Страница:
В доме культуры нас сразу разделили. Вершинина усадили на стул в большом зале, к каким-то людям в военной форме, а меня завели на сцену и за кулисы, если можно так выразиться. Там была маленькая комнатка, а в ней – Варшавский и еще один мужчина в штатском. Конечно, обмануться на его счет нельзя было. С первого взгляда ясно, кто такой. Галифе, свитер, из-под свитера торчит безукоризненной формы и чистоты отложной воротник рубашки. Сверху – расстегнутый кожаный плащ до пола, рядом на столике лежит шляпа с мягкими полями.
– Это товарищ Андреев, – представил мне незнакомца майор. Без подробностей, как хочешь, так и думай о нем. – Он за операцию отвечает.
Андреев быстро и как бы нехотя пожал мою руку. Черты лица у него были суровыми, острыми: острые скулы, острый подбородок, перебитый нос с острым кончиком, прижатые к черепу уши, очень короткая стрижка и даже взгляд – острый, колючий, недоверчивый.
– Значит, ты поедешь, – сказал Андреев, критически меня осматривая. Говорил он тихо и отрывисто.
– Так точно, – промямлил я, немного сбитый с толку такой неприветливой встречей. Я ему не понравился – это было ясно. Можно было успокоить себя мыслью, что этому человеку, скорее всего, вообще никто не нравился.
– Давай, Варшавский, – махнул рукой Андреев и откинулся на спинку стула.
– Значит, так, товарищ Вейхштейн, – сказал Варшавский, вставая и прокашливаясь. – В связи с важностью возложенного на вас задания, приказом наркома внутренних дел, товарища Берии, вам присваивается внеочередное специальное звание капитана НКВД.
Я чуть было не упал там, где стоял – хорошо, стульев рядом не было. Варшавский быстро пожал мне руку, можно сказать, удержал на ногах. Затем он достал из кармана маленький бумажный сверток и передал мне.
– Капитанские шпалы. Прикрепите к петлицам немедленно после собрания.
– Приказом звание тебе дается с первого июня, так что разницу в жаловании жене доплатят. Жена есть? – спросил Андреев.
– Никак нет…
– Ну, значит родителям. Ладно, не тушуйся ты так.
Андреев легко вскочил на ноги и хлопнул меня по плечу ладонью. Рука у него тяжелая была.
– Тебе уверенность в себе нужна будет в первую очередь. Ты там людьми станешь командовать, проблемы решать сложные. Ты вообще с людьми работал?
– Ну, бывало в наряде с сержантами патрулировали.
– Негусто. А по людям стрелял?
– Не знаю… В темноте палил зимой, а куда – черт его знает. Не попадал, это точно.
– Возможно, этому тоже придется учиться. Даже вероятно. И очень плохо, что ты едешь туда, не зная этих азов, Вейхштейн. Но – таков приказ, понимаешь? Я тебе сразу скажу, что перспективы у этой операции очень туманные. Фашист давит, положение нашей страны серьезное. Мы победим, тут я нисколько не сомневаюсь, но вот когда… Долгая еще будет война. Неизвестно, когда можно будет организовать другую серьезную экспедицию в те места. Продержаться до тех пор… Мало кто верит, что удастся, но попытаться стоит. Понимаешь, к чему я?
Кажется, он хотел намекнуть, что ввиду бесперспективности задачи посылают наименее ценного человека. Варшавский начал прочищать горло, так что Андреев с волчьей усмешкой на тонких губах обернулся.
– Что, Кирилл, неправильно беседу веду? Но так надо. Его впереди много трудностей ждет, значит, надо заранее бросить его в бурлящую воду, пока есть возможность осознать, привыкнуть, подготовиться – хотя бы морально. Потом поздно будет.
– Мне кажется, товарищ полковник, вы слишком уже сгущаете краски…
– Я этого не умею, майор. Я всегда и всем говорю то, что есть, – отрезал Андреев. – Ну ладно, это все лирика. Факт в том, что у тебя, на самом деле, одна задача, юноша. Охрана разработок, консервация, оценка перспектив на будущее – это все хорошо, но это только красивые слова. Главное в том, что там ждет отправки последняя партия алмазов, которые не успели вывезти и которые очень нужны стране. Второй товарищ, который с тобой летел, на самом деле там еще и как эксперт нужен, чтобы заключение дать. Есть опасение, что кое-какие деятели там могли подменить алмазы на стекло, или как там это делается. Самая главная задача – чтобы алмазы в целости и сохранности были погружены на подводную лодку и отправлены в СССР. Остальное – так, мишура.
– Вот, собственно, для этого мы сюда тебя вызвали, – подытожил Варшавский. – Это не подлежит разглашению, само собой.
– А как же… Как же там все до меня было? Кто работал? – спросил я, сам удивляясь своей смелости и прыти. Надо же, голос еще есть, после таких-то новостей! Похоже, я стал потихоньку привыкать к потрясениям.
– Был там такой майор Денисов, – ответил Андреев, покачав головой. – Толковый парень, но с отрицательной характеристикой. Можно сказать, из-за нее туда угодил. К бабам слишком неравнодушен. Думали, там это неважно – не угадали. Связался он с местными женщинами и что-то не так, видно, сделал. Там ведь дикари живут, представляешь? Отравили его, или горло перерезали, мы точно не знаем. Я больше скажу: мы вообще ничего не знаем, потому что уже чуть ли не год, как весточек не было. Может, там и нет уже ничего. Радио не работает, пароход, который с ними работал, немцы потопили со всем экипажем. В том году, в августе, в наше посольство в Лондоне письмо шифрованное принес моряк один. Как оно к нему попало, кто он сам такой – не знаем. Писал научный сотрудник по фамилии Прохоров, который на объекте главным был. Сам он при смерти, Денисов уже помер. Все плохо, алмазы не успели вывезти, война началась. У нас уже в Ленинграде пароход стоял, готовый туда идти, на 25 июня отбытие было запланировано. А потом покатилось все кувырком!
Андреев говорил, вперившись невидящим взором в темный угол комнаты. Закончив, он некоторое время сидел молча и неподвижно, потом резко встрепенулся, подхватил шляпу и вышел. Варшавский поглядел ему вослед и повернулся ко мне.
– Вы близко к сердцу его слова не воспринимайте, Владимир. Он на самом деле очень уж все в черном цвете изобразил. Аркадий Семенович с людьми быть мягким не умеет, у него главная задача в обратном. Он ведь полжизни с врагами народа борется, а это работа ох какая нелегкая… Я вам больше скажу: он сам хотел в Анголу плыть, но начальство не позволило. Вот он и нервничает ко всему прочему.
Я тупо кивал, ощупывая в кармане маленькие металлические прямоугольнички с усиками. Капитан, значит. С ума сойти.
После мы прошли в общий зал, где Андреев уже взгромоздился на маленькой выносной трибуне. Перед ним сидели несколько человек: Вершинин, какой-то человек в гражданском костюме с криво повязанным галстуком и несколько военных моряков. Я в их званиях не разбирался – у них петлиц не было, только нашивки на рукавах, желтые и белые полосы и звездочки. Мы с Варшавским присели рядом и стали слушать.
– В основном с операцией в рамках своих обязанностей присутствующие ознакомлены, – рубил свои фразы Андреев. При этом он не забывал озирать всех своим колючим взглядом. – Лодка почти закончила переоборудование на верфи имени Ленина. Товарищ Овчинников подтвердил, что все будет готово в срок.
Человек в костюме привстал, и что-то забормотал, кивая и озираясь. Мы с Вершининым на него посмотрели, а остальные даже не шелохнулись.
– Лодка – подводный минный заградитель тринадцатой серии. Минные устройства у нее убрали, чтобы увеличить запас топлива. Плыть придется очень далеко.
– У лодки предел дальности – двенадцать тысяч миль, – сказал, не вставая, один из моряков. – До Анголы по грубым прикидкам тоже двенадцать, а то и больше. Если туда и обратно, выйдет двадцать четыре. Тут всю лодку надо в одну большую топливную цистерну превращать!
– Это вопрос серьезный, но он решается, – ответил Андреев, вперив взор в недовольного капитана. – Пароход "Микоян", работавший в Персидском заливе, послан в Австралию, где примет на борт солярку в бочки и выйдет на рандеву с вами в условленной точке. Произведет заправку, затем вернется в Австралию, примет еще горючего и снова будет вас ждать для заправки на обратном пути.
– И как заправляться? В открытом море, что ли? – опять высказался тот же самый моряк.
– Да. По сведениям разведки, немецкие подводные лодки с сорокового года заправляются в море, с танкеров. Если фашистские пираты могут, советские моряки тем более должны суметь!
Моряки недовольно зашушукались, но Андреев, видимо, решил не обращать на них внимания.
– Лодка пойдет частично разоруженной. Будет принят уменьшенный боезапас для орудий, торпеды погружены только в кормовые и два носовых аппарата. Запасных торпед не будет, и четыре носовых аппарата будут использоваться как дополнительные хранилища для грузов. План, в общих чертах, заключается в том, чтобы при следовании из американской базы в Датч-Харборе сделать вид, будто лодка потоплена противником. Миссия секретная, и секретная для всех – в том числе от наших так называемых союзников. Были два варианта действий: отрываться в Тихом океане или в Карибском море. Однако, по сообщениям разведки, в Карибском море разыгралась нешуточная битва между немецкими подлодками и противолодочными силами союзников, поэтому командование решило, что там будет слишком опасно действовать лодке без согласования с американцами. Потопят или они, или немцы. На юге Тихого океана и Атлантики, наоборот, спокойно. Поэтому, путь получается более длинный, но безопасный…
– Подождите, – снова встрял все тот же моряк. – Это получается, что вы нас заранее на тот свет отправляете? Если нас потопят, то куда ж мы денемся, если вернемся? Или в это никто и не верит?
– Экий вы шебутной, Гусаров, – скривился Андреев. – Я могу понять, что вам это задание не нравится ни капельки. Но и вы поймите: это приказ, который надо выполнять, а не обсуждать. У меня создается впечатление, что вас надо бы заменить более ответственным товарищем. Который не станет на каждое мое слово кидаться!
– Товарищ Гусаров поднимает вполне резонные вопросы, – вступился за Гусарова другой моряк, у которого на рукаве полоски были потолще. Видно, его начальник. – У меня бы возникли те же сомнения.
– Не надо считать нас дураками, товарищ Киселев, – очень резко сказал Андреев. Он помолчал, играя желваками. – Задача перед вами стоит трудная, однако же выполнимая. И если лодка вернется, мы обязательно придумаем что-нибудь. Уж конечно, не станем ее топить, а вас всех расстреливать. Введем ее снова в строй под другим номером, например.
– А как же с "погибшими" людьми?
– Кто их объявит погибшими? Придержим пока сообщения о потоплении. А потом скажем, что вас японцы подобрали. У них враги проверить не смогут, даже если станут проверять.
Если Гусаров и не был удовлетворен таким ответом, виду он не подал и больше не говорил до того момента, как Андреев стал рассказывать об Анголе – куда прибыть, где высаживаться и что искать. Тут же выяснилось, что нет каких-то лоцманских карт, без которых приближаться к берегу, по словам Гусарова, было очень глупо. Кажется, Андреев заскрипел зубами, когда услышал новые недовольства. Он объяснил, что карты погибли с тем пароходом, который занимался тайным снабжением колонии, а другой такой же подробной нет. Придется пользоваться старой английской картой, в которой не указаны глубины и подводные препятствия.
После этого Андреев осветил еще некоторые аспекты задач, по которым, к счастью, не возникало особых вопросов. Боюсь, если бы Гусаров – похоже, командир той самой подлодки – стал возмущаться еще чем, суровый полковник вывел бы его прямо из зала и расстрелял за ближайшим углом.
Заседание маленького совета затянулось далеко за обед. Остаток дня прошел скомкано, я опять ушел в себя, размышляя об открывшихся передо мной грандиозных и сложных задачах. Вечером, за ужином и потом, на койке, вместо того, чтобы спокойно спать.
Как со всем этим, навалившимся разом, справиться человеку, который дома не покидал дольше, чем на неделю? Который ничего, по сути дела, не умеет, ничего не знает. Португальский язык, да, как же! Разве что поможет не сгинуть от непонимания с местными, как тому безвестному майору Денисову. Я представил себя, гуляющим об руку с чернокожей девушкой и даже фыркнул в подушку. Видел я этих негров на картинке. Страшные больно.
С такими мыслями и воспоминаниями я ерзал чуть ли не до утра.
Хотя до отправления и оставалось еще пять дней, дел, по словам Варшавского, предстояло переделать много. Правда, как потом выяснилось – дел по горло было у кого угодно, только не у меня. Моряков мы, конечно, больше не видели, они уехали обратно к себе на морскую базу. Вершинин вечно куда-то уходил: проверять оборудование, что-то выбивать, от чего-то отказываться, заказывал какие-то справочники, которые должны были доставить самолетом из Хабаровска.
Мне же выдали новый пистолет, немецкий "вальтер" с голым стволом и ребристой ручкой.
– Для "нагана" там патронов не найти, а этот люггерами стреляет, – пояснил Варшавский. – Тамэтого добра навалом. Мы даже с вами автоматы наши в специальном варианте отправляем, под такие же патроны.
– А как же "наган", товарищ Варшавский? Мне ж его сдавать надо будет в Томске? – я понял глупость своего вопроса только после того, как уже задал его. Как же, сдавать в Томске! Кто поручится, что ты жив будешь через месяц? Майор помедлил, но потом обратил все в шутку.
– Что ж ты думаешь, мы его тут потеряем? Да если и так, как-нибудь выкрутимся. Вообще, мысль правильная. Надо о будущем думать, Владимир, правильно, – но голос у него был при этом грустный. Потом мы ходили на стрельбище, и я учился управляться с новым оружием. Бил он мощно и точно. Скоро я привык и выбивал 25 очков с трех выстрелов с двадцати метров. После этого Варшавский сказал, что сделает мне именную табличку на пистолет и подарит его насовсем, "потом".
– Спортом ты занимался? Вижу, мускулатура имеется.
– Ну, не так чтобы… Нормы ГТО, конечно сдавал. На турнике, гирями было дело. А еще лыжи мне нравятся – я на городских соревнованиях третье место занял в сороковом.
– Лыжи для Анголы – оно, конечно, самое то, – туманно заявил Варшавский и улыбнулся. – Но что спортсмен – это главное. Там ведь физические трудности ждут, гадать не надо.
Я думал, что он заставит меня бегать кроссы и делать подъем с переворотом на турнике, однако Варшавский спортивную тему больше не поднимал. Спросил только, умею ли я плавать. Понятный вопрос, ясное дело. Сколько морем придется добираться? Я, к счастью, умел, хотя и рекордов не ставил. Переплыть быструю Томь пару раз подряд – это, конечно, не достижение, но говорят, на море держаться легче, потому что там вода соленая.
Целый день я провел, составляя опись грузов, который отдавался под мою ответственность. Автоматы ППШ, переделанные под заграничный патрон, американские самозарядные винтовки Гаранда, гранаты и даже противопехотные мины, ракетницы… К ним коробки с патронами, потом еще зачем-то противогазы, саперные лопатки, пилы, топоры – неужели там этого всего до сих пор не было? Однако, в общем оказалось не очень много, так что я за день управился. Знал теперь, сколько чего у меня есть и в каком ящике что лежит. Варшавский велел лично руководить погрузкой на лодку, чтобы при случае быстро вытащить самое важное.
Затем три дня были, считай, выходными. Шофер Варшавского свозил меня в долину гейзеров, где били в небо фонтаны горячей воды. Там я искупался в грязных лужах – якобы полезно для здоровья, да и приятно посреди холодного пасмурного дня принять горячую ванну. Как будто зимой из бани в сугроб… то есть наоборот. Ездили на их узкие бурные речки, где в нерест тучами идет красная рыба – нерка, кета, кижуч. Сейчас это были маленькие такие тихие ручейки, журчащие среди камней. А самая необычная прогулка случилась на третий день, когда мы пошли за грибами. Сначала я поверить не мог – так поздно осенью откуда грибы? Потом подумал, что у нас они тоже недавно совсем были. Опята я имею в виду. Некоторые их за настоящие грибы не считают: растут на пнях, кучами, как поганки, ножки тощие, под шляпкой пленка. А мне ничего, нравились. Белые может быть и лучше, зато на опят уж если напал – меньше двух ведер не наберешь. Вот только когда я местные опята увидел, то в очередной раз чуть с ума не съехал. Шляпки – в ладонь размером! И ножки локоть длиной, как в сказке. Сходили по грибы – и на весь военный городок потом супу можно наварить, без обмана. Хотя, конечно, мне показалось, что на вкус эти гигантские опята не очень, какие-то деревянные.
Все остальное протекало однообразно и скучно. Вершинина не было день напролет, и вечером мы с ним успевали переброситься едва ли парой слов. Несколько раз вкратце обсуждали предстоящую миссию, но что о ней можно было сказать особо? Сложно, страшно, непонятно. Курить он не курил, а я из вежливости выходил на улицу или в маленький "предбанник" казармы. Выпить нам с ним за ужином предлагали регулярно, однако Вершинин так же регулярно отказывался, и я вслед за ним, из солидарности. А в водке какая есть кроме прочего особенность? Она языки развязывает, даже малознакомым людям. Мы же так по большей части и сидели завязанные.
Так вот и прожили до двадцать четвертого числа, когда я впервые увидел Ее.
Смешно сказать, так о женщинах говорят: Она с большой буквы, а я о подводной лодке. Однако, учитывая, что нам предстояло с ней пережить, я ждал встречи с таким же трепетом, как с прекрасной незнакомкой, от красоты которой ноги подкашиваются.
Раньше я видел подлодку только на картинках. Фотографии советских подлодок с каким-то рыбным названием были слишком нечеткие – наверное, чтобы враги не разглядели; самая лучшая была в книжке "20 тысяч лье под водой". Веретенообразный корпус, узкая башенка сверху и винт на самом конце, сзади.
Настоящая же лодка была похожа на какого-то привсплывшего кита, на которого поставили здоровенный сарай. И пушку тоже, а еще опутали проводами. Серый корпус, который, если смотреть издалека, едва возвышается над водой, совсем не так, как у пароходов. Сравнить было с чем – в той же бухте сновали буксиры, вдалеке в море шел пароход с длинной трубой. Вот у него борт – ого-го!
Подлодка стояла рядом с баржей, тоже длинной, хотя и поменьше. В лодке было, как мне сказали, восемьдесят метров, нос у нее немного приподнимался и сужался, как у настоящего корабля. Посреди верхней части были устроены как бы тротуары, чтобы ходить, натянуты тросы. Я представил, что кто-то идет по палубе в шторм, когда каждая мало-мальская волна перекатывает лодку, и содрогнулся. Смелые же парни, эти подводники! На такой штуке просто в море выходить боязно, а они еще и воевать идут. Черт возьми, "они"! Это ж и я тоже теперь – они.
Ближе к носу у лодки был открыт люк и матросы с помощью крана выгрузили из лодки длиннющую черную торпеду, которую сложили на барже. Пока наш грузовик осторожно, задом сдавал по причалу к самому носу баржи, перегрузка закончилась. Оказалось, мы прибыли вовремя – это была последняя из десяти торпед, которые надо было выгрузить. Меня встретил лично Гусаров, до сих пор раздраженный и неприветливый.
– Грузить приехал? – буркнул он мне, неприязненно оглядывая с ног до головы. Мне впервые стало неловко за свои петлицы. Зря, конечно, Андреев его так строго отчитывал – мне теперь расхлебывать! Только деваться некуда. С этим злым капитаном буду бок о бок еще два месяца в тесной коробке.
Насколько она тесная, я узнал буквально сразу. Гусаров провел меня по сходням, завел на сарай, который у них назывался рубкой, в крытый отсек с окошечками – "мостик". В полу там зияла темная дыра, из которой явственно воняло маслом и моторными выхлопами. Капитан ловко скользнул вниз по лестнице с поручнями, я кое-как, осторожно, полез следом. Сначала внутри была комната с какими-то устройствами и приборами, похожая на пост управления, из нее новый люк и новая лестница вели еще на уровень ниже. Везде был полумрак, освещенный тусклыми желтыми лампочками с зарешеченными плафонами. Пройти просто так было трудно: на пути постоянно что-то торчало. Приходилось огибать и протискиваться. Несколько раз мы пролезали в отверстия с открытыми массивными дверцами. Стенки были тоже на вид прочные и казались не прямыми, а выгнутыми. В первом отсеке был коридор довольно приличного вида, как будто пассажирский, с дверцами и выгородками, в которых стояли столики, табуретки и койки, правда, все очень маленькое и узкое. В следующем отсеке никакого коридора не было. По сторонам от прохода стояли какие-то стойки, за которым располагались большие, массивные стеллажи. Тут оказалось посветлее, потому что прямо над головой были открыты целых два люка. Мне подумалось, что именно отсюда выгружали торпеды, и именно сюда мне надо будет ставить ящики с оружием. Так оно и оказалось.
Еще раз оглядевшись, я поспешил выбраться назад. Да, есть о чем подумать. Скажем, высидеть неделю в таком гробу, с таким запахом и светом, можно. Потерпеть – две недели. Но два месяца!!! Встает проблема, как не сойти с ума и не начать кидаться на стенки.
Пока матросы и солдаты выносили ящики, я автоматически читал надписи на них и говорил, какие ставить первыми, какие после. Вниз мины, потом пулеметы, следом винтовки, гранаты и сверху два ящика с автоматами. По сравнению с торпедами все они казались маленькими и легкими, так что умелые парни в рабочих бушлатах справились с делом играючи. Я поблагодарил их за работу и отбыл, провожаемый суровым взором командира лодки. "Превратили боевой корабль в грузовую шаланду!" – как бы говорил он мне. А что я? Разве ж я был виноват?
Вечером в тот же день мы опять встретились с Гусаровым на прощальном ужине для командиров. С каждой лодки было человек по восемь или десять, но я кроме командиров никого не запомнил. Зато наконец узнал, что нашего зовут Дмитрием Федоровичем. От нашей группы – меня, Вершинина, Варшавского и еще какого-то незнакомого капитана из нашего ведомства, Гусаров держался подальше, предпочитая разговаривать и выпивать со своими.
Водка, надо сказать, лилась рекой, и люди пытались разрядиться перед сложным заданием по полной программе. Не все, конечно – начальство подводное пило мало, насколько я успел разглядеть, а Вершинин, как всегда, пить категорически отказался. Как его ни уговаривали, как ни убеждали, как ни обижались на него, он не сдался, и в конце концов пьяные и не очень сотрапезники даже стали восхищаться подобной стойкостью. При всем при том Саша оставался со всеми дружелюбен и разговорчив. Меня удивляло, как он легко сходится с людьми, при этом не опускаясь до панибратства, так свойственного людям выпившим.
Мне же досталось общаться, в основном, с Варшавским. Тот быстро напился – ему хватило буквально трех стопок. Расстегнув воротничок и облокотившись о стол, он тяжело вздыхал и поминутно выражал мне сочувствие.
– Трудное вам досталось задание, лейтенант. Вы думаете, я этого не понимаю? Прекрасно понимаю! Я бы, может, тоже вызывался, но не пустят меня. Думаете, я этого не понимаю? Прекрасно понимаю!
В промежутках между фразами он наливал в стопки водку и раздавал окружающим – мне, незнакомому капитану, которого отчего-то никто не представил, а сам он все время молчал. Варшавский постоянно называл меня то лейтенантом, то капитаном, то Володькой. Получалось, что я, как те суровые мужчины с другой стороны стола, капитан-лейтенант. Ха-ха! Я немедленно сообщил о своем открытии, и мы за это выпили. Потом бессчетно выпили за то, чтобы все вернулись, за хорошую дорогу, за хорошую погоду в Анголе, за наших матерей, которые нас ждут, за жен, за детей… Вскоре я уже перестал соображать и запоминать, что творилось вокруг. Не стану говорить за других, но мы с Варшавским набрались, как последние свиньи. Это так всегда бывает: сначала выпьешь немного для бодрости, потом для того, чтобы повеселеть и заглушить тревогу, потом чувствуешь себя силачом и великаном, который все видит, все понимает, все умеет и ничего не боится. А потом остановиться трудно, и из великана, мудреца и силача ты превращаешься в тупое, слюнявое животное, которое не может попасть вилкой в тарелку. Все, что я запомнил из остатка вечера, это были мои языковые упражнения. Варшавский вынудил продемонстрировать знание португальского языка. Для затравки я спросил, где здесь туалет и сколько времени, а потом меня понесло.
– Escuta! Um momento de atencao! Chuta! Que eu mora aqui!( Слушайте! Минуточку внимания! Тише! Провалиться мне на этом месте! (порт.) – авт.)
Варшавский требовал, чтобы я по-португальски попросил у него еще водки. Я убеждал его:
– Это совершенно неинтересно, уверяю вас! Водка на всех языках звучит одинаково, и говорить о ней не хочется, к тому же португальцы не пьют водку, они пьют вино. Порто, слыхали? Еще портвейн, божественный напиток.
– Не может быть! – твердо, насколько может быть твердым пьяный человек, отвечал Варшавский. – Водку пьют все, кроме товарища Вершинина. Скажи немедленно, Володька! Я тебе приказываю… как приказчик!
– Fino-me por cerveja ( Смерть как хочется пива (порт.) – авт.), – пробормотал я, и после этой замечательной фразы организм сдался под напором алкоголя. Больше я ничего не помню. Надеюсь, ни к кому не лез драться и ругаться, я вообще-то тихий. Наверняка блевал, а обратно в казарму был отбуксирован беднягой Вершининым, перед которым наутро было ужасно стыдно.
Утром было не только стыдно, но и совершенно не хотелось жить. Внутренности горели огнем, вода не помогала, пива не было, на водку я не мог смотреть и даже слышать о ней. Глаза не смотрели, душа сжалась в маленький, дрожащий комочек, голова кружилась со страшной силой. И это все при том, что надо было вставать очень рано, собираться, при этом ничего не забывая, и отправляться на лодку. Вершинину опять пришлось выступать нянькой. Впервые я видел его раздраженным и недовольным.
– Это товарищ Андреев, – представил мне незнакомца майор. Без подробностей, как хочешь, так и думай о нем. – Он за операцию отвечает.
Андреев быстро и как бы нехотя пожал мою руку. Черты лица у него были суровыми, острыми: острые скулы, острый подбородок, перебитый нос с острым кончиком, прижатые к черепу уши, очень короткая стрижка и даже взгляд – острый, колючий, недоверчивый.
– Значит, ты поедешь, – сказал Андреев, критически меня осматривая. Говорил он тихо и отрывисто.
– Так точно, – промямлил я, немного сбитый с толку такой неприветливой встречей. Я ему не понравился – это было ясно. Можно было успокоить себя мыслью, что этому человеку, скорее всего, вообще никто не нравился.
– Давай, Варшавский, – махнул рукой Андреев и откинулся на спинку стула.
– Значит, так, товарищ Вейхштейн, – сказал Варшавский, вставая и прокашливаясь. – В связи с важностью возложенного на вас задания, приказом наркома внутренних дел, товарища Берии, вам присваивается внеочередное специальное звание капитана НКВД.
Я чуть было не упал там, где стоял – хорошо, стульев рядом не было. Варшавский быстро пожал мне руку, можно сказать, удержал на ногах. Затем он достал из кармана маленький бумажный сверток и передал мне.
– Капитанские шпалы. Прикрепите к петлицам немедленно после собрания.
– Приказом звание тебе дается с первого июня, так что разницу в жаловании жене доплатят. Жена есть? – спросил Андреев.
– Никак нет…
– Ну, значит родителям. Ладно, не тушуйся ты так.
Андреев легко вскочил на ноги и хлопнул меня по плечу ладонью. Рука у него тяжелая была.
– Тебе уверенность в себе нужна будет в первую очередь. Ты там людьми станешь командовать, проблемы решать сложные. Ты вообще с людьми работал?
– Ну, бывало в наряде с сержантами патрулировали.
– Негусто. А по людям стрелял?
– Не знаю… В темноте палил зимой, а куда – черт его знает. Не попадал, это точно.
– Возможно, этому тоже придется учиться. Даже вероятно. И очень плохо, что ты едешь туда, не зная этих азов, Вейхштейн. Но – таков приказ, понимаешь? Я тебе сразу скажу, что перспективы у этой операции очень туманные. Фашист давит, положение нашей страны серьезное. Мы победим, тут я нисколько не сомневаюсь, но вот когда… Долгая еще будет война. Неизвестно, когда можно будет организовать другую серьезную экспедицию в те места. Продержаться до тех пор… Мало кто верит, что удастся, но попытаться стоит. Понимаешь, к чему я?
Кажется, он хотел намекнуть, что ввиду бесперспективности задачи посылают наименее ценного человека. Варшавский начал прочищать горло, так что Андреев с волчьей усмешкой на тонких губах обернулся.
– Что, Кирилл, неправильно беседу веду? Но так надо. Его впереди много трудностей ждет, значит, надо заранее бросить его в бурлящую воду, пока есть возможность осознать, привыкнуть, подготовиться – хотя бы морально. Потом поздно будет.
– Мне кажется, товарищ полковник, вы слишком уже сгущаете краски…
– Я этого не умею, майор. Я всегда и всем говорю то, что есть, – отрезал Андреев. – Ну ладно, это все лирика. Факт в том, что у тебя, на самом деле, одна задача, юноша. Охрана разработок, консервация, оценка перспектив на будущее – это все хорошо, но это только красивые слова. Главное в том, что там ждет отправки последняя партия алмазов, которые не успели вывезти и которые очень нужны стране. Второй товарищ, который с тобой летел, на самом деле там еще и как эксперт нужен, чтобы заключение дать. Есть опасение, что кое-какие деятели там могли подменить алмазы на стекло, или как там это делается. Самая главная задача – чтобы алмазы в целости и сохранности были погружены на подводную лодку и отправлены в СССР. Остальное – так, мишура.
– Вот, собственно, для этого мы сюда тебя вызвали, – подытожил Варшавский. – Это не подлежит разглашению, само собой.
– А как же… Как же там все до меня было? Кто работал? – спросил я, сам удивляясь своей смелости и прыти. Надо же, голос еще есть, после таких-то новостей! Похоже, я стал потихоньку привыкать к потрясениям.
– Был там такой майор Денисов, – ответил Андреев, покачав головой. – Толковый парень, но с отрицательной характеристикой. Можно сказать, из-за нее туда угодил. К бабам слишком неравнодушен. Думали, там это неважно – не угадали. Связался он с местными женщинами и что-то не так, видно, сделал. Там ведь дикари живут, представляешь? Отравили его, или горло перерезали, мы точно не знаем. Я больше скажу: мы вообще ничего не знаем, потому что уже чуть ли не год, как весточек не было. Может, там и нет уже ничего. Радио не работает, пароход, который с ними работал, немцы потопили со всем экипажем. В том году, в августе, в наше посольство в Лондоне письмо шифрованное принес моряк один. Как оно к нему попало, кто он сам такой – не знаем. Писал научный сотрудник по фамилии Прохоров, который на объекте главным был. Сам он при смерти, Денисов уже помер. Все плохо, алмазы не успели вывезти, война началась. У нас уже в Ленинграде пароход стоял, готовый туда идти, на 25 июня отбытие было запланировано. А потом покатилось все кувырком!
Андреев говорил, вперившись невидящим взором в темный угол комнаты. Закончив, он некоторое время сидел молча и неподвижно, потом резко встрепенулся, подхватил шляпу и вышел. Варшавский поглядел ему вослед и повернулся ко мне.
– Вы близко к сердцу его слова не воспринимайте, Владимир. Он на самом деле очень уж все в черном цвете изобразил. Аркадий Семенович с людьми быть мягким не умеет, у него главная задача в обратном. Он ведь полжизни с врагами народа борется, а это работа ох какая нелегкая… Я вам больше скажу: он сам хотел в Анголу плыть, но начальство не позволило. Вот он и нервничает ко всему прочему.
Я тупо кивал, ощупывая в кармане маленькие металлические прямоугольнички с усиками. Капитан, значит. С ума сойти.
После мы прошли в общий зал, где Андреев уже взгромоздился на маленькой выносной трибуне. Перед ним сидели несколько человек: Вершинин, какой-то человек в гражданском костюме с криво повязанным галстуком и несколько военных моряков. Я в их званиях не разбирался – у них петлиц не было, только нашивки на рукавах, желтые и белые полосы и звездочки. Мы с Варшавским присели рядом и стали слушать.
– В основном с операцией в рамках своих обязанностей присутствующие ознакомлены, – рубил свои фразы Андреев. При этом он не забывал озирать всех своим колючим взглядом. – Лодка почти закончила переоборудование на верфи имени Ленина. Товарищ Овчинников подтвердил, что все будет готово в срок.
Человек в костюме привстал, и что-то забормотал, кивая и озираясь. Мы с Вершининым на него посмотрели, а остальные даже не шелохнулись.
– Лодка – подводный минный заградитель тринадцатой серии. Минные устройства у нее убрали, чтобы увеличить запас топлива. Плыть придется очень далеко.
– У лодки предел дальности – двенадцать тысяч миль, – сказал, не вставая, один из моряков. – До Анголы по грубым прикидкам тоже двенадцать, а то и больше. Если туда и обратно, выйдет двадцать четыре. Тут всю лодку надо в одну большую топливную цистерну превращать!
– Это вопрос серьезный, но он решается, – ответил Андреев, вперив взор в недовольного капитана. – Пароход "Микоян", работавший в Персидском заливе, послан в Австралию, где примет на борт солярку в бочки и выйдет на рандеву с вами в условленной точке. Произведет заправку, затем вернется в Австралию, примет еще горючего и снова будет вас ждать для заправки на обратном пути.
– И как заправляться? В открытом море, что ли? – опять высказался тот же самый моряк.
– Да. По сведениям разведки, немецкие подводные лодки с сорокового года заправляются в море, с танкеров. Если фашистские пираты могут, советские моряки тем более должны суметь!
Моряки недовольно зашушукались, но Андреев, видимо, решил не обращать на них внимания.
– Лодка пойдет частично разоруженной. Будет принят уменьшенный боезапас для орудий, торпеды погружены только в кормовые и два носовых аппарата. Запасных торпед не будет, и четыре носовых аппарата будут использоваться как дополнительные хранилища для грузов. План, в общих чертах, заключается в том, чтобы при следовании из американской базы в Датч-Харборе сделать вид, будто лодка потоплена противником. Миссия секретная, и секретная для всех – в том числе от наших так называемых союзников. Были два варианта действий: отрываться в Тихом океане или в Карибском море. Однако, по сообщениям разведки, в Карибском море разыгралась нешуточная битва между немецкими подлодками и противолодочными силами союзников, поэтому командование решило, что там будет слишком опасно действовать лодке без согласования с американцами. Потопят или они, или немцы. На юге Тихого океана и Атлантики, наоборот, спокойно. Поэтому, путь получается более длинный, но безопасный…
– Подождите, – снова встрял все тот же моряк. – Это получается, что вы нас заранее на тот свет отправляете? Если нас потопят, то куда ж мы денемся, если вернемся? Или в это никто и не верит?
– Экий вы шебутной, Гусаров, – скривился Андреев. – Я могу понять, что вам это задание не нравится ни капельки. Но и вы поймите: это приказ, который надо выполнять, а не обсуждать. У меня создается впечатление, что вас надо бы заменить более ответственным товарищем. Который не станет на каждое мое слово кидаться!
– Товарищ Гусаров поднимает вполне резонные вопросы, – вступился за Гусарова другой моряк, у которого на рукаве полоски были потолще. Видно, его начальник. – У меня бы возникли те же сомнения.
– Не надо считать нас дураками, товарищ Киселев, – очень резко сказал Андреев. Он помолчал, играя желваками. – Задача перед вами стоит трудная, однако же выполнимая. И если лодка вернется, мы обязательно придумаем что-нибудь. Уж конечно, не станем ее топить, а вас всех расстреливать. Введем ее снова в строй под другим номером, например.
– А как же с "погибшими" людьми?
– Кто их объявит погибшими? Придержим пока сообщения о потоплении. А потом скажем, что вас японцы подобрали. У них враги проверить не смогут, даже если станут проверять.
Если Гусаров и не был удовлетворен таким ответом, виду он не подал и больше не говорил до того момента, как Андреев стал рассказывать об Анголе – куда прибыть, где высаживаться и что искать. Тут же выяснилось, что нет каких-то лоцманских карт, без которых приближаться к берегу, по словам Гусарова, было очень глупо. Кажется, Андреев заскрипел зубами, когда услышал новые недовольства. Он объяснил, что карты погибли с тем пароходом, который занимался тайным снабжением колонии, а другой такой же подробной нет. Придется пользоваться старой английской картой, в которой не указаны глубины и подводные препятствия.
После этого Андреев осветил еще некоторые аспекты задач, по которым, к счастью, не возникало особых вопросов. Боюсь, если бы Гусаров – похоже, командир той самой подлодки – стал возмущаться еще чем, суровый полковник вывел бы его прямо из зала и расстрелял за ближайшим углом.
Заседание маленького совета затянулось далеко за обед. Остаток дня прошел скомкано, я опять ушел в себя, размышляя об открывшихся передо мной грандиозных и сложных задачах. Вечером, за ужином и потом, на койке, вместо того, чтобы спокойно спать.
Как со всем этим, навалившимся разом, справиться человеку, который дома не покидал дольше, чем на неделю? Который ничего, по сути дела, не умеет, ничего не знает. Португальский язык, да, как же! Разве что поможет не сгинуть от непонимания с местными, как тому безвестному майору Денисову. Я представил себя, гуляющим об руку с чернокожей девушкой и даже фыркнул в подушку. Видел я этих негров на картинке. Страшные больно.
С такими мыслями и воспоминаниями я ерзал чуть ли не до утра.
* * *
Хотя до отправления и оставалось еще пять дней, дел, по словам Варшавского, предстояло переделать много. Правда, как потом выяснилось – дел по горло было у кого угодно, только не у меня. Моряков мы, конечно, больше не видели, они уехали обратно к себе на морскую базу. Вершинин вечно куда-то уходил: проверять оборудование, что-то выбивать, от чего-то отказываться, заказывал какие-то справочники, которые должны были доставить самолетом из Хабаровска.
Мне же выдали новый пистолет, немецкий "вальтер" с голым стволом и ребристой ручкой.
– Для "нагана" там патронов не найти, а этот люггерами стреляет, – пояснил Варшавский. – Тамэтого добра навалом. Мы даже с вами автоматы наши в специальном варианте отправляем, под такие же патроны.
– А как же "наган", товарищ Варшавский? Мне ж его сдавать надо будет в Томске? – я понял глупость своего вопроса только после того, как уже задал его. Как же, сдавать в Томске! Кто поручится, что ты жив будешь через месяц? Майор помедлил, но потом обратил все в шутку.
– Что ж ты думаешь, мы его тут потеряем? Да если и так, как-нибудь выкрутимся. Вообще, мысль правильная. Надо о будущем думать, Владимир, правильно, – но голос у него был при этом грустный. Потом мы ходили на стрельбище, и я учился управляться с новым оружием. Бил он мощно и точно. Скоро я привык и выбивал 25 очков с трех выстрелов с двадцати метров. После этого Варшавский сказал, что сделает мне именную табличку на пистолет и подарит его насовсем, "потом".
– Спортом ты занимался? Вижу, мускулатура имеется.
– Ну, не так чтобы… Нормы ГТО, конечно сдавал. На турнике, гирями было дело. А еще лыжи мне нравятся – я на городских соревнованиях третье место занял в сороковом.
– Лыжи для Анголы – оно, конечно, самое то, – туманно заявил Варшавский и улыбнулся. – Но что спортсмен – это главное. Там ведь физические трудности ждут, гадать не надо.
Я думал, что он заставит меня бегать кроссы и делать подъем с переворотом на турнике, однако Варшавский спортивную тему больше не поднимал. Спросил только, умею ли я плавать. Понятный вопрос, ясное дело. Сколько морем придется добираться? Я, к счастью, умел, хотя и рекордов не ставил. Переплыть быструю Томь пару раз подряд – это, конечно, не достижение, но говорят, на море держаться легче, потому что там вода соленая.
Целый день я провел, составляя опись грузов, который отдавался под мою ответственность. Автоматы ППШ, переделанные под заграничный патрон, американские самозарядные винтовки Гаранда, гранаты и даже противопехотные мины, ракетницы… К ним коробки с патронами, потом еще зачем-то противогазы, саперные лопатки, пилы, топоры – неужели там этого всего до сих пор не было? Однако, в общем оказалось не очень много, так что я за день управился. Знал теперь, сколько чего у меня есть и в каком ящике что лежит. Варшавский велел лично руководить погрузкой на лодку, чтобы при случае быстро вытащить самое важное.
Затем три дня были, считай, выходными. Шофер Варшавского свозил меня в долину гейзеров, где били в небо фонтаны горячей воды. Там я искупался в грязных лужах – якобы полезно для здоровья, да и приятно посреди холодного пасмурного дня принять горячую ванну. Как будто зимой из бани в сугроб… то есть наоборот. Ездили на их узкие бурные речки, где в нерест тучами идет красная рыба – нерка, кета, кижуч. Сейчас это были маленькие такие тихие ручейки, журчащие среди камней. А самая необычная прогулка случилась на третий день, когда мы пошли за грибами. Сначала я поверить не мог – так поздно осенью откуда грибы? Потом подумал, что у нас они тоже недавно совсем были. Опята я имею в виду. Некоторые их за настоящие грибы не считают: растут на пнях, кучами, как поганки, ножки тощие, под шляпкой пленка. А мне ничего, нравились. Белые может быть и лучше, зато на опят уж если напал – меньше двух ведер не наберешь. Вот только когда я местные опята увидел, то в очередной раз чуть с ума не съехал. Шляпки – в ладонь размером! И ножки локоть длиной, как в сказке. Сходили по грибы – и на весь военный городок потом супу можно наварить, без обмана. Хотя, конечно, мне показалось, что на вкус эти гигантские опята не очень, какие-то деревянные.
Все остальное протекало однообразно и скучно. Вершинина не было день напролет, и вечером мы с ним успевали переброситься едва ли парой слов. Несколько раз вкратце обсуждали предстоящую миссию, но что о ней можно было сказать особо? Сложно, страшно, непонятно. Курить он не курил, а я из вежливости выходил на улицу или в маленький "предбанник" казармы. Выпить нам с ним за ужином предлагали регулярно, однако Вершинин так же регулярно отказывался, и я вслед за ним, из солидарности. А в водке какая есть кроме прочего особенность? Она языки развязывает, даже малознакомым людям. Мы же так по большей части и сидели завязанные.
Так вот и прожили до двадцать четвертого числа, когда я впервые увидел Ее.
Смешно сказать, так о женщинах говорят: Она с большой буквы, а я о подводной лодке. Однако, учитывая, что нам предстояло с ней пережить, я ждал встречи с таким же трепетом, как с прекрасной незнакомкой, от красоты которой ноги подкашиваются.
Раньше я видел подлодку только на картинках. Фотографии советских подлодок с каким-то рыбным названием были слишком нечеткие – наверное, чтобы враги не разглядели; самая лучшая была в книжке "20 тысяч лье под водой". Веретенообразный корпус, узкая башенка сверху и винт на самом конце, сзади.
Настоящая же лодка была похожа на какого-то привсплывшего кита, на которого поставили здоровенный сарай. И пушку тоже, а еще опутали проводами. Серый корпус, который, если смотреть издалека, едва возвышается над водой, совсем не так, как у пароходов. Сравнить было с чем – в той же бухте сновали буксиры, вдалеке в море шел пароход с длинной трубой. Вот у него борт – ого-го!
Подлодка стояла рядом с баржей, тоже длинной, хотя и поменьше. В лодке было, как мне сказали, восемьдесят метров, нос у нее немного приподнимался и сужался, как у настоящего корабля. Посреди верхней части были устроены как бы тротуары, чтобы ходить, натянуты тросы. Я представил, что кто-то идет по палубе в шторм, когда каждая мало-мальская волна перекатывает лодку, и содрогнулся. Смелые же парни, эти подводники! На такой штуке просто в море выходить боязно, а они еще и воевать идут. Черт возьми, "они"! Это ж и я тоже теперь – они.
Ближе к носу у лодки был открыт люк и матросы с помощью крана выгрузили из лодки длиннющую черную торпеду, которую сложили на барже. Пока наш грузовик осторожно, задом сдавал по причалу к самому носу баржи, перегрузка закончилась. Оказалось, мы прибыли вовремя – это была последняя из десяти торпед, которые надо было выгрузить. Меня встретил лично Гусаров, до сих пор раздраженный и неприветливый.
– Грузить приехал? – буркнул он мне, неприязненно оглядывая с ног до головы. Мне впервые стало неловко за свои петлицы. Зря, конечно, Андреев его так строго отчитывал – мне теперь расхлебывать! Только деваться некуда. С этим злым капитаном буду бок о бок еще два месяца в тесной коробке.
Насколько она тесная, я узнал буквально сразу. Гусаров провел меня по сходням, завел на сарай, который у них назывался рубкой, в крытый отсек с окошечками – "мостик". В полу там зияла темная дыра, из которой явственно воняло маслом и моторными выхлопами. Капитан ловко скользнул вниз по лестнице с поручнями, я кое-как, осторожно, полез следом. Сначала внутри была комната с какими-то устройствами и приборами, похожая на пост управления, из нее новый люк и новая лестница вели еще на уровень ниже. Везде был полумрак, освещенный тусклыми желтыми лампочками с зарешеченными плафонами. Пройти просто так было трудно: на пути постоянно что-то торчало. Приходилось огибать и протискиваться. Несколько раз мы пролезали в отверстия с открытыми массивными дверцами. Стенки были тоже на вид прочные и казались не прямыми, а выгнутыми. В первом отсеке был коридор довольно приличного вида, как будто пассажирский, с дверцами и выгородками, в которых стояли столики, табуретки и койки, правда, все очень маленькое и узкое. В следующем отсеке никакого коридора не было. По сторонам от прохода стояли какие-то стойки, за которым располагались большие, массивные стеллажи. Тут оказалось посветлее, потому что прямо над головой были открыты целых два люка. Мне подумалось, что именно отсюда выгружали торпеды, и именно сюда мне надо будет ставить ящики с оружием. Так оно и оказалось.
Еще раз оглядевшись, я поспешил выбраться назад. Да, есть о чем подумать. Скажем, высидеть неделю в таком гробу, с таким запахом и светом, можно. Потерпеть – две недели. Но два месяца!!! Встает проблема, как не сойти с ума и не начать кидаться на стенки.
Пока матросы и солдаты выносили ящики, я автоматически читал надписи на них и говорил, какие ставить первыми, какие после. Вниз мины, потом пулеметы, следом винтовки, гранаты и сверху два ящика с автоматами. По сравнению с торпедами все они казались маленькими и легкими, так что умелые парни в рабочих бушлатах справились с делом играючи. Я поблагодарил их за работу и отбыл, провожаемый суровым взором командира лодки. "Превратили боевой корабль в грузовую шаланду!" – как бы говорил он мне. А что я? Разве ж я был виноват?
Вечером в тот же день мы опять встретились с Гусаровым на прощальном ужине для командиров. С каждой лодки было человек по восемь или десять, но я кроме командиров никого не запомнил. Зато наконец узнал, что нашего зовут Дмитрием Федоровичем. От нашей группы – меня, Вершинина, Варшавского и еще какого-то незнакомого капитана из нашего ведомства, Гусаров держался подальше, предпочитая разговаривать и выпивать со своими.
Водка, надо сказать, лилась рекой, и люди пытались разрядиться перед сложным заданием по полной программе. Не все, конечно – начальство подводное пило мало, насколько я успел разглядеть, а Вершинин, как всегда, пить категорически отказался. Как его ни уговаривали, как ни убеждали, как ни обижались на него, он не сдался, и в конце концов пьяные и не очень сотрапезники даже стали восхищаться подобной стойкостью. При всем при том Саша оставался со всеми дружелюбен и разговорчив. Меня удивляло, как он легко сходится с людьми, при этом не опускаясь до панибратства, так свойственного людям выпившим.
Мне же досталось общаться, в основном, с Варшавским. Тот быстро напился – ему хватило буквально трех стопок. Расстегнув воротничок и облокотившись о стол, он тяжело вздыхал и поминутно выражал мне сочувствие.
– Трудное вам досталось задание, лейтенант. Вы думаете, я этого не понимаю? Прекрасно понимаю! Я бы, может, тоже вызывался, но не пустят меня. Думаете, я этого не понимаю? Прекрасно понимаю!
В промежутках между фразами он наливал в стопки водку и раздавал окружающим – мне, незнакомому капитану, которого отчего-то никто не представил, а сам он все время молчал. Варшавский постоянно называл меня то лейтенантом, то капитаном, то Володькой. Получалось, что я, как те суровые мужчины с другой стороны стола, капитан-лейтенант. Ха-ха! Я немедленно сообщил о своем открытии, и мы за это выпили. Потом бессчетно выпили за то, чтобы все вернулись, за хорошую дорогу, за хорошую погоду в Анголе, за наших матерей, которые нас ждут, за жен, за детей… Вскоре я уже перестал соображать и запоминать, что творилось вокруг. Не стану говорить за других, но мы с Варшавским набрались, как последние свиньи. Это так всегда бывает: сначала выпьешь немного для бодрости, потом для того, чтобы повеселеть и заглушить тревогу, потом чувствуешь себя силачом и великаном, который все видит, все понимает, все умеет и ничего не боится. А потом остановиться трудно, и из великана, мудреца и силача ты превращаешься в тупое, слюнявое животное, которое не может попасть вилкой в тарелку. Все, что я запомнил из остатка вечера, это были мои языковые упражнения. Варшавский вынудил продемонстрировать знание португальского языка. Для затравки я спросил, где здесь туалет и сколько времени, а потом меня понесло.
– Escuta! Um momento de atencao! Chuta! Que eu mora aqui!( Слушайте! Минуточку внимания! Тише! Провалиться мне на этом месте! (порт.) – авт.)
Варшавский требовал, чтобы я по-португальски попросил у него еще водки. Я убеждал его:
– Это совершенно неинтересно, уверяю вас! Водка на всех языках звучит одинаково, и говорить о ней не хочется, к тому же португальцы не пьют водку, они пьют вино. Порто, слыхали? Еще портвейн, божественный напиток.
– Не может быть! – твердо, насколько может быть твердым пьяный человек, отвечал Варшавский. – Водку пьют все, кроме товарища Вершинина. Скажи немедленно, Володька! Я тебе приказываю… как приказчик!
– Fino-me por cerveja ( Смерть как хочется пива (порт.) – авт.), – пробормотал я, и после этой замечательной фразы организм сдался под напором алкоголя. Больше я ничего не помню. Надеюсь, ни к кому не лез драться и ругаться, я вообще-то тихий. Наверняка блевал, а обратно в казарму был отбуксирован беднягой Вершининым, перед которым наутро было ужасно стыдно.
Утром было не только стыдно, но и совершенно не хотелось жить. Внутренности горели огнем, вода не помогала, пива не было, на водку я не мог смотреть и даже слышать о ней. Глаза не смотрели, душа сжалась в маленький, дрожащий комочек, голова кружилась со страшной силой. И это все при том, что надо было вставать очень рано, собираться, при этом ничего не забывая, и отправляться на лодку. Вершинину опять пришлось выступать нянькой. Впервые я видел его раздраженным и недовольным.