Страница:
Жизнь на лодке вообще быстро превратилось в упорное повторение одного и того же. Вчера, сегодня, завтра сливались: казалось, что ты застрял во времени, и раз за разом проживаешь один и тот же день. Может, другие так не думали, потому как у них всегда были какие-то занятия. Торпедисты ухаживали за аппаратами и торпедами (правда, у них хозяйство сильно осиротело по сравнению с обычным случаем – все же четыре торпеды протирать легче, чем восемь), рулевые после вахты падали как подкошенные отдыхать, про мотористов и говорить нечего: они, наверное, были самыми занятыми. Комиссар Смышляков постоянно кочевал из отсека в отсек, работая психологом и одновременно присматривая за обстановкой. Все-таки одни и те же люди в тесном кругу, изо дня в день… Всякое может случиться: кто-то повздорит, кто-то расклеится… Пожалуй, только минеры были на положении вроде нас. Они, в отличие от торпедистов, осиротели совершенно, потому как мин у нас не было вовсе, и минные устройства демонтировали как таковые. Говорят, хотели всех минеров высадить на берег, но передумали из соображений секретности.
Гусаров быстро понял, что к чему, и скучать лейтенанту Самарину и двум его бойцам не дал. Краснофлотца Харитонова определил в моторное, старшину Кузнецова поставил главным над артиллерийским боезапасом и орудиями: чтобы вовремя почищено все было, смазано, готово к стрельбе. Глядя на это, я предложил командиру определить какие-нибудь обязанности и нам с Вершининым, чтобы мы не чувствовали себя совершенно ненужными и всем мешающими.
– А что вы умеете делать, товарищ капитан? – насмешливо спросил Гусаров.
– Врать не стану, – признался я, – на большее, чем чернорабочий или грузчик, не потяну. Как я понимаю, преподаватель английского языка здесь вам не нужен, правильно?
– И что ж предлагаете делать? Поставить капитана НКВД на кухню, картошку чистить и селедку потрошить? Не положено так. Могу вас сделать членами аварийной партии – пойдете? Во время тревоги прибываете на центральный пост и выполняете команды Глушко.
– Согласен. Сашка… В смысле, товарищ Вершинин тоже, наверное, согласится.
– Ну смотрите… В случае повреждений аварийная партия работает в очень сложных условиях – по колено в холодной солярочной воде, например. И так как вы сможете только подсобные работы выполнять, вами даже рядовой краснофлотец командовать станет.
– Пойдет.
Как мне показалось, после этого разговора Гусаров чуточку сменил свое отношение ко мне, перестал смотреть с откровенной враждебностью и подозрительностью. Наверное, я был на правильном пути, а для полной победы решил сделать еще один хитрый ход.
Дело в том, что во время нашего пребывания в Датч-Харборе почти всем – и командирам, и матросам надарили кучу американских сигарет, а Гусарову почти ничего не досталось. Он ведь с американцами не братался, да и занят был постоянно. Угостить сигаретой его мог бы разве что Смышляков – да только политрук не курил, да и вообще к куреву относился неодобрительно. Остальные командиры на мостике отсутствовали, если там находился Гусаров. Вот и получилось, что капитан продолжал изредка выкуривать какие-то мятые папироски из пачки без опознавательных знаков.
На четвертый день похода я поднялся на мостик немного раньше командира, а когда он выбрался и первым делом осмотрел горизонт в бинокль, ловко оттер сигнальщика Биченева и встал справа от Гусарова.
– Погода меняется, или мне кажется? – спросил я, стараясь выглядеть беззаботным.
– Ясное дело, меняется, – пробурчал Гусаров. – На юг идем. Скоро сороковая параллель, после нее еще теплее станет. Океан, опять же, не зря Тихим называют – он в средних широтах часто спокойный.
Момент был подходящий. Командир опустил бинокль, но не успел полезть в карман за папиросой; у меня же все было наготове. Я сунул ему под нос только что открытую пачку "Честерфилда".
– Закуривайте, товарищ капитан-лейтенант.
Он взглянул мне прямо в глаза: это был критический момент. Сейчас как скажет: кури свои сигареты сам, энкаведешник, а я тебя знать не желаю. Правда, как после этого нам вместе плыть два месяца? Это ж едва ли не прямое объявление войны. Останется или сидеть у себя в каюте, чтобы на глаза не попадаться, или за борт сигать.
Однако Гусаров был человек разумный и понимающий. К тому же, столько времени уже прошло с тех пор, как полковник Андреев, образно говоря, вытирал об него ноги. Быстро почесав указательным пальцем крыло носа, командир ловко вынул из пачки сигарету. Я дал ему прикурить от своей, и предложил:
– Я смотрю, вы все папироски смолите, Дмитрий Федорович… Прямо скажем, хоть американцы капиталисты и мироеды, табак у них гораздо лучше нашего.
– Это как сказать, – прошамкал Гусаров краем губ. – Слабоват он и больно душистый. Наш-то крепче, забористее…
– То есть, вам не нравится? – растерялся я.
– Да почему… Курить можно, – Гусаров отвернулся и мотнул головой. Я все понял! Не мог же он ругать советское при живом энкаведешнике. Может, я ему нарочно сигареты сую, чтобы спровоцировать? Вот ситуация, черт возьми… Нужно было спасать положение.
– Я думаю, все дело в том, товарищ капитан-лейтенант, что у них войны нет на территории страны, да и табачные плантации побогаче. Так любой дурак лучше сигареты сделает. Вот мы фашистов победим, и станем такие сигареты делать – никто на этот "Честерфилд" смотреть не станет! А пока можно и "второй фронт" покурить.
– Ну да, ну да, – кивнул Гусаров. Курил он жадно и быстро. Если торопится – это плохо. Я ведь хотел его на разговор вызвать.
– Так может, "Кэмел" лучше попробуете, или "Лаки Страйк"? Они, кажется, крепче табаком. С собой у меня нет, правда, но я вам могу несколько пачек дать. Мне столько надарили – за жизнь не выкуришь, да еще Вершинин отдавал, какие ему совали.
– Что это значит? – насмешливо спросил Гусаров. – Имею в виду эту вашу щедрость?
– Шаг к примирению, – сказал я начистоту. – Отношения у нас с самого начала не заладились – я считаю это недоразумением. Если мы с вами выполняем одно и то же важное задание, должны как следует взаимодействовать и помогать друг другу.
– Важное задание… Глупость это какая-то! Авантюра, бессмысленная трата времени, вернее, просто бросили лодку на гибель.
Гусаров повернулся ко мне и стал с жаром доказывать:
– Я ведь это все говорю не потому, что боюсь или протестую против решения начальства. Мне обидно, понимаете? Послезавтра мы нырнем, и бросим Комарова, отправимся гулять по тропическим морям и африкам. Черт-те куда плыть, где ни баз, ни союзников – ничего. Сломаемся, или на риф напоремся – пропадем ни за грош. А Комаров через полгода фашистов бить станет, пользу Родине немалую принесет! На Северном флоте девятнадцать лодок только за год войны у немцев сто кораблей и судов потопили. Понимаешь цифру, капитан? СТО! А они потери несут, у них ремонтная база слабая. Им помощь нужна и каждая новая лодка на счету. Вот мы туда не попадем, а война ведь еще не год, и, наверное, не два будет идти. Это значит, десять вражеских кораблей, которые мы бы потопить могли, продолжат плавать и вред нашей стране приносить.
– Тут вы неправы, товарищ Гусаров! – захваченный страстью, с которой говорил командир лодки, я тоже повысил голос и стал размахивать зажатым между пальцами потухшим окурком. – У нас задание гораздо важнее, чем десять фашистских кораблей! Если мы привезем на родину алмазов, за которыми нас послали, это будет гораздо ценнее утопления вражеских посудин. Надо у Вершинина спросить, сколько они стоят. Я думаю, больше, чем пароходы.
– Эка загнул. Ведь их еще привезти надо! Не утонуть самому по дороге туда и обратно…
– А в бою как? Тоже ведь могут враги в первом походе потопить, разве не так?
На это Гусаров не нашел что ответить. Видимо, в своих мыслях он начисто отметал возможность гибели "Л-16" в первом же боевом походе от немецких глубинных бомб.
– Ладно, – буркнул он наконец после паузы, и выбросил за борт окурок. – Что об этом спорить…
– Тоже верно, – поддакнул я. – Так что, сигареты возьмете?
– Ну… давай.
– Вам каких, разных дать? "Честерфилда" у меня, конечно, больше всего, но пачки по три-четыре могу и других дать.
– Без разницы. Ты, товарищ Вейхштейн… как тебя по батюшке?
– Владимир Давидович.
– Ты, Владимир Давидович, меня извини – надо идти, вопросы нашего "потопления" прорабатывать. А то час "Ч" уже не за горами.
Надо сказать, что для отделения нашей лодки от "Л-15" был придуман хитрый план. На переходе существовала постоянная опасность подвергнуться атаке врага: по сообщениям разведки, переданным нам в Датч-Харборе перед отплытием, из Хакодате в неизвестном направлении вышла немецкая подлодка. Как знать, может быть, для охоты за нами? Также всегда стоило ожидать подлости от самураев. Их лодки вели в Тихом океане войну против союзного судоходства, могли заодно и в нас стрельнуть, "за Халхин-Гол", так сказать.
Конечно, эти опасности на нашем переходе особо не сказались. Идти в любом случае нужно было в надводном положении, ибо в подводном скорость ничтожная, и аккумуляторных батарей хватает на 60 часов – всего на 150 миль. Сигнальщики смотрели в оба. На мостике постоянно находилось не менее трех человек с биноклями. Уже два раза объявляли тревогу, но оба раза оказывалось, что она ложная. Сначала увидали перископ, но не успели сыграть тревогу – "перископ" взлетел, оказавшись чайкой. Второй раз вдалеке по правому борту увидали след торпеды, а на самом деле оказалось – кит.
Гусаров решил воспользоваться этой нервозной обстановкой. Договорились, что в 11.00 11 октября на мостике "Л-15" останутся только самые доверенные лица – Комаров, коммунист инженер Нестеренко, вахтенным встанет лейтенант Жуйко и надежный матрос. Мы сымитируем гибель, погрузившись и застыв на месте без работы двигателей, Комаров вызовет комендоров и скажет, что видел торпеды и перископ, прикажет открыть огонь. В результате, наша лодка будет "потоплена неизвестной подлодкой", и "Л-15" пойдет дальше одна. Вся команда "Л-15" при случае, подтвердит легенду в полной уверенности, что так оно и было.
Но просто "утонуть" было мало. Вода очень хорошо проводит звуки, так что близкий взрыв слышит вся команда лодки через ее тонкие металлические стенки. Поэтому наши умельцы – торпедисты и минеры – соорудили из двух снарядов часовую мину в деревянном ящике. Данилов, как самый сильный, должен был выбросить ее подальше за борт, где она взорвется, дав сигнал нам на погружение. Конечно, сила взрыва будет маленькой, но кто станет разбираться в тонкостях?
Команде о настоящих планах объявили на следующий день после выхода из Датч-Харбора. Я не бог весть какой психолог, но особого потрясения на лицах матросов не видел. Страха тоже, даже скорее интерес. Мне, кстати, пришлось выступить с краткой речью, потому как Вершинин, обычно такой словоохотливый, вдруг смешался и стал мямлить. Говорят, получилось у меня довольно внушительно – вот только беда в том, что я на самом деле никакой уверенности не чувствовал.
Рано утром одиннадцатого все были на нервах. Во-первых, давно уже не погружались, так что проводили проверку – как задраены палубные люки, убрано ли лишнее с мостика. Без пяти одиннадцать Данилов, по-молодецки ухнув, выбросил "бомбу" в море метров на пятнадцать по левому борту. "Л-15" должна была держаться правее, чтобы взрыв случился от нее подальше. Все, кроме командира, ринулись вниз по лестнице, хотя тревогу не играли.
Внутри люди напряженно ждали сигналов на своих постах. Горизонтальщики на рулях, трюмные на штурвалах управления балластными цистернами. Казалось, в полутемном помещении центрального поста от сгустившегося напряжения начнут проскакивать искры. Наконец, наверху, в боевой рубке послышался грохот – туда спускался с мостика Гусаров.
– Срочное погружение! – закричал вахтенный лейтенант Касай. И началось. Мы с Вершининым скромно притулились в углу, наблюдая, как спускается, капая стекающей с дождевика водой, Гусаров. Матросы колдовали с рулями, за бортом бурлила вода, врывающаяся в цистерну срочного погружения. Потом лодка накренилась на нос и пошла в глубину.
– Тимошенко, давай радио! – крикнул командир. Радист глухо ответил "есть". Он должен был передать обрывающуюся радиограмму: "Погибаем от…".
Как-то незаметно оборвался рев дизелей. Их воздухозаборники закрылись автоматическими клапанами, чтобы вода не прошла внутрь лодки. С помощью специальных муфт, называющихся "Бамаг", на валы включали гребные электродвигатели – только пользоваться ими мы пока не собирались.
– Пять метров, – доложил трюмный, главстаршина Левушкин. Потом, через некоторое время, добавил:
– Десять. Пятнадцать.
– Так держать, – тихо приказал Гусаров. Лодку выровняли. – Тихо по отсекам!
Стало так тихо, что слышно было, как люди дышат. На самом деле, когда гибнет корабль, тихо не бывает – вода с ревом врывается во внутренние помещения, ломает переборки и корпус. Этого мы сымитировать, конечно, не могли – понадеялись, что достаточно будет шума воды, проходящей в цистерны, а потом акустику "Л-15" поможет испуг и фантазия.
– Вот мы и утонули, – пробормотал кто-то.
– Дай бог, в последний раз! – отозвался другой.
Гусаров поднял руку, призывая к тишине. Крадучись, он переступил через комингс, направляясь в коридор за центральным постом, к выгородке радистов и акустиков.
– Шумы винтов. Добавили оборотов, проходят мимо по правому борту на большой скорости, – доложил Родин, командир отделения. – Также взрывы слышны – видимо, ведут огонь из пушки.
– Нашу бомбу слыхали?
– Так точно. Слабовато вышло.
– Что поделаешь, – Гусаров прислонился к стенке. За его спиной, затаив дыхание, теснились мы – комиссар, я, Сашка и инженер Глушко. Остальным по должности не положено было толпиться.
– Все, удаляются, – прошептал Леонов. Он сидел в наушниках и слушал шумы, поэтому шепот у него вышел довольно громким.
– Прощайте, товарищи! – проникновенно сказал Смышляков.
– Ты чего! – ткнул его в бок Глушко. – Какое, к черту, "прощайте" – до свидания!
– Да, Иван, что это ты такое говоришь, – пробормотал Гусаров, отрываясь от стенки. – Ну, товарищи, можно сказать, что первый этап нашего путешествия закончен. Он был не самым трудным… наверное, даже самым легким. Впереди путь длиной в десять тысяч миль, потом столь же долгое возвращение. Наберемся сил и сделаем все, что от нас требует страна и партия.
– Верно сказано! – похвалил комиссар. – Только никто не слышал, потому что ты шептал. Надо собрание собрать и повторить.
– Вон, пусть Вейхштейн говорит, – отмахнулся командир. – У него же талант, все признали.
После собственной "гибели" мы выждали для верности около получаса. Акустик внимательно слушал, как шум винтов "Л-15" удаляется и исчезает на юго-востоке. Как сказал Смышляков (снова он! Разъясняет все направо и налево – одно слово, комиссар), максимальная дальность шумопеленгования у нашего прибора "Марс" составляла 30 кабельтовых, или почти пять километров. Это двадцать минут хода полной скоростью для "Ленинца".
– Можно было, конечно, сразу начинать двигаться, – продолжил объяснения для нас с Вершининым комиссар. – Дело в том, что при собственном ходе более трех-четырех узлов лодка уже ничего не услышит, то есть нас комаровцы обнаружить не смогли бы. Это Федорыч так, подстраховался.
Гусаров страховался и дальше: сначала дал малый ход электродвигателями, подвсплыл на несколько метров под перископ, оглядел горизонт, и только потом приказал дать полный вперед. За счет мощных двигателей и обтекаемой формы корпуса подлодка могла дать под водой целых девять узлов, то есть больше, чем мы шли над водой на экономическом ходу – вот только заряда при этом хватало на полтора часа. Впрочем, командир не собирался гонять корабль на таком режиме. Попробовал и убавил до среднего, шестиузлового. Так мы шли еще два часа, иногда осматривая горизонт через перископ. На третий раз Гусаров подозвал нас и дал по очереди поглядеть в окуляры мне и Сашке. Вершинин даже немного обалдел от такого проявления дружелюбия, ведь раньше командирским вниманием ни он, ни я не были избалованы. Я-то был готов, и внутренне ликовал, приветствуя новое проявление своей победы над враждебностью Гусарова. Ну а перископ… Забавно, конечно, глядеть, но как они там успевают что-то заметить? Волны мечутся, капли текут, картинка расплывается. Хотя, если море поспокойней, вероятно, и глядеть удобнее. Но тогда и врагу перископ легче обнаружить.
В тот день мы в первый раз обедали под водой. Особых отличий не заметили, да и откуда им появиться? Разве что около камбуза была непривычно тихо, хотя запах остался по-прежнему сильным. Электродвигатели работали гораздо тише, чем дизеля, но вибрация чувствовалась как будто бы даже сильнее.
Всплыли около двух часов дня и опять пошли в крейсерском положении, как раньше. То же самое море, то же самое серое небо, только нету сзади едва заметной над волнами рубки "Л-15", нашей верной спутницы. Я заметил, что сигнальщики и Гусаров тоже поглядывают то за корму, то вперед и чуть налево, куда ушла вторая лодка. Видимо, думали они о том же самом, что и я.
Каким-то образом расставание и проделанный сложный маневр расслабили команду и командира. На мостике разом столпилось человек шесть, в том числе и мы с Вершининым. Я это вовремя заметил и потянул Сашку вниз, чтобы не получить нагоняя.
– Думаешь, обругал бы? – спросил он, отряхивая воду с дождевика. Мы задержались в рубке, прежде чем лезть ниже. – Что-то добрый он сегодня необычайно. Когда позвал в перископ смотреть, я даже не поверил.
Я быстренько рассказал, как подкупал командира с помощью сигарет и душевного разговора.
– Так что мы теперь вроде как прощены… Я вот все думал: ладно я, как представитель НКВД ему не по нраву, а за что он на тебя взъелся? Думал что ли, будто ты тоже… переодетый?
– Я так думаю, всего понемножку, – пожал плечами Вершинин. – Я ведь, кроме прочего, в первый день, когда груз привезли, ляпнул ему, что подлодки – это "жестяные головастики". Ух, как он носом закрутил! А я ведь что… просто лодка я думал будет – ого-го! Как "Пионер" из "Тайны двух океанов".
Такой книги я не читал, посему попросил Сашку просветить меня. Болтая, мы вернулись в каюту.
Следующий день был во многом похож на предыдущие. Подъем в семь, завтрак вместе со сменившимися с вахты командирами, утренняя вылазка покурить на мостик… И вот тут началось кое-что новое, потому как мы впервые столкнулись с настоящим врагом.
Как показали события, наша верхняя вахта относилась к своим обязанностям с прохладцей. Не то проснуться не успели, не то расслабились за две недели без всяких происшествий. И надо ж было такому случиться, что я всему этому был свидетель. Стоял, курил, наслаждался солнцем – оно нас до сих пор радовало нечасто – и тут, как обухом по голове:
– Мат-тушку твою так и разэдак! Самолет… Самолет!!!
Лейтенант Касай, вахтенный, так и подпрыгнул на месте с криком: "Где?"
Я тоже заметался, и буквально через мгновение увидел его: странный самолет, которому под брюхом будто бы привязали пару лодок. Длинная кабина, большой хвост и явственно видный около хвоста красный круг. Самураи!
Самолет заходил со стороны низко висящего солнца, а звук его мотора заглушал стук наших собственных дизелей. Теперь японцы на почтительном, но не слишком большом расстоянии начали облетать нас по кругу. Из кабины вылетели одна за другой ракеты: красная, белая, опять красная.
– Опознавательные дают, – воскликнул сигнальщик – кажется, фамилия у него была Романов. – Что ж они, флага не видят…
Я оглянулся на корму и похолодел. Флага-то там больше не было! Сняли вчера, как только всплыли. Теперь не нужно было всем сообщать, что по океану плывет советская подлодка. Вот и огребем сейчас… Только откуда же здесь самолет? Я, конечно, слыхал краем уха, что были у империалистов такие корабли, с которых можно запускать самолеты, но неужели эти самолеты на поплавках?
Лейтенант Касай тем временем судорожно докладывал командиру по переговорному устройству.
– Что ж ты телишься, мать твою бога в душу! – загнул Гусаров. – Все вниз, срочное погружение!
Я не сразу понял, что это значит. Неужели все так страшно? Самолетик этот вовсе не казался каким-то опасным. Если станет надоедать – так ведь его можно сбить! У нас же две пушки на палубе стоят и ручные пулеметы имеются…
– Вниз! Давай вниз, капитан, быстро!!! – заорал мне Касай, прерывая неторопливое течение мыслей. Выпучив глаза, он схватил меня за рукав дождевика и рванул к себе, второй рукой упираясь в холку и пригибая вниз. Я вдруг понял, что на мостике остались только мы с ним. Внутрь лодки я скорее упал, чем спустился: пересчитал локтем все ступеньки, поскользнулся, да еще и получил по макушке сапогом лейтенанта. Внутри "Л-16" гремела тревожная сигнализация. Как только надо мной прогромыхал закрывающийся люк, лодка задрожала и знакомо забурлила, загремела, набирая воду в цистерны. Потом пол под ногами накренился градусов на двадцать, так что я сел на пол. Касай стоял рядом, держась за лестницу и судорожно всхлипывая. Вдруг где-то рядом с нами в корпус словно начали стучать молотком, часто, и не в одном месте, а перемещаясь с борта на борт.
– Неужели забыли кого? – прошептал лейтенант. Он сунулся к переговорному устройству, и в этот момент раздался взрыв. Лодку тряхнуло, а Касай не удержал равновесие и шлепнулся ко мне на колени.
– Что это? – в ужасе спросил я.
– Не знаю, – ответил он, совершенно не пытаясь встать. – И-извините, товарищ капитан. Я не нарочно.
Лодка снова дернулась и мерно задрожала, когда включились электродвигатели. Крен никуда не делся, только стал немного меньше. Снизу, из центрального поста доносились неразборчивые команды, а мы с Касаем пытались встать. Кто-то из матросов помог нам подняться, и мы наконец очутились на ногах.
– Вроде целы, – сказал я полувопросительно.
– Так точно, товарищ капитан! – бодро отрапортовали из темного угла. – Производим уклонение от атаки самолета на глубине тридцати метров.
– Ого. Быстро мы нырнули…
– Если бы… Лодка большая, погружается медленно. Хорошо, вражина не попал бомбой, а то бы хана нам пришла. А так, пока он на второй заход пошел, мы успели глубины набрать. Море с волнением, авось не разглядит.
Словно в ответ говорившему – которым, как нетрудно было догадаться, оказался никто иной, как вездесущий и всезнающий Смышляков – раздался новый взрыв. Лодка опять вздрогнула, но уже едва заметно.
– Ну вот, кидает куда попало, – удовлетворенно заметил комиссар. Он вышел из угла на свет, поправил мятую фуражку и похлопал по плечу понурого Касая. – Ты, Сергей, в следующий раз быстрее соображай, лады? Это ладно, что они сперва опознавательные дали, а если бы сразу бомбой?
– Откуда вы знаете? Вас же на мостике не было? – только и смог пролепетать лейтенант.
– У меня должность такая, – ответил Смышляков.
– А вы слышали – кто-то в борт стучал? – возбужденно воскликнул я. – Надо проверить, все ли на месте.
– Да все, не волнуйтесь, Владимир, – успокоил комиссар. – Это пули в нас попадали. Здесь японец прицел поточнее взял, ничего не скажешь. Но – лучше так, чем наоборот, правильно? Бомбы пусть подальше падают.
Он рассмеялся и спустился вниз; мы последовали за ним, причем я поспешил ускользнуть в свою каюту, воспользовавшись тем, что Гусаров принялся распекать Касая.
Вершинин сидел как на иголках.
– Я тут все думал, что делать? Здесь оставаться или в ЦП бежать, как нам командир расписал? – бросился ко мне он.
– Лучше тут, – заверил его я. – Там такое творится!
В красках расписав, как мы прозевали самолет, как падали внутрь по тревоге, и как теперь влетело вахтенному, я поймал себя на мысли, что сейчас это все выглядит очень даже весело. Да уж – там чуть в штаны не наделал, а тут готов рассмеяться. Странная это штука – человеческие мозги…
Результатом инцидента стало то, что мы снова шли под водой несколько часов. Гусаров осматривал небеса из-под воды в зенитный перископ и ходил по центральному посту злой, как черт. Вершинин сделал туда разведывательную вылазку и вернулся очень быстро.
– Поглядел на меня волком, но ничего не сказал, – поведал мне Сашка. – Знаешь, у меня такое впечатление, что он больше всего сам собой недоволен.
Под водой мы шли до самого обеда, и всплыли только с новой вахтой, в которую стали самые проверенные люди: вахтенным Смышляков, сигнальщиками боцман Новиков, Поцелуйко и старшина торпедистов Николаенко. Однако происшествия на тот день закончились, и постепенно жизнь на лодке вернулась в прежнее, спокойное русло.
Впереди нас ждали три недели в открытом океане. Конечно, одиннадцатого октября я об этом не знал, как не знал и того места, где мы должны были встретиться с ожидавшим нас пароходом "Микоян". А место было незаурядное. Исла Мас Афуэра, остров, на котором прожил в одиночестве Александр Селкирк. Тот самый, что знаком миллионам людей по роману про Робинзона Крузо. Сначала я удивился – такое известное место, и мы туда, при всей секретности нашей миссии? Но наш постоянный просветитель в морских вопросах, Ваня Смышляков как всегда рассказал, почему и как.
Гусаров быстро понял, что к чему, и скучать лейтенанту Самарину и двум его бойцам не дал. Краснофлотца Харитонова определил в моторное, старшину Кузнецова поставил главным над артиллерийским боезапасом и орудиями: чтобы вовремя почищено все было, смазано, готово к стрельбе. Глядя на это, я предложил командиру определить какие-нибудь обязанности и нам с Вершининым, чтобы мы не чувствовали себя совершенно ненужными и всем мешающими.
– А что вы умеете делать, товарищ капитан? – насмешливо спросил Гусаров.
– Врать не стану, – признался я, – на большее, чем чернорабочий или грузчик, не потяну. Как я понимаю, преподаватель английского языка здесь вам не нужен, правильно?
– И что ж предлагаете делать? Поставить капитана НКВД на кухню, картошку чистить и селедку потрошить? Не положено так. Могу вас сделать членами аварийной партии – пойдете? Во время тревоги прибываете на центральный пост и выполняете команды Глушко.
– Согласен. Сашка… В смысле, товарищ Вершинин тоже, наверное, согласится.
– Ну смотрите… В случае повреждений аварийная партия работает в очень сложных условиях – по колено в холодной солярочной воде, например. И так как вы сможете только подсобные работы выполнять, вами даже рядовой краснофлотец командовать станет.
– Пойдет.
Как мне показалось, после этого разговора Гусаров чуточку сменил свое отношение ко мне, перестал смотреть с откровенной враждебностью и подозрительностью. Наверное, я был на правильном пути, а для полной победы решил сделать еще один хитрый ход.
Дело в том, что во время нашего пребывания в Датч-Харборе почти всем – и командирам, и матросам надарили кучу американских сигарет, а Гусарову почти ничего не досталось. Он ведь с американцами не братался, да и занят был постоянно. Угостить сигаретой его мог бы разве что Смышляков – да только политрук не курил, да и вообще к куреву относился неодобрительно. Остальные командиры на мостике отсутствовали, если там находился Гусаров. Вот и получилось, что капитан продолжал изредка выкуривать какие-то мятые папироски из пачки без опознавательных знаков.
На четвертый день похода я поднялся на мостик немного раньше командира, а когда он выбрался и первым делом осмотрел горизонт в бинокль, ловко оттер сигнальщика Биченева и встал справа от Гусарова.
– Погода меняется, или мне кажется? – спросил я, стараясь выглядеть беззаботным.
– Ясное дело, меняется, – пробурчал Гусаров. – На юг идем. Скоро сороковая параллель, после нее еще теплее станет. Океан, опять же, не зря Тихим называют – он в средних широтах часто спокойный.
Момент был подходящий. Командир опустил бинокль, но не успел полезть в карман за папиросой; у меня же все было наготове. Я сунул ему под нос только что открытую пачку "Честерфилда".
– Закуривайте, товарищ капитан-лейтенант.
Он взглянул мне прямо в глаза: это был критический момент. Сейчас как скажет: кури свои сигареты сам, энкаведешник, а я тебя знать не желаю. Правда, как после этого нам вместе плыть два месяца? Это ж едва ли не прямое объявление войны. Останется или сидеть у себя в каюте, чтобы на глаза не попадаться, или за борт сигать.
Однако Гусаров был человек разумный и понимающий. К тому же, столько времени уже прошло с тех пор, как полковник Андреев, образно говоря, вытирал об него ноги. Быстро почесав указательным пальцем крыло носа, командир ловко вынул из пачки сигарету. Я дал ему прикурить от своей, и предложил:
– Я смотрю, вы все папироски смолите, Дмитрий Федорович… Прямо скажем, хоть американцы капиталисты и мироеды, табак у них гораздо лучше нашего.
– Это как сказать, – прошамкал Гусаров краем губ. – Слабоват он и больно душистый. Наш-то крепче, забористее…
– То есть, вам не нравится? – растерялся я.
– Да почему… Курить можно, – Гусаров отвернулся и мотнул головой. Я все понял! Не мог же он ругать советское при живом энкаведешнике. Может, я ему нарочно сигареты сую, чтобы спровоцировать? Вот ситуация, черт возьми… Нужно было спасать положение.
– Я думаю, все дело в том, товарищ капитан-лейтенант, что у них войны нет на территории страны, да и табачные плантации побогаче. Так любой дурак лучше сигареты сделает. Вот мы фашистов победим, и станем такие сигареты делать – никто на этот "Честерфилд" смотреть не станет! А пока можно и "второй фронт" покурить.
– Ну да, ну да, – кивнул Гусаров. Курил он жадно и быстро. Если торопится – это плохо. Я ведь хотел его на разговор вызвать.
– Так может, "Кэмел" лучше попробуете, или "Лаки Страйк"? Они, кажется, крепче табаком. С собой у меня нет, правда, но я вам могу несколько пачек дать. Мне столько надарили – за жизнь не выкуришь, да еще Вершинин отдавал, какие ему совали.
– Что это значит? – насмешливо спросил Гусаров. – Имею в виду эту вашу щедрость?
– Шаг к примирению, – сказал я начистоту. – Отношения у нас с самого начала не заладились – я считаю это недоразумением. Если мы с вами выполняем одно и то же важное задание, должны как следует взаимодействовать и помогать друг другу.
– Важное задание… Глупость это какая-то! Авантюра, бессмысленная трата времени, вернее, просто бросили лодку на гибель.
Гусаров повернулся ко мне и стал с жаром доказывать:
– Я ведь это все говорю не потому, что боюсь или протестую против решения начальства. Мне обидно, понимаете? Послезавтра мы нырнем, и бросим Комарова, отправимся гулять по тропическим морям и африкам. Черт-те куда плыть, где ни баз, ни союзников – ничего. Сломаемся, или на риф напоремся – пропадем ни за грош. А Комаров через полгода фашистов бить станет, пользу Родине немалую принесет! На Северном флоте девятнадцать лодок только за год войны у немцев сто кораблей и судов потопили. Понимаешь цифру, капитан? СТО! А они потери несут, у них ремонтная база слабая. Им помощь нужна и каждая новая лодка на счету. Вот мы туда не попадем, а война ведь еще не год, и, наверное, не два будет идти. Это значит, десять вражеских кораблей, которые мы бы потопить могли, продолжат плавать и вред нашей стране приносить.
– Тут вы неправы, товарищ Гусаров! – захваченный страстью, с которой говорил командир лодки, я тоже повысил голос и стал размахивать зажатым между пальцами потухшим окурком. – У нас задание гораздо важнее, чем десять фашистских кораблей! Если мы привезем на родину алмазов, за которыми нас послали, это будет гораздо ценнее утопления вражеских посудин. Надо у Вершинина спросить, сколько они стоят. Я думаю, больше, чем пароходы.
– Эка загнул. Ведь их еще привезти надо! Не утонуть самому по дороге туда и обратно…
– А в бою как? Тоже ведь могут враги в первом походе потопить, разве не так?
На это Гусаров не нашел что ответить. Видимо, в своих мыслях он начисто отметал возможность гибели "Л-16" в первом же боевом походе от немецких глубинных бомб.
– Ладно, – буркнул он наконец после паузы, и выбросил за борт окурок. – Что об этом спорить…
– Тоже верно, – поддакнул я. – Так что, сигареты возьмете?
– Ну… давай.
– Вам каких, разных дать? "Честерфилда" у меня, конечно, больше всего, но пачки по три-четыре могу и других дать.
– Без разницы. Ты, товарищ Вейхштейн… как тебя по батюшке?
– Владимир Давидович.
– Ты, Владимир Давидович, меня извини – надо идти, вопросы нашего "потопления" прорабатывать. А то час "Ч" уже не за горами.
* * *
Надо сказать, что для отделения нашей лодки от "Л-15" был придуман хитрый план. На переходе существовала постоянная опасность подвергнуться атаке врага: по сообщениям разведки, переданным нам в Датч-Харборе перед отплытием, из Хакодате в неизвестном направлении вышла немецкая подлодка. Как знать, может быть, для охоты за нами? Также всегда стоило ожидать подлости от самураев. Их лодки вели в Тихом океане войну против союзного судоходства, могли заодно и в нас стрельнуть, "за Халхин-Гол", так сказать.
Конечно, эти опасности на нашем переходе особо не сказались. Идти в любом случае нужно было в надводном положении, ибо в подводном скорость ничтожная, и аккумуляторных батарей хватает на 60 часов – всего на 150 миль. Сигнальщики смотрели в оба. На мостике постоянно находилось не менее трех человек с биноклями. Уже два раза объявляли тревогу, но оба раза оказывалось, что она ложная. Сначала увидали перископ, но не успели сыграть тревогу – "перископ" взлетел, оказавшись чайкой. Второй раз вдалеке по правому борту увидали след торпеды, а на самом деле оказалось – кит.
Гусаров решил воспользоваться этой нервозной обстановкой. Договорились, что в 11.00 11 октября на мостике "Л-15" останутся только самые доверенные лица – Комаров, коммунист инженер Нестеренко, вахтенным встанет лейтенант Жуйко и надежный матрос. Мы сымитируем гибель, погрузившись и застыв на месте без работы двигателей, Комаров вызовет комендоров и скажет, что видел торпеды и перископ, прикажет открыть огонь. В результате, наша лодка будет "потоплена неизвестной подлодкой", и "Л-15" пойдет дальше одна. Вся команда "Л-15" при случае, подтвердит легенду в полной уверенности, что так оно и было.
Но просто "утонуть" было мало. Вода очень хорошо проводит звуки, так что близкий взрыв слышит вся команда лодки через ее тонкие металлические стенки. Поэтому наши умельцы – торпедисты и минеры – соорудили из двух снарядов часовую мину в деревянном ящике. Данилов, как самый сильный, должен был выбросить ее подальше за борт, где она взорвется, дав сигнал нам на погружение. Конечно, сила взрыва будет маленькой, но кто станет разбираться в тонкостях?
Команде о настоящих планах объявили на следующий день после выхода из Датч-Харбора. Я не бог весть какой психолог, но особого потрясения на лицах матросов не видел. Страха тоже, даже скорее интерес. Мне, кстати, пришлось выступить с краткой речью, потому как Вершинин, обычно такой словоохотливый, вдруг смешался и стал мямлить. Говорят, получилось у меня довольно внушительно – вот только беда в том, что я на самом деле никакой уверенности не чувствовал.
Рано утром одиннадцатого все были на нервах. Во-первых, давно уже не погружались, так что проводили проверку – как задраены палубные люки, убрано ли лишнее с мостика. Без пяти одиннадцать Данилов, по-молодецки ухнув, выбросил "бомбу" в море метров на пятнадцать по левому борту. "Л-15" должна была держаться правее, чтобы взрыв случился от нее подальше. Все, кроме командира, ринулись вниз по лестнице, хотя тревогу не играли.
Внутри люди напряженно ждали сигналов на своих постах. Горизонтальщики на рулях, трюмные на штурвалах управления балластными цистернами. Казалось, в полутемном помещении центрального поста от сгустившегося напряжения начнут проскакивать искры. Наконец, наверху, в боевой рубке послышался грохот – туда спускался с мостика Гусаров.
– Срочное погружение! – закричал вахтенный лейтенант Касай. И началось. Мы с Вершининым скромно притулились в углу, наблюдая, как спускается, капая стекающей с дождевика водой, Гусаров. Матросы колдовали с рулями, за бортом бурлила вода, врывающаяся в цистерну срочного погружения. Потом лодка накренилась на нос и пошла в глубину.
– Тимошенко, давай радио! – крикнул командир. Радист глухо ответил "есть". Он должен был передать обрывающуюся радиограмму: "Погибаем от…".
Как-то незаметно оборвался рев дизелей. Их воздухозаборники закрылись автоматическими клапанами, чтобы вода не прошла внутрь лодки. С помощью специальных муфт, называющихся "Бамаг", на валы включали гребные электродвигатели – только пользоваться ими мы пока не собирались.
– Пять метров, – доложил трюмный, главстаршина Левушкин. Потом, через некоторое время, добавил:
– Десять. Пятнадцать.
– Так держать, – тихо приказал Гусаров. Лодку выровняли. – Тихо по отсекам!
Стало так тихо, что слышно было, как люди дышат. На самом деле, когда гибнет корабль, тихо не бывает – вода с ревом врывается во внутренние помещения, ломает переборки и корпус. Этого мы сымитировать, конечно, не могли – понадеялись, что достаточно будет шума воды, проходящей в цистерны, а потом акустику "Л-15" поможет испуг и фантазия.
– Вот мы и утонули, – пробормотал кто-то.
– Дай бог, в последний раз! – отозвался другой.
Гусаров поднял руку, призывая к тишине. Крадучись, он переступил через комингс, направляясь в коридор за центральным постом, к выгородке радистов и акустиков.
– Шумы винтов. Добавили оборотов, проходят мимо по правому борту на большой скорости, – доложил Родин, командир отделения. – Также взрывы слышны – видимо, ведут огонь из пушки.
– Нашу бомбу слыхали?
– Так точно. Слабовато вышло.
– Что поделаешь, – Гусаров прислонился к стенке. За его спиной, затаив дыхание, теснились мы – комиссар, я, Сашка и инженер Глушко. Остальным по должности не положено было толпиться.
– Все, удаляются, – прошептал Леонов. Он сидел в наушниках и слушал шумы, поэтому шепот у него вышел довольно громким.
– Прощайте, товарищи! – проникновенно сказал Смышляков.
– Ты чего! – ткнул его в бок Глушко. – Какое, к черту, "прощайте" – до свидания!
– Да, Иван, что это ты такое говоришь, – пробормотал Гусаров, отрываясь от стенки. – Ну, товарищи, можно сказать, что первый этап нашего путешествия закончен. Он был не самым трудным… наверное, даже самым легким. Впереди путь длиной в десять тысяч миль, потом столь же долгое возвращение. Наберемся сил и сделаем все, что от нас требует страна и партия.
– Верно сказано! – похвалил комиссар. – Только никто не слышал, потому что ты шептал. Надо собрание собрать и повторить.
– Вон, пусть Вейхштейн говорит, – отмахнулся командир. – У него же талант, все признали.
* * *
После собственной "гибели" мы выждали для верности около получаса. Акустик внимательно слушал, как шум винтов "Л-15" удаляется и исчезает на юго-востоке. Как сказал Смышляков (снова он! Разъясняет все направо и налево – одно слово, комиссар), максимальная дальность шумопеленгования у нашего прибора "Марс" составляла 30 кабельтовых, или почти пять километров. Это двадцать минут хода полной скоростью для "Ленинца".
– Можно было, конечно, сразу начинать двигаться, – продолжил объяснения для нас с Вершининым комиссар. – Дело в том, что при собственном ходе более трех-четырех узлов лодка уже ничего не услышит, то есть нас комаровцы обнаружить не смогли бы. Это Федорыч так, подстраховался.
Гусаров страховался и дальше: сначала дал малый ход электродвигателями, подвсплыл на несколько метров под перископ, оглядел горизонт, и только потом приказал дать полный вперед. За счет мощных двигателей и обтекаемой формы корпуса подлодка могла дать под водой целых девять узлов, то есть больше, чем мы шли над водой на экономическом ходу – вот только заряда при этом хватало на полтора часа. Впрочем, командир не собирался гонять корабль на таком режиме. Попробовал и убавил до среднего, шестиузлового. Так мы шли еще два часа, иногда осматривая горизонт через перископ. На третий раз Гусаров подозвал нас и дал по очереди поглядеть в окуляры мне и Сашке. Вершинин даже немного обалдел от такого проявления дружелюбия, ведь раньше командирским вниманием ни он, ни я не были избалованы. Я-то был готов, и внутренне ликовал, приветствуя новое проявление своей победы над враждебностью Гусарова. Ну а перископ… Забавно, конечно, глядеть, но как они там успевают что-то заметить? Волны мечутся, капли текут, картинка расплывается. Хотя, если море поспокойней, вероятно, и глядеть удобнее. Но тогда и врагу перископ легче обнаружить.
В тот день мы в первый раз обедали под водой. Особых отличий не заметили, да и откуда им появиться? Разве что около камбуза была непривычно тихо, хотя запах остался по-прежнему сильным. Электродвигатели работали гораздо тише, чем дизеля, но вибрация чувствовалась как будто бы даже сильнее.
Всплыли около двух часов дня и опять пошли в крейсерском положении, как раньше. То же самое море, то же самое серое небо, только нету сзади едва заметной над волнами рубки "Л-15", нашей верной спутницы. Я заметил, что сигнальщики и Гусаров тоже поглядывают то за корму, то вперед и чуть налево, куда ушла вторая лодка. Видимо, думали они о том же самом, что и я.
Каким-то образом расставание и проделанный сложный маневр расслабили команду и командира. На мостике разом столпилось человек шесть, в том числе и мы с Вершининым. Я это вовремя заметил и потянул Сашку вниз, чтобы не получить нагоняя.
– Думаешь, обругал бы? – спросил он, отряхивая воду с дождевика. Мы задержались в рубке, прежде чем лезть ниже. – Что-то добрый он сегодня необычайно. Когда позвал в перископ смотреть, я даже не поверил.
Я быстренько рассказал, как подкупал командира с помощью сигарет и душевного разговора.
– Так что мы теперь вроде как прощены… Я вот все думал: ладно я, как представитель НКВД ему не по нраву, а за что он на тебя взъелся? Думал что ли, будто ты тоже… переодетый?
– Я так думаю, всего понемножку, – пожал плечами Вершинин. – Я ведь, кроме прочего, в первый день, когда груз привезли, ляпнул ему, что подлодки – это "жестяные головастики". Ух, как он носом закрутил! А я ведь что… просто лодка я думал будет – ого-го! Как "Пионер" из "Тайны двух океанов".
Такой книги я не читал, посему попросил Сашку просветить меня. Болтая, мы вернулись в каюту.
* * *
Следующий день был во многом похож на предыдущие. Подъем в семь, завтрак вместе со сменившимися с вахты командирами, утренняя вылазка покурить на мостик… И вот тут началось кое-что новое, потому как мы впервые столкнулись с настоящим врагом.
Как показали события, наша верхняя вахта относилась к своим обязанностям с прохладцей. Не то проснуться не успели, не то расслабились за две недели без всяких происшествий. И надо ж было такому случиться, что я всему этому был свидетель. Стоял, курил, наслаждался солнцем – оно нас до сих пор радовало нечасто – и тут, как обухом по голове:
– Мат-тушку твою так и разэдак! Самолет… Самолет!!!
Лейтенант Касай, вахтенный, так и подпрыгнул на месте с криком: "Где?"
Я тоже заметался, и буквально через мгновение увидел его: странный самолет, которому под брюхом будто бы привязали пару лодок. Длинная кабина, большой хвост и явственно видный около хвоста красный круг. Самураи!
Самолет заходил со стороны низко висящего солнца, а звук его мотора заглушал стук наших собственных дизелей. Теперь японцы на почтительном, но не слишком большом расстоянии начали облетать нас по кругу. Из кабины вылетели одна за другой ракеты: красная, белая, опять красная.
– Опознавательные дают, – воскликнул сигнальщик – кажется, фамилия у него была Романов. – Что ж они, флага не видят…
Я оглянулся на корму и похолодел. Флага-то там больше не было! Сняли вчера, как только всплыли. Теперь не нужно было всем сообщать, что по океану плывет советская подлодка. Вот и огребем сейчас… Только откуда же здесь самолет? Я, конечно, слыхал краем уха, что были у империалистов такие корабли, с которых можно запускать самолеты, но неужели эти самолеты на поплавках?
Лейтенант Касай тем временем судорожно докладывал командиру по переговорному устройству.
– Что ж ты телишься, мать твою бога в душу! – загнул Гусаров. – Все вниз, срочное погружение!
Я не сразу понял, что это значит. Неужели все так страшно? Самолетик этот вовсе не казался каким-то опасным. Если станет надоедать – так ведь его можно сбить! У нас же две пушки на палубе стоят и ручные пулеметы имеются…
– Вниз! Давай вниз, капитан, быстро!!! – заорал мне Касай, прерывая неторопливое течение мыслей. Выпучив глаза, он схватил меня за рукав дождевика и рванул к себе, второй рукой упираясь в холку и пригибая вниз. Я вдруг понял, что на мостике остались только мы с ним. Внутрь лодки я скорее упал, чем спустился: пересчитал локтем все ступеньки, поскользнулся, да еще и получил по макушке сапогом лейтенанта. Внутри "Л-16" гремела тревожная сигнализация. Как только надо мной прогромыхал закрывающийся люк, лодка задрожала и знакомо забурлила, загремела, набирая воду в цистерны. Потом пол под ногами накренился градусов на двадцать, так что я сел на пол. Касай стоял рядом, держась за лестницу и судорожно всхлипывая. Вдруг где-то рядом с нами в корпус словно начали стучать молотком, часто, и не в одном месте, а перемещаясь с борта на борт.
– Неужели забыли кого? – прошептал лейтенант. Он сунулся к переговорному устройству, и в этот момент раздался взрыв. Лодку тряхнуло, а Касай не удержал равновесие и шлепнулся ко мне на колени.
– Что это? – в ужасе спросил я.
– Не знаю, – ответил он, совершенно не пытаясь встать. – И-извините, товарищ капитан. Я не нарочно.
Лодка снова дернулась и мерно задрожала, когда включились электродвигатели. Крен никуда не делся, только стал немного меньше. Снизу, из центрального поста доносились неразборчивые команды, а мы с Касаем пытались встать. Кто-то из матросов помог нам подняться, и мы наконец очутились на ногах.
– Вроде целы, – сказал я полувопросительно.
– Так точно, товарищ капитан! – бодро отрапортовали из темного угла. – Производим уклонение от атаки самолета на глубине тридцати метров.
– Ого. Быстро мы нырнули…
– Если бы… Лодка большая, погружается медленно. Хорошо, вражина не попал бомбой, а то бы хана нам пришла. А так, пока он на второй заход пошел, мы успели глубины набрать. Море с волнением, авось не разглядит.
Словно в ответ говорившему – которым, как нетрудно было догадаться, оказался никто иной, как вездесущий и всезнающий Смышляков – раздался новый взрыв. Лодка опять вздрогнула, но уже едва заметно.
– Ну вот, кидает куда попало, – удовлетворенно заметил комиссар. Он вышел из угла на свет, поправил мятую фуражку и похлопал по плечу понурого Касая. – Ты, Сергей, в следующий раз быстрее соображай, лады? Это ладно, что они сперва опознавательные дали, а если бы сразу бомбой?
– Откуда вы знаете? Вас же на мостике не было? – только и смог пролепетать лейтенант.
– У меня должность такая, – ответил Смышляков.
– А вы слышали – кто-то в борт стучал? – возбужденно воскликнул я. – Надо проверить, все ли на месте.
– Да все, не волнуйтесь, Владимир, – успокоил комиссар. – Это пули в нас попадали. Здесь японец прицел поточнее взял, ничего не скажешь. Но – лучше так, чем наоборот, правильно? Бомбы пусть подальше падают.
Он рассмеялся и спустился вниз; мы последовали за ним, причем я поспешил ускользнуть в свою каюту, воспользовавшись тем, что Гусаров принялся распекать Касая.
Вершинин сидел как на иголках.
– Я тут все думал, что делать? Здесь оставаться или в ЦП бежать, как нам командир расписал? – бросился ко мне он.
– Лучше тут, – заверил его я. – Там такое творится!
В красках расписав, как мы прозевали самолет, как падали внутрь по тревоге, и как теперь влетело вахтенному, я поймал себя на мысли, что сейчас это все выглядит очень даже весело. Да уж – там чуть в штаны не наделал, а тут готов рассмеяться. Странная это штука – человеческие мозги…
Результатом инцидента стало то, что мы снова шли под водой несколько часов. Гусаров осматривал небеса из-под воды в зенитный перископ и ходил по центральному посту злой, как черт. Вершинин сделал туда разведывательную вылазку и вернулся очень быстро.
– Поглядел на меня волком, но ничего не сказал, – поведал мне Сашка. – Знаешь, у меня такое впечатление, что он больше всего сам собой недоволен.
Под водой мы шли до самого обеда, и всплыли только с новой вахтой, в которую стали самые проверенные люди: вахтенным Смышляков, сигнальщиками боцман Новиков, Поцелуйко и старшина торпедистов Николаенко. Однако происшествия на тот день закончились, и постепенно жизнь на лодке вернулась в прежнее, спокойное русло.
* * *
Впереди нас ждали три недели в открытом океане. Конечно, одиннадцатого октября я об этом не знал, как не знал и того места, где мы должны были встретиться с ожидавшим нас пароходом "Микоян". А место было незаурядное. Исла Мас Афуэра, остров, на котором прожил в одиночестве Александр Селкирк. Тот самый, что знаком миллионам людей по роману про Робинзона Крузо. Сначала я удивился – такое известное место, и мы туда, при всей секретности нашей миссии? Но наш постоянный просветитель в морских вопросах, Ваня Смышляков как всегда рассказал, почему и как.