Страница:
Ему хотелось есть и пить, но ему не хотелось уходить из читального зала. Он делал выписки, набрасывал план рассказа, наскоро записывал отдельные сценки, разумно полагая, что связать их в одно целое он сумеет дома. Жюль покинул библиотеку самым последним. Он шагал по улицам Парижа, и ему казалось, что он только что возвратился из фантастического путешествия на воздушном шаре.
Иньяр наигрывал бравурные опереточные мотивы. Жюль в изнеможении опустился в кресло.
– Великий Моцарт! – обратился он к своему другу. – Беги в лавку. Купи хлеба, масла, вина. Как можно больше – сколько хочешь. Деньги поищи в своем кошельке.
Жюль ел и писал. Работа доставляла ему такое большое удовольствие, что он встал из-за стола только под утро, когда Иньяр еще крепко спал. Рассказ наполовину был готов.
Через день рассказ был готов окончательно. Жюль переписал его и понес в «Семейный музей». Пьер Шевалье извинился: «Очень занят, сейчас читать не буду, оставьте, спасибо, зайдите во вторник ровно в три, желаю удачи…»
Ровно в три во вторник Пьер Шевалье сказал Жюлю:
– Написано бойко, занятно, со знанием дела, можно подумать, что рассказ написан ученым. Но какой же вы ученый! Вы сунулись не в свое дело. Нам нужны приключения и еще раз приключения. Наш читатель требует кладоискателей, морских битв и святой материнской любви. С вашим воздухоплавателем ничего не случается. Взгляните на этих господ, курящих трубки. Неужели так-таки ничего нельзя сделать с ними? Эти полоумные люди курят под оболочкой шара! Из трубок летят искры. Сумасшедшие, право, сумасшедшие!..
Жюль встрепенулся:
– Сумасшедшие?..
Он подумал о чем-то. На лице его проступила едва видная улыбка.
– Спасибо, – сказал он. – Через три дня вы получите рассказ с приключениями. До свидания. Только я ничего не меняю ни в конце, ни в начале, – история и география остаются. Можно?
– Физика, математика, медицина – что хотите, – махнул рукой редактор. – Только дайте приключения! Придумайте сумасшедшего, и вы получите сто франков.
Сумасшедший уже вошел в сознание Жюля и удобно расположился там.
– Не боги горшки обжигают, – сказал Жюль Иньяру. – Редактор хочет сумасшедшего – он получит его.
– Представь себе, мой друг, – отозвался Иньяр, – горшки обжигают боги, именно они, и никто другой. Тот, кто знает, как сделан горшок.
– А я говорю в том смысле, что рассказ не пострадает оттого, если в корзину воздушного шара я посажу сумасшедшего. Он бежит из больницы, прячется среди мешков с балластом… Гм… Тут что-то не так. А второй воздухоплаватель… Как быть с ним? Надо подумать.
– Да, мой друг, мы пока что приготовляем горшки для обжига. Мы еще слепо слушаемся заказчика. Надо, чтобы они писали под нашу диктовку. Чтобы они плясали под нашу дудку.
– Уходи, Иньяр, ты мне мешаешь обжигать мой горшок, – сказал Жюль. – Сядь за рояль и побренчи что-нибудь веселое, – я начинаю прямо с сумасшедшего.
Новый рассказ назывался «Путешествие на воздушном шаре». Первые две страницы посвящались истории воздухоплавания, на страницах третьей, четвертой, пятой и шестой читателю преподносились захватывающие приключения воздухоплавателя, потерявшего рассудок под облаками; на седьмой и восьмой страницах Жюль развязал сюжетный узел и закончил рассказ описанием местности, схожей с пейзажем Альп.
Пьеру Шевалье рассказ понравился.
– В субботу вы можете получить…
– Сто франков, – торопливо вставил Жюль. – Кажется, именно эту цифру вы и хотели назвать, дорогой земляк?
Редактор промолчал. Однако в субботу Жюль получил только восемьдесят франков.
Рассказ «Путешествие ка воздушном шаре» появился на страницах журнала спустя две недели. Жюль прочел его вслух, и он ему не понравился, – не потому, что сумасшедший был нелеп и даже комичен, но потому, что научная часть рассказа была принесена в жертву традиционно понятой занимательности.
Жюлю уже не нравился и журнал. Видимо, из всех кушаний редактор любил те, которые пожиже и послаще, а цвета розовый и голубой предпочитал всем другим. Он просил Жюля написать еще два-три рассказа «на любовную тему».
– Только поменьше объятий и поцелуев, побольше нежных прикосновений и вздохов! Мой вкус терпит урон от таких рассказов, но наш журнал читают солидные папаши и мамаши, мы обязаны быть нравственными людьми. Напишите о том, как приятна прогулка с любимой, как чисты ее молитвы перед распятием, когда она ложится в постель рядом со своей матерью, которую ей приходится содержать на свой скромный, но вполне достаточный для безбедного существования заработок.
– Вы шутите? – спросил Жюль.
– Шучу я только дома, – ответил редактор. – Через неделю после того, как будет напечатан такой рассказ, мы получим три сотни писем с просьбой дать в журнале портрет автора. Хотите?
– Розовое и голубое? – рассмеялся Жюль.
– Голубое и розовое – вы угадали. И тут я разрешаю и химию, и физику, и прочую фармакопею. Наворачивайте сколько угодно.
– За семьдесят пять франков?
– Сто! Сто десять! После того, как мы дадим ваш портрет, вы будете получать сто двадцать пять франков.
– А как быть с приключениями?
– Приключения должны быть такие, как в библии, земляк! Чистые, неземные, непорочные.
– Возлюбленная героя может вознестись на небо?
– Может. И вернуться обратно. И рассказать о том, что там, наверху.
– Меня и вас убьют за такой рассказ, – совершенно серьезно заметил Жюль.
– Букетами цветов и восхищенными взглядами, земляк, – уточнил редактор.
Пришло письмо из Нанта, от матери. Мадам Верн прочла рассказ сына «с чувством восхищения и радости». Пьер Верн сделал приписку: «Я тоже читал про корабли и сумасшедшего. Я в тревоге, – здоров ли ты, мой дорогой Жюль?..»
Глава десятая
Глава одиннадцатая
Иньяр наигрывал бравурные опереточные мотивы. Жюль в изнеможении опустился в кресло.
– Великий Моцарт! – обратился он к своему другу. – Беги в лавку. Купи хлеба, масла, вина. Как можно больше – сколько хочешь. Деньги поищи в своем кошельке.
Жюль ел и писал. Работа доставляла ему такое большое удовольствие, что он встал из-за стола только под утро, когда Иньяр еще крепко спал. Рассказ наполовину был готов.
Через день рассказ был готов окончательно. Жюль переписал его и понес в «Семейный музей». Пьер Шевалье извинился: «Очень занят, сейчас читать не буду, оставьте, спасибо, зайдите во вторник ровно в три, желаю удачи…»
Ровно в три во вторник Пьер Шевалье сказал Жюлю:
– Написано бойко, занятно, со знанием дела, можно подумать, что рассказ написан ученым. Но какой же вы ученый! Вы сунулись не в свое дело. Нам нужны приключения и еще раз приключения. Наш читатель требует кладоискателей, морских битв и святой материнской любви. С вашим воздухоплавателем ничего не случается. Взгляните на этих господ, курящих трубки. Неужели так-таки ничего нельзя сделать с ними? Эти полоумные люди курят под оболочкой шара! Из трубок летят искры. Сумасшедшие, право, сумасшедшие!..
Жюль встрепенулся:
– Сумасшедшие?..
Он подумал о чем-то. На лице его проступила едва видная улыбка.
– Спасибо, – сказал он. – Через три дня вы получите рассказ с приключениями. До свидания. Только я ничего не меняю ни в конце, ни в начале, – история и география остаются. Можно?
– Физика, математика, медицина – что хотите, – махнул рукой редактор. – Только дайте приключения! Придумайте сумасшедшего, и вы получите сто франков.
Сумасшедший уже вошел в сознание Жюля и удобно расположился там.
– Не боги горшки обжигают, – сказал Жюль Иньяру. – Редактор хочет сумасшедшего – он получит его.
– Представь себе, мой друг, – отозвался Иньяр, – горшки обжигают боги, именно они, и никто другой. Тот, кто знает, как сделан горшок.
– А я говорю в том смысле, что рассказ не пострадает оттого, если в корзину воздушного шара я посажу сумасшедшего. Он бежит из больницы, прячется среди мешков с балластом… Гм… Тут что-то не так. А второй воздухоплаватель… Как быть с ним? Надо подумать.
– Да, мой друг, мы пока что приготовляем горшки для обжига. Мы еще слепо слушаемся заказчика. Надо, чтобы они писали под нашу диктовку. Чтобы они плясали под нашу дудку.
– Уходи, Иньяр, ты мне мешаешь обжигать мой горшок, – сказал Жюль. – Сядь за рояль и побренчи что-нибудь веселое, – я начинаю прямо с сумасшедшего.
Новый рассказ назывался «Путешествие на воздушном шаре». Первые две страницы посвящались истории воздухоплавания, на страницах третьей, четвертой, пятой и шестой читателю преподносились захватывающие приключения воздухоплавателя, потерявшего рассудок под облаками; на седьмой и восьмой страницах Жюль развязал сюжетный узел и закончил рассказ описанием местности, схожей с пейзажем Альп.
Пьеру Шевалье рассказ понравился.
– В субботу вы можете получить…
– Сто франков, – торопливо вставил Жюль. – Кажется, именно эту цифру вы и хотели назвать, дорогой земляк?
Редактор промолчал. Однако в субботу Жюль получил только восемьдесят франков.
Рассказ «Путешествие ка воздушном шаре» появился на страницах журнала спустя две недели. Жюль прочел его вслух, и он ему не понравился, – не потому, что сумасшедший был нелеп и даже комичен, но потому, что научная часть рассказа была принесена в жертву традиционно понятой занимательности.
Жюлю уже не нравился и журнал. Видимо, из всех кушаний редактор любил те, которые пожиже и послаще, а цвета розовый и голубой предпочитал всем другим. Он просил Жюля написать еще два-три рассказа «на любовную тему».
– Только поменьше объятий и поцелуев, побольше нежных прикосновений и вздохов! Мой вкус терпит урон от таких рассказов, но наш журнал читают солидные папаши и мамаши, мы обязаны быть нравственными людьми. Напишите о том, как приятна прогулка с любимой, как чисты ее молитвы перед распятием, когда она ложится в постель рядом со своей матерью, которую ей приходится содержать на свой скромный, но вполне достаточный для безбедного существования заработок.
– Вы шутите? – спросил Жюль.
– Шучу я только дома, – ответил редактор. – Через неделю после того, как будет напечатан такой рассказ, мы получим три сотни писем с просьбой дать в журнале портрет автора. Хотите?
– Розовое и голубое? – рассмеялся Жюль.
– Голубое и розовое – вы угадали. И тут я разрешаю и химию, и физику, и прочую фармакопею. Наворачивайте сколько угодно.
– За семьдесят пять франков?
– Сто! Сто десять! После того, как мы дадим ваш портрет, вы будете получать сто двадцать пять франков.
– А как быть с приключениями?
– Приключения должны быть такие, как в библии, земляк! Чистые, неземные, непорочные.
– Возлюбленная героя может вознестись на небо?
– Может. И вернуться обратно. И рассказать о том, что там, наверху.
– Меня и вас убьют за такой рассказ, – совершенно серьезно заметил Жюль.
– Букетами цветов и восхищенными взглядами, земляк, – уточнил редактор.
Пришло письмо из Нанта, от матери. Мадам Верн прочла рассказ сына «с чувством восхищения и радости». Пьер Верн сделал приписку: «Я тоже читал про корабли и сумасшедшего. Я в тревоге, – здоров ли ты, мой дорогой Жюль?..»
Глава десятая
Всё великое просто, но оно дается большим трудом
Прочел рассказы Жюля и Барнаво. Старик расплакался, целуя своего мальчика и поздравляя с успехом.
– Теперь о тебе знает весь мир, – сказал он, всхлипывая. – Все читают и говорят: «Ах как вкусно, ах как гениально!» Ты молодец! Ты переплюнешь самого Дюма!
– Не преувеличивай, Барнаво, – печально отозвался Жюль. – Я написал чепуху; ты это и сам хорошо понимаешь. Ты просто любишь меня, и тебе кажется…
– Не кажется, а вижу, что ты прославишься на весь мир. Только доживу ли я до этого дня?.. Пока что тебя читают и хвалят. Придет время, когда будут удивляться и завидовать. Да, я люблю тебя, а настоящая любовь – это… это… дай вспомнить… гипербола! Может быть, мы правы только тогда, когда преувеличиваем, мой мальчик. Вот как это сделал я в тот день, когда ты родился. Как хорошо работала в то время моя голова! И за себя и за мадам Ленорман, ха-ха!…
Жюль спрашивал себя: «Что делать дальше? Превратиться в Иньяра от литературы и так этим Иньяром и остаться?» На этот вопрос он отвечал суровыми фактами: «Я уже превратился в Иньяра, – журнал приключений, голой выдумки и плохих рассказов на семейно-бытовые темы широко раскрыл передо мною свои двери и даже обещает портрет на первой странице: „Наш дорогой сотрудник Жюль Верн за рабочим столом“… Сочиняй, пиши, отдайся целиком ремесленной работе, и у тебя будут деньги и известность. Капля точит камень не силой, а… Любому школьнику известно это нехитрое изречение…»
Жюль знакомился с биографиями писателей, – его интересовало, в каком именно возрасте человек приобретал положение и известность. Биографии говорили, что прочное материальное положение и известность чаще всего приходили очень поздно – в конце жизни писателя, когда сил оставалось немного, когда фантазия тускнела, а воображение складывало крылья. Попадались такие биографии, в которых известность приходила после смерти. При жизни человека не признавали, он всегда во всем нуждался, у него была большая семья, но он упрямо и бесстрашно шел своим путем, осыпаемый бранью завистников и дураков. Чему же завидовали? Таланту, упрямству, бесстрашию… Типической биографией Жюль считал ту именно, когда популярность росла годами, – писатель заслуживал ее трудом, терпением, выносливостью…
Часто известным и богатым становился тот, кто не заслуживал этого, – какая-то загадочная сила препятствовала тому, чтобы читатель знал того, кто ему особенно был нужен. Жюль приходил к выводу, что, следовательно, суть в помощи случая, в удаче, – судьба почти всегда являлась распорядителем и распределителем благ, и эта судьба почти всегда жестоко несправедлива…
От писателей он переходил к ученым, изобретателям, и здесь он видел иную картину: известным чаще всего делалось само изобретение, открытие, но не имя человека. Тот, кто читал Гамлета, неминуемо знал имя автора этой трагедии. Читатель любит «Робинзона Крузо» и, естественно, запоминает на всю жизнь сочинителя этой необыкновенной книги – Даниэля Дефо. Спроси, кто написал «Дон-Кихота», и девяносто девять из ста ответят: Сервантес. Но собери сто, двести, триста человек и спроси: кто изобрел карманные часы? Ответят очень немногие, и, может быть, как раз те, у кого нет карманных часов. Спроси шахматиста, знает ли он что-нибудь из истории этой игры, и он смущенно улыбнется. Кто изобрел машину, делающую бумагу для книги, кто и где впервые сделал бумагу? Кто изобрел печатный станок? В каком году и где напечатана первая книга? Человек ответит: «Я читаю Рабле, книга мне нравится, но я не обязан знать все то, что, наверное, и вам знакомо понаслышке…»
– А вот я всё это знаю! – сказал однажды Жюль.
– Хвастунишка, – незлобиво заметил Иньяр.
– Пусть хвастунишка, это ничего не меняет. Ответь мне, музыкант и композитор, – кто изобрел инструмент, на котором ты играешь? Кто научил людей записывать музыку на бумаге? Ну, отвечай, кто изобрел фортепьяно?
– А ты знаешь? – спросил Иньяр, иронически насвистывая.
– Знаю, – Жюль вскинул голову. – Только тебе что ни говори, всё сойдет за истину. Назови тебе Кристофори и тысяча семьсот одиннадцатый год или что-нибудь другое – ты всему поверишь!
– Кто же изобрел инструмент, на котором я играю? – спросил Иньяр, крайне заинтригованный этим своеобразным экзаменом. – Ты сам-то знаешь ли?
– Я только что назвал имя и год. Ну, теперь спрашивай меня! По любому предмету!
– Хорошо… Скажи – кто изобрел блинчики с вареньем?
– Ты вздумал пошутить, а на самом деле задал очень серьезный вопрос, Аристид. Блинчики с вареньем и все прочие вкусные вещи изобрел голодный человек.
– А мне думается – пресыщенный, – убежденно проговорил Иньяр.
– Нет, голодный. Изобрела его мечта, когда он, фантазируя, насыщался всем, что только мог придумать. Он изобрел, а сытые приготовили и съели!
– А ведь так часто бывает, Жюль, – серьезно заметил Иньяр, ероша свою шевелюру. – Возьмем, к примеру, твоего Блуа; ты сам говорил, что…
Одни открытия пропадают, другие, не доведенные до конца каким-нибудь Пьером, реализуются руками и смекалкой какого-нибудь имеющего связи Франсуа… Сейчас время для самой плодотворной, самой лихорадочной работы изобретателей, ученых, техников, – одно открытие следует за другим, а что именно будет открыто завтра? Чего не хватает веку, обществу, людям, отдельному человеку?
Жюль набросал на бумаге наименования необходимых людям вещей. Есть пароход, плавающий по воде, но, кажется, нет парохода, плавающего под водою. Паром пустить такое судно в движение, конечно, нельзя. Чем же, в таком случае? Стоит подумать. В детстве Жюль фантазировал: как забраться на Луну?.. Чего проще – протяни рельсы и пусти поезда, взаимно друг друга подталкивающие… Сегодня он смеется над этой чепухой. Сегодня ему кажется, что для этой цели потребовалось бы пушечное ядро. Ну, а как быть с людьми, которые пожелают совершить такое заманчивое путешествие? Найдется же смельчак, и, наверное, не один, а много. «Гм… Следует подумать над этим, познакомиться как можно глубже с баллистикой, с… „Ох, жизни, кажется, не хватит на то, чтобы всё знать, всё прочесть! А на что и дана эта жизнь, в самом деле!“
Для своего возраста Жюль знал много. Применение накопленных знаний, по его собственному мнению, тормозилось тем, что ему всё не удавалось найти подходящие условия. Не редактор же «Семейного музея» и есть эти «подходящие условия»! И не Аристид, – этот советует плыть по течению, поставлять литературный товар редакциям и таким образом постепенно делать имя и деньги.
На одной из главных улиц Парижа открылась маленькая выставка технических новинок – целая коллекция необходимых человеку вещей. Она помещалась в магазине хозяйственных принадлежностей. Ничего особенного – вещи, потребные кухарке: мясорубка, кофейная мельница, нож, снимающий шелуху с картофеля, песочные часы «Модерн», капканчик для мышей. Ничего нового, и в то же время не скажешь, что пред тобою вещи давным-давно знакомые. В конструкцию мясорубки и кофейной мельницы внесли две-три детали, ранее неизвестные. По словам продавца, новая мясорубка приготовляет фарш вдвое мельче и втрое быстрее, а кофейная мельница устроена так, что вы имеете возможность получить кофе любого размола, кто какой любит. А капканчик! В старой мышеловке животное попадало в безвыходное положение, и только. Сейчас животное страдает и мучится. И уйти не может. Правда, тут имеется одно «но»: в этот капканчик могут угодить кошка или собака; вот эта хитроумная деталь устроена так, что с нею надо обращаться осторожно, не то придавит палец и человеку. Ребенку она оторвет палец, размозжит его.
Жюль рассматривал выставленные на прилавке диковинки – «новейшие изобретения», как заявляли продавец и плакаты. А что во всех этих вещах нового? Над чем работала мысль мастера, делающего эти вещи? Раньше они продавались? Да, их можно было купить и десять лет назад, но вещи эти были примитивнее, проще по конструкции и сложнее в пользовании. Теперь наоборот. Не так давно карандаш нужно было очинивать ножиком, теперь появилась машинка; сунешь карандаш в машинку, повернешь десять – двенадцать раз – и готово, пиши. Пользование облегчилось, но то, что дает возможность пользоваться, усложнилось: в этой точилке семь деталей, она могла возникнуть только после того, как некоторое время карандаш очинивался ножиком. Да и карандаш, – давно ли появился он!..
Сперва была обыкновенная лодка, сделанная из дерева. Потом ее заменило, не изгнав из пользования вовсе, парусное судно. За ним пришло паровое. Несомненно, что дальнейшее развитие позволит судну, плавающему на воде, уйти под воду… Так… Ну, а теперь окинем взглядом мостовую Парижа, освободим от лошади коляску, дадим коляске возможность двигаться без помощи лошади… Поднимем коляску на воздух. На воздух? Но может ли что-нибудь подняться на воздух, если это что-то тяжелее воздуха?
Жюль облокотился о прилавок, раздумывая и размышляя. Продавец спросил его – что же ему угодно?
– Неужели вы не хотите подарить вашей жене или матери кофейную мельницу? Так недорого! А капканчик! Простите, но у вас, наверное, водятся мыши! Фи, какая гадость! В течение трех – пяти суток с помощью этого капканчика вы навсегда освободите свое жилье от этих противных грызунов!
Жюль сказал, что он берет капканчик. Мышей у него нет, но эта машинка будет напоминать о… о… как бы это сказать…
– Старой мышеловке, – подсказал продавец. – Когда животное сидело в одиночной камере и ожидало казни.
Жюль покачал головой.
– Не совсем так, но очень близко к тому, о чем я думаю, – ответил он.
Забавно, однако, что мысль человека особенно изобретательна там, где дело касается капканчика! Любопытно – кто придумал эту штучку? Этот человек в потомстве своем непременно даст изобретателя какой-нибудь пушки или яда. Капканчик…
В этот капканчик уже попалось воображение Жюля.
– Теперь о тебе знает весь мир, – сказал он, всхлипывая. – Все читают и говорят: «Ах как вкусно, ах как гениально!» Ты молодец! Ты переплюнешь самого Дюма!
– Не преувеличивай, Барнаво, – печально отозвался Жюль. – Я написал чепуху; ты это и сам хорошо понимаешь. Ты просто любишь меня, и тебе кажется…
– Не кажется, а вижу, что ты прославишься на весь мир. Только доживу ли я до этого дня?.. Пока что тебя читают и хвалят. Придет время, когда будут удивляться и завидовать. Да, я люблю тебя, а настоящая любовь – это… это… дай вспомнить… гипербола! Может быть, мы правы только тогда, когда преувеличиваем, мой мальчик. Вот как это сделал я в тот день, когда ты родился. Как хорошо работала в то время моя голова! И за себя и за мадам Ленорман, ха-ха!…
Жюль спрашивал себя: «Что делать дальше? Превратиться в Иньяра от литературы и так этим Иньяром и остаться?» На этот вопрос он отвечал суровыми фактами: «Я уже превратился в Иньяра, – журнал приключений, голой выдумки и плохих рассказов на семейно-бытовые темы широко раскрыл передо мною свои двери и даже обещает портрет на первой странице: „Наш дорогой сотрудник Жюль Верн за рабочим столом“… Сочиняй, пиши, отдайся целиком ремесленной работе, и у тебя будут деньги и известность. Капля точит камень не силой, а… Любому школьнику известно это нехитрое изречение…»
Жюль знакомился с биографиями писателей, – его интересовало, в каком именно возрасте человек приобретал положение и известность. Биографии говорили, что прочное материальное положение и известность чаще всего приходили очень поздно – в конце жизни писателя, когда сил оставалось немного, когда фантазия тускнела, а воображение складывало крылья. Попадались такие биографии, в которых известность приходила после смерти. При жизни человека не признавали, он всегда во всем нуждался, у него была большая семья, но он упрямо и бесстрашно шел своим путем, осыпаемый бранью завистников и дураков. Чему же завидовали? Таланту, упрямству, бесстрашию… Типической биографией Жюль считал ту именно, когда популярность росла годами, – писатель заслуживал ее трудом, терпением, выносливостью…
Часто известным и богатым становился тот, кто не заслуживал этого, – какая-то загадочная сила препятствовала тому, чтобы читатель знал того, кто ему особенно был нужен. Жюль приходил к выводу, что, следовательно, суть в помощи случая, в удаче, – судьба почти всегда являлась распорядителем и распределителем благ, и эта судьба почти всегда жестоко несправедлива…
От писателей он переходил к ученым, изобретателям, и здесь он видел иную картину: известным чаще всего делалось само изобретение, открытие, но не имя человека. Тот, кто читал Гамлета, неминуемо знал имя автора этой трагедии. Читатель любит «Робинзона Крузо» и, естественно, запоминает на всю жизнь сочинителя этой необыкновенной книги – Даниэля Дефо. Спроси, кто написал «Дон-Кихота», и девяносто девять из ста ответят: Сервантес. Но собери сто, двести, триста человек и спроси: кто изобрел карманные часы? Ответят очень немногие, и, может быть, как раз те, у кого нет карманных часов. Спроси шахматиста, знает ли он что-нибудь из истории этой игры, и он смущенно улыбнется. Кто изобрел машину, делающую бумагу для книги, кто и где впервые сделал бумагу? Кто изобрел печатный станок? В каком году и где напечатана первая книга? Человек ответит: «Я читаю Рабле, книга мне нравится, но я не обязан знать все то, что, наверное, и вам знакомо понаслышке…»
– А вот я всё это знаю! – сказал однажды Жюль.
– Хвастунишка, – незлобиво заметил Иньяр.
– Пусть хвастунишка, это ничего не меняет. Ответь мне, музыкант и композитор, – кто изобрел инструмент, на котором ты играешь? Кто научил людей записывать музыку на бумаге? Ну, отвечай, кто изобрел фортепьяно?
– А ты знаешь? – спросил Иньяр, иронически насвистывая.
– Знаю, – Жюль вскинул голову. – Только тебе что ни говори, всё сойдет за истину. Назови тебе Кристофори и тысяча семьсот одиннадцатый год или что-нибудь другое – ты всему поверишь!
– Кто же изобрел инструмент, на котором я играю? – спросил Иньяр, крайне заинтригованный этим своеобразным экзаменом. – Ты сам-то знаешь ли?
– Я только что назвал имя и год. Ну, теперь спрашивай меня! По любому предмету!
– Хорошо… Скажи – кто изобрел блинчики с вареньем?
– Ты вздумал пошутить, а на самом деле задал очень серьезный вопрос, Аристид. Блинчики с вареньем и все прочие вкусные вещи изобрел голодный человек.
– А мне думается – пресыщенный, – убежденно проговорил Иньяр.
– Нет, голодный. Изобрела его мечта, когда он, фантазируя, насыщался всем, что только мог придумать. Он изобрел, а сытые приготовили и съели!
– А ведь так часто бывает, Жюль, – серьезно заметил Иньяр, ероша свою шевелюру. – Возьмем, к примеру, твоего Блуа; ты сам говорил, что…
Одни открытия пропадают, другие, не доведенные до конца каким-нибудь Пьером, реализуются руками и смекалкой какого-нибудь имеющего связи Франсуа… Сейчас время для самой плодотворной, самой лихорадочной работы изобретателей, ученых, техников, – одно открытие следует за другим, а что именно будет открыто завтра? Чего не хватает веку, обществу, людям, отдельному человеку?
Жюль набросал на бумаге наименования необходимых людям вещей. Есть пароход, плавающий по воде, но, кажется, нет парохода, плавающего под водою. Паром пустить такое судно в движение, конечно, нельзя. Чем же, в таком случае? Стоит подумать. В детстве Жюль фантазировал: как забраться на Луну?.. Чего проще – протяни рельсы и пусти поезда, взаимно друг друга подталкивающие… Сегодня он смеется над этой чепухой. Сегодня ему кажется, что для этой цели потребовалось бы пушечное ядро. Ну, а как быть с людьми, которые пожелают совершить такое заманчивое путешествие? Найдется же смельчак, и, наверное, не один, а много. «Гм… Следует подумать над этим, познакомиться как можно глубже с баллистикой, с… „Ох, жизни, кажется, не хватит на то, чтобы всё знать, всё прочесть! А на что и дана эта жизнь, в самом деле!“
Для своего возраста Жюль знал много. Применение накопленных знаний, по его собственному мнению, тормозилось тем, что ему всё не удавалось найти подходящие условия. Не редактор же «Семейного музея» и есть эти «подходящие условия»! И не Аристид, – этот советует плыть по течению, поставлять литературный товар редакциям и таким образом постепенно делать имя и деньги.
На одной из главных улиц Парижа открылась маленькая выставка технических новинок – целая коллекция необходимых человеку вещей. Она помещалась в магазине хозяйственных принадлежностей. Ничего особенного – вещи, потребные кухарке: мясорубка, кофейная мельница, нож, снимающий шелуху с картофеля, песочные часы «Модерн», капканчик для мышей. Ничего нового, и в то же время не скажешь, что пред тобою вещи давным-давно знакомые. В конструкцию мясорубки и кофейной мельницы внесли две-три детали, ранее неизвестные. По словам продавца, новая мясорубка приготовляет фарш вдвое мельче и втрое быстрее, а кофейная мельница устроена так, что вы имеете возможность получить кофе любого размола, кто какой любит. А капканчик! В старой мышеловке животное попадало в безвыходное положение, и только. Сейчас животное страдает и мучится. И уйти не может. Правда, тут имеется одно «но»: в этот капканчик могут угодить кошка или собака; вот эта хитроумная деталь устроена так, что с нею надо обращаться осторожно, не то придавит палец и человеку. Ребенку она оторвет палец, размозжит его.
Жюль рассматривал выставленные на прилавке диковинки – «новейшие изобретения», как заявляли продавец и плакаты. А что во всех этих вещах нового? Над чем работала мысль мастера, делающего эти вещи? Раньше они продавались? Да, их можно было купить и десять лет назад, но вещи эти были примитивнее, проще по конструкции и сложнее в пользовании. Теперь наоборот. Не так давно карандаш нужно было очинивать ножиком, теперь появилась машинка; сунешь карандаш в машинку, повернешь десять – двенадцать раз – и готово, пиши. Пользование облегчилось, но то, что дает возможность пользоваться, усложнилось: в этой точилке семь деталей, она могла возникнуть только после того, как некоторое время карандаш очинивался ножиком. Да и карандаш, – давно ли появился он!..
Сперва была обыкновенная лодка, сделанная из дерева. Потом ее заменило, не изгнав из пользования вовсе, парусное судно. За ним пришло паровое. Несомненно, что дальнейшее развитие позволит судну, плавающему на воде, уйти под воду… Так… Ну, а теперь окинем взглядом мостовую Парижа, освободим от лошади коляску, дадим коляске возможность двигаться без помощи лошади… Поднимем коляску на воздух. На воздух? Но может ли что-нибудь подняться на воздух, если это что-то тяжелее воздуха?
Жюль облокотился о прилавок, раздумывая и размышляя. Продавец спросил его – что же ему угодно?
– Неужели вы не хотите подарить вашей жене или матери кофейную мельницу? Так недорого! А капканчик! Простите, но у вас, наверное, водятся мыши! Фи, какая гадость! В течение трех – пяти суток с помощью этого капканчика вы навсегда освободите свое жилье от этих противных грызунов!
Жюль сказал, что он берет капканчик. Мышей у него нет, но эта машинка будет напоминать о… о… как бы это сказать…
– Старой мышеловке, – подсказал продавец. – Когда животное сидело в одиночной камере и ожидало казни.
Жюль покачал головой.
– Не совсем так, но очень близко к тому, о чем я думаю, – ответил он.
Забавно, однако, что мысль человека особенно изобретательна там, где дело касается капканчика! Любопытно – кто придумал эту штучку? Этот человек в потомстве своем непременно даст изобретателя какой-нибудь пушки или яда. Капканчик…
В этот капканчик уже попалось воображение Жюля.
Глава одиннадцатая
Таинственный остров
В такой день нельзя сидеть дома: всё в Париже цветет и благоухает, на бульварах поют бродячие артисты, звучат арфы, скрипки и мандолины, двери магазинов открыты настежь, окна прикрыты цветными жалюзи, по торцам мостовой катятся коляски и ландо. Так жарко, что кучеру лень поднять свой бич над спиной лошади, а Жюлю не хочется сказать кучеру: «Остановитесь, мне нужно сойти, – иначе чем я расплачусь с вами?..»
Всё же пора выходить и расплачиваться. Жюль спросил, сколько он должен уплатить за прогулку. Кучер приподнял над головой свой цилиндр и принялся подсчитывать:
– Булонский лес и бульвары до Мадлен – один франк. Двадцать минут ожидания у кафе «Америкен» и полчаса ожидания у Нотр-Дам – один франк. Затем мы ездили к Пантеону, обогнули Люксембургский сад, вы не менее получаса задержались в Сорбонне – еще полтора франка. Потом – площадь Этуаль, оттуда…
– Почему бы вам не догадаться было остановить меня! – воскликнул Жюль.
Кучер надел цилиндр, вынул из кармана своего расшитого позументом сюртука носовой платок, отер им лицо, шею и затылок и, посмеиваясь, продолжал:
– Возле дома, где фирма «Глобус», я ожидал вас двадцать минут. Затем…
Жюль перебил:
– Вы хотите сказать, что ожидания по вашей таксе расцениваются дороже поездки, – не так ли? Остановка дороже движения?
– Совершенно верно, – улыбнулся кучер. С кого же и взять подороже, как не с провинциала, вздумавшего обозревать Париж с высоты двухместного экипажа! Открыто и прямо кучер не говорил этого, но его арифметика сказала именно это, и Жюль с тоской ожидал, когда же кучер закончит перечисление остановок и назовет роковую цифру…
– Когда я ожидаю вас, – сказал кучер, – я лишаю себя возможности возить других; понимаете? Это есть вынужденное бездействие, за которое взыскивается вдвое.
– Сколько с меня? – нетерпеливо спросил Жюль и добавил, что проезд по железной дороге обходится много дешевле.
Кучер согласился:
– Совершенно верно, но вагону железной дороги очень далеко до лакированного, на рессорах и шинах, экипажа. Короче говоря…
– Сколько? – спросил Жюль и закрыл глаза.
– Шесть франков, сударь!
– Возьмите семь! – обрадованно произнес Жюль. – Вы хороший, умный человек! Вы не из Нанта?
– Я коренной парижанин, – с достоинством ответил кучер. – Желаю веселиться!
Ловко! Прокатиться по центральным улицам Парижа, зайти в кафе, чтобы наскоро позавтракать, узнать в «Глобусе», когда принимает директор, заглянуть в швейцарскую к Барнаво и с ним посидеть четверть часа, издали полюбоваться на цветники Люксембургского сада, издали послушать музыку военного оркестра в Булонском лесу и за всё это уплатить шесть франков, то есть не шесть, а семь… Дорого? Если и недорого, то очень много денег!
К черту деньги! Нужно думать о сюжете пьес из жизни богемы, населяющей Латинский квартал, – для этого-то Жюль и нанял экипаж и, наблюдая парижскую суету и толкотню, про себя строил этот сюжет, задумывал входы и выходы действующих лиц. Будь она неладна, эта богема и Латинский квартал! Изволь давать в каждом акте куплеты и песенки, а под занавес преподнести зрителю винегрет из куплетов, не менее пятнадцати штук, по двенадцать строк в каждом… Ничего не поделаешь – традиция, обычай, канон…
– Ты сочиняй, сочиняй, – торопил сегодня утром Жюля Иньяр. – Не тревожься, что получается не так, как тебе хочется, – к черту хороший вкус и высокие требования! Дай мне поскорее песенку, и я к вечеру выну вот из этого рояля готовую музыку!
У Иньяра получается. Он работает легко и не без вдохновения. Это конькобежец, фокусник, прыгун. В час дня он получает текст, в шесть вечера получайте музыку. И мотив свеж, приятен, легко запоминается; если и заимствован, то весьма и весьма незаметно, – так, два-три чужих такта… Только опытный человек, знаток музыки найдет здесь прямое подражание или попросту плагиат. Иньяр уже превратился в ремесленника. Когда-то он говорил: «Я буду, подобно портному, выдумывать собственный фасон и покрой, – я буду законодателем моды!..» Сейчас он шьет по готовым выкройкам и, что называется, в ус не дует.
Жюлю казалось, что и в его лице идет сейчас по улицам Парижа такой же ремесленник от литературы, затрачивающий немало труда и сил на изготовление пустяков. Это почти то же самое, как если бы представить, что на создание бабочки-подёнки природе понадобилось бы месяца три, не меньше. Девяносто дней работы на то, чтобы красивое крылатое существо, родившись утром, кончило свое существование в полночь. Для чего? Кому это нужно?
Оказывается, кому-то нужно, – такие бабочки есть. Да вот она – летит над головой идущей впереди Жюля женщины, хлопотливо бьет своими темно-синими с красными полосками крыльями, садится на решетку сада, отдыхает с минуту и летит дальше. Красива эта бабочка? Очень.
А где-то, далеко от Парижа, есть страны, в которых никогда не бывает зимы, там постоянное, вечное лето, там растут диковинные деревья и на их ветвях сидят и кувыркаются мартышки… Крохотные птички колибри, похожие на уносимые ветром лепестки цветов, летают над папоротниками в пять метров высоты… Огромные бабочки, величиной с голубя, невозбранно перелетают с цветка на цветок… Какой же величины должны быть в этих странах цветы, если размах крыльев живущей там бабочки достигает сорока сантиметров? Кому и зачем нужны эти бабочки?
Жюль шел, бабочка летела впереди него, то поднимаясь на высоту фонаря, то опускаясь почти до земли. Она садилась на камень или тумбу, и тогда Жюль останавливался, любуясь ею. Бабочка сидела минуту, две, три, едва шевеля крыльями. Жюль смотрел на нее, и ему хотелось уехать из Парижа куда-нибудь очень далеко, на необитаемый остров, к дикарям, в девственные, тропические леса… Интересно – захочется ли ему вернуться в Париж или он согласился бы навсегда поселиться среди диких и жить там, вдали от людей и культуры?..
«Гм… А что, если третий акт пьесы перенести из буржуазной квартиры на необитаемый остров? В самом деле, подумать только, какую сцену устроят на острове мадам Шенель и ее супруг! А месье Рубан, домовладелец, – что будет делать он среди фантастической природы, под ослепительно голубым небом? А мадемуазель Катрин, сплетница и бой-баба, – она, пожалуй, передерется со всеми мартышками, и, в конце концов, ее съест крокодил. Мой бог, что за чушь лезет в голову! Однако поставь на сцене нечто похожее на эту ерунду – и парижане останутся довольны, спектакли пойдут с аншлагом».
Жюль рассмеялся. Бабочка все летела и летела впереди него. Жюль перегнал ее, а потом повернул назад и пошел ей навстречу. Бабочка на лету ударилась о его грудь и замерла, сложив крылья. Она стала похожа на кораблик, поставивший свой единственный парус.
На бульваре оркестр духовой музыки играл «Турецкий марш» Моцарта. Взволнованный Жюль прикрыл бабочку шляпой. «Необитаемый остров (есть же такие острова!)… кругом океан (океан есть, много океанов!)… на пальмах сидят мартышки (их сколько угодно!)… полное безлюдье, тишина…»
Париж шумит, поет, играет. На набережной Сены стоят рыболовы с удочками в руках; белые и красные поплавки, как живые, ныряют в воду. Деловито пыхтят маленькие пароходики с высокими трубами. Остро, мучительно, всей силой души захотелось Жюлю тишины и одиночества. Бабочка бьется под шляпой. Жюль вошел в вестибюль Национальной библиотеки. Прохладно, очень тихо. Сегодня здесь мало посетителей, – книгам парижане предпочли цветы и музыку.
– Лети, – сказал Жюль, выпуская бабочку в раскрытое окно. – Лети: веку твоему скоро конец, – не буду укорачивать его. Лети, милая.
В читальном зале он подошел к высокому массивному барьеру и попросил атлас бабочек, сам еще не зная, зачем он ему. Получив огромную, толстую книгу – такой величины, как если бы здесь были собраны двенадцать романов Дюма, – Жюль прошел к «выставке новинок» – так окрестили постоянные читатели библиотеки прикрытую стеклом витрину, где регулярно демонстрировались книги по какому-нибудь одному предмету, на одну определенную тему. В свое время Жюля заинтересовала выставка книг, посвященных описанию моря, – одной витрины для семисот названий оказалось недостаточно, книги стояли на передвижных полках и стеллажах, лежали на мраморных подоконниках. Запомнилась Жюлю выставка, посвященная Африке и ее исследователям. То, что предлагалось читателям сегодня, свободно могло уместиться на маленьком столике. «Робинзонада», – прочел Жюль на плакате, укрепленном над витриной. Это его заинтриговало настолько, что он забыл об атласе бабочек и, подобно школьнику, стал рассматривать книги.
Здесь был «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо на английском, французском, испанском, португальском, итальянском и немецком языках, украшенный гравюрами и иллюстрациями в красках; рядом с этой книгой покоилось «Путешествие вокруг света от 1708 по 1711 год» Вудса Роджерса со множеством карт и обширными примечаниями. Книгу эту Жюль прочел не так давно, и судьба матроса-шотландца Селькирка, прожившего на необитаемом острове четыре года, глубоко взволновала его. В массивном синем переплете лежала книга Кампе «Новый Робинзон» – о человеке, сумевшем обойтись на острове без тех инструментов, которыми предусмотрительно снабдил своего героя Даниэль Дефо.
А вот и «Швейцарский Робинзон» Висса, хорошо знакомый Жюлю с детства. Пройдет сорок лет, и знаменитый на весь мир Жюль Верн напишет продолжение этого романа и назовет его «Вторая родина». В предисловии к своему роману семидесятидвухлетний Жюль Верн скажет о влиянии робинзонад на свое творчество, даст перечень подобных книг и восторженно отзовется о «Робинзоне Крузо». Но это в будущем. Сегодня Жюль и не помышляет о том, чтобы стать знаменитым человеком, сегодня он смотрит на «Швейцарского Робинзона» и думает: что ж, если есть швейцарский, неминуемо кто-нибудь сочинит и немецкого, и бельгийского, и, возможно, греческого Робинзона. Что же касается Робинзонов вообще, то, конечно, самый интересный из них тот, который гуляет теперь по всему свету вместе с Пятницей. Жюль хорошо помнит ненастный, дождливый день и себя самого с книгой «Робинзон Крузо» в руках – ее подарил отец «за успехи в науках». Книга была прочитана в два дня – за счет «успехов в науках», конечно…
Всё же пора выходить и расплачиваться. Жюль спросил, сколько он должен уплатить за прогулку. Кучер приподнял над головой свой цилиндр и принялся подсчитывать:
– Булонский лес и бульвары до Мадлен – один франк. Двадцать минут ожидания у кафе «Америкен» и полчаса ожидания у Нотр-Дам – один франк. Затем мы ездили к Пантеону, обогнули Люксембургский сад, вы не менее получаса задержались в Сорбонне – еще полтора франка. Потом – площадь Этуаль, оттуда…
– Почему бы вам не догадаться было остановить меня! – воскликнул Жюль.
Кучер надел цилиндр, вынул из кармана своего расшитого позументом сюртука носовой платок, отер им лицо, шею и затылок и, посмеиваясь, продолжал:
– Возле дома, где фирма «Глобус», я ожидал вас двадцать минут. Затем…
Жюль перебил:
– Вы хотите сказать, что ожидания по вашей таксе расцениваются дороже поездки, – не так ли? Остановка дороже движения?
– Совершенно верно, – улыбнулся кучер. С кого же и взять подороже, как не с провинциала, вздумавшего обозревать Париж с высоты двухместного экипажа! Открыто и прямо кучер не говорил этого, но его арифметика сказала именно это, и Жюль с тоской ожидал, когда же кучер закончит перечисление остановок и назовет роковую цифру…
– Когда я ожидаю вас, – сказал кучер, – я лишаю себя возможности возить других; понимаете? Это есть вынужденное бездействие, за которое взыскивается вдвое.
– Сколько с меня? – нетерпеливо спросил Жюль и добавил, что проезд по железной дороге обходится много дешевле.
Кучер согласился:
– Совершенно верно, но вагону железной дороги очень далеко до лакированного, на рессорах и шинах, экипажа. Короче говоря…
– Сколько? – спросил Жюль и закрыл глаза.
– Шесть франков, сударь!
– Возьмите семь! – обрадованно произнес Жюль. – Вы хороший, умный человек! Вы не из Нанта?
– Я коренной парижанин, – с достоинством ответил кучер. – Желаю веселиться!
Ловко! Прокатиться по центральным улицам Парижа, зайти в кафе, чтобы наскоро позавтракать, узнать в «Глобусе», когда принимает директор, заглянуть в швейцарскую к Барнаво и с ним посидеть четверть часа, издали полюбоваться на цветники Люксембургского сада, издали послушать музыку военного оркестра в Булонском лесу и за всё это уплатить шесть франков, то есть не шесть, а семь… Дорого? Если и недорого, то очень много денег!
К черту деньги! Нужно думать о сюжете пьес из жизни богемы, населяющей Латинский квартал, – для этого-то Жюль и нанял экипаж и, наблюдая парижскую суету и толкотню, про себя строил этот сюжет, задумывал входы и выходы действующих лиц. Будь она неладна, эта богема и Латинский квартал! Изволь давать в каждом акте куплеты и песенки, а под занавес преподнести зрителю винегрет из куплетов, не менее пятнадцати штук, по двенадцать строк в каждом… Ничего не поделаешь – традиция, обычай, канон…
– Ты сочиняй, сочиняй, – торопил сегодня утром Жюля Иньяр. – Не тревожься, что получается не так, как тебе хочется, – к черту хороший вкус и высокие требования! Дай мне поскорее песенку, и я к вечеру выну вот из этого рояля готовую музыку!
У Иньяра получается. Он работает легко и не без вдохновения. Это конькобежец, фокусник, прыгун. В час дня он получает текст, в шесть вечера получайте музыку. И мотив свеж, приятен, легко запоминается; если и заимствован, то весьма и весьма незаметно, – так, два-три чужих такта… Только опытный человек, знаток музыки найдет здесь прямое подражание или попросту плагиат. Иньяр уже превратился в ремесленника. Когда-то он говорил: «Я буду, подобно портному, выдумывать собственный фасон и покрой, – я буду законодателем моды!..» Сейчас он шьет по готовым выкройкам и, что называется, в ус не дует.
Жюлю казалось, что и в его лице идет сейчас по улицам Парижа такой же ремесленник от литературы, затрачивающий немало труда и сил на изготовление пустяков. Это почти то же самое, как если бы представить, что на создание бабочки-подёнки природе понадобилось бы месяца три, не меньше. Девяносто дней работы на то, чтобы красивое крылатое существо, родившись утром, кончило свое существование в полночь. Для чего? Кому это нужно?
Оказывается, кому-то нужно, – такие бабочки есть. Да вот она – летит над головой идущей впереди Жюля женщины, хлопотливо бьет своими темно-синими с красными полосками крыльями, садится на решетку сада, отдыхает с минуту и летит дальше. Красива эта бабочка? Очень.
А где-то, далеко от Парижа, есть страны, в которых никогда не бывает зимы, там постоянное, вечное лето, там растут диковинные деревья и на их ветвях сидят и кувыркаются мартышки… Крохотные птички колибри, похожие на уносимые ветром лепестки цветов, летают над папоротниками в пять метров высоты… Огромные бабочки, величиной с голубя, невозбранно перелетают с цветка на цветок… Какой же величины должны быть в этих странах цветы, если размах крыльев живущей там бабочки достигает сорока сантиметров? Кому и зачем нужны эти бабочки?
Жюль шел, бабочка летела впереди него, то поднимаясь на высоту фонаря, то опускаясь почти до земли. Она садилась на камень или тумбу, и тогда Жюль останавливался, любуясь ею. Бабочка сидела минуту, две, три, едва шевеля крыльями. Жюль смотрел на нее, и ему хотелось уехать из Парижа куда-нибудь очень далеко, на необитаемый остров, к дикарям, в девственные, тропические леса… Интересно – захочется ли ему вернуться в Париж или он согласился бы навсегда поселиться среди диких и жить там, вдали от людей и культуры?..
«Гм… А что, если третий акт пьесы перенести из буржуазной квартиры на необитаемый остров? В самом деле, подумать только, какую сцену устроят на острове мадам Шенель и ее супруг! А месье Рубан, домовладелец, – что будет делать он среди фантастической природы, под ослепительно голубым небом? А мадемуазель Катрин, сплетница и бой-баба, – она, пожалуй, передерется со всеми мартышками, и, в конце концов, ее съест крокодил. Мой бог, что за чушь лезет в голову! Однако поставь на сцене нечто похожее на эту ерунду – и парижане останутся довольны, спектакли пойдут с аншлагом».
Жюль рассмеялся. Бабочка все летела и летела впереди него. Жюль перегнал ее, а потом повернул назад и пошел ей навстречу. Бабочка на лету ударилась о его грудь и замерла, сложив крылья. Она стала похожа на кораблик, поставивший свой единственный парус.
На бульваре оркестр духовой музыки играл «Турецкий марш» Моцарта. Взволнованный Жюль прикрыл бабочку шляпой. «Необитаемый остров (есть же такие острова!)… кругом океан (океан есть, много океанов!)… на пальмах сидят мартышки (их сколько угодно!)… полное безлюдье, тишина…»
Париж шумит, поет, играет. На набережной Сены стоят рыболовы с удочками в руках; белые и красные поплавки, как живые, ныряют в воду. Деловито пыхтят маленькие пароходики с высокими трубами. Остро, мучительно, всей силой души захотелось Жюлю тишины и одиночества. Бабочка бьется под шляпой. Жюль вошел в вестибюль Национальной библиотеки. Прохладно, очень тихо. Сегодня здесь мало посетителей, – книгам парижане предпочли цветы и музыку.
– Лети, – сказал Жюль, выпуская бабочку в раскрытое окно. – Лети: веку твоему скоро конец, – не буду укорачивать его. Лети, милая.
В читальном зале он подошел к высокому массивному барьеру и попросил атлас бабочек, сам еще не зная, зачем он ему. Получив огромную, толстую книгу – такой величины, как если бы здесь были собраны двенадцать романов Дюма, – Жюль прошел к «выставке новинок» – так окрестили постоянные читатели библиотеки прикрытую стеклом витрину, где регулярно демонстрировались книги по какому-нибудь одному предмету, на одну определенную тему. В свое время Жюля заинтересовала выставка книг, посвященных описанию моря, – одной витрины для семисот названий оказалось недостаточно, книги стояли на передвижных полках и стеллажах, лежали на мраморных подоконниках. Запомнилась Жюлю выставка, посвященная Африке и ее исследователям. То, что предлагалось читателям сегодня, свободно могло уместиться на маленьком столике. «Робинзонада», – прочел Жюль на плакате, укрепленном над витриной. Это его заинтриговало настолько, что он забыл об атласе бабочек и, подобно школьнику, стал рассматривать книги.
Здесь был «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо на английском, французском, испанском, португальском, итальянском и немецком языках, украшенный гравюрами и иллюстрациями в красках; рядом с этой книгой покоилось «Путешествие вокруг света от 1708 по 1711 год» Вудса Роджерса со множеством карт и обширными примечаниями. Книгу эту Жюль прочел не так давно, и судьба матроса-шотландца Селькирка, прожившего на необитаемом острове четыре года, глубоко взволновала его. В массивном синем переплете лежала книга Кампе «Новый Робинзон» – о человеке, сумевшем обойтись на острове без тех инструментов, которыми предусмотрительно снабдил своего героя Даниэль Дефо.
А вот и «Швейцарский Робинзон» Висса, хорошо знакомый Жюлю с детства. Пройдет сорок лет, и знаменитый на весь мир Жюль Верн напишет продолжение этого романа и назовет его «Вторая родина». В предисловии к своему роману семидесятидвухлетний Жюль Верн скажет о влиянии робинзонад на свое творчество, даст перечень подобных книг и восторженно отзовется о «Робинзоне Крузо». Но это в будущем. Сегодня Жюль и не помышляет о том, чтобы стать знаменитым человеком, сегодня он смотрит на «Швейцарского Робинзона» и думает: что ж, если есть швейцарский, неминуемо кто-нибудь сочинит и немецкого, и бельгийского, и, возможно, греческого Робинзона. Что же касается Робинзонов вообще, то, конечно, самый интересный из них тот, который гуляет теперь по всему свету вместе с Пятницей. Жюль хорошо помнит ненастный, дождливый день и себя самого с книгой «Робинзон Крузо» в руках – ее подарил отец «за успехи в науках». Книга была прочитана в два дня – за счет «успехов в науках», конечно…