Борисенко Игорь. Вариант "Ангола"

   Честно говоря, мне даже понравилось летать. И пусть я так и не побывал в пилотской кабине, а все время лишь таращился в квадратное окошечко иллюминатора, теперь я понимал людей, которые не мыслят себя без неба. Когда самолет, такой, казалось бы, тяжелый и неповоротливый, натужно гудя моторами, карабкается в небо, а тебя, влипшего в чашку сиденья, словно подталкивает снизу могучая сила – с чем это можно сравнить? Как там в песне поется – "Нам разум дал стальные руки-крылья"? Замечательная песня! Но как бы я ни восторгался, похоже, настоящим летчиком мне не бывать – потому что для меня лучшими за все время перелетов были все-таки те моменты, когда самолет вставал "на три точки" на аэродромах.
   …Самолет остановился, и винты, провернувшись в последний раз, замерли. В салоне, освещенном двумя тусклыми желтыми лампами, воцарилась тишина – слышалось лишь бормотание и возня летчиков в кабине. Вот скрипнула дверца, и в салон вышел второй пилот, рослый и какой-то нескладный чернявый мужик.
   – Ну что, москвич, проснулся?
   – Да я и не спал…
   – А зря. Я бы вот сейчас придавил сутки. Или даже пару, – он судорожно зевнул.
   Я не сдержался, и тоже зевнул. Пилот устало улыбнулся.
   – Вот видишь… Ладно, пошли. Провожу тебя к Лукину. К начальнику аэродрома, то есть. Сдам, так сказать, лично в руки… Мешки свои не забудь.
   Начальник аэродрома размещался в маленьком вагончике в сотне метров от летного поля. Чуть поодаль виднелись приземистые коробки ангаров, за обваловкой, прикрытые легким навесом, стояли цистерны с топливом.
   Пилот постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, открыл.
   – Ну кто еще там? – недовольным голосом поинтересовался сидевший за столом человек.
   – Доброе утро, товарищ капитан, – сказал пилот. – Лейтенант Никоненко, второй пилот с "полста седьмого". Только что прибыли.
   – Что у тебя, Никоненко?
   – Тут товарищ из Москвы, вы, должно быть, уже в курсе.
   – Хорошо. Что-нибудь еще, лейтенант?
   – Никак нет. Разрешите идти?
   – Ступайте. Готовьтесь к разгрузке, машина будет минут через десять. Бумаги в диспетчерскую…
   – Здравствуйте, – я протянул капитану документы.
   – Из Москвы… Угу, товарищ Вершинин. Выходит, это вас "девятнадцатый" дожидается.
   Я пожал плечами.
   – Наверное.
   Капитан оказался совсем молодым – наверное, еще и тридцати не было. Старили его щетина и красные от недосыпа глаза.
   Заметив мой взгляд, капитан смешно сморщил нос.
   – Да, побриться бы не мешало, я знаю. Некогда.
   Я машинально потер подбородок. Мне побриться тоже не помешало бы.
   – "Девятнадцатому" вылет назначен по готовности. Как мне сообщили, должен прибыть еще один человек…, – сказал капитан, и посмотрел на серый бланк, положенный под лист стекла на столе. – Некто Владимир Вейхштейн, лейтенант НКВД.
   Я кивнул. Так вот как зовут моего сопровождающего… Хм-м, интересно, а кто будет главнее? Наверное, все-таки он, так что это мне надо называть себя… ну, скажем, подопечным, а не его сопровождающим. А то – ишь, присвоила кобыла ременный кнут…
   – Но его пока нет, так что придется подождать. Да, вы же, наверное, голодный…
   Капитан снял трубку телефона.
   – Надежда! Сейчас человек придет – накорми и обиходь. Ну и что, что рано? Не в ресторане буржуазном… А я говорю, накорми! Да не знаю я, когда эту клятую картошку подвезут, ну что ты будешь делать…
   Было слышно, как неведомая Надежда что-то с жаром выговаривает капитану, судя по всему, не слишком обращая внимание на чины и звания.
   – …короче, накорми человека. И хватит кровь из меня пить, а то Семена выпущу.
   Странная угроза возымела мгновенное действие – из трубки послышалось что-то вроде "хорошо".
   Капитан бросил трубку на рычаг.
   – Это повариха наша. А Семен – мужик ее. Механик от бога, но пьет, мерзавец. Как он ей фонаря подвесит, я его закрываю, чтобы не бузил, значит. Так и живут – она в кухне, он на "губе". Смешно, чес-слово… Впрочем, это все лирика. Когда прибудет лейтенант, доложитесь мне. А пока, товарищ Вершинин, отправляйтесь в служебный корпус, там найдете столовую. А уж мимо Надежды не пройдете…
   …Пройти мимо Надежды было бы и в самом деле затруднительно – богатырских статей женщина, подбоченившись, стояла в дверном проеме прямо под облупившейся вывеской. Белые буквы на выцветшем, когда-то синем фоне гласили: "Столовая".
   – Это тебя, что ль, накормить?
   – Меня.
   – Только разносолов не жди, тут все по-простому.
   – Да я не привередливый.
   Надежда смерила меня взглядом.
   – Ну пошли.
   Миска разогретой перловки, два сваренных вкрутую яйца, два ломтя черного хлеба и кружка порошкового молока – признаться, я рассчитывал на гораздо меньшее. К тому же с прошлой "заправки" прошло часов двенадцать, и я уписывал завтрак так, что за ушами пищало.
   – А ты сам-то откуда? – поинтересовалась Надежда, когда я принялся за кашу.
   – Из Москвы.
   – Из самой Москвы? – ахнула повариха.
   – Угу.
   – Далеконько тебя занесло! Бомбят Москву-то?
   – Бомбили… А теперь уже нет.
   – Получили, выходит, по зубам, изверги… А Москва-то говорят, большая очень? А товарища Сталина видел?
   – Нет, – я покачал головой. – Не видел.
   – Жалко, – поджала губы повариха. Похоже, ее вера в то, что я прилетел из самой Москвы, несколько пошатнулась. В самом деле, как такое может быть – в Москве живет, а товарища Сталина не видел?
   Я отодвинул в сторону опустевшую тарелку, и только протянул руку к блюдечку, на котором лежали яйца и хлеб, как Надежда рявкнула:
   – Куда?
   От неожиданности я отдернул руку – и только потом понял, что повариха обращается не ко мне. Она смотрела куда-то мне за спину:
   – Не видишь, закрыто!
   – Успокойтесь, гражданочка. Я сюда не завтракать пришел.
   Я обернулся.
   К столу подошел молодой человек в шинели и фуражке.
   – Товарищ Вершинин?
   – Именно, – я поднялся.
   – Здравствуйте, я лейтенант Вейхштейн, – он протянул мне руку. – Владимир.
   – Александр Вершинин… Саша. Впрочем, вы это уже знаете.
   Лейтенант оказался довольно плотно сбитым парнем среднего роста. Темные, чуть курчавые волосы, зачесанные назад, открывали высокий лоб, голубые – хм-м, немного странно при такой фамилии, но чего в жизни не бывает? – умные глаза внимательно и цепко изучали меня. Хотя он и служил в самом что ни на есть тыловом городе, почему-то сразу чувствовалось, что он здесь отнюдь не "отсиживается".
   – Да вы кушайте, я подожду, – сказал Вейхштейн после короткой паузы, и сел на скамейку напротив меня.
   Я кивнул на блюдечко.
   – Поделим?
   – Нет, спасибо. Я только что из дома, а мать голодным не выпустит, вы же понимаете.
   Повариха, поняв, что Вейхштейн оказался тут отнюдь не случайно, удалилась на кухню, напоследок сказав, что грязную посуду можно оставить на столе.
   – Мне сказали, что самолет уже ждет, – сказал я, сосредоточенно лупя яичко.
   – Это хорошо, – кивнул Вейхштейн. – Саш, может, сразу на "ты"?
   – Я – "за". Как я понимаю, работать вместе нам придется достаточно долго, так что ну их, эти формальности…
   – Кстати, ты знаешь, куда мы сейчас летим?
   – Ну, путь долгий, – сказал я. – Иркутск, Чита, Хабаровск… А конец маршрута в Елизово, это аэродром близ Петропавловска.
   Вейхштейн присвистнул.
   Четверть часа спустя, поблагодарив повариху Надежду и попрощавшись с капитаном Лукиным, мы уже шли к самолету.
 
    Владимир ВЕЙХШТЕЙН,
    17 – 25 сентября 1942 года.
   В который раз поворачиваясь с боку на бок на жестком топчане, я ожесточенно зевал, словно надеясь таким образом вернуть запропастившийся куда-то сон. Главное, буквально час назад, когда мы сидели в доме культуры и смотрели фильм, я просто валился со стула, так хотел на боковую. Даже фильма не запомнил – ни названия, ни кто играл. А пока пришел, почистил зубы и лег спать в "нашей казарме", сон как рукой сняло. Снова начал вспоминать, как летели сюда и все остальное.
   Вспоминал, как утром пятнадцатого сентября самолет с натужным ревом оторвался от взлетной полосы аэродрома на Каштаке и пополз вверх. Недолго пролетев над городом, вдоль Томи, он полого повернул прочь от него, куда-то на юго-восток. А у меня в голове застыли картины: пляж на речке, у моста, где мы купались в жаркие июльские дни, старая церковь на высокой горе, тенистые улицы со старыми, еще купеческими домами с резными наличниками на окнах… Тогда я еще не знал, что меня ждет, но в голове настойчиво билась мысль: не вернусь сюда больше, не вернусь!
   Никогда бы не подумал, что всего за пять лет можно привыкнуть к городу, как к родному. Из Москвы уезжалось по-другому, тогда у меня не было особого страха перед неизвестностью. Тогда я думал – ненадолго уезжаю, на время. Или теперь все изменилось из-за того, что я стал чуть старше?
   Кое-как успокоившись, я пытался смотреть в иллюминатор. Все-таки, впервые лечу на самолете, да и путешествий у меня на счету было немного. Как-то ездил в Крым летом, отдыхать, в другое лето к дяде в Киев – да потом переезд из Москвы в Томск, вот и все. Но это на поезде, а тут на крылатой машине, как какой-нибудь герой или важный человек. Облаков было немного и землю под крылом было прекрасно видно. Как будто карта, ей-богу! Узенькие дорожки, ровненькие поля, речки вьются и на солнце блестят просто нестерпимо. Самолет забрался не очень высоко и мерно гудел. Мы с моим спутником сидели сзади, около двери, потому что больше сидений нигде не было, зато стояли ящики и канистры, лежали здоровенные брезентовые мешки. Вершинин сначала что-то перебирал в своем багаже, поглядывая на меня с легкой улыбкой – как же, он ведь уже старый "летный волк"! Потом, когда мне слегка наскучило пялиться в окно, пришло время разговора.
   Человек он был, видимо, общительный и добродушный. Это я понял еще в столовой, когда он мне стал предлагать вместе с ним покушать, а когда я отказался, был немного озадачен. Значит, привык с людьми по-простому, сразу сходиться, и если не получается, считает, что сам делает что-то не так. Если не обидчивый – это хорошо, потому как сам я довольно вспыльчив, и двум таким рядом ужиться будет ох как трудно! С виду он на меня совсем не похож: волосы светлые, лицо круглое, улыбается часто. Разве что роста примерно такого же.
   – Мне уже в иллюминатор смотреть не хочется, – сказал Саша для затравки, без интереса глянув через мое плечо. Ага, вот как значит в самолетах окна называются! Как в кораблях. – Столько пролетел разом. Разве что на большие города смотрел, это любопытно. Омск, Новосибирск, потом ваш Томск.
   Я рассеяно кивал головой, не обратив на то, что Вершинин называет Томск "ваш". Да он и на самом деле уже "мой". Пять лет жизни – не шутка. Однако меня гораздо больше волновал другой вопрос, ради которого пришлось прервать рассказ Саши о перелетах. Я ведь до сих пор ни сном, ни духом не знал, куда и зачем мы направляемся. Что за задача у нас? Был шанс, что Вершинин знает больше, так что я спросил его напрямую.
   – А тебе что, вообще ничего не сказали? Дела-а…, – Вершинин помялся. – Врать
   не буду, отправляют нас далеко. Ты Чуковского читал? Не ходите, дети, в
   Африку гулять… А нам придется. Отправляемся именно туда. Если быть точным, в
   Анголу. Там есть наш, советский, секретный объект по добыче алмазов. Вот
   туда нас и посылают… То есть послали уже.
   Тут я и сел. Если бы одним из тех здоровых брезентовых мешков по башке дали – и то бы я меньше обалдел. Ангола? Африка? Я откинулся на короткую спинку сидения, запрокинув голову и надеясь, что собеседник не видит моего бледного лица. Хотя он, наверное, видел. Нет, невозможно! Как мы туда попадем? Что за чушь! До Африки два океана и здоровенный континент, и это при том, что кругом война бушует. С другой стороны, там Америка, а с Америкой у нас сейчас вроде дружба – вон, колбасу консервированную присылают. Если через Америку… Но все равно, как далеко, как… страшно!
   Я закусил губу, но быстро спохватился и облизнулся.
   – Наверное, это ошибка, – сказал я хрипло Вершинину. – Наверное, я с тобой только до Камчатки, а там уже в разные места. Чего бы мне в Анголе делать?
   – Да нет, нету ошибки, – покачал головой Саша. Нахмурившись, он поднял указательный палец и, как профессор на лекции в университете, многозначительно сказал: – Мне дома товарищ Стерлигов ясно дал понять, что ты тудавместе со мной отправишься. Кажется, будешь охраной законсервированного прииска заниматься.
   – Что? Охраной? То есть вообще там останусь?
   После таких новостей всякое настроение у меня улетучилось. Есть люди, которые живут приключениями и путешествиями. В детстве они читают Жюля Верна и академика Обручева, потом поступают на геологический факультет или идут в летчики, моряки, чтобы никогда больше не сидеть дома дольше месяца. А есть такие люди, которым лучше бы сидеть дома и путешествовать не дальше загорода, на дачу. Ну, или один раз в пять лет на море, с семьей. Я – из последней категории. Никогда не понимал сверстников, бредивших Папаниным и Чкаловым, хотя конечно, героев уважал и может быть, немного завидовал, что сам никогда так не смогу. А тут на тебе!
   Вот Вершинин, похоже, другое дело. Он геолог, он привык. Он знал, куда шел. И я знал – я хотел в университете преподавать, ну или поехать как максимум в заграничную командировку, в посольство. Жизнь же повернулась совершенно другой стороной, чтоб ее!
   Как бы мне не хотелось в тишине осмыслить услышанное, Вершинин был настроен поговорить. Он начал выспрашивать, действительно ли я знаю португальский – и, слово за слово, мы выяснили, что фактически являемся земляками. Само собой, стали вспоминать знакомые обоим места. Про Москву я уже кое-что слышал от приезжавших пару раз знакомых: как бомбили, как жилось им там в страшную осень и зиму 41-го. Теперь Вершинин рассказал подробно, какие районы сильнее пострадали при бомбардировках, как выглядел парад 7 ноября, как вообще город преобразился после пережитых невзгод. К счастью, по его рассказам, ничего особенно страшного со столицей не произошло, не хватило у фашистов сил насолить древнему городу.
   Потом разговор у нас сам собой угас. Вершинин еще пытался его поддержать, задавал какие-то вопросы, но я просто не мог толком отвечать, потому что мысли вертелись вокруг одного и того же. Уехать в такую даль! Сгинуть за тридевять земель без следа на секретном задании. Вот тебе и "буду писать, мама!" Скажут маме – пропал твой сынок, а где – и знать не положено. И все. Некуда будет цветочков на могилку принести.
   Некоторое время спустя Вершинин уже спал сном младенца. Ну как же, у него в Москве в тот момент еще шесть утра было, да будили его утром наверное много раз. Впереди лежала долгая дорога, и моим мыслям было где "разгуляться". Страшно представить, до чего можно было додуматься! Однако вместо этого я тоже взял, да и уснул.
   Полет у нас вряд ли можно было назвать интересным. Холодно было почти всегда, потому что на высоте гораздо холоднее, чем у земли, а самолеты были далеко не герметичными. Мы меняли их, как ямщики лошадей на станциях. В Иркутске была первая пересадка (вернее, первая для меня, а для Вершинина уже, наверное, вторая или третья). Поели там, походили немного по земле, ножки размяли. Я еще мрачный был и разговаривать не был настроен. Саша беседовал со всеми – начальником аэродрома, техниками, летчиками, официантками в столовой. Потом мы полетели дальше, причем самолет был на этот раз совсем другой – трехмоторный, с гофрированными бортами. Моторы ревели просто адски и трясло все время. Летели мы ниже и медленнее, и хотя сказали нам, что "тут до Читы недалеко", телепались почти те же шесть часов, что летели до Иркутска. Зато видели Байкал во всей красе. Я забыл про свои горестные думы, а Саша – про пресыщенность видами из окна, то есть иллюминатора. Да и то сказать, когда еще такое увидишь – словно огромное зеркало сверкает в лучах заходящего солнца. Даже с высоты чувствовалась мощь и красота этого озера. Славное море – священный Байкал, или как там в песне?
   В Чите ночевали прямо на аэродроме, причем нас накормили до отвала мясом, напоили каким-то особенным китайским чаем и все пытались налить по стакану водки. Я бы и не прочь был замахнуть, но Саша категорически отказался, а местное начальство настаивать не решилось – видимо, побаивалось нас. Кого попало на самолетах не возят.
   Следующий перегон был более длинным и изматывающим. Чита – Хабаровск, полторы тысячи километров вдоль границы с захваченной самураями Маньчжурией. Вроде теперь мир у нас с ними был, а все равно боязно. Кто их знает, что они выкинут – может, провокацию какую? Немцы к Кавказу рвутся, может, и япошки решат себе чего урвать. Хорошо хоть самолет опять был новый, хороший, двухмоторный и тупоносый.
   В Хабаровске пришлось задержаться. Оказалось, что дальше нам лететь на той же самой машине, только груз у нее будет другой. Дожидались, пока разгрузят и погрузят снова, а потом погода испортилась. Опять долго ждали и вылетели под вечер, благо, что этот перелет был небольшим. Сели на каком-то безвестном аэродроме севернее Комсомольска. Там в ангарах прятались истребители и бомбардировщики; нас никуда не выпустили из самолета, поесть привезли горячего в бидонах, в туалет велели под колесо ходить. Наутро снова была плохая погода, но мы сидели готовые, ждали, что вот-вот вылетим. Прождали так почти до обеда, и, как назло, не успели покушать – вдруг тучи разошлись, солнце засветило, и мы стартовали в последний раз. На сей раз почти все время пришлось лететь над морем. Сначала было интересно – столько воды, еще бы! Детские воспоминания о Черном море уже притупились, да и не такое оно вовсе было. Здесь же лежит серая махина, которая на севере и востоке сливается с таким же серым небом… а ты как раз туда и летишь. Потом, когда земля вовсе пропала (как сказал Вершинин, имевший беседу с пилотами, мы полетели подальше в море, чтобы Сахалин обогнуть – снова самураи, будь они неладны. На нашем же острове, ко всему прочему), я понял, что туда лучше больше не смотреть. Самолет будто висел на месте, а где оно, это место? Совершенно непонятно. Правда, потом мы поднялись над облаками, засияло солнышко, и, хоть оно совершенно не грело, стало веселее. К тому времени я уже мог поддерживать разговор, и мы то болтали с Вершининым, то читали книги. У меня был Шекспир в оригинале. Перевод я уже читал, а теперь вот добрался до первоисточника, так сказать. Интересно было сравнить, как людям удалось передать его слог.
   А потом мы прилетели. Вершинин спал, когда из кабины выглянул летчик и предупредил, что посадка будет сложная и лучше бы нам покрепче держаться. Я разбудил своего попутчика и сам покрепче вцепился в сидение. Хоть бы ремни какие были, что ли? Тряхнет как следует – не уцепишься.
   Солнце к тому времени давно осталось позади, за нашей спиной. Мы опустились в облака, наступила зловещая тьма, только блистало в разных сторонах. Гроза, как и предупреждал летчик. Самолет затрясло, будто на ухабах, стало раскачивать из стороны в сторону, после чего огни в кабине вдруг погасли. Я ахнул: все, прилетели! Смотреть в окно было страшно, но я глянул. Туда же вперился горящим взором и Вершинин. Честно говорю, глаза у него в темноте прямо горели! В темноте мелькали клочья облаков, в стекло колотили капли дождя, а где-то сбоку, под крылом мелькнула жидкая цепочка огоньков. И все. Самолет круто повернуло, и мы завалились на бок. Я уже думал, что это наше последнее пике, но аэроплан вдруг выпрямился, перестал трясти и взревел моторами, как раненый зверь. Я увидел призрачное здание, промелькнувшее мимо нас во вспышке молнии, и в то же время сильный удар заставил все, что находилось в кабине, подпрыгнуть. Я ждал грохота ломающихся крыльев, но вместо этого получил еще один неожиданный удар. Хотя он и был слабее, я прикусил себе губу и на миг забыл о посадке. Самолет уже катился по полосе и тормозил, пытаясь вытряхнуть нас из сидений хотя бы напоследок. Уф… Неужели сели? Вот оно как, с самолетами. Плата за красоту, так сказать.
   – Ничего себе посадочка, – пробормотал я невнятно, ощупывая языком прокушенную губу. Наверняка кровь идет. Да и ладно! Наименьшими потерями обошлись. Вершинин молчал – выглядел он, как живой покойник в неверном свете слабых аварийных лампочек. С трудом отпустив кресло, он медленно распрямил пальцы и поглядел на меня, как будто не веря, что видит живого. Тут я понял, что двигатели больше не ревут, а вместо них по обшивке самолета оглушительно стучит дождь.
   Спасибо принимающей стороне – они подогнали машину прямо к трапу, так что мы почти не вымокли, когда прыгали в кузов. Машина была незнакомая – здоровенная, с просторным кузовом, как я потом узнал, американский "студебеккер". Никаких сидений в кузове не оказалось, поэтому мы тряслись прямо на полу. Потом я сел на свой мешок, а Вершинин нашел ведро и пытался устроиться на нем, только плохо получалось. Грузовик несся по ухабам с такой скоростью, что мы подлетали чуть ли не до брезентового потолка.
   – Из огня да в полымя! – заорал Саша, с трудом перекрикивая рев мотора. – В самолете не убились, так теперь здесь хотят расшибить. Что ж он гонит в такую погоду?
   – Может только кажется, что быстро? – предположил я. Сзади тент разошелся и полоскался на ветру, но разобрать ничего было нельзя, кроме ярких вспышек молний.
   К счастью, адская поездка кончилась быстро. Куда нас привезли – никто не говорил. Велели высаживаться и бежать в ближайшее здание, которое оказалось, конечно же, столовой. Там нас ждал майор с малиновыми петлицами на гимнастерке. Наш, стало быть.
   – Товарищ Вершинин, лейтенант Вейхштейн, – сказал он, поочередно пожимая нам руки. Дал знать, что нам представляться не надо – и так знает. – У меня фамилия вашим подстать – тоже на букву "В". Я Варшавский. Буду, так сказать, вашим куратором. Все вопросы, которые возникнут, ко мне. Но! Вопросы потом, завтра. Сейчас ужинать и отдыхать. Мне передали, какой у вас сложный полет выдался.
   – Да не полет, скорее посадка, – уточнил Вершинин.
   – Ясно. Прошу за стол.
   Столовая была большая, с простой мебелью и плакатами на стенах. "Ешь быстрей – враг не дремлет!", "У нас порядок такой: поел – убери за собой!" и так далее. Написано от руки, но красиво. Пища была простая, за исключением двух здоровенных бутербродов с красной икрой. Правда, хлеб был плохой, грубый, а вместо масла намазали тонкий слой маргарина, но зато икры не пожалели. Я ее ел в первый раз, и она мне категорически не понравилась. Сильно уж рыбой отдавала, да и соленая не в меру. То ли дело осетровая: мать ее сама солила. У той вкус деликатный, какой-то аристократический, что ли? Конечно, негоже, советскому человеку и коммунисту такие слова употреблять, но больно уж сравнение подходящее.
   Тем не менее, чтобы никого не обидеть, бутерброд я съел целиком. К тому же нам выдали бутылку водки, настоящей, заводской, владивостокского розлива. На сей раз я не стал отказываться, несмотря на то, что Вершинин снова глядел неодобрительно. Видимо, совсем человек не воспринимает алкоголь… бывает и такое, хоть и редко. Я, конечно, тоже бутылку не осилил, но три-четыре стопки выпил. После них и икра уже не казалась такой грубой, а совсем даже ничего шла.
   И спалось тогда хорошо. Выдали нам здоровенные плащ-палатки и отвели через едва пролазную грязь в барак – большой, темный, пустой и гулкий. Извинились, что там ни света, ни отопления, обещали исправить. Лично мне уже все равно было. На топчане с тоненьким матрасом было постелено, одеяло какое-никакое имелось. Разделся, улегся, накрылся – и как в пропасть упал, черную и бездонную. Очнулся только "на том конце", то есть когда проснулся.
   Странное это было пробуждение. Сначала не мог понять – где мы? Вершинина нет, койка его заправлена, за окнами дождь тихонько стучит, серость непроглядная. Сколько времени – непонятно, пока на часы не поглядишь. Шесть часов? Утра? С большим трудом я сообразил, что время у меня до сих пор томское, еще больших трудов стоило вспомнить, на сколько камчатское отличается. Выходило, что здесь час дня! Неплохо поспалось. Правда и легли мы далеко за полночь.
   Весь день, таким образом, пошел насмарку. Я ходил, как контуженный, или больной, только что с койки поднявшийся. Что люди говорили – с первого раза не понимал. Потом мне доктор сказал, что это акклиматизация так трудно проходила, слишком уж на Камчатке климат своеобразный. На удивление, Вершинин себя чувствовал гораздо лучше. Может у него, как у геолога-путешественника, иммунитет какой выработался? Вечно он бегал куда-то по делам, меня подбадривал. Варшавский приходил один раз, спросил, как дела, велел отдыхать как следует и назавтра быть готовым. Саша не преминул спросить у него, когда отправка и как вообще будет проходить путешествие. Майор ответил, что отправление запланировано на двадцать пятое число, а остальное расскажут в самое ближайшее время.
   Время наступило уже на следующий день, девятнадцатого сентября. После завтрака молодая девушка в военной форме (их тут много было, но я даже на них пока не мог реагировать – вот до чего дошло!) провела нас под вечным дождиком через весь военный городок в большое здание, где было у них нечто вроде дома культуры. Я едва ли не впервые глазел по сторонам. Впрочем, видно было мало. Вокруг – бараки, заборы, за заборами висит серое марево. Не то дождь, не то сами тучи низко опустились, не то туман с земли поднимается. Только вдалеке, на пределе различимости, горы видно. Нормальные такие горы, с ледовыми шапками.