Страница:
Жюль кинулся де Коралю на грудь, припал к ней и едва не разрыдался.
– Через десять дней я буду представлен Гюго, – похвастал Жюль Аристиду Иньяру. – Невероятно! Ты веришь в это? Непредставимо!
– И даже очень, – поддакнул Иньяр. – Гюго живет замкнуто, он в ссоре с правительством, его почти невозможно увидеть. И всё же я верю, что ты увидишь мэтра. Счастливец! Давно ли в Париже и уже знаком с самим Гюго!
О предстоящем визите к знаменитому писателю узнала и хозяйка Жюля.
– Вы родились не только в сорочке, но в сорочке с бантом, как говорят у нас в Пикардии, – сказала мадам Лярош. – Вы далеко пойдете!
– Ну вот, мой мальчик, у тебя такие связи, каких нет и у премьер-министра, – сказал Барнаво. – Два Дюма, один де Кораль, месье Арпентиньи, музыкант Аристид Иньяр, а теперь прибавляется сам Гюго. В эту компанию так и просятся президент республики и португальский король. Не удивлюсь, если сам папа римский пригласит тебя на партию в бостон. Пора тебе начать стричь купоны, мой мальчик!
Виктор Гюго жил в доме № 37 по улице Тур д'Овернь. Дом стоял на высоком холме. Из окон своего кабинета Гюго видел (был солнечный, теплый воскресный день), как к дому его приближались двое людей – в одном он признал де Кораля, другого не знал вовсе. Гюго пристально, насколько позволяло расстояние, вгляделся в незнакомца: на нем были светло-серые брюки, коричневый пиджак, черный, повязанный пышным бантом галстук. Трость с массивным набалдашником молодой человек нес на плече, как ружье.
– К нам идет де Кораль и с ним кто-то из провинции, – сказал Гюго своей жене. – Задержи их, пожалуйста, я хочу сегодня молчать и слушать, я утомлен…
Де Кораль и Жюль поднялись на второй этаж и остановились перед огромной массивной дверью; в нее была вделана медная доска с надписью:
– Не робеть, быть самим собой, поменьше спрашивать, побольше слушать, ничем не хвастать, не читать своих стихов, не просить стихов у мэтра. Вы, наверное, увидите и Теофиля Готье – это поэт, добрый человек, но сноб, чуточку позер, горячий спорщик. Не сцепитесь с ним, – вам достанется от него!
– Он спросит меня, мой дорогой Гюго: кто вы такой? – в сотый раз принимался Жюль за репетицию, предполагая, что Гюго начнет именно с этого. – Я отвечу: «Студент юридического факультета Жюль Верн из Нанта». Он спросит меня: «Нравится ли вам учиться на этом факультете»? – «Нет, мэтр, мне не нравится учиться на этом факультете». Он спросит: «А почему?» Я отвечу…
– Гюго был адвокатом, – сказал де Кораль. – Я думаю, что он спросит вас о занятиях, о настроении молодежи…
– К этому я не приготовился, – растерянно проговорил Жюль, обмахиваясь цветным в полоску платком. – Он спросит, что я делаю. Я отвечу: «Учусь писать пьесы…» Гюго улыбнется и попросит прочесть что-нибудь. Я прочту «Мой Нант».
– Ради бога, не читайте вашего Нанта! – испугался де Кораль. – Сто сорок строк это очень бестактно для первого знакомства! Найдите что-нибудь покороче – строк на двадцать. И ни о чем не спрашивайте мэтра, займитесь разговором с мадам. Она большой знаток старинного фарфора и венецианского стекла, поговорите о чашках и бокалах шестнадцатого века – это ее конек. Вы очаруете ее.
Жюль схватился за голову:
– Мой бог! Как трудно, как сложно! Фарфор! Чашки! Бокалы! Я ничего не смыслю в этом, ничего. Я не пойду к Гюго! Пусть мечта останется мечтой!..
– Глупости, пойдете, – спокойно произнес де Кораль. – Дышите, черт вас возьми, глубже! Вообразите, что ныряете в океане!
– Вообразил, – тяжело дыша, ответил Жюль. – Очень холодная вода, сударь! Я плохо плаваю! Акулы!..
Де Кораль потянул на себя ручку звонка. Дверь открыл старый слуга, седой и высокий, очень похожий на Авраама Линкольна.
– Мадам и месье просят подождать в приемной, – с поклоном проговорил он.
Приемная сверху донизу была обита темной кожей. Кресла с непомерно высокими спинками, рассчитанные на великанов, стояли вдоль стен. Портреты Шатобриана и Робеспьера висели в простенках между окнами. Сотни безделушек из фарфора, нефрита и кости покоились на стеклянных полках в особых шкафах с зеркальными стенками.
– Я попал в музей, – сдавленным шепотом произнес Жюль. – И это только приемная! А что же там? – Он указал на дверь, прикрытую тяжелым занавесом.
Дверь открылась, и тот же слуга пригласил:
– Мадам и месье просят вас!
Жюль вошел следом за де Коралем, и первое, что он увидел, был красный жилет – от самого подбородка, подпертого тугим крахмальным воротником. «Кто это?» – спросил себя Жюль. Бесстрастное, каменное выражение лица этого человека поразило Жюля, – ему показалось неприличным и дерзким надевать на себя такой жилет. Костюм как костюм, но жилет… Человек этот в самой непринужденной позе стоял посередине большой квадратной комнаты и курил длинную, тонкую трубку.
Жюль поклонился ему.
– Готье, – отрекомендовался человек в красном жилете и сделал глубокую затяжку.
Жюль в замешательстве назвал свою фамилию трижды. Готье пресерьезно заметил:
– Поберегите ваши силы, сударь!
Де Кораль подвел Жюля к хозяину дома и сказал:
– Мой друг Жюль Верн жаждет быть представленным вам, мэтр!
Вот он – Гюго! Знаменитый, любимый передовой Францией Виктор Гюго! Враг монархии, король поэтов, академик, драматург, романтик, публицист, друг обездоленных и защитник угнетенных, гроза болтунов из роялистических клубов, живое знамя республиканцев, человек несгибаемой воли, сорокасемилетний юноша, имя которого уже обросло легендами во Франции и за ее пределами, будущий изгнанник, гордость мировой литературы, писатель, автограф которого на книжном рынке расценивается необычайно высоко, человек, ежедневно получающий приветственные письма и анонимки с угрозами, – вот он, Гюго!
Взволнованность Жюля достигла предела, сердце его колотилось где-то в висках и темени, а там, где ему полагалось быть, вдруг стало пусто и холодно. Вот он, Гюго! Мой бог! Бежать, провалиться сквозь землю, растаять, исчезнуть! Сейчас он начнет задавать вопросы.
– Кто вы и откуда? – спросил Гюго.
Жюль поднял глаза и одним взглядом охватил Гюго. Среднего роста, коренастый, плечистый человек, чем-то очень похожий на Пьера Верна, с подстриженной полуседой бородой, крупным носом, – он, этот великий человек, приветливо улыбается, в его глазах неизъяснимый свет и доброта, высокий лоб весь перерезан морщинами…
– Студент юридического факультета, мэтр! Родом из Нанта. Мой отец – адвокат, но я…
Позволительно ли добавить то, о чем еще не спрашивают? На выручку пришла дама – очень красивая дама в черном платье, она стояла подле Гюго и с улыбкой смотрела на Жюля.
– Но вы не хотите быть адвокатом, – догадливо договорила она и протянула руку – не для пожатия, а для поцелуя: тонкие пальцы ее трепетали у самых губ Жюля.
Он поцеловал эти пальцы, взял их в свою руку, пожал и выпустил. «Так ли это делается? – подумал он. – Дома всё это было проще…» Мадам Гюго милостиво склонила голову и, оправив платье, опустилась в кресло. Немедленно сел и Гюго. На краешке дивана, обитого черным бархатом, устроился Жюль. Де Кораль и Готье продолжали стоять, о чем-то тихо переговариваясь.
«Очевидно, так принято», – подумал Жюль, не зная, можно ли положить ногу на ногу, – сидеть с поджатыми под диван ногами было неудобно, но именно так сидел в своем кресле Гюго. Но вот он вытянул левую ногу, руки скрестил на груди, и Жюль облегченно вздохнул, приняв ту же позу. Над его ухом клокотала трубка Готье.
– В свое время и я был адвокатом, – произнес Гюго. – Я очень рад, что перестал быть адвокатом, – добавил он. – В сущности, мы все адвокаты, – я имею в виду защиту справедливости. Но есть адвокаты-профессионалы, служители официального закона, они защищают несправедливость, по большей части. Им за это платят, дают чины и награды.
– Награды дают очень редко, – вставил Жюль, вспоминая своего отца.
Гюго не обратил внимания на эту реплику и продолжал:
– Мы наблюдаем страшные вещи в нашей милой Франции. Ум, самостоятельность мысли и честное, свободное слово преследуются, поощряется казенное благодушие, популяризация низких истин и страстей, оторванных от народа. Вы, – Гюго посмотрел на Готье, – Совершенно напрасно защищали Дюшена…
Жюль подумал: «Ага, они уже тут о чем-то спорили. Очень хорошо! Значит, можно сидеть и слушать. Очень интересно!»
– Совершенно напрасно, – повторил Гюго. – Ваш Дюшен каждый день кричит в своей газете: «Мы процветаем!» Никогда никто не кричит, если он процветает, никогда и никто! В театрах у нас водевиль, в литературе… О нет, литература жива! Она жива, несмотря на то что ее хотят превратить в балаганного плясуна! Литература должна учить, направлять, вскрывать зло, – писатель должен жить с высоко поднятой головой, да!
– Вы говорите о трибунах, – спокойно отозвалея Готье, – я имел в виду только себя и моих друзей.
– Вы и ваши друзья – это и есть литература! – загремел Гюго, и глаза его сверкнули гневом. – Кто-то, по-вашему, борется, а кто-то стоит в стороне и грызет шоколадную конфетку!
– Вы суровы, мэтр, – спокойно возразил Готье, стараясь не смотреть на Гюго. – Вы действуете гиперболой, так нельзя – нельзя в данном случае. Нельзя всё переносить на Францию и ее судьбы.
– Только Франция! – громко сказал Гюго, на секунду привставая. – Только ее судьба! Отечество, отечество и еще раз отечество! Прежде всего отечество! Потом литература, если в том есть надобность!
– Правда! Святая истина, мэтр! – воскликнул Жюль, хлопая себя по колену. – Я с вами согласен, мэтр!
Гюго увлекся. Ему, чья жизнь, как он сам говорил приближалась к вершине горы, после которой все дни наши «катятся вниз, как камешки», приятно было видеть сочувствие своим взглядам от представителя молодежи. Он улыбнулся Жюлю. Жюль привстал, хотел что-то сказать – и молча опустился на диван. Гюго нравился этот молодой бретонец, нарядившийся для чего-то столь нелепо и безвкусно. «Шуточки де Кораля, – решил Гюго. – Он любит иногда подвести простодушного человека, очень любит…» Гюго рассматривал своего нового гостя внимательно и пытливо, раздумывая о том, какой костюм больше подошел бы ему: куртка рыбака или рубаха крестьянина?
– Расскажите, что вы делаете, – обратился Гюго к Жюлю.
Жюль взглянул на де Кораля – тот ободряюще кивнул и улыбнулся. Жюль перевел взгляд на мадам Гюго. Она качнула головой, что означало: говорите вce, что вам угодно, чувствуйте себя как дома. Жюль поднял глаза на Готье: поэт ковырял крючком в своей трубке и чему-то насмешливо улыбался. Жюль посмотрел на Гюго. Необходимо ответить этому сосредоточенному на какой-то мысли человеку так, чтобы он на всю жизнь запомнил слова Жюля. Кроме того, следует ответить с максимальной ясностью и лаконизмом: ответы длинные скоро забываются, в памяти остается только то, что выражено скупо. Десять дней, с утра до вечера, репетировал Жюль предстоящий ему ответ.
– Я делаю далеко не то, что мне хотелось бы, мэтр, – произнес Жюль.
Молнией сверкнула мысль: «Только бы он не перебил! Иначе я собьюсь!..»
Гюго молчал.
– Я хочу заняться литературной деятельностью, литература тянет меня, – проговорил Жюль. – Я очень люблю всё, что имеет отношение к науке. Люблю физику и астрономию. Может быть, можно писать романы о науке, мэтр, я думаю об этом. Только не знаю, как это сделать… – Он развел руками. – Я еще ничего не знаю, мэтр, и Ваш вопрос очень труден для меня. Сказать по совести, дома я приготовил ответ, но вижу, это совсем не то, не так. Простите меня, мэтр!
Гюго откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза рукой, потом выпрямился, снова скрестил руки на груди. «Отец, живой отец мой», – подумал Жюль и заложил ногу на ногу.
– Сейчас я должен писать всё что угодно, для того чтобы существовать, – сказал он, уже нисколько не робея.
– Что вы называете существованием? – резко спросил Гюго, и кресло скрипнуло под ним.
К такому вопросу Жюль не был подготовлен, однако он быстро нашелся:
– Существованием я называю ежедневную суету и хлопоты, нечто бесцельное и скучное, мэтр! Для того чтобы делать то, что мне нравится, к чему я чувствую призвание, необходимы время и средства.
– Так, – сказал Гюго, поднимая голову и глядя в упор на Жюля. – Ежедневную суету можно превратить в интересную, полезную для себя и людей работу. Суетится только тот, кто не знает, чем ему заняться. Непременно пренебрегите всем во имя задуманного. Живите деятельно, не суетясь.
– Я очень люблю науку, – перебил Жюль и тотчас побледнел, дивясь своей бестактности.
– Очень хорошо, – одобрил Гюго, меняя интонацию. – Служите науке, она нужна народу. Но прежде всего для этого необходимо образование. Надо много знать, чтобы дать что-то народу.
– Вот я и ищу себя, – теряя всё свое самообладание, произнес Жюль, следуя расписанию домашних репетиций. Он любил эту фразу настолько, что даже перестал видеть в ней смысл.
Гюго вложил в нее тот смысл, о котором Жюль и не подозревал:
– Вы ищете себя? О, как мне это знакомо! И до какого же возраста, приблизительно, намерены вы искать себя?
– Год, два, три – я не знаю, – потерянно и смущенно ответил Жюль.
– Так. Ну, а кто будет вашим оповестителем? – спросил Гюго так строго, что Жюль кашлянул, закрыв глаза. – Я хочу сказать, мой дорогой юноша, – кто же шепнет вам на ухо утешительную весть: ты нашел себя! Кто? И как, наконец, узнать, что вы нашли себя, а не кого-то другого?
– Я это почувствую, мэтр!
– Ага! – ядовито процедил Гюго. – И что же тогда вы скажете себе, что будете делать? Думайте, думайте, не торопитесь! Я подскажу, если вы ошибетесь.
– Наверное ошибусь, мэтр, – со вздохом сказал Жюль. – Подскажите сразу!
– Хорошо, подскажу, – оживился Гюго. – Не себя надо искать, совсем нет, но то дело, в котором вы с предельной полнотой сможете служить родине своей и народу. Обществу, людям, будущему!
Гюго щелкнул пальцами.
– Ищите себя в прогрессе, в науке, – продолжал он. – Сама литература есть наука – ее область, самая увлекательная и доступная всем. Если только, само собою, она талантлива. Литература неталантливая вредна!
– Спасибо, мэтр! – задыхаясь проговорил Жюль, привставая с дивана. – Почти то же самое говорил мне и мой сосед Блуа. Он говорил… Простите, я вас слушаю!
– Будет дурно, если вас будут читать только избранные, – сказал Гюго, искоса посматривая на Готье, который вдруг насторожился. – Мы живем и работаем не напрасно, когда нас любят внизу. Вы понимаете?
– Понимаю, мэтр! Я счастлив! – Жюль встал и поклонился Гюго.
Совершенно неожиданно заговорил Готье.
– Искусство есть форма, – начал он холодно и бесстрастно. – Прекрасны все темы: и наука, и люди, и вот эта трубка. Я предпочту хорошо изображенную – словом или красками – трубку бездарному портрету человека. Талант, произведение искусства, оценка тех, кто понимает! Вот круг!
– А я предпочту портрет, пусть и посредственно написанный, – вмешалась мадам Гюго. – Это вызовет соревнование. Трубка соревнования не вызовет. Цель искусства – человек, а не то, что он держит в зубах!
– Превосходно! Отлично сказано! – певуче одобрил Гюго. – Критика наша редко говорит подобные вещи; критика вообще привыкла оперировать банальными, затасканными, серыми определениями! Жаль, что среди нас нет критика, – он, наверное, похитил бы эту мысль! Ее хватит на два фельетона по пятьсот строк в каждом. Жду возражений, Тео, ну?
– За меня возразит автор будущих романов о науке, – обидчиво отозвался Готье. – Прочтите ваши стихи, Жюль Верн!
Гюго прикрыл рукой глаза. Мадам Гюго обратилась с каким-то вопросом к де Коралю. Вошел слуга с подносом, на нем стояли две бутылки, пять бокалов, ваза с фруктами. Готье налил себе вина, выпил, отер губы синим шелковым платком.
Вошел другой слуга и подал Гюго визитную карточку. Гюго встал, извинился и вышел. Де Кораль и Готье занялись вином. Мадам Гюго отпила глоток. Жюлю предложили инжир и финики. После второго бокала вина он заявил, что у него нет хороших стихов. Готье похлопал его по плечу и сказал, обнажая в улыбке белые, красивые зубы:
– Не существует ни плохих, ни хороших стихов, юноша! Есть стихи, совершенные по форме, и есть стихи, несовершенные по форме. Форма – всё!
– Мои стихи несовершенны по форме, – непринужденно произнес Жюль, поедая финики.
– Догадываюсь, – сказал Готье. – Мадам! Прикажите набить мою трубку!
Воспользовавшись этой просьбой, мадам Гюго покинула гостей. Пришел слуга с коробкой табаку и набил трубку Готье. Жюль съел все финики, их было много. Готье заметил это и не без лукавства сказал:
– Не ваши ли это стихи, мэтр: он съел все финики, и вот болит студенческий живот! Ха-ха! Не ваши ли это стихи, Жюль Верн?
– Нет, не мои, – ответил Жюль. – Я уже сказал, что мои стихи несовершенны по форме.
Готье озадаченно попятился к окну. Де Кораль улыбнулся. Гюго ждали минут двадцать, но он так и не вышел к своим гостям. Жюль и де Кораль пожали Готье руку и прошли в приемную. Принимая от слуги трость и шляпу, Жюль попросил его передать привет хозяйке и хозяину дома. Слуга молча поклонился и подал Жюлю пакет, перевязанный шелковой тесьмой.
В саду, неподалеку от дома Гюго, Жюль и его спутник присели на скамью, – Жюлю не терпелось посмотреть, что в пакете.
– Здесь не один, а два подарка, – заметил де Кораль. – От Гюго книга, от мадам шелковая тесьма. Вам повезло! Чем-то вы понравились мэтру!
Жюль спрятал тесемку в жилетный карман. Белую бумагу, в которую был завернут томик стихов, бережно вложил в бумажник.
На титульном листе книги Гюго написал: «Служите прогрессу, человечеству, правде».
Созвездие крохотных клякс окружило последнее слово. Подпись заняла треть страницы. Жюль не отрывал глаз от автографа.
– Идемте ко мне обедать, – пригласил де Кораль. – Я скучаю. Я не люблю слушать нашего Тео. Всё одно и то же, всё об одном и том же!
– Спасибо, – ответил Жюль, продолжая рассматривать надпись на титуле. – Сегодня я никуда не пойду, я не хочу обедать, дорогой де Кораль! Я взволнован до предела!..
Глава седьмая
– Через десять дней я буду представлен Гюго, – похвастал Жюль Аристиду Иньяру. – Невероятно! Ты веришь в это? Непредставимо!
– И даже очень, – поддакнул Иньяр. – Гюго живет замкнуто, он в ссоре с правительством, его почти невозможно увидеть. И всё же я верю, что ты увидишь мэтра. Счастливец! Давно ли в Париже и уже знаком с самим Гюго!
О предстоящем визите к знаменитому писателю узнала и хозяйка Жюля.
– Вы родились не только в сорочке, но в сорочке с бантом, как говорят у нас в Пикардии, – сказала мадам Лярош. – Вы далеко пойдете!
– Ну вот, мой мальчик, у тебя такие связи, каких нет и у премьер-министра, – сказал Барнаво. – Два Дюма, один де Кораль, месье Арпентиньи, музыкант Аристид Иньяр, а теперь прибавляется сам Гюго. В эту компанию так и просятся президент республики и португальский король. Не удивлюсь, если сам папа римский пригласит тебя на партию в бостон. Пора тебе начать стричь купоны, мой мальчик!
Виктор Гюго жил в доме № 37 по улице Тур д'Овернь. Дом стоял на высоком холме. Из окон своего кабинета Гюго видел (был солнечный, теплый воскресный день), как к дому его приближались двое людей – в одном он признал де Кораля, другого не знал вовсе. Гюго пристально, насколько позволяло расстояние, вгляделся в незнакомца: на нем были светло-серые брюки, коричневый пиджак, черный, повязанный пышным бантом галстук. Трость с массивным набалдашником молодой человек нес на плече, как ружье.
– К нам идет де Кораль и с ним кто-то из провинции, – сказал Гюго своей жене. – Задержи их, пожалуйста, я хочу сегодня молчать и слушать, я утомлен…
Де Кораль и Жюль поднялись на второй этаж и остановились перед огромной массивной дверью; в нее была вделана медная доска с надписью:
ВИКТОР ГЮГО
Жюль благоговейно обнажил голову и присел на полукруглую мраморную скамью. Лицо его блестело от пота, светлые волосы торчали вихрами во все стороны. Элегантный, подтянутый де Кораль отлично понимал состояние Жюля и снисходительно поучал его, как вести себя у Гюго.– Не робеть, быть самим собой, поменьше спрашивать, побольше слушать, ничем не хвастать, не читать своих стихов, не просить стихов у мэтра. Вы, наверное, увидите и Теофиля Готье – это поэт, добрый человек, но сноб, чуточку позер, горячий спорщик. Не сцепитесь с ним, – вам достанется от него!
– Он спросит меня, мой дорогой Гюго: кто вы такой? – в сотый раз принимался Жюль за репетицию, предполагая, что Гюго начнет именно с этого. – Я отвечу: «Студент юридического факультета Жюль Верн из Нанта». Он спросит меня: «Нравится ли вам учиться на этом факультете»? – «Нет, мэтр, мне не нравится учиться на этом факультете». Он спросит: «А почему?» Я отвечу…
– Гюго был адвокатом, – сказал де Кораль. – Я думаю, что он спросит вас о занятиях, о настроении молодежи…
– К этому я не приготовился, – растерянно проговорил Жюль, обмахиваясь цветным в полоску платком. – Он спросит, что я делаю. Я отвечу: «Учусь писать пьесы…» Гюго улыбнется и попросит прочесть что-нибудь. Я прочту «Мой Нант».
– Ради бога, не читайте вашего Нанта! – испугался де Кораль. – Сто сорок строк это очень бестактно для первого знакомства! Найдите что-нибудь покороче – строк на двадцать. И ни о чем не спрашивайте мэтра, займитесь разговором с мадам. Она большой знаток старинного фарфора и венецианского стекла, поговорите о чашках и бокалах шестнадцатого века – это ее конек. Вы очаруете ее.
Жюль схватился за голову:
– Мой бог! Как трудно, как сложно! Фарфор! Чашки! Бокалы! Я ничего не смыслю в этом, ничего. Я не пойду к Гюго! Пусть мечта останется мечтой!..
– Глупости, пойдете, – спокойно произнес де Кораль. – Дышите, черт вас возьми, глубже! Вообразите, что ныряете в океане!
– Вообразил, – тяжело дыша, ответил Жюль. – Очень холодная вода, сударь! Я плохо плаваю! Акулы!..
Де Кораль потянул на себя ручку звонка. Дверь открыл старый слуга, седой и высокий, очень похожий на Авраама Линкольна.
– Мадам и месье просят подождать в приемной, – с поклоном проговорил он.
Приемная сверху донизу была обита темной кожей. Кресла с непомерно высокими спинками, рассчитанные на великанов, стояли вдоль стен. Портреты Шатобриана и Робеспьера висели в простенках между окнами. Сотни безделушек из фарфора, нефрита и кости покоились на стеклянных полках в особых шкафах с зеркальными стенками.
– Я попал в музей, – сдавленным шепотом произнес Жюль. – И это только приемная! А что же там? – Он указал на дверь, прикрытую тяжелым занавесом.
Дверь открылась, и тот же слуга пригласил:
– Мадам и месье просят вас!
Жюль вошел следом за де Коралем, и первое, что он увидел, был красный жилет – от самого подбородка, подпертого тугим крахмальным воротником. «Кто это?» – спросил себя Жюль. Бесстрастное, каменное выражение лица этого человека поразило Жюля, – ему показалось неприличным и дерзким надевать на себя такой жилет. Костюм как костюм, но жилет… Человек этот в самой непринужденной позе стоял посередине большой квадратной комнаты и курил длинную, тонкую трубку.
Жюль поклонился ему.
– Готье, – отрекомендовался человек в красном жилете и сделал глубокую затяжку.
Жюль в замешательстве назвал свою фамилию трижды. Готье пресерьезно заметил:
– Поберегите ваши силы, сударь!
Де Кораль подвел Жюля к хозяину дома и сказал:
– Мой друг Жюль Верн жаждет быть представленным вам, мэтр!
Вот он – Гюго! Знаменитый, любимый передовой Францией Виктор Гюго! Враг монархии, король поэтов, академик, драматург, романтик, публицист, друг обездоленных и защитник угнетенных, гроза болтунов из роялистических клубов, живое знамя республиканцев, человек несгибаемой воли, сорокасемилетний юноша, имя которого уже обросло легендами во Франции и за ее пределами, будущий изгнанник, гордость мировой литературы, писатель, автограф которого на книжном рынке расценивается необычайно высоко, человек, ежедневно получающий приветственные письма и анонимки с угрозами, – вот он, Гюго!
Взволнованность Жюля достигла предела, сердце его колотилось где-то в висках и темени, а там, где ему полагалось быть, вдруг стало пусто и холодно. Вот он, Гюго! Мой бог! Бежать, провалиться сквозь землю, растаять, исчезнуть! Сейчас он начнет задавать вопросы.
– Кто вы и откуда? – спросил Гюго.
Жюль поднял глаза и одним взглядом охватил Гюго. Среднего роста, коренастый, плечистый человек, чем-то очень похожий на Пьера Верна, с подстриженной полуседой бородой, крупным носом, – он, этот великий человек, приветливо улыбается, в его глазах неизъяснимый свет и доброта, высокий лоб весь перерезан морщинами…
– Студент юридического факультета, мэтр! Родом из Нанта. Мой отец – адвокат, но я…
Позволительно ли добавить то, о чем еще не спрашивают? На выручку пришла дама – очень красивая дама в черном платье, она стояла подле Гюго и с улыбкой смотрела на Жюля.
– Но вы не хотите быть адвокатом, – догадливо договорила она и протянула руку – не для пожатия, а для поцелуя: тонкие пальцы ее трепетали у самых губ Жюля.
Он поцеловал эти пальцы, взял их в свою руку, пожал и выпустил. «Так ли это делается? – подумал он. – Дома всё это было проще…» Мадам Гюго милостиво склонила голову и, оправив платье, опустилась в кресло. Немедленно сел и Гюго. На краешке дивана, обитого черным бархатом, устроился Жюль. Де Кораль и Готье продолжали стоять, о чем-то тихо переговариваясь.
«Очевидно, так принято», – подумал Жюль, не зная, можно ли положить ногу на ногу, – сидеть с поджатыми под диван ногами было неудобно, но именно так сидел в своем кресле Гюго. Но вот он вытянул левую ногу, руки скрестил на груди, и Жюль облегченно вздохнул, приняв ту же позу. Над его ухом клокотала трубка Готье.
– В свое время и я был адвокатом, – произнес Гюго. – Я очень рад, что перестал быть адвокатом, – добавил он. – В сущности, мы все адвокаты, – я имею в виду защиту справедливости. Но есть адвокаты-профессионалы, служители официального закона, они защищают несправедливость, по большей части. Им за это платят, дают чины и награды.
– Награды дают очень редко, – вставил Жюль, вспоминая своего отца.
Гюго не обратил внимания на эту реплику и продолжал:
– Мы наблюдаем страшные вещи в нашей милой Франции. Ум, самостоятельность мысли и честное, свободное слово преследуются, поощряется казенное благодушие, популяризация низких истин и страстей, оторванных от народа. Вы, – Гюго посмотрел на Готье, – Совершенно напрасно защищали Дюшена…
Жюль подумал: «Ага, они уже тут о чем-то спорили. Очень хорошо! Значит, можно сидеть и слушать. Очень интересно!»
– Совершенно напрасно, – повторил Гюго. – Ваш Дюшен каждый день кричит в своей газете: «Мы процветаем!» Никогда никто не кричит, если он процветает, никогда и никто! В театрах у нас водевиль, в литературе… О нет, литература жива! Она жива, несмотря на то что ее хотят превратить в балаганного плясуна! Литература должна учить, направлять, вскрывать зло, – писатель должен жить с высоко поднятой головой, да!
– Вы говорите о трибунах, – спокойно отозвалея Готье, – я имел в виду только себя и моих друзей.
– Вы и ваши друзья – это и есть литература! – загремел Гюго, и глаза его сверкнули гневом. – Кто-то, по-вашему, борется, а кто-то стоит в стороне и грызет шоколадную конфетку!
– Вы суровы, мэтр, – спокойно возразил Готье, стараясь не смотреть на Гюго. – Вы действуете гиперболой, так нельзя – нельзя в данном случае. Нельзя всё переносить на Францию и ее судьбы.
– Только Франция! – громко сказал Гюго, на секунду привставая. – Только ее судьба! Отечество, отечество и еще раз отечество! Прежде всего отечество! Потом литература, если в том есть надобность!
– Правда! Святая истина, мэтр! – воскликнул Жюль, хлопая себя по колену. – Я с вами согласен, мэтр!
Гюго увлекся. Ему, чья жизнь, как он сам говорил приближалась к вершине горы, после которой все дни наши «катятся вниз, как камешки», приятно было видеть сочувствие своим взглядам от представителя молодежи. Он улыбнулся Жюлю. Жюль привстал, хотел что-то сказать – и молча опустился на диван. Гюго нравился этот молодой бретонец, нарядившийся для чего-то столь нелепо и безвкусно. «Шуточки де Кораля, – решил Гюго. – Он любит иногда подвести простодушного человека, очень любит…» Гюго рассматривал своего нового гостя внимательно и пытливо, раздумывая о том, какой костюм больше подошел бы ему: куртка рыбака или рубаха крестьянина?
– Расскажите, что вы делаете, – обратился Гюго к Жюлю.
Жюль взглянул на де Кораля – тот ободряюще кивнул и улыбнулся. Жюль перевел взгляд на мадам Гюго. Она качнула головой, что означало: говорите вce, что вам угодно, чувствуйте себя как дома. Жюль поднял глаза на Готье: поэт ковырял крючком в своей трубке и чему-то насмешливо улыбался. Жюль посмотрел на Гюго. Необходимо ответить этому сосредоточенному на какой-то мысли человеку так, чтобы он на всю жизнь запомнил слова Жюля. Кроме того, следует ответить с максимальной ясностью и лаконизмом: ответы длинные скоро забываются, в памяти остается только то, что выражено скупо. Десять дней, с утра до вечера, репетировал Жюль предстоящий ему ответ.
– Я делаю далеко не то, что мне хотелось бы, мэтр, – произнес Жюль.
Молнией сверкнула мысль: «Только бы он не перебил! Иначе я собьюсь!..»
Гюго молчал.
– Я хочу заняться литературной деятельностью, литература тянет меня, – проговорил Жюль. – Я очень люблю всё, что имеет отношение к науке. Люблю физику и астрономию. Может быть, можно писать романы о науке, мэтр, я думаю об этом. Только не знаю, как это сделать… – Он развел руками. – Я еще ничего не знаю, мэтр, и Ваш вопрос очень труден для меня. Сказать по совести, дома я приготовил ответ, но вижу, это совсем не то, не так. Простите меня, мэтр!
Гюго откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза рукой, потом выпрямился, снова скрестил руки на груди. «Отец, живой отец мой», – подумал Жюль и заложил ногу на ногу.
– Сейчас я должен писать всё что угодно, для того чтобы существовать, – сказал он, уже нисколько не робея.
– Что вы называете существованием? – резко спросил Гюго, и кресло скрипнуло под ним.
К такому вопросу Жюль не был подготовлен, однако он быстро нашелся:
– Существованием я называю ежедневную суету и хлопоты, нечто бесцельное и скучное, мэтр! Для того чтобы делать то, что мне нравится, к чему я чувствую призвание, необходимы время и средства.
– Так, – сказал Гюго, поднимая голову и глядя в упор на Жюля. – Ежедневную суету можно превратить в интересную, полезную для себя и людей работу. Суетится только тот, кто не знает, чем ему заняться. Непременно пренебрегите всем во имя задуманного. Живите деятельно, не суетясь.
– Я очень люблю науку, – перебил Жюль и тотчас побледнел, дивясь своей бестактности.
– Очень хорошо, – одобрил Гюго, меняя интонацию. – Служите науке, она нужна народу. Но прежде всего для этого необходимо образование. Надо много знать, чтобы дать что-то народу.
– Вот я и ищу себя, – теряя всё свое самообладание, произнес Жюль, следуя расписанию домашних репетиций. Он любил эту фразу настолько, что даже перестал видеть в ней смысл.
Гюго вложил в нее тот смысл, о котором Жюль и не подозревал:
– Вы ищете себя? О, как мне это знакомо! И до какого же возраста, приблизительно, намерены вы искать себя?
– Год, два, три – я не знаю, – потерянно и смущенно ответил Жюль.
– Так. Ну, а кто будет вашим оповестителем? – спросил Гюго так строго, что Жюль кашлянул, закрыв глаза. – Я хочу сказать, мой дорогой юноша, – кто же шепнет вам на ухо утешительную весть: ты нашел себя! Кто? И как, наконец, узнать, что вы нашли себя, а не кого-то другого?
– Я это почувствую, мэтр!
– Ага! – ядовито процедил Гюго. – И что же тогда вы скажете себе, что будете делать? Думайте, думайте, не торопитесь! Я подскажу, если вы ошибетесь.
– Наверное ошибусь, мэтр, – со вздохом сказал Жюль. – Подскажите сразу!
– Хорошо, подскажу, – оживился Гюго. – Не себя надо искать, совсем нет, но то дело, в котором вы с предельной полнотой сможете служить родине своей и народу. Обществу, людям, будущему!
Гюго щелкнул пальцами.
– Ищите себя в прогрессе, в науке, – продолжал он. – Сама литература есть наука – ее область, самая увлекательная и доступная всем. Если только, само собою, она талантлива. Литература неталантливая вредна!
– Спасибо, мэтр! – задыхаясь проговорил Жюль, привставая с дивана. – Почти то же самое говорил мне и мой сосед Блуа. Он говорил… Простите, я вас слушаю!
– Будет дурно, если вас будут читать только избранные, – сказал Гюго, искоса посматривая на Готье, который вдруг насторожился. – Мы живем и работаем не напрасно, когда нас любят внизу. Вы понимаете?
– Понимаю, мэтр! Я счастлив! – Жюль встал и поклонился Гюго.
Совершенно неожиданно заговорил Готье.
– Искусство есть форма, – начал он холодно и бесстрастно. – Прекрасны все темы: и наука, и люди, и вот эта трубка. Я предпочту хорошо изображенную – словом или красками – трубку бездарному портрету человека. Талант, произведение искусства, оценка тех, кто понимает! Вот круг!
– А я предпочту портрет, пусть и посредственно написанный, – вмешалась мадам Гюго. – Это вызовет соревнование. Трубка соревнования не вызовет. Цель искусства – человек, а не то, что он держит в зубах!
– Превосходно! Отлично сказано! – певуче одобрил Гюго. – Критика наша редко говорит подобные вещи; критика вообще привыкла оперировать банальными, затасканными, серыми определениями! Жаль, что среди нас нет критика, – он, наверное, похитил бы эту мысль! Ее хватит на два фельетона по пятьсот строк в каждом. Жду возражений, Тео, ну?
– За меня возразит автор будущих романов о науке, – обидчиво отозвался Готье. – Прочтите ваши стихи, Жюль Верн!
Гюго прикрыл рукой глаза. Мадам Гюго обратилась с каким-то вопросом к де Коралю. Вошел слуга с подносом, на нем стояли две бутылки, пять бокалов, ваза с фруктами. Готье налил себе вина, выпил, отер губы синим шелковым платком.
Вошел другой слуга и подал Гюго визитную карточку. Гюго встал, извинился и вышел. Де Кораль и Готье занялись вином. Мадам Гюго отпила глоток. Жюлю предложили инжир и финики. После второго бокала вина он заявил, что у него нет хороших стихов. Готье похлопал его по плечу и сказал, обнажая в улыбке белые, красивые зубы:
– Не существует ни плохих, ни хороших стихов, юноша! Есть стихи, совершенные по форме, и есть стихи, несовершенные по форме. Форма – всё!
– Мои стихи несовершенны по форме, – непринужденно произнес Жюль, поедая финики.
– Догадываюсь, – сказал Готье. – Мадам! Прикажите набить мою трубку!
Воспользовавшись этой просьбой, мадам Гюго покинула гостей. Пришел слуга с коробкой табаку и набил трубку Готье. Жюль съел все финики, их было много. Готье заметил это и не без лукавства сказал:
– Не ваши ли это стихи, мэтр: он съел все финики, и вот болит студенческий живот! Ха-ха! Не ваши ли это стихи, Жюль Верн?
– Нет, не мои, – ответил Жюль. – Я уже сказал, что мои стихи несовершенны по форме.
Готье озадаченно попятился к окну. Де Кораль улыбнулся. Гюго ждали минут двадцать, но он так и не вышел к своим гостям. Жюль и де Кораль пожали Готье руку и прошли в приемную. Принимая от слуги трость и шляпу, Жюль попросил его передать привет хозяйке и хозяину дома. Слуга молча поклонился и подал Жюлю пакет, перевязанный шелковой тесьмой.
В саду, неподалеку от дома Гюго, Жюль и его спутник присели на скамью, – Жюлю не терпелось посмотреть, что в пакете.
– Здесь не один, а два подарка, – заметил де Кораль. – От Гюго книга, от мадам шелковая тесьма. Вам повезло! Чем-то вы понравились мэтру!
Жюль спрятал тесемку в жилетный карман. Белую бумагу, в которую был завернут томик стихов, бережно вложил в бумажник.
На титульном листе книги Гюго написал: «Служите прогрессу, человечеству, правде».
Созвездие крохотных клякс окружило последнее слово. Подпись заняла треть страницы. Жюль не отрывал глаз от автографа.
– Идемте ко мне обедать, – пригласил де Кораль. – Я скучаю. Я не люблю слушать нашего Тео. Всё одно и то же, всё об одном и том же!
– Спасибо, – ответил Жюль, продолжая рассматривать надпись на титуле. – Сегодня я никуда не пойду, я не хочу обедать, дорогой де Кораль! Я взволнован до предела!..
Глава седьмая
Университет на дому и в театре
Веселая мелодрама «Молодость мушкетеров» снова понадобилась Дюма для того, чтобы поправить весьма пошатнувшиеся финансы и свои писательские фонды. Дворец в Сен-Жермен и чересчур широкая жизнь вне всякой сметы привели к тому, что прославленный романист всё чаще стал задумываться над своим будущим. Впрочем, у Дюма был легкий, беззаботный характер.
– Я всё поправлю моими пьесами, – говорил он. – Приходите завтра на репетицию моих мушкетеров, Жюль. Вам полезно будет посмотреть, как это делается. Приходи!
Он обращался к нему то на «вы», то на «ты», смотря по настроению. Оно менялось каждые пять минут. У Дюма был собственный «Исторический театр», свои, им оплачиваемые актеры, и даже публика. Но она что-то стала изменять ему. В библиотеках и книжных магазинах увеличился спрос на романы Бальзака, новеллы Мериме, толстые тома Стендаля. Школьники запоем читали переводные романы Фенимора Купера, Вальтера Скотта; популярность приобрели морские истории капитана Мариета. Публика привыкла к однообразной легкости Дюма; ничем не разочаровывая современников, он наивно полагал, что с него вполне достаточно того очарования, которое он дает своими Людовиками и кавалерами красных замков. Шестнадцатилетний читатель, заткнув уши пальцами, охотно поглощал всё, что ему преподносил Дюма, но с охотой вдвое большей тот же читатель, восторженно раскрыв глаза, отдавал все силы своей фантазии Фенимору Куперу.
Жюль любил посещать репетиции в «Историческом театре». Там он знакомился с актерами и техникой постановки спектакля, с законами капризного драматического искусства на практике. Он любил самый воздух кулис, полуосвещенную сцену, с которой так страшно было смотреть в огромную черную пропасть зрительного зала. Жюлю нравилось бродить по лесенкам и переходам, забираться на самый верх, где на толстых поворачивающихся бревнах были накатаны восходы и закаты, морские прибои и королевские замки, туманные дали и залитые солнцем поля. Ему хорошо было известно, что декорация за номером одиннадцатым изображала темное грозовое небо с большим круглым отверстием посередине для искусственной луны. Гром, буря и адские завывания ветра лежали в большом сундуке с надписью на крышке: «Гроза и непогода, не переворачивать!»
… В полдень явился Дюма, собрал актеров, сел за столик подле левой кулисы и заявил, что ему хочется посмотреть, как пойдет второй акт его мелодрамы:
– Я кое-что изменил, кое-что добавил, но боюсь, что этого недостаточно. Раз, два три – пошли! Мадам Арну, в руках ваших цветы! Встаньте справа, вот так. Мамзель Кишо, вы должны хохотать, глядя в окно. Подождите, Крюсен еще не готов. В день спектакля приглашу нашего буфетчика, чтобы он стоял за окном и смешил вас. Он на это мастер, а вы совсем не умеете хохотать. Делается это так…
Дюма привстал, схватился за бока и, широко раскрыв рот, расхохотался столь натурально, что через минуту корчились от смеха все тридцать человек, занятых в пьесе.
– Вот как надо хохотать, – сказал Дюма, принимая серьезный повелительный тон главного режиссера. – Мадам Леру, начинайте вашу песенку! Ля-ля, тра-ля-ля… веселее, это не молитва, а черт знает что! Я и сам не знаю! Вообразите, что в физиономию вашей соперницы вцепилась кошка. Ну, тра-ля-ля! Мотив какой вам угодно! Анатоль, надевайте шпоры! Занавес поднят, зрители затаили дыхание, – начали!
Действующие лица мелодрамы произносили остроумные монологи, мадам Леру весело напевала черт знает что, мамзель Кишо глядела в окно и хохотала до хрипа и стона. Бутафорские цветы летели из окна на сцену и со сцены за кулисы. Дважды букеты ловил Жюль и, не зная, что делать с ними, передавал их пожарному, стоявшему подле бочки с водой. Пожарный, видимо, хорошо знал пьесу, – один раз он перекинул цветы через всю сцену, прямо в руки плотнику, который передал их мадам Арну. Второй раз пожарный пренебрежительно сунул бархатные розы в корзину, где лежали уже обыгранные вещи: зонтик, сломанная шпага, бутылка из-под вина и медная чаша из золотистой бумаги. Жюль, увлеченный ходом представления, заметил, что пожарный начинает клевать носом, – клюнув раз и два, он погрузился в сон, опираясь на свою бочку. Уборщица кулис тетушка Роллан на самом интересном месте махнула рукой и удалилась в свою каморку, где ее ожидали недовязанный чепец и добрая порция анисовой настойки.
В середине третьей картины второго акта Жюль стал скучать. Заскучал и сам Меленг, игравший д'Артаньяна. Дюма прервал репетицию.
– Довольно, – сказал он решительно. – Все хорошо, но этого мало. Приношу мою сердечную благодарность, мои друзья, и прошу явиться на репетицию завтра в полдень. До свидания!
Жюль вышел из театра, вместе с Дюма.
– Почему так неожиданно вы кончили репетировать? – спросил Жюль. – Все шло хорошо, гладко…
– Все шло очень плохо, – вспылил Дюма. – И ты скучал энергичнее всех, да! Но это ничего, это меня не страшит, я пишу не для тебя и всяких других ценителей. Я пишу для публики, для зрителя простого, я адресуюсь к незамысловатым, добрым душам. И этот зритель скучал на репетиции. Я обратил внимание, что и пожарный, и уборщица, и плотники очень равнодушно относились к тому, что делалось на сцене. Зритель должен забыть, что он в театре, – он обязан быть там, где мои герои. Завтра актеры получат новый текст ролей.
– Так скоро? Я не ослышался, – завтра? – недоверчиво спросил Жюль.
– До завтра целые сутки, – наставительно проговорил Дюма. – Только то и хорошо, что пишется быстро, залпом, без пауз. Хорошая, плодотворная работа – это такая работа, которая держится на особом ритме, без перерыва. Все великие произведения создавались очень быстро, проверь, если сомневаешься. С семи вечера до часу ночи я переделаю весь первый акт. Шесть часов работы – двадцать страниц текста. Наслаждение, а не труд! Я заставлю их улыбаться, смеяться и плакать – всех этих плотников, пожарных и костюмеров! Пожарный кинет цветы в мою толстую физиономию, а не в корзину для реквизита! Вот увидишь, или я разучился писать!
На следующий день в полдень Жюль убедился, что Дюма не хвастал. Репетицию вели по новому тексту, в приподнятом настроении были все актеры и служащие; сам автор петухом расхаживал среди хохочущих и напевающих актрис и поминутно кричал «браво», азартно аплодируя вместе с пожарным и тетушкой Роллан,
– Месье – сам господь бог выдумки, – сказала тетушка Роллан. – Как хочется мне побыть на месте мадам Арну! Уж я сумела бы намять бока этому нахалу Будри! Вчера мадам Босон не знала, что делать, а сегодня – смотрите, как она хлещет по физиономии Будри! Так ему, так, дай еще, или я сама прибавлю!
Дюма ликовал. Первый акт удался превосходно. На ходу были внесены поправки во втором и третьем актах. Четвертый перенесли на завтра. Дюма спросил тетушку Роллан, не хочет ли она, чтобы Будри, в конце концов, был повешен. Роллан ответила, что вешать Будри не следует, но избить его до потери сознания надо и даже необходимо. Дюма дал слово, что так оно и будет.
– Я всё поправлю моими пьесами, – говорил он. – Приходите завтра на репетицию моих мушкетеров, Жюль. Вам полезно будет посмотреть, как это делается. Приходи!
Он обращался к нему то на «вы», то на «ты», смотря по настроению. Оно менялось каждые пять минут. У Дюма был собственный «Исторический театр», свои, им оплачиваемые актеры, и даже публика. Но она что-то стала изменять ему. В библиотеках и книжных магазинах увеличился спрос на романы Бальзака, новеллы Мериме, толстые тома Стендаля. Школьники запоем читали переводные романы Фенимора Купера, Вальтера Скотта; популярность приобрели морские истории капитана Мариета. Публика привыкла к однообразной легкости Дюма; ничем не разочаровывая современников, он наивно полагал, что с него вполне достаточно того очарования, которое он дает своими Людовиками и кавалерами красных замков. Шестнадцатилетний читатель, заткнув уши пальцами, охотно поглощал всё, что ему преподносил Дюма, но с охотой вдвое большей тот же читатель, восторженно раскрыв глаза, отдавал все силы своей фантазии Фенимору Куперу.
Жюль любил посещать репетиции в «Историческом театре». Там он знакомился с актерами и техникой постановки спектакля, с законами капризного драматического искусства на практике. Он любил самый воздух кулис, полуосвещенную сцену, с которой так страшно было смотреть в огромную черную пропасть зрительного зала. Жюлю нравилось бродить по лесенкам и переходам, забираться на самый верх, где на толстых поворачивающихся бревнах были накатаны восходы и закаты, морские прибои и королевские замки, туманные дали и залитые солнцем поля. Ему хорошо было известно, что декорация за номером одиннадцатым изображала темное грозовое небо с большим круглым отверстием посередине для искусственной луны. Гром, буря и адские завывания ветра лежали в большом сундуке с надписью на крышке: «Гроза и непогода, не переворачивать!»
… В полдень явился Дюма, собрал актеров, сел за столик подле левой кулисы и заявил, что ему хочется посмотреть, как пойдет второй акт его мелодрамы:
– Я кое-что изменил, кое-что добавил, но боюсь, что этого недостаточно. Раз, два три – пошли! Мадам Арну, в руках ваших цветы! Встаньте справа, вот так. Мамзель Кишо, вы должны хохотать, глядя в окно. Подождите, Крюсен еще не готов. В день спектакля приглашу нашего буфетчика, чтобы он стоял за окном и смешил вас. Он на это мастер, а вы совсем не умеете хохотать. Делается это так…
Дюма привстал, схватился за бока и, широко раскрыв рот, расхохотался столь натурально, что через минуту корчились от смеха все тридцать человек, занятых в пьесе.
– Вот как надо хохотать, – сказал Дюма, принимая серьезный повелительный тон главного режиссера. – Мадам Леру, начинайте вашу песенку! Ля-ля, тра-ля-ля… веселее, это не молитва, а черт знает что! Я и сам не знаю! Вообразите, что в физиономию вашей соперницы вцепилась кошка. Ну, тра-ля-ля! Мотив какой вам угодно! Анатоль, надевайте шпоры! Занавес поднят, зрители затаили дыхание, – начали!
Действующие лица мелодрамы произносили остроумные монологи, мадам Леру весело напевала черт знает что, мамзель Кишо глядела в окно и хохотала до хрипа и стона. Бутафорские цветы летели из окна на сцену и со сцены за кулисы. Дважды букеты ловил Жюль и, не зная, что делать с ними, передавал их пожарному, стоявшему подле бочки с водой. Пожарный, видимо, хорошо знал пьесу, – один раз он перекинул цветы через всю сцену, прямо в руки плотнику, который передал их мадам Арну. Второй раз пожарный пренебрежительно сунул бархатные розы в корзину, где лежали уже обыгранные вещи: зонтик, сломанная шпага, бутылка из-под вина и медная чаша из золотистой бумаги. Жюль, увлеченный ходом представления, заметил, что пожарный начинает клевать носом, – клюнув раз и два, он погрузился в сон, опираясь на свою бочку. Уборщица кулис тетушка Роллан на самом интересном месте махнула рукой и удалилась в свою каморку, где ее ожидали недовязанный чепец и добрая порция анисовой настойки.
В середине третьей картины второго акта Жюль стал скучать. Заскучал и сам Меленг, игравший д'Артаньяна. Дюма прервал репетицию.
– Довольно, – сказал он решительно. – Все хорошо, но этого мало. Приношу мою сердечную благодарность, мои друзья, и прошу явиться на репетицию завтра в полдень. До свидания!
Жюль вышел из театра, вместе с Дюма.
– Почему так неожиданно вы кончили репетировать? – спросил Жюль. – Все шло хорошо, гладко…
– Все шло очень плохо, – вспылил Дюма. – И ты скучал энергичнее всех, да! Но это ничего, это меня не страшит, я пишу не для тебя и всяких других ценителей. Я пишу для публики, для зрителя простого, я адресуюсь к незамысловатым, добрым душам. И этот зритель скучал на репетиции. Я обратил внимание, что и пожарный, и уборщица, и плотники очень равнодушно относились к тому, что делалось на сцене. Зритель должен забыть, что он в театре, – он обязан быть там, где мои герои. Завтра актеры получат новый текст ролей.
– Так скоро? Я не ослышался, – завтра? – недоверчиво спросил Жюль.
– До завтра целые сутки, – наставительно проговорил Дюма. – Только то и хорошо, что пишется быстро, залпом, без пауз. Хорошая, плодотворная работа – это такая работа, которая держится на особом ритме, без перерыва. Все великие произведения создавались очень быстро, проверь, если сомневаешься. С семи вечера до часу ночи я переделаю весь первый акт. Шесть часов работы – двадцать страниц текста. Наслаждение, а не труд! Я заставлю их улыбаться, смеяться и плакать – всех этих плотников, пожарных и костюмеров! Пожарный кинет цветы в мою толстую физиономию, а не в корзину для реквизита! Вот увидишь, или я разучился писать!
На следующий день в полдень Жюль убедился, что Дюма не хвастал. Репетицию вели по новому тексту, в приподнятом настроении были все актеры и служащие; сам автор петухом расхаживал среди хохочущих и напевающих актрис и поминутно кричал «браво», азартно аплодируя вместе с пожарным и тетушкой Роллан,
– Месье – сам господь бог выдумки, – сказала тетушка Роллан. – Как хочется мне побыть на месте мадам Арну! Уж я сумела бы намять бока этому нахалу Будри! Вчера мадам Босон не знала, что делать, а сегодня – смотрите, как она хлещет по физиономии Будри! Так ему, так, дай еще, или я сама прибавлю!
Дюма ликовал. Первый акт удался превосходно. На ходу были внесены поправки во втором и третьем актах. Четвертый перенесли на завтра. Дюма спросил тетушку Роллан, не хочет ли она, чтобы Будри, в конце концов, был повешен. Роллан ответила, что вешать Будри не следует, но избить его до потери сознания надо и даже необходимо. Дюма дал слово, что так оно и будет.