почувствовал, что живот мой урчит от голода и требует своей доли.
К сожалению, оживление царило на лодке очень недолго. Как только прошла морская болезнь и все связанные с ней неудобства, люди начали замечать другие неприятности, которые прежде уходили на задний план. Жара стала далеким прошлым и, как это часто бывает, тяготы подзабылись. Казалось, тогда было лучше, чем теперь. В отсеках стояла ледяная сырость, на металлических частях – а они повсюду – то и дело выступали мелкие капли воды. Невозможно было согреться, только если не лежать очень долго под одеялом полностью одетым. Людей снедала тоска и скука. Прерванные непогодой посиделки с выступлениями разных ораторов все никак не возобновлялись. Похоже, самому Гусарову они тоже надоели. Матросы были раздражительны, работу делали неохотно, на вахте дремали. Командиры, за редким исключением, не делали им замечаний, только Гусаров и Смышляков по долгу службы пытались поддержать дисциплину. Наказаний было столь много, что не хватало заданий для провинившихся. Ведь на лодке никого не посадишь на гауптвахту. Кто проштрафился – получал внеочередной наряд по гальюну или на кухне. В конце концов, получилась очередь наказанных на пару дней вперед.
Лодка тем временем оставила за кормой мыс Горн и шла некоторое время почти не поднимаясь на север, курсом восемьдесят градусов, чтобы пройти около скалы Шаг из гряды Антильских островов. На этом отрезке впервые случилась серьезная авария. Один за другим вышли из строя оба дизеля, и лодка потеряла ход. Я слабо представлял себе характер и тяжесть повреждений, но бледное лицо Гусарова много говорило о сложности положения. "Л-16" ушла на глубину, чтобы исправить двигатели, и в течение восьми часов мотористы в полном составе колдовали в своих владениях, чтобы дать субмарине возможность продолжить поход. Я старался не задумываться, что будет, если ничего исправить не удастся. Что нам делать здесь, посреди открытого океана? Помощи ждать не приходится. Дождаться проходящего мимо судна, затопить лодку и отдаться на милость неизвестно кого? Вряд ли это правильный выход. С другой стороны, кончать жизнь самоубийством тоже очень не хотелось. Я предпочел отбросить плохие мысли, по крайней мере, до того, как все окончательно прояснится. Жаль, что нечем было себя занять, и никак нельзя было отвлечься. От сна уже опухла голова; курить нельзя, читать надоело много дней назад, разговаривать нет настроения. От нечего делать мы затеяли с Вершининым игру в города, но и это быстро наскучило. Тогда Сашка стал рассказывать про одну из своих экспедиций, в Якутию. Пытался удивить меня подробностями о том, какие зверские там живут насекомые, как тебя окружает гудящим облаком мошкара, как раздувается от крови впившийся клещ, а уж держится так, что приходится отстригать его ножницами и потом выковыривать головку иголкой. Ха, нашел кого удивить! В Томске во дворе дома летними вечерами жрут комары не хуже, чем в тайге, а уж клещей я повидал. И без мошки тоже ни грибов, ни рыбы.
За разговором и спорами, можно ли привыкнуть к кровососам, спасает ли от них сетки, папиросный дым и "Тройной" одеколон, мы утомились и уснули. А разбудил нас привычный гул – дизели снова работали и лодка, поднявшись на поверхность, упорно шла в намеченной цели со скоростью девяти узлов. Ура!
Скала Шаг (уж не знаю, как это пишется, по-английски или по-испански) осталась где-то в утренней дымке двадцатого ноября. По сути дела, переход через Атлантику еще только предстоял, и штурман уверял, что он займет у нас примерно три недели, так как идти мы станем не поперек океана, а по как бы диагонали, имея курс сорок пять – пятьдесят градусов. Итого, от скалы до побережья Анголы выходило почти три тысячи миль. По дороге имелся один промежуточный ориентир – остров Тристан-да-Кунья, причем как раз на середине пути. Конечно, заходить туда и останавливаться никто не собирался, но для проверки курса командир намеревался пройти в видимости побережья. Именно там нас ждало новое приключение.
Дни снова были наполнены сплошной рутиной. Встал, поел, сходил на мостик покурить, вернулся в каюту и лежишь до обеда. Обед – одно название. Изо дня в день суп из концентратов и маринованная селедка с галетами, кусочек шоколадки и чай, отдающий плесенью. Много не съешь, потому что в горло не лезет. Фащанов, наверное, был самым несчастным человеком на всей лодке: мучался, бедняга, что никто не желает есть его стряпню. Понимает, что не виноват – но все равно мучается.
Я прочитал перед экипажем лекцию о португальском языке. Гусаров сказал: надо, и я не мог отказаться. Лекция получилась совсем короткая, так как я не видел смысла затрагивать грамматику и синтаксис. Ограничился краткой историей – откуда вообще взялся этот язык, какие языки ему родственны, в каких странах распространен. Ну и минимум необходимых слов, которые командир велел экипажу разучить и на следующий день сдать мне экзамен. Слова были простые: вода, хлеб, жилье, город, река. Я и сам бы не вспомнил чего-то более сложного. Да и вообще-то мы должны контактов с местными избегать, так что слова учили на крайний случай.
Матросы учились вяло, да и командиры тоже. Половина вообще слова запоминать отказалась, и забыла все через десять минут после того, как окончилось мое занятие. Только один матрос, торпедист по фамилии Мартынов, аккуратно все записал в блокнотик.
А через два дня, когда мы проходили пресловутые острова Тристан-да-Кунья, когда я спокойно переваривал завтрак из какао и галет, в каюту ворвался комендор Поцелуйко.
– Товарищ капитан, товарищ капитан! Срочно в рубку идите, вас командир вызывает!
В нашем сонном царстве уже давным-давно никто не разговаривал так громко и возбужденно. Я подпрыгнул на месте от удивления, и поспешил подняться, машинально поправляя свой американский свитер. Жарковато в нем становится, скоро пора снимать. Тропическая жара уже не за горами…
С такими ленивыми мыслями я прошел тесными полутемными коридорами и поднялся по лестнице из центрального поста в рубку. Любопытствующий Вершинин шел следом, что-то бормоча себе под нос.
В рубке было полно народу: Гусаров, конечно же, Смышляков, и еще десяток командиров и краснофлотцев.
– В чем дело? – спросил я, чтобы привлечь к себе внимания. Казалось, никто не заметил нашего с Сашкой прибытия, громко ругаясь около скорчившегося в углу человека. Комиссар строго отчитывал минера Харитонова, тот бил себя в грудь и повторял:
– Враг он, враг, товарищ комиссар!
Гусаров звучно потребовал тишины и велел расступиться, чтобы пропустить меня к месту событий.
– Вот, – хмуро сказал командир, указывая на человека в углу рубки. – Дело по вашей части, товарищ Вейхштейн. Харитонов, повторите рассказ.
Минер нервно облизнул губы и, прищурившись, стал быстро рассказывать, в чем дело.
– Мы стояли на вахте, на мостике. Я, он, Захаров и товарищ Самарин за вахтенного. Командир велел в оба глаза смотреть, потому как острова рядом, и враг не дремлет. С одной стороны солнце светит, горизонт далеко видно, а с нашей наоборот, сумерки еще, дымка. И вот, смотрю я, значит, по левому борту, на северо-запад примерно – и в тумане мелькает тень! Низкая такая, явно подводная лодка, товарищи! Я оборачиваюсь, чтобы крикнуть. Рядом со мной, тоже по левому борту, стоял Мартынов, только он наблюдал ближе к корме, на запад. Смотрю, а он тоже лицом к лодке стоит, и подает ей сигналы фонарем!
От возбуждения Харитонов закашлялся. Кто-то из толпы подал ему железную кружку с водой, которую минер залпом выпил. Не успев отдышаться, он начал тараторить снова, благо, остальные потрясенно молчали.
– Это как в том романе, про который нам товарищ геолог рассказывал! Про подводную лодку "Пионер"! А этот, гнида – он как инженер Горелов! Предатель, враг народа, которого к нам на лодку внедрили, чтобы ее немцам сдать!
В конце рассказа Харитонов распалился не на шутку и принялся размахивать руками, пытаясь подойти к Мартынову с явным намерением нанести ему какое-нибудь увечье. Двое матросов схватили минера под руки и оттащили обратно.
Я тупо молчал, не понимая, что от меня хочет Гусаров в этой ситуации. Причем тут я? Но почти все смотрели на меня, ожидая, видно, каких-то важных слов.
– Эээ, – промямлил я. – А что Мартынов может сказать в свое оправдание?
– Извиваться будет, сучий сын! – завопил Харитонов. – Кулацкое отродье, знаю я таких как он! Затаили злобу на Советскую власть до поры, до времени…
– Уведите его вниз, – скомандовал Гусаров, имея в виду минера. – Пусть остынет. Компоту ему налейте, что ли… Или нет, пусть Фащанов водки выдаст пятьдесят грамм.
Харитонова увели, после чего подозреваемый в диверсии Мартынов слегка приободрился. Я тоже наконец смог задуматься над случившимся и теперь понял, для чего меня вызвали. Как же, шпион! И если на борту есть сотрудник НКВД, командиру проще умыть руки и заставить поработать меня, так сказать, по профессии. Ну и дела! Я в поисках помощи поглядел на Вершинина, но тот только пожал плечами: дескать, не знаю, что тут делать.
– Кхм… Наверное, первым делом надо отвести… эээ… товарища Мартынова куда-то для допроса. Может быть, в нашу каюту? Александр, ты не возражаешь?
Сашка не возражал. Мартынов, услышав, как я назвал его "товарищем", еще более приободрился и смог встать, чтобы самостоятельно пройти вместе с выделенными для его "конвоирования" комендорами Костогоровым и Поцелуйко. На скуле у "шпиона" красовалась ссадина и кровоподтек. Смышляков ухватил Мартынова за рукав и спросил, указывая на рану:
– Голова не болит? Не кружится?
– Нет, товарищ комиссар, – боязливо улыбнулся Мартынов. – Там и крови-то не было почти.
– Ладно, идите.
На некоторое время в рубке не осталось никого, кроме нас троих: меня, командира и Смышлякова.
– Неприятный случай, – сказал комиссар после недолгого молчания.
– Да уж, – коротко кивнул Гусаров. – Что думаете, Владимир Давидович?
– Ничего не думаю, – признался я. – Так все это неожиданно… А вы что скажете? Все-таки как с человеком с Мартыновым знакомы гораздо более моего.
– Нормальный матрос, ничем не выделался среди других. Ну, может быть, к учебе более расположен… Любознателен.
– Шпионская черта? – усмехнулся Смышляков.
– Тогда можно будет с десяток человек в шпионы записать, – я покачал головой. – Вон хоть Вершинина. Как он лодку изучал с первых дней! Скажем, что диверсию готовил? Нет, это не тот путь.
Гусаров выглядел немного удивленным. А что он ждал? Что я выхвачу наган, выведу Мартынова на палубу и расстреляю? Так и наган у меня отобрали еще на берегу.
– Считаю ваш подход правильным. И, раз уж у нас на борту сотрудник наркомата внутренних дел, ему и карты в руки, так сказать. Проведите расследование, сделайте выводы, а потом уж все вместе будем думать и решать.
Я тоже кивнул и отправился в нашу каюту. Костогоров стоял в коридоре, рядом с дверью, вроде как часовой. Внутри Вершинин поил Мартынова какао. Лицо у торпедиста было раскрасневшееся – не то от горячего напитка, не то он только что с жаром говорил Сашке о своей невиновности.
– Ну, успокоился? – буркнул я, не зная толком, с чего начинать. Несколько раз мне приходилось допрашивать мелких жуликов – барыг с базара, карманников, проворовавшихся продавцов. Как правило, люди это были ограниченные и сильно испуганные, а если передо мной настоящий шпион, то это человек хитрый, ловкий и опытный. Хотя… положа руку на сердце, я не верил, будто этот парнишка на самом деле наш тайный и коварный враг.
– Успокоился, т-товарищ капитан! – Мартынов заискивающе поглядел на меня снизу вверх. Вопреки своему утверждению, он еще слегка трясся – или же затрясся, как только вошел я. Даже кружку с недопитым какао поставил на столик.
– Мне уйти? – вежливо спросил Вершинин.
– Как хочешь. Мне ты не помешаешь.
– Все же пойду. Надо на мостик наведаться, еще не был сегодня…
Мы остались одни.
– Как тебя зовут-то? – спросил я, доставая в задумчивости из кармана папиросы. Потом спохватился, вспомнив, что курить здесь нельзя. Эх, жалко. Сейчас бы мне как следует затянуться не помешало.
– Павел Иванович… Паша, – ответил Мартынов и слабо улыбнулся.
– Дальше что там из биографии? Родился, крестился, учился?
– Деревня Глинилово, Оршенского района, Калининской области. Двадцатого года. И родители мои еще в тридцатом в колхоз пошли, из бедняков, так что вы этого… не слушайте.
– Значит, он врет все? Никому ты фонарем не светил?
– Нет! Клянусь, товарищ капитан, темновато было, а часы у меня простые, не фосфоресцирующие, так что я просто подсветить хотел, проверить, сколько времени. Совпало все так.
– И подводную лодку не видели?
– Нет. Никто ее не видел, а как Харитонов на меня кинулся, так и вовсе забыли.
Я выглянул в коридор и велел Костогорову позвать лейтенанта Самарина. Мартынов покорно ждал, лишь несколько раз прошептал что-то вроде "не виноват я". Я молча разглядывал его: типичный русский крестьянский паренек, с курносым носом и веснушками. Худой, коротко стриженый, в грязной робе и белесой редкой щетиной на щеках. Да сейчас все такие: неухоженные, помятые, грязные.
Вдруг я поймал себя на мысли: моторы снова не работают! После стольких дней, проведенных внутри лодки с гудящими дизелями, к ним привыкаешь и почти перестаешь замечать. Зато теперь, когда наступила тишина, стало не по себе. Неужели опять поломка? В такой ответственный момент? Не успел я испугаться, невеселые мысли прервали.
– Разрешите? – деликатно постучав, в каюту просунул голову Самарин. Я махнул рукой – проходи.
В нескольких словах командир БЧ-3 пояснил свое видение ситуации. Вахтенные находились на задней, открытой площадке, где установлено сорокапятимиллиметровое орудие. Он, Самарин, в это время был в передней, закрытой части мостика и подоспел к месту событий только на шум драки. Никаких вражеских подлодок не видел, а Харитонов доложил о своих наблюдениях только минут через десять после события.
– Значит, если это был враг, он мог бы нас давно утопить? – спросил я. Самарин пожал плечами. Вид у него был довольно равнодушный, глаза потухшие. Кажется, его не особенно интересовала судьба Мартынова – и всей лодки тоже. В том числе и своя собственная? Я снова против своей воли на мгновение отрешился от окружающего мира и задумался, сколько же сейчас у нас таких, как этот минер без мин? Я сам – такой? И чего мы стоим, случись в таком состоянии сражаться за собственную жизнь?
– Видать, пробоину получили! – крикнул Гусаров, не отнимая от глаз бинокля. – И груз с креплений сорвало – в трюме наверняка настоящая чертова мельница! Уравновесить корабль не могут!
– Их к мысу сносит, товарищ капитан! – добавил Харитонов. – Разобьет бедолаг, как пить дать!
– Похоже на то!
Тем временем фигурки на палубе, орудуя топорами, срубили часть канатов, которыми контейнер крепился к палубе, но, судя по тому, что произошло дальше, чего-то не учли. Оставшиеся канаты лопнули – мне даже показалось, что сквозь гул ветра донесся треск и крики – и огромный куб заскользил по палубе, разрывая штормовые тросы, давя и сбрасывая в бушующее море маленькие фигурки людей. Человечки заметались, но было поздно – высоченная волна промчалась по палубе, сметая матросов. Когда вода схлынула, на палубе оставалось меньше половины команды.
У меня сжалось сердце. Совсем рядом с нами люди попали в беду! Капитан, наверное, пытается удержать корабль подальше от смертельно опасного берега, аварийная команда латает пробоину, стучат помпы, выбрасывая за борт кубометры воды, радист шлет в эфир призывы о помощи, а матросы на палубе стараются сбросить груз, который уменьшает шансы на спасение, и без того призрачные…
– Мы можем им помочь? – крикнул Вейхштейн, хотя, как и я, знал ответ.
– Нет! – помотал головой Гусаров. – Стоит нам сунуться поближе – и их не спасем, и сами погибнем! Черт, да что же они, балласт не могут принять? Хоть бы выровнялись, а то винты воздух молотят! Ах, проклятье!
А берег все надвигался – быстро, неотвратимо…
Фигурки на палубе заметались: одни устремились к шлюпкам, которые каким-то чудом еще уцелели на борту, а другие – вот смельчаки! – продолжали рубить канаты. Вот рухнул в море, подняв чудовищный фонтан брызг, второй контейнер, за ним третий…
Но было уже поздно.
Корабль, увлекаемый течением, приблизился к берегу, и вдруг замер. У меня на секунду вспыхнула надежда на то, что экипажу каким-то чудом удалось переломить ситуацию – но в следующее мгновение нос корабля смялся от удара о подводную скалу, фигурки матросов посыпались в море, шлюпка, которую несколько человек успели подготовить к спуску, сорвалась с талей и кверху дном шлепнулась в море. А потом из трещин в лопнувших бортах ударили струи рыжего с желтыми прожилками пламени, превращая корабль в циклопический факел.
– Это они что же, топливо везли? – прокричал Харитонов.
– Ага! Или боеприпасы! А может, и то, и другое! Эх, бедняги…
Зрелище было жутким – корабль, одетый ореолом пламени, тяжело заваливался на борт и быстро погружался в воду, которая, отражая блеск пламени, казалась расплавленным, раскаленным до солнечного сияния металлом.
Мы так и не узнали, чей это был корабль – союзников или врага. Да и, казалось бы, что такое гибель одного корабля по меркам войны охватившей большую часть земного шара? Но разыгравшаяся трагедия потрясла всех – у нас на глазах погибли несколько десятков людей, которые до последнего мгновения отчаянно сражались со стихией. Сражались, хотя знали, что не выйдут из этой схватки победителями…
Не прошло и пяти минут, как неизвестный корабль затонул. Все так же ярились волны, все так же бушевал ветер, и уже ничто не напоминало о разыгравшейся трагедии…
– Давайте спускаться! – скомандовал Гусаров. – Харитонов, через пять минут пришлю смену!
– Слушаюсь, товарищ капитан!
Мы начали спускаться – сначала вниз скользнул Вейхштейн, потом, отстегнув карабин, встал на лесенку я…
– Волна! – голос вахтенного перекрыл гул ветра.
В следующее мгновение лодку потряс сокрушительный удар, пальцы разжались, и я камнем рухнул в темный колодец лаза…
* * *
– Очнулся, симулянт? – в поле зрения вплыло улыбающееся лицо Вейхштейна.
– Ага, – сил у меня хватало только на шепот. – Где… где я?
– Не ври, память тебе не отшибло! Там же, где и раньше – на лодке. В нашей каюте. В Анголу плывем, не забыл?
– На лодке? А почему не качает?
– Ха-ха! – не удержался Вейхштейн. – Соскучился по качке?
– Нет, – я чуть заметно качнул головой. Виски словно проколола раскаленная игла, и я зашипел от боли.
– Лежи спокойно, – посерьезнел Вейхштейн. – С тобой все в порядке, не бойся, но головой ты приложился крепко. Так что пару дней полежать придется. Григоренко боялся, что сотрясение мозга может быть, но, похоже, ты легко отделался.
– Давно я… так?
– Да вторые сутки пошли. А знаешь, что смешное самое? Как ты с лесенки сверзился, не прошло и часа, и буря стихла, представляешь? Поэтому и не качает – хорошо идем, с комфортом, можно сказать. И мыс Горн давно за кормой…
– Понятно, – пробормотал я. – А пожрать ничего нету?
– Ну, теперь точно видно – совсем на поправку пошел! Погоди, сейчас принесу… Фащанов таких щей сварил – закачаешься!
Владимир ВЕЙХШТЕЙН, борт лодки "Л-16",
14 ноября – 10 декабря 1942 года.
Если я переживу это путешествие… Нет, не так. Когда я переживу это путешествие, то смогу с полной ответственностью рассказать, что представляю, каково это – сидеть в тюрьме. Маленькая комнатка с жесткой постелью, вонь немытого тела, скудная однообразная пища и одни и те же лица вокруг изо дня в день. Все в точности сказано про меня, запертого на этой проклятой лодке!
Причем, все время кажется, что хуже уже быть не может – ан нет, не тут-то было! В начале похода, когда я мучился с похмелья в штормовом море между Камчаткой и Алеутскими островами, думал – вот как мне плохо. Потом две недели изнуряющей тропической жары, когда горячий воздух не лез в легкие, когда глаза были сожжены яркими лучами солнца, когда вся пища, казалось, протухла в нашей раскаленной посудине. Вот, это настоящий ад, а тогда было просто баловство!
И после этого, словно бы мы проходим круги дантового ада, одна пытка сменяется другой. После небольшой передышки в умеренном климате и тихих водах после рандеву с "Микояном", мы попали в так называемые "ревущие сороковые". Как видно из названия, это около сорокового градуса южной широты, и название у них такое из-за постоянных штормов. Начались они исподволь – сначала небо потемнело и пошла волна, на которой нас стало трясти, затем недолгое прояснение – и настоящий шторм. Нормальная жизнь сразу кончилась, вернулись морская болезнь, ведро у диванчика, апатия, отсутствие аппетита. Удивительное дело: железный организм Вершинина тоже дал сбой! Чем ближе мы подходили к загадочному и внушающему жуть мысу Горн, тем сильнее болел Сашка. Тоже ходил зеленый, тоже "общался с ведром". Правда, в отличие от меня, он не сдавался и не лежал пластом целыми днями, пытаясь таким оцепенением бороться с дурнотой. Наоборот, он лез наружу, чтобы глотнуть воздуха "в лечебных целях". Возвращался Сашка на самом деле посвежевшим, хотя находиться на мостике ему позволялось всего несколько минут. Это давало ему силы почитать или даже пройтись по лодке, чтобы принести мне, лежащему бревном, последние новости. Хотя какие тут могут быть новости…
Только один раз я смог заставить себя подняться наверх. Это было на десятый день после того, как мы покинули остров Исла Мас Афуэра, тринадцатого ноября. Еще и пятница, представьте себе! Сашка уговорил меня подняться на мостик, чтобы лично, так сказать, "засвидетельствовать почтение" этому знаменитому месту. Причем не предупредил, зараза, что видимость плохая, все затянуто тучами и какой-то дымкой. Я поднимался неспешно, считая, что мыс большой и видно его будет долго – в результате опростоволосился и опоздал. Сил огорчаться этому не было: я с понурым видом приткнулся у смотрового окошечка рядом с Вершининым.
Вместо того чтобы лицезреть мыс Горн, я вместе с остальными стал свидетелем весьма жуткой сцены – недалеко от нас в море гибло судно! На некоторое время я забыл о своем состоянии, и только сердце сжималось от страха, когда я представлял, что мог бы оказаться на этом самом судне. Что бы я тогда делал? Забился в щелочку и скулил от ужаса или пытался бороться, заранее зная, что все бесполезно? В такой шторм, пожалуй, не выплыть даже в шлюпке, не то что просто так.
Картину гибели неизвестного корабля мы наблюдали, словно нарочно, от начала до конца, когда внутри него что-то взорвалось, разбрасывая в серой мгле яркие оранжевые пятна. Вот и все. Эти отплавались. Тоже ведь куда-то шли, выполняли работу, собирались вернуться к семьям, отметить Новый год… Стоило задуматься об этом, и мне стало так жалко самого себя, ведь я-то точно в ближайшее время не увижу ни отца, ни мать. И дождусь ли Нового года – тоже большой вопрос!
С такими мыслями я первым стал спускаться в рубку, но тут вверху раздался невнятный вопль, и в следующий момент на меня что-то с грохотом повалилось. Я успел податься в сторону с лесенки и тупо смотрел, как следом падает Сашка с закрытыми глазами. Рукав и штанину мне щедро окатило водой, а Вершинин весь был мокрый, как будто вылез из моря. Я тупо стоял и смотрел, как рядом суетятся несколько подводников под руководством вездесущего Смышлякова, пытаются привести Сашку в чувство, осматривают на предмет ран, как фельдшер Григоренко велит тащить его в жилой отсек и освобождать место на обеденном столе. По какой-то неудачной прихоти судьбы волна плеснула с кормы и залилась в мостик как раз в тот момент, когда Вершинин отвязался и полез в люк. Она его даже не столько смыла, как дезориентировала, неожиданно забрызгав глаза. Сашка стукнулся головой о люк и рухнул вниз. Если бы волна была настоящая, мощная, мой друг вполне мог себе что-то сломать, даже шею. А так отделался контузией, причем даже вроде как без сотрясения мозга. Из-за слабости организма он провалялся без сознания больше суток; потом очнулся и сразу же попросил есть!
Надо сказать, что травма Вершинина стала словно бы искупительной жертвой, потому как после этого случая шторм вдруг стал стихать и через пару часов совершенно сошел на нет. Осталась лишь средняя зыбь, на которой лодку легко раскачивало. Впервые за последнюю неделю люди могли не бояться, что их стошнит после каждого выпитого глотка воды. Фащанов взялся за готовку, надеясь, что люди смогут вернуть себе хоть какое-то подобие аппетита. Ради такого случая он даже использовал последний запас квашеной капусты, с боем вырванный из холодильников "Микояна". Конечно, щи из тушенки и с сушеной картошкой – совсем не то, что настоящие, на косточке, но в наших условиях выбирать не приходилось. Сашка – вот хитрый пройдоха! – подгадал очнуться почти в точности к тому моменту, как Фащанов закончил приготовление щей и получил свою порцию самым первым. Глядя, как он уплетает за обе щеки, так, что под белыми бинтами на голове вовсю ходят желваки, я с удивлением почувствовал, что живот мой урчит от голода и требует своей доли.
К сожалению, оживление царило на лодке очень недолго. Как только прошла морская болезнь и все связанные с ней неудобства, люди начали замечать другие неприятности, которые прежде уходили на задний план. Жара стала далеким прошлым и, как это часто бывает, тяготы подзабылись. Казалось, тогда было лучше, чем теперь. В отсеках стояла ледяная сырость, на металлических частях – а они повсюду – то и дело выступали мелкие капли воды. Невозможно было согреться, только если не лежать очень долго под одеялом полностью одетым. Людей снедала тоска и скука. Прерванные непогодой посиделки с выступлениями разных ораторов все никак не возобновлялись. Похоже, самому Гусарову они тоже надоели. Матросы были раздражительны, работу делали неохотно, на вахте дремали. Командиры, за редким исключением, не делали им замечаний, только Гусаров и Смышляков по долгу службы пытались поддержать дисциплину. Наказаний было столь много, что не хватало заданий для провинившихся. Ведь на лодке никого не посадишь на гауптвахту. Кто проштрафился – получал внеочередной наряд по гальюну или на кухне. В конце концов, получилась очередь наказанных на пару дней вперед.
Лодка тем временем оставила за кормой мыс Горн и шла некоторое время почти не поднимаясь на север, курсом восемьдесят градусов, чтобы пройти около скалы Шаг из гряды Антильских островов. На этом отрезке впервые случилась серьезная авария. Один за другим вышли из строя оба дизеля, и лодка потеряла ход. Я слабо представлял себе характер и тяжесть повреждений, но бледное лицо Гусарова много говорило о сложности положения. "Л-16" ушла на глубину, чтобы исправить двигатели, и в течение восьми часов мотористы в полном составе колдовали в своих владениях, чтобы дать субмарине возможность продолжить поход. Я старался не задумываться, что будет, если ничего исправить не удастся. Что нам делать здесь, посреди открытого океана? Помощи ждать не приходится. Дождаться проходящего мимо судна, затопить лодку и отдаться на милость неизвестно кого? Вряд ли это правильный выход. С другой стороны, кончать жизнь самоубийством тоже очень не хотелось. Я предпочел отбросить плохие мысли, по крайней мере, до того, как все окончательно прояснится. Жаль, что нечем было себя занять, и никак нельзя было отвлечься. От сна уже опухла голова; курить нельзя, читать надоело много дней назад, разговаривать нет настроения. От нечего делать мы затеяли с Вершининым игру в города, но и это быстро наскучило. Тогда Сашка стал рассказывать про одну из своих экспедиций, в Якутию. Пытался удивить меня подробностями о том, какие зверские там живут насекомые, как тебя окружает гудящим облаком мошкара, как раздувается от крови впившийся клещ, а уж держится так, что приходится отстригать его ножницами и потом выковыривать головку иголкой. Ха, нашел кого удивить! В Томске во дворе дома летними вечерами жрут комары не хуже, чем в тайге, а уж клещей я повидал. И без мошки тоже ни грибов, ни рыбы.
За разговором и спорами, можно ли привыкнуть к кровососам, спасает ли от них сетки, папиросный дым и "Тройной" одеколон, мы утомились и уснули. А разбудил нас привычный гул – дизели снова работали и лодка, поднявшись на поверхность, упорно шла в намеченной цели со скоростью девяти узлов. Ура!
Скала Шаг (уж не знаю, как это пишется, по-английски или по-испански) осталась где-то в утренней дымке двадцатого ноября. По сути дела, переход через Атлантику еще только предстоял, и штурман уверял, что он займет у нас примерно три недели, так как идти мы станем не поперек океана, а по как бы диагонали, имея курс сорок пять – пятьдесят градусов. Итого, от скалы до побережья Анголы выходило почти три тысячи миль. По дороге имелся один промежуточный ориентир – остров Тристан-да-Кунья, причем как раз на середине пути. Конечно, заходить туда и останавливаться никто не собирался, но для проверки курса командир намеревался пройти в видимости побережья. Именно там нас ждало новое приключение.
Дни снова были наполнены сплошной рутиной. Встал, поел, сходил на мостик покурить, вернулся в каюту и лежишь до обеда. Обед – одно название. Изо дня в день суп из концентратов и маринованная селедка с галетами, кусочек шоколадки и чай, отдающий плесенью. Много не съешь, потому что в горло не лезет. Фащанов, наверное, был самым несчастным человеком на всей лодке: мучался, бедняга, что никто не желает есть его стряпню. Понимает, что не виноват – но все равно мучается.
Я прочитал перед экипажем лекцию о португальском языке. Гусаров сказал: надо, и я не мог отказаться. Лекция получилась совсем короткая, так как я не видел смысла затрагивать грамматику и синтаксис. Ограничился краткой историей – откуда вообще взялся этот язык, какие языки ему родственны, в каких странах распространен. Ну и минимум необходимых слов, которые командир велел экипажу разучить и на следующий день сдать мне экзамен. Слова были простые: вода, хлеб, жилье, город, река. Я и сам бы не вспомнил чего-то более сложного. Да и вообще-то мы должны контактов с местными избегать, так что слова учили на крайний случай.
Матросы учились вяло, да и командиры тоже. Половина вообще слова запоминать отказалась, и забыла все через десять минут после того, как окончилось мое занятие. Только один матрос, торпедист по фамилии Мартынов, аккуратно все записал в блокнотик.
А через два дня, когда мы проходили пресловутые острова Тристан-да-Кунья, когда я спокойно переваривал завтрак из какао и галет, в каюту ворвался комендор Поцелуйко.
– Товарищ капитан, товарищ капитан! Срочно в рубку идите, вас командир вызывает!
В нашем сонном царстве уже давным-давно никто не разговаривал так громко и возбужденно. Я подпрыгнул на месте от удивления, и поспешил подняться, машинально поправляя свой американский свитер. Жарковато в нем становится, скоро пора снимать. Тропическая жара уже не за горами…
С такими ленивыми мыслями я прошел тесными полутемными коридорами и поднялся по лестнице из центрального поста в рубку. Любопытствующий Вершинин шел следом, что-то бормоча себе под нос.
В рубке было полно народу: Гусаров, конечно же, Смышляков, и еще десяток командиров и краснофлотцев.
– В чем дело? – спросил я, чтобы привлечь к себе внимания. Казалось, никто не заметил нашего с Сашкой прибытия, громко ругаясь около скорчившегося в углу человека. Комиссар строго отчитывал минера Харитонова, тот бил себя в грудь и повторял:
– Враг он, враг, товарищ комиссар!
Гусаров звучно потребовал тишины и велел расступиться, чтобы пропустить меня к месту событий.
– Вот, – хмуро сказал командир, указывая на человека в углу рубки. – Дело по вашей части, товарищ Вейхштейн. Харитонов, повторите рассказ.
Минер нервно облизнул губы и, прищурившись, стал быстро рассказывать, в чем дело.
– Мы стояли на вахте, на мостике. Я, он, Захаров и товарищ Самарин за вахтенного. Командир велел в оба глаза смотреть, потому как острова рядом, и враг не дремлет. С одной стороны солнце светит, горизонт далеко видно, а с нашей наоборот, сумерки еще, дымка. И вот, смотрю я, значит, по левому борту, на северо-запад примерно – и в тумане мелькает тень! Низкая такая, явно подводная лодка, товарищи! Я оборачиваюсь, чтобы крикнуть. Рядом со мной, тоже по левому борту, стоял Мартынов, только он наблюдал ближе к корме, на запад. Смотрю, а он тоже лицом к лодке стоит, и подает ей сигналы фонарем!
От возбуждения Харитонов закашлялся. Кто-то из толпы подал ему железную кружку с водой, которую минер залпом выпил. Не успев отдышаться, он начал тараторить снова, благо, остальные потрясенно молчали.
– Это как в том романе, про который нам товарищ геолог рассказывал! Про подводную лодку "Пионер"! А этот, гнида – он как инженер Горелов! Предатель, враг народа, которого к нам на лодку внедрили, чтобы ее немцам сдать!
В конце рассказа Харитонов распалился не на шутку и принялся размахивать руками, пытаясь подойти к Мартынову с явным намерением нанести ему какое-нибудь увечье. Двое матросов схватили минера под руки и оттащили обратно.
Я тупо молчал, не понимая, что от меня хочет Гусаров в этой ситуации. Причем тут я? Но почти все смотрели на меня, ожидая, видно, каких-то важных слов.
– Эээ, – промямлил я. – А что Мартынов может сказать в свое оправдание?
– Извиваться будет, сучий сын! – завопил Харитонов. – Кулацкое отродье, знаю я таких как он! Затаили злобу на Советскую власть до поры, до времени…
– Уведите его вниз, – скомандовал Гусаров, имея в виду минера. – Пусть остынет. Компоту ему налейте, что ли… Или нет, пусть Фащанов водки выдаст пятьдесят грамм.
Харитонова увели, после чего подозреваемый в диверсии Мартынов слегка приободрился. Я тоже наконец смог задуматься над случившимся и теперь понял, для чего меня вызвали. Как же, шпион! И если на борту есть сотрудник НКВД, командиру проще умыть руки и заставить поработать меня, так сказать, по профессии. Ну и дела! Я в поисках помощи поглядел на Вершинина, но тот только пожал плечами: дескать, не знаю, что тут делать.
– Кхм… Наверное, первым делом надо отвести… эээ… товарища Мартынова куда-то для допроса. Может быть, в нашу каюту? Александр, ты не возражаешь?
Сашка не возражал. Мартынов, услышав, как я назвал его "товарищем", еще более приободрился и смог встать, чтобы самостоятельно пройти вместе с выделенными для его "конвоирования" комендорами Костогоровым и Поцелуйко. На скуле у "шпиона" красовалась ссадина и кровоподтек. Смышляков ухватил Мартынова за рукав и спросил, указывая на рану:
– Голова не болит? Не кружится?
– Нет, товарищ комиссар, – боязливо улыбнулся Мартынов. – Там и крови-то не было почти.
– Ладно, идите.
На некоторое время в рубке не осталось никого, кроме нас троих: меня, командира и Смышлякова.
– Неприятный случай, – сказал комиссар после недолгого молчания.
– Да уж, – коротко кивнул Гусаров. – Что думаете, Владимир Давидович?
– Ничего не думаю, – признался я. – Так все это неожиданно… А вы что скажете? Все-таки как с человеком с Мартыновым знакомы гораздо более моего.
– Нормальный матрос, ничем не выделался среди других. Ну, может быть, к учебе более расположен… Любознателен.
– Шпионская черта? – усмехнулся Смышляков.
– Тогда можно будет с десяток человек в шпионы записать, – я покачал головой. – Вон хоть Вершинина. Как он лодку изучал с первых дней! Скажем, что диверсию готовил? Нет, это не тот путь.
Гусаров выглядел немного удивленным. А что он ждал? Что я выхвачу наган, выведу Мартынова на палубу и расстреляю? Так и наган у меня отобрали еще на берегу.
– Считаю ваш подход правильным. И, раз уж у нас на борту сотрудник наркомата внутренних дел, ему и карты в руки, так сказать. Проведите расследование, сделайте выводы, а потом уж все вместе будем думать и решать.
Я тоже кивнул и отправился в нашу каюту. Костогоров стоял в коридоре, рядом с дверью, вроде как часовой. Внутри Вершинин поил Мартынова какао. Лицо у торпедиста было раскрасневшееся – не то от горячего напитка, не то он только что с жаром говорил Сашке о своей невиновности.
– Ну, успокоился? – буркнул я, не зная толком, с чего начинать. Несколько раз мне приходилось допрашивать мелких жуликов – барыг с базара, карманников, проворовавшихся продавцов. Как правило, люди это были ограниченные и сильно испуганные, а если передо мной настоящий шпион, то это человек хитрый, ловкий и опытный. Хотя… положа руку на сердце, я не верил, будто этот парнишка на самом деле наш тайный и коварный враг.
– Успокоился, т-товарищ капитан! – Мартынов заискивающе поглядел на меня снизу вверх. Вопреки своему утверждению, он еще слегка трясся – или же затрясся, как только вошел я. Даже кружку с недопитым какао поставил на столик.
– Мне уйти? – вежливо спросил Вершинин.
– Как хочешь. Мне ты не помешаешь.
– Все же пойду. Надо на мостик наведаться, еще не был сегодня…
Мы остались одни.
– Как тебя зовут-то? – спросил я, доставая в задумчивости из кармана папиросы. Потом спохватился, вспомнив, что курить здесь нельзя. Эх, жалко. Сейчас бы мне как следует затянуться не помешало.
– Павел Иванович… Паша, – ответил Мартынов и слабо улыбнулся.
– Дальше что там из биографии? Родился, крестился, учился?
– Деревня Глинилово, Оршенского района, Калининской области. Двадцатого года. И родители мои еще в тридцатом в колхоз пошли, из бедняков, так что вы этого… не слушайте.
– Значит, он врет все? Никому ты фонарем не светил?
– Нет! Клянусь, товарищ капитан, темновато было, а часы у меня простые, не фосфоресцирующие, так что я просто подсветить хотел, проверить, сколько времени. Совпало все так.
– И подводную лодку не видели?
– Нет. Никто ее не видел, а как Харитонов на меня кинулся, так и вовсе забыли.
Я выглянул в коридор и велел Костогорову позвать лейтенанта Самарина. Мартынов покорно ждал, лишь несколько раз прошептал что-то вроде "не виноват я". Я молча разглядывал его: типичный русский крестьянский паренек, с курносым носом и веснушками. Худой, коротко стриженый, в грязной робе и белесой редкой щетиной на щеках. Да сейчас все такие: неухоженные, помятые, грязные.
Вдруг я поймал себя на мысли: моторы снова не работают! После стольких дней, проведенных внутри лодки с гудящими дизелями, к ним привыкаешь и почти перестаешь замечать. Зато теперь, когда наступила тишина, стало не по себе. Неужели опять поломка? В такой ответственный момент? Не успел я испугаться, невеселые мысли прервали.
– Разрешите? – деликатно постучав, в каюту просунул голову Самарин. Я махнул рукой – проходи.
В нескольких словах командир БЧ-3 пояснил свое видение ситуации. Вахтенные находились на задней, открытой площадке, где установлено сорокапятимиллиметровое орудие. Он, Самарин, в это время был в передней, закрытой части мостика и подоспел к месту событий только на шум драки. Никаких вражеских подлодок не видел, а Харитонов доложил о своих наблюдениях только минут через десять после события.
– Значит, если это был враг, он мог бы нас давно утопить? – спросил я. Самарин пожал плечами. Вид у него был довольно равнодушный, глаза потухшие. Кажется, его не особенно интересовала судьба Мартынова – и всей лодки тоже. В том числе и своя собственная? Я снова против своей воли на мгновение отрешился от окружающего мира и задумался, сколько же сейчас у нас таких, как этот минер без мин? Я сам – такой? И чего мы стоим, случись в таком состоянии сражаться за собственную жизнь?