Страница:
На обложке «Швейцарского Робинзона» изображена парусная лодка и в ней длинноволосый, бородатый человек с подзорной трубой в левой руке. В перспективе горы и надпись: «Издание одиннадцатое». И еще одна тоненькая книжечка, под названием «Я был Робинзоном», в ней не больше сорока страниц, издана она в Мадриде в 1817 году.
Часы строго-назидательно пробили три раза. Жюль очнулся от мечтаний, – где только не побывал он за эти двадцать минут, что стоял подле витрины! О чем только не передумал за это время, – а думал он главным образом о том, что ему, как и Робинзону Крузо, даны все инструменты для того, чтобы устроить свою жизнь по возможности интересно и не в тягость другим людям. Но легче жить на необитаемом острове и там делать всё, что тебе хочется, чем неуютно существовать в большом, шумном, равнодушном к тебе Париже и заниматься далеко не тем, что нравится.
Жюль сел за большой стол, не зная, чем и как увлечь себя. Он забыл об атласе бабочек; служитель напомнил ему о нем. Жюль положил перед собою атлас, раскрыл и снова закрыл. «Для чего понадобились мне бабочки? – спросил он себя, невольно вспоминая живую бабочку, минут сорок назад севшую ему на грудь. Не она ли летает и сейчас вровень с окнами читального зала, не хочет ли она поблагодарить Жюля за его великодушный поступок?.. Вот она, бабочка! Темно-синие крылышки с красными полосами, длинное узкое тельце, тонкие серебристые усики. Бабочка села на раму окна и замерла; можно подумать, что она ищет Жюля, напоминая ему о далеких, волшебных странах, о таинственных, необитаемых островах, которые терпеливо ждут и просят, чтобы их населили добрыми, трудолюбивыми и смелыми людьми…
Жюль возвратил атлас и попросил что-нибудь о необитаемых островах. Библиотекарь предложил Робинзонов – всех тех, что имелись в витрине.
– Я хочу получить книгу, – сказал Жиль, – в которой было бы изображено целое общество Робинзонов – не тех, о которых мы читали в детстве, но таких, которые живут вне законов государства и сознательно наслаждаются полней свободой. Сознательно! Должна же быть такая книга.
Библиотекарь стал припоминать, что именно есть на эту тему. Он посмотрел в каталог, долго водил пальцем сверху вниз, пожимал плечами и поглядывал на Жюля.
– Ничего не могу найти, – сказал библиотекарь. – У нас насчитывается семнадцать названий подобных книг.
– Не то, не то, – упрямо проговорил Жюль. – Книги о Робинзонах, в сущности, представляют собою сочинения о том, как некий человек оказался на необитаемом острове и как он жил на нем. Правда, вы мне можете назвать книгу, в которой изображается целая семья, оказавшаяся в положении Робинзонов. Но я имею в виду группу потерпевших крушение, человек шесть-семь, и все они добывают для себя всё необходимое.
– Такой книги нет, – сказал библиотекарь. – Я понимаю, что именно вам нужно, – вы имеете в виду трудовое Сообщество, человечество в миниатюре, так сказать… Но, повторяю, такой книги нет и быть не может. Есть Робинзон-семья, если угодно, и много Робинзонов-одиночек.
– Почему же не может быть такой книги? – спросил Жюль.
– Смелая мысль, – тихо произнес библиотекарь и даже посмотрел по сторонам. – Робинзон – это ведь целое вместилище раздумий о…
– Чем же вы объясните это? – спросил Жюль, переводя взгляд с библиотекаря на бабочку; она снялась с оконной рамы и скрылась в густой листве каштана. – Почему люди боятся смелых мыслей?
Библиотекарь пожал плечами. Он был стар, он знал наизусть названия всех книг в читальном зале и полагал, что этого с него вполне достаточно. «Есть вот такие книги, и нет того, чего вам хочется. Почему нет? Очевидно, потому, что они еще не написаны. Напишут – и тогда милости просим, приходите к нам».
– Не думаете ли вы, – продолжал Жюль, – что интересующей меня книги нет потому, что… как бы это сказать… никому в голову не приходит изобразить группу людей, живущих вне воздействия законов… Я дурно выражаю мою мысль, – потому, наверное, что неясно представляю себе людей, вернее, поведение их на такой точке земного шара, где они максимально независимы и свободны. Я, видите ли, юрист, – улыбнулся Жюль и тотчас поправил себя: – почти юрист! А поэтому и говорю о законах. Кроме того, один Робинзон – одна голова, а шесть или семь Робинзонов… Необходимо каждому дать какую-нибудь работу, каждый должен что-то уметь делать, и делать хорошо. Один из этих Робинзонов должен быть инженером – непременно! У них нет инструментов? Этот инженер сумеет сделать их. Признайтесь – хотели бы вы прочесть такую именно книгу?
Библиотекарь снисходительно улыбнулся и сказал, что ему пятьдесят пять лет, что он недостаточно юн для того, чтобы читать такие книги. Жюль охотно согласился – да, для юношества книга о группе Робинзонов, живущих на необитаемом острове, была бы исключительно ценным подарком, разумным и весьма воспитательным чтением. Что касается читателя взрослого, то разве так нелепо думать, что на сотню сорокалетних всегда найдется десять – двенадцать человек, сохранивших в себе драгоценнейший дар детскости, способности быть по-юношески любопытным ко всем явлениям мира! В качестве примера Жюль указал на себя, – он с удовольствием читает книги, предназначенные для детей.
– Для меня все ново в мире, месье, – сказал Жюль. – Летит бабочка, и я смотрю на нее глазами пятилетнего ребенка. Это плохо? Странно? Наивно? Может быть, – Жюль даже ногою шаркнул перед библиотекарем и поклонился ему, – но я, простите, уважаю себя за это! Да, уважаю и счастлив! До свидания, месье!
Едва Жюль вышел из помещения библиотеки, как его окликнули. Он обернулся и увидел Иньяра. Шляпа на затылке, трость на плече, идет и насвистывает.
– Поздравь меня! – сказал Иньяр. – Я подписал договор на музыку к водевилю! Одно действие, три танцевальных номера, три арии и дюжина реприз. Помоги мне, напиши два-три куплета!
Жюль ничего не ответил. Он шел, как загипнотизированный, глядя куда-то вдаль.
– Да что с тобой? Можно подумать, что ты блуждаешь на необитаемом острове.
– Угадал, Аристид. Ты проницателен, как Барнаво. О, если бы мне дали год полнейшей свободы! Двенадцать месяцев независимости – что хочу, то и делаю! К черту водевили, пьесы, арии и куплеты! Ах, Аристид, Аристид, завидую тебе, – ты не тщеславен, не самолюбив и, кажется…
Жюль хотел сказать: «Кажется, не способен на что-нибудь настоящее…» – но удержался: он любил своего друга и искренне был привязан к нему. Никому неведомо, о чем мечтает этот человек, – может быть, и у него есть свой необитаемый остров, только бедный Иньяр не знает дороги к нему… Жюль тоже не знает пути к примечтавшемуся своему острову. Да и существует ли он? Есть ли еще на свете необитаемые острова?..
– А если нет – нужно выдумать их! – воскликнул Жюль.
– Ты что? – спросил Иньяр. – Если ты думаешь, что твое восклицание годится в качестве первой строчки куплета, то весьма ошибаешься. Куплет должен быть легким, острым, – вот слушай, я насвищу.
– Оставьте, мэтр, я кое-что смыслю в той гигантской работе, которая сушит ваш мозг, – сказал Жюль. – Лучше обратите внимание на даму в зеленой шляпе, нетерпеливо постукивающую каблучком, – видите? По-моему, она ждет вас, сударь, вы опоздали, вам здорово влетит.
– Дама в зеленой шляпе? – Иньяр посмотрел по сторонам. – Ах, вот эта! Ты ошибся, – это не дама, это всего лишь Валентина Бижу, натурщица Гаварни!
– Торопись, Аристид! И не надо насвистывать, – мне надоели эти мотивы!
– Все же, мой друг, приготовь к вечеру дюжину куплетов, – попросил Иньяр. – Папаша Кубэ хорошо платит, – ну что тебе стоит!..
– Ах, Аристид, если бы ты только знал, что это мне стоит! – со вздохом произнес Жюль.
И было в этих словах так много тоски, боли и отчаяния, что Иньяр на минуту задержал свою руку в руке Жюля, а потом долго глядел ему вслед, помахивая тростью и не обращая внимания на мадемуазель Бижу.
Глава двенадцатая
Глава тринадцатая
Часы строго-назидательно пробили три раза. Жюль очнулся от мечтаний, – где только не побывал он за эти двадцать минут, что стоял подле витрины! О чем только не передумал за это время, – а думал он главным образом о том, что ему, как и Робинзону Крузо, даны все инструменты для того, чтобы устроить свою жизнь по возможности интересно и не в тягость другим людям. Но легче жить на необитаемом острове и там делать всё, что тебе хочется, чем неуютно существовать в большом, шумном, равнодушном к тебе Париже и заниматься далеко не тем, что нравится.
Жюль сел за большой стол, не зная, чем и как увлечь себя. Он забыл об атласе бабочек; служитель напомнил ему о нем. Жюль положил перед собою атлас, раскрыл и снова закрыл. «Для чего понадобились мне бабочки? – спросил он себя, невольно вспоминая живую бабочку, минут сорок назад севшую ему на грудь. Не она ли летает и сейчас вровень с окнами читального зала, не хочет ли она поблагодарить Жюля за его великодушный поступок?.. Вот она, бабочка! Темно-синие крылышки с красными полосами, длинное узкое тельце, тонкие серебристые усики. Бабочка села на раму окна и замерла; можно подумать, что она ищет Жюля, напоминая ему о далеких, волшебных странах, о таинственных, необитаемых островах, которые терпеливо ждут и просят, чтобы их населили добрыми, трудолюбивыми и смелыми людьми…
Жюль возвратил атлас и попросил что-нибудь о необитаемых островах. Библиотекарь предложил Робинзонов – всех тех, что имелись в витрине.
– Я хочу получить книгу, – сказал Жиль, – в которой было бы изображено целое общество Робинзонов – не тех, о которых мы читали в детстве, но таких, которые живут вне законов государства и сознательно наслаждаются полней свободой. Сознательно! Должна же быть такая книга.
Библиотекарь стал припоминать, что именно есть на эту тему. Он посмотрел в каталог, долго водил пальцем сверху вниз, пожимал плечами и поглядывал на Жюля.
– Ничего не могу найти, – сказал библиотекарь. – У нас насчитывается семнадцать названий подобных книг.
– Не то, не то, – упрямо проговорил Жюль. – Книги о Робинзонах, в сущности, представляют собою сочинения о том, как некий человек оказался на необитаемом острове и как он жил на нем. Правда, вы мне можете назвать книгу, в которой изображается целая семья, оказавшаяся в положении Робинзонов. Но я имею в виду группу потерпевших крушение, человек шесть-семь, и все они добывают для себя всё необходимое.
– Такой книги нет, – сказал библиотекарь. – Я понимаю, что именно вам нужно, – вы имеете в виду трудовое Сообщество, человечество в миниатюре, так сказать… Но, повторяю, такой книги нет и быть не может. Есть Робинзон-семья, если угодно, и много Робинзонов-одиночек.
– Почему же не может быть такой книги? – спросил Жюль.
– Смелая мысль, – тихо произнес библиотекарь и даже посмотрел по сторонам. – Робинзон – это ведь целое вместилище раздумий о…
– Чем же вы объясните это? – спросил Жюль, переводя взгляд с библиотекаря на бабочку; она снялась с оконной рамы и скрылась в густой листве каштана. – Почему люди боятся смелых мыслей?
Библиотекарь пожал плечами. Он был стар, он знал наизусть названия всех книг в читальном зале и полагал, что этого с него вполне достаточно. «Есть вот такие книги, и нет того, чего вам хочется. Почему нет? Очевидно, потому, что они еще не написаны. Напишут – и тогда милости просим, приходите к нам».
– Не думаете ли вы, – продолжал Жюль, – что интересующей меня книги нет потому, что… как бы это сказать… никому в голову не приходит изобразить группу людей, живущих вне воздействия законов… Я дурно выражаю мою мысль, – потому, наверное, что неясно представляю себе людей, вернее, поведение их на такой точке земного шара, где они максимально независимы и свободны. Я, видите ли, юрист, – улыбнулся Жюль и тотчас поправил себя: – почти юрист! А поэтому и говорю о законах. Кроме того, один Робинзон – одна голова, а шесть или семь Робинзонов… Необходимо каждому дать какую-нибудь работу, каждый должен что-то уметь делать, и делать хорошо. Один из этих Робинзонов должен быть инженером – непременно! У них нет инструментов? Этот инженер сумеет сделать их. Признайтесь – хотели бы вы прочесть такую именно книгу?
Библиотекарь снисходительно улыбнулся и сказал, что ему пятьдесят пять лет, что он недостаточно юн для того, чтобы читать такие книги. Жюль охотно согласился – да, для юношества книга о группе Робинзонов, живущих на необитаемом острове, была бы исключительно ценным подарком, разумным и весьма воспитательным чтением. Что касается читателя взрослого, то разве так нелепо думать, что на сотню сорокалетних всегда найдется десять – двенадцать человек, сохранивших в себе драгоценнейший дар детскости, способности быть по-юношески любопытным ко всем явлениям мира! В качестве примера Жюль указал на себя, – он с удовольствием читает книги, предназначенные для детей.
– Для меня все ново в мире, месье, – сказал Жюль. – Летит бабочка, и я смотрю на нее глазами пятилетнего ребенка. Это плохо? Странно? Наивно? Может быть, – Жюль даже ногою шаркнул перед библиотекарем и поклонился ему, – но я, простите, уважаю себя за это! Да, уважаю и счастлив! До свидания, месье!
Едва Жюль вышел из помещения библиотеки, как его окликнули. Он обернулся и увидел Иньяра. Шляпа на затылке, трость на плече, идет и насвистывает.
– Поздравь меня! – сказал Иньяр. – Я подписал договор на музыку к водевилю! Одно действие, три танцевальных номера, три арии и дюжина реприз. Помоги мне, напиши два-три куплета!
Жюль ничего не ответил. Он шел, как загипнотизированный, глядя куда-то вдаль.
– Да что с тобой? Можно подумать, что ты блуждаешь на необитаемом острове.
– Угадал, Аристид. Ты проницателен, как Барнаво. О, если бы мне дали год полнейшей свободы! Двенадцать месяцев независимости – что хочу, то и делаю! К черту водевили, пьесы, арии и куплеты! Ах, Аристид, Аристид, завидую тебе, – ты не тщеславен, не самолюбив и, кажется…
Жюль хотел сказать: «Кажется, не способен на что-нибудь настоящее…» – но удержался: он любил своего друга и искренне был привязан к нему. Никому неведомо, о чем мечтает этот человек, – может быть, и у него есть свой необитаемый остров, только бедный Иньяр не знает дороги к нему… Жюль тоже не знает пути к примечтавшемуся своему острову. Да и существует ли он? Есть ли еще на свете необитаемые острова?..
– А если нет – нужно выдумать их! – воскликнул Жюль.
– Ты что? – спросил Иньяр. – Если ты думаешь, что твое восклицание годится в качестве первой строчки куплета, то весьма ошибаешься. Куплет должен быть легким, острым, – вот слушай, я насвищу.
– Оставьте, мэтр, я кое-что смыслю в той гигантской работе, которая сушит ваш мозг, – сказал Жюль. – Лучше обратите внимание на даму в зеленой шляпе, нетерпеливо постукивающую каблучком, – видите? По-моему, она ждет вас, сударь, вы опоздали, вам здорово влетит.
– Дама в зеленой шляпе? – Иньяр посмотрел по сторонам. – Ах, вот эта! Ты ошибся, – это не дама, это всего лишь Валентина Бижу, натурщица Гаварни!
– Торопись, Аристид! И не надо насвистывать, – мне надоели эти мотивы!
– Все же, мой друг, приготовь к вечеру дюжину куплетов, – попросил Иньяр. – Папаша Кубэ хорошо платит, – ну что тебе стоит!..
– Ах, Аристид, если бы ты только знал, что это мне стоит! – со вздохом произнес Жюль.
И было в этих словах так много тоски, боли и отчаяния, что Иньяр на минуту задержал свою руку в руке Жюля, а потом долго глядел ему вслед, помахивая тростью и не обращая внимания на мадемуазель Бижу.
Глава двенадцатая
Будни
Пьер Шевалье сказал Жюлю:
– Почти ежедневно происходят железнодорожные катастрофы у нас и за границей, в особенности в Америке и Англии, реже в Германии: немцы аккуратный народ! Дальше: ежедневно у нас, в Париже, убивают людей, в Сену бросаются безработные и обманутые в любви. Мальчишки, начитавшись Купера, покидают родительский дом и бегут в пампасы и прерии. Этих путешественников настигают обычно в Гавре. Очень немногим удается переплыть океан или хотя бы Ла-Манш. Дальше: ежедневно горят дома на окраинах Парижа, в огне погибают драгоценности и документы…
– Вы забыли о людях, – прервал Жюль.
– Из людей, погибших в огне, не выжмешь и страницы, – кинул Пьер Шевалье. – Сгоревшие документы – готовый сюжет, богатейшая фабула! Дальше: каждое утро в Париже находят не меньше десятка подкинутых младенцев обоего пола. В Париже влюбляются, любят, расстаются на неделю и навсегда, проливают потоки слез от горя и радости…
– Слеза от радости не стекает с подбородка и щек, как сказал какой-то мудрец, – опять перебил Жюль.
– Бог с ней, со слезой радости, – махнул рукой Пьер Шевалье. – Талантливый человек использует и такую слезу, а вы не лишены дарования, мой друг. Дальше: ежедневно где-нибудь дерутся, льется кровь, на бирже падают бумаги и акции, разоряются одни и богатеют другие. Каждый день что-нибудь да случается, а вы пишете о том, как люди не ходят, а прыгают на Луне!
– Дорогой земляк, – укоризненно произнес Жюль. – Про себя я только что сказал: «Какой дурак этот Пьер Шевалье!»
– Можете говорить вслух, я не обидчив, – заметил редактор «Семейного музея». – Говорите всё, что вам угодно, но дайте приключения! Я только что перечислил хорошие темы, – возьмите любую, развейте ее, придумайте сюжет; раз, два – и у вас получится как раз то, что нам надо.
– Если вам не нравится рассказ про Луну, то, быть может, понравится охота на тигров? – спросил Жюль. – Меня тревожит эта тема.
– А кто поручится, что вы не соврете? – прямо, без обиняков, выпалил Пьер Шевалье.
– А вот я обидчив, – сказал Жюль. – Жду очередной бестактности, земляк. Ну?
– Вы удивительный человек, – со вздохом проговорил Пьер Шевалье. – Юрист по образованию, а беретесь за такие узкоспециальные, научные темы! Быть может, напишете рассказ и о том, что делается на дне моря?
– Пожалуй, – не сразу ответил Жюль. – В моей картотеке не меньше сорока номеров о дне океана и моря. О, здесь так много волшебного, острого, увлекательного!.. Хотите, расскажу?
Пьер Шевалье разрешил Жюлю писать обо всем, что ему вздумается, но с одним условием: в рассказе должны быть приключения с веселой, благополучной развязкой. Жюль сказал, что для этого необходима не менее благополучная завязка, в просторечии именуемая авансом.
В авансе Пьер Шевалье отказал. Жюль не скрыл своего раздражения и печали. Он решил быть откровенным.
– Мне нечего есть завтра, – сказал он. – Дайте мне двадцать франков, и через неделю я принесу вам рассказ с приключениями, – в конце папа женится, мама выходит замуж!
– В кассе пусто, – развел руками Пьер Шевалье. – Но зато потом я расплачусь по-царски!
Жюль откланялся.
День погасал. Над газовыми рожками на бульваpax и в магазинах плясало фиолетовое пламя. В Париже только и было разговоров, что о новом освещении. Все газеты посвящали газу целые страницы, о газе писали стихи и фельетоны, художники рисовали на него карикатуры, и даже детские журналы печатали картинки, на которых послушные девочка и мальчик снимали юбочку и штанишки подле кроваток, освещенных двумя парами газовых рожков. Непослушные мальчик и девочка раздевались при мерцающем свете тоненькой свечки. В хронике происшествий регистрировались случаи умышленного отравления светильным газом.
Жюль едва передвигал ноги, голова кружилась от слабости. Он упрекал себя в том, что не догадался попросить взаймы у Пьера Шевалье не как у редактора, а по-дружески, как у хорошего знакомого, у земляка. Франков пять… Дома ни куска хлеба. Аристид израсходовал последние два франка на нотную бумагу.
Неподалеку от дома кто-то взял Жюля под руку, женский голосок подле уха кокетливо произнес:
– Противный! Стал писателем и не хочет узнавать друзей!
– Жанна! Все хорошеешь… Какая ты изящная, прелестная!..
– А ты похудел! У тебя такой вид, словно ты дней пять не ел.
– Мне очень трудно, Жанна… В самом деле я не ел с утра и не знаю, буду ли есть завтра.
Жанна закрыла лицо руками. Жюль воспользовался этим театральным жестом и отошел на край тротуара. Когда Жанна сыграла коротенькую сценку ужаса и удивленно посмотрела по сторонам, Жюль успел перейти дорогу и издали наблюдал за тем, как Жанна уныло искала его в толпе пешеходов. Жюль готов был расплакаться от досады, – надо же так случиться, что Жанна встретила его именно сегодня, когда ему совсем не до нее… Смешно, конечно, бежать и прятаться, но всё же это лучше, чем слушать, как тебя жалеют… Всё это напоминает отрывки из тех пьес, которые сочинял сам Жюль.
Придется написать что-нибудь про девицу, влюбленную в клерка из банка. Кавалер катает свою даму в лодке, потом объясняется в любви. Луна. Музыка. Серпантин и конфетти. Нужно спросить кого-нибудь, как и что говорят, объясняясь в любви. Страница пейзажа. Две страницы нежных чувств цвета горных вершин. Первый поцелуй. Разговор про маму и папу. Еще немножко про луну, которая заливает влюбленных пышным светом, подобно прожектору в «Историческом театре».
Три дня подряд Иньяр и Жюль обедали у Барнаво. Старик переменил место, он служил теперь в маленьком театрике курьером. Жюль спросил, нет ли там и для него местечка.
– Попробую, – сокрушенно произнес Барнаво. – У меня легкая рука, мой мальчик.
Рука у Барнаво оказалась легкой: директор театра принял Жюля на должность своего секретаря, выдал аванс в размере тридцати франков. В ближайшее воскресенье обед состоялся в кафе «Синяя звезда», – на этот раз угощал Жюль. Иньяр дал слово, что ровно через две недели кормить своих друзей в кафе «Барабан и флейта» будет он.
– Я сочиню что-нибудь такое, что наверное пойдет, – сказал Иньяр. – Ты, Жюль, напишешь текст. Пятьдесят франков мы заработаем.
– Мне такие фокусы не нравятся, – вздохнул Барнаво. – Этак можно жить до самой смерти и тосковать каждый день. Если ты, мой мальчик, пристроился в театре, – значит, нужно постараться сделаться директором или уйти. Я сторонник быстрого продвижения. Если вы, Аристид, пишете музыку – нужно однажды в жизни сочинить такую музыку, чтобы она играла и после вашей смерти. Боюсь, что в следующее воскресенье я буду обедать на ваш счет… Еще через неделю приду на обед к тебе, Жюль. Потом вы дадите мне возможность накормить вас обоих. И так до бесконечности. Это очень нехорошо, дети мои!
– Мы в этом не виноваты, – сказали Иньяр и Жюль. – Повинны обстоятельства.
– У обстоятельств должны быть фамилии, – тоном мудреца изрек Барнаво.
– Изволь, – оживился Жюль. – У моих обстоятельств фамилия двойная: Верн – Шевалье. Одно обстоятельство желает видеть меня в тоге адвоката, другое – в старомодном сюртуке кисло-сладкого литератора. Как победить эти обстоятельства?
– В следующее воскресенье милости прошу на обед ко мне, – сказал Барнаво. – К обеду, помимо вина, будет сюрприз. Итак, в три часа в подвале моего театра, комната номер три. Стучать четыре раза, на пятый входить, дверь никогда не закрывается.
Обед у Барнаво в подвале под сценой был картинно изображён самим Жюлем: он решил записывать всё, что случается в его жизни значительного и интересного. Эти записи он назвал «Картотекой души».
– Почти ежедневно происходят железнодорожные катастрофы у нас и за границей, в особенности в Америке и Англии, реже в Германии: немцы аккуратный народ! Дальше: ежедневно у нас, в Париже, убивают людей, в Сену бросаются безработные и обманутые в любви. Мальчишки, начитавшись Купера, покидают родительский дом и бегут в пампасы и прерии. Этих путешественников настигают обычно в Гавре. Очень немногим удается переплыть океан или хотя бы Ла-Манш. Дальше: ежедневно горят дома на окраинах Парижа, в огне погибают драгоценности и документы…
– Вы забыли о людях, – прервал Жюль.
– Из людей, погибших в огне, не выжмешь и страницы, – кинул Пьер Шевалье. – Сгоревшие документы – готовый сюжет, богатейшая фабула! Дальше: каждое утро в Париже находят не меньше десятка подкинутых младенцев обоего пола. В Париже влюбляются, любят, расстаются на неделю и навсегда, проливают потоки слез от горя и радости…
– Слеза от радости не стекает с подбородка и щек, как сказал какой-то мудрец, – опять перебил Жюль.
– Бог с ней, со слезой радости, – махнул рукой Пьер Шевалье. – Талантливый человек использует и такую слезу, а вы не лишены дарования, мой друг. Дальше: ежедневно где-нибудь дерутся, льется кровь, на бирже падают бумаги и акции, разоряются одни и богатеют другие. Каждый день что-нибудь да случается, а вы пишете о том, как люди не ходят, а прыгают на Луне!
– Дорогой земляк, – укоризненно произнес Жюль. – Про себя я только что сказал: «Какой дурак этот Пьер Шевалье!»
– Можете говорить вслух, я не обидчив, – заметил редактор «Семейного музея». – Говорите всё, что вам угодно, но дайте приключения! Я только что перечислил хорошие темы, – возьмите любую, развейте ее, придумайте сюжет; раз, два – и у вас получится как раз то, что нам надо.
– Если вам не нравится рассказ про Луну, то, быть может, понравится охота на тигров? – спросил Жюль. – Меня тревожит эта тема.
– А кто поручится, что вы не соврете? – прямо, без обиняков, выпалил Пьер Шевалье.
– А вот я обидчив, – сказал Жюль. – Жду очередной бестактности, земляк. Ну?
– Вы удивительный человек, – со вздохом проговорил Пьер Шевалье. – Юрист по образованию, а беретесь за такие узкоспециальные, научные темы! Быть может, напишете рассказ и о том, что делается на дне моря?
– Пожалуй, – не сразу ответил Жюль. – В моей картотеке не меньше сорока номеров о дне океана и моря. О, здесь так много волшебного, острого, увлекательного!.. Хотите, расскажу?
Пьер Шевалье разрешил Жюлю писать обо всем, что ему вздумается, но с одним условием: в рассказе должны быть приключения с веселой, благополучной развязкой. Жюль сказал, что для этого необходима не менее благополучная завязка, в просторечии именуемая авансом.
В авансе Пьер Шевалье отказал. Жюль не скрыл своего раздражения и печали. Он решил быть откровенным.
– Мне нечего есть завтра, – сказал он. – Дайте мне двадцать франков, и через неделю я принесу вам рассказ с приключениями, – в конце папа женится, мама выходит замуж!
– В кассе пусто, – развел руками Пьер Шевалье. – Но зато потом я расплачусь по-царски!
Жюль откланялся.
День погасал. Над газовыми рожками на бульваpax и в магазинах плясало фиолетовое пламя. В Париже только и было разговоров, что о новом освещении. Все газеты посвящали газу целые страницы, о газе писали стихи и фельетоны, художники рисовали на него карикатуры, и даже детские журналы печатали картинки, на которых послушные девочка и мальчик снимали юбочку и штанишки подле кроваток, освещенных двумя парами газовых рожков. Непослушные мальчик и девочка раздевались при мерцающем свете тоненькой свечки. В хронике происшествий регистрировались случаи умышленного отравления светильным газом.
Жюль едва передвигал ноги, голова кружилась от слабости. Он упрекал себя в том, что не догадался попросить взаймы у Пьера Шевалье не как у редактора, а по-дружески, как у хорошего знакомого, у земляка. Франков пять… Дома ни куска хлеба. Аристид израсходовал последние два франка на нотную бумагу.
Неподалеку от дома кто-то взял Жюля под руку, женский голосок подле уха кокетливо произнес:
– Противный! Стал писателем и не хочет узнавать друзей!
– Жанна! Все хорошеешь… Какая ты изящная, прелестная!..
– А ты похудел! У тебя такой вид, словно ты дней пять не ел.
– Мне очень трудно, Жанна… В самом деле я не ел с утра и не знаю, буду ли есть завтра.
Жанна закрыла лицо руками. Жюль воспользовался этим театральным жестом и отошел на край тротуара. Когда Жанна сыграла коротенькую сценку ужаса и удивленно посмотрела по сторонам, Жюль успел перейти дорогу и издали наблюдал за тем, как Жанна уныло искала его в толпе пешеходов. Жюль готов был расплакаться от досады, – надо же так случиться, что Жанна встретила его именно сегодня, когда ему совсем не до нее… Смешно, конечно, бежать и прятаться, но всё же это лучше, чем слушать, как тебя жалеют… Всё это напоминает отрывки из тех пьес, которые сочинял сам Жюль.
Придется написать что-нибудь про девицу, влюбленную в клерка из банка. Кавалер катает свою даму в лодке, потом объясняется в любви. Луна. Музыка. Серпантин и конфетти. Нужно спросить кого-нибудь, как и что говорят, объясняясь в любви. Страница пейзажа. Две страницы нежных чувств цвета горных вершин. Первый поцелуй. Разговор про маму и папу. Еще немножко про луну, которая заливает влюбленных пышным светом, подобно прожектору в «Историческом театре».
Три дня подряд Иньяр и Жюль обедали у Барнаво. Старик переменил место, он служил теперь в маленьком театрике курьером. Жюль спросил, нет ли там и для него местечка.
– Попробую, – сокрушенно произнес Барнаво. – У меня легкая рука, мой мальчик.
Рука у Барнаво оказалась легкой: директор театра принял Жюля на должность своего секретаря, выдал аванс в размере тридцати франков. В ближайшее воскресенье обед состоялся в кафе «Синяя звезда», – на этот раз угощал Жюль. Иньяр дал слово, что ровно через две недели кормить своих друзей в кафе «Барабан и флейта» будет он.
– Я сочиню что-нибудь такое, что наверное пойдет, – сказал Иньяр. – Ты, Жюль, напишешь текст. Пятьдесят франков мы заработаем.
– Мне такие фокусы не нравятся, – вздохнул Барнаво. – Этак можно жить до самой смерти и тосковать каждый день. Если ты, мой мальчик, пристроился в театре, – значит, нужно постараться сделаться директором или уйти. Я сторонник быстрого продвижения. Если вы, Аристид, пишете музыку – нужно однажды в жизни сочинить такую музыку, чтобы она играла и после вашей смерти. Боюсь, что в следующее воскресенье я буду обедать на ваш счет… Еще через неделю приду на обед к тебе, Жюль. Потом вы дадите мне возможность накормить вас обоих. И так до бесконечности. Это очень нехорошо, дети мои!
– Мы в этом не виноваты, – сказали Иньяр и Жюль. – Повинны обстоятельства.
– У обстоятельств должны быть фамилии, – тоном мудреца изрек Барнаво.
– Изволь, – оживился Жюль. – У моих обстоятельств фамилия двойная: Верн – Шевалье. Одно обстоятельство желает видеть меня в тоге адвоката, другое – в старомодном сюртуке кисло-сладкого литератора. Как победить эти обстоятельства?
– В следующее воскресенье милости прошу на обед ко мне, – сказал Барнаво. – К обеду, помимо вина, будет сюрприз. Итак, в три часа в подвале моего театра, комната номер три. Стучать четыре раза, на пятый входить, дверь никогда не закрывается.
Обед у Барнаво в подвале под сценой был картинно изображён самим Жюлем: он решил записывать всё, что случается в его жизни значительного и интересного. Эти записи он назвал «Картотекой души».
«21 ноября 1851 года. Обед у Барнаво. Сказочно огромный котел супа с невероятно большим куском мяса, которое мы рвали зубами. Добрейший, мудрейший, благороднейший Барнаво зажарил утку и самолично испек не менее полусотни пирожков с вареньем. Вина хватило бы на двенадцать алкоголиков. Были фрукты, сигары и много остроумия. Я не могу понять, откуда у Барнаво деньги…
На обеде присутствовал суфлер театра Густав Дега. В семь часов ему нужно было залезать в свою будку, но он так напился, что не в состоянии был сказать, где и у кого находится. Мы его спрашивали об этом, и он отвечал, что сидит и дремлет в своей будке и актеры – что за чудо! – так хорошо вызубрили свои роли, что суфлеру нечего делать. В шесть вечера он подставил голову под кран и так держал минут десять, после чего заявил, что теперь он готов не только суфлировать, но и играть самого короля Лира.
Очень много пил Блуа. Он-то и оказался сюрпризом, Блуа приехал в Париж потихоньку; он, по его словам, недурно устроился в деревне, где нашел место школьного учителя. Как грустно, что я ничем не могу помочь бедному Блуа… Я пригласил его переночевать, Аристид ничего не имел против. Мы теперь живем на бульваре Бон-Нувель, отсюда десять минут ходьбы до моего театра. Я читал мои рассказы Блуа. Он выслушал и сказал: «Это совсем не то, что вы должны делать, но не печальтесь; вы, как я вижу, из тех, кто созревает медленно, а следовательно, и верно; мне подозрительны скороспелки…»
24 ноября. Меня переманил к себе Жюль Севест, я служу в «Лирическом театре», это бывший «Исторический». Севест взвалил на меня: заключение контрактов с актерами, разговоры с цензурой, улаживание конфликтов и ссор между актерами и недоразумений между ними и директором, приобретение реквизита, организацию и проведение репетиций, составление текста афиш… Скоро он потребует, чтобы я выводил на прогулку его собаку и кормил его кошек. Спасибо Барнаво, – он взял на себя актерские ссоры.
27 ноября. Я был в гостях у моего кузена Анри Гарсе. Он преподает математику и физику. Заинтересовался моими карточками, дал слово, что придет ко мне в самые ближайшие дни. «Я могу пригодиться тебе, Жюль, – сказал Анри. – Ты знаешь то, чего не знаю я, и наоборот, – и тут я знаю больше твоего».
2 декабря. Пьер Шевалье предложил писать совместно с ним пьесу. Что ж, попробуем. Уехал Блуа.
5 декабря. Написал не рассказ, а всего лишь схему чего-то на рассказ похожего, назвал «Мастер Захариус» – о человеке, который в обыкновенные часы вложил часть своего существа. Старик умирает, и останавливаются механизмы, сделанные его руками. Рассказ не получился. Повторяю – есть ехема. Отложил, надо подождать. Пьер Шевалье меня подстегивает, я переступаю с ноги на ногу.
3 февраля 1852 года. Кончили пьесу «Замки в Калифорнии». Сюжет принадлежит Шевалье, текст мой. Поправки моего соавтора.
8 февраля. Мне исполнилось двадцать четыре года. Что я собою представляю? Что такое этот Жюль Верн, человек, который весьма часто сильно не нравится мне? Никак не разберусь… Получил подарки: Барнаво на голове притащил хорошее кресло. Жанна прислала букет цветов. Пьер Шевалье выдал аванс – сто франков, они не записаны в кассовые книги…»
Глава тринадцатая
«Войдите, Жанна!»
Неудачи, необеспеченность, случайные заработки и обременительная работа в «Лирическом театре» вконец извели Жюля. Он стал угрюм, неразговорчив, раздражителен. Друзья не понимали, что с ним. Даже Иньяр, обладавший характером мягким, уступчивым, всегда и во всем соглашавшийся со своим другом, однажды не вытерпел.
– За что ты обижаешь меня? – спросил он, чуть не плача. – Что я сделал тебе?
Жюль только скрипнул зубами. Ему казалось, что никто не понимает его; он был уверен, что ему просто не везет, что он рожден для лучшей доли. Юрист, черт возьми! Юриспруденция – штука страшная, фальшивая, циничная. Но и писание либретто – занятие не из веселых, и именно потому, что тут протоптана дорожка, в либретто вставляешь не стихи, а стишки, остроты преподносишь такие, что самому совестно, – однако зрители аплодируют, кричат бис как раз там, где следует кидать на сцену гнилые яблоки и свистеть в два пальца.
В январе пятьдесят третьего года Жюль серьезно заболел. Иньяр пригласил врача и всех друзей и знакомых своих. Врач осмотрел, выслушал больного и сказал:
– Меланхолия, невралгия, упадок питания. Советую пригласить специалиста. А пока – путешествие, пусть и недальнее и недолгое. Хорошее питание и гимнастика обязательны.
Пришел Барнаво, а за ним Пьер Шевалье, суфлер и директор театра. Он сообщил приятную новость: оперетта «Игра в жмурки», написанная Жюлем в соавторстве с Карре и Иньяром, будет поставлена на следующей неделе. По словам директора, «Игра в жмурки» займет каждые вторник и субботу; в переводе на деньги – это и путешествие и гимнастика.
Барнаво предложил взять напрокат парусную лодку и совершить путешествие по Сене. «Вода – вещь целебная, – сказал Барнаво, – я вообще уважаю жидкости!»
Этим он намекал на то, что ему часто приходится слушать опереточные остроты.
Пьер Шевалье советовал лежать в постели, читать Дюма и спать не меньше пятнадцати часов в сутки.
– Вы противоречите себе, – заметил Барнаво. – Читать Дюма и спать… это невозможно, сударь! Я предлагаю путешествие, настаиваю на нем!
Здоровье Жюля было основательно подорвано. Едва он оправился, как на него навалились суета и неразбериха в театре. Одноактная оперетта «Игра в жмурки» – ее давали в качестве дивертисмента – имела успех. Материально она приносила немного. Газетные заметки о ней становились всё короче и короче. Остроты и песенки набили актерам оскомину. Составление текста афиш и заключение контрактов изнурили Жюля.
Весною он приступил к работе над рассказом «Зимовка среди льдов», но отложил его и в несколько дней написал «Мартин Пац». Он работал по двенадцать часов в сутки. Отдыхать некогда было…
– Что-то у меня с головой, – пожаловался он Иньяру. – Давит в затылке и темени.
Вернувшись как-то из театра, Иньяр увидел своего друга лежащим на полу. Он был без чувств. Через десять минут пришел врач. Он подтвердил свой первый диагноз и уложил больного в постель.
– Он ничего не понимает, – сказал Барнаво. – Я наконец смекнул, что нужно делать. Скажи, мой мальчик, чего бы тебе хотелось?
– Радости, только радости, – ответил Жюль.
– Радости? Ну, а нежных слов, объятий, поцелуев не хочешь?
– Хочу, Барнаво, страшно хочу!
– Ты получишь нежные слова и горячие поцелуи, – сказал Барнаво. – Обещаю тебе!
– В чем дело, Барнаво?
– Секрет, мой мальчик. Догадайся сам. Сегодня у нас что, вторник? Гм… Так… вторник, среда, четверг, пятница… Во вторник на следующей неделе ты получишь охапку счастья. Терпеливо жди.
– Во вторник… – повторил Жюль. – В какое приблизительно время?
– Ровно в полдень. Время для тебя удобное? Аминь!
Неделя тянулась нестерпимо медленно. Наконец наступил вторник. Время подходило к двенадцати. Иньяр, из чувства такта, удалился, и Жюль остался один. Догадывался ли он, что именно готовит ему Барнаво? Конечно, догадывался! Он даже прибрал в комнате, хотя в ней и прибирать было нечего: рояль (месяц назад Жюль перебрался к Иньяру), стол, комод, две кровати, три кресла. На всем немного пыли. На гвоздиках у двери висят полосатые и в клетку брюки, пальто, бархатная куртка. Жюль прикрыл одежду простыней, переменил в графине воду, перевернул ковер наизнанку, плотно закрыл окно.
Часы пробили двенадцать раз.
– Кто же придет? – вслух спрашивал себя Жюль. – Да и придет ли она, Жанна? Какое лекарство принесет она? Чем поможет мне?..
Всё же он чутко прислушивался к шагам на лестнице. Не в окно же влетит благая весть, обещанная Барнаво. Хотя, чего доброго… Вот, кажется, кто-то идет. Да, кто-то поднимается по лестнице. Вот шаги замерли. В дверь постучали. Стук робкий – так стучат очень нерешительные люди.
«Постучат еще раз, тогда открою», – решил Жюль.
Постучали еще раз – настойчиво и громко. «Мужская рука… – Жюль даже испугался чего-то. – Мой бог, за дверью Барнаво! Это он!.. А что, если Жанна? Пусть будет Жанна, всё равно! Я очень хочу нежности, ласки, поцелуев…»
– Войдите, Жанна! – крикнул Жюль.
Дверь распахнулась, и в комнату вошла дама в темно-синем пальто, с большим саквояжем в руках. Дама поставила саквояж на стол.
– Мама! – крикнул Жюль.
– Мой сын! Мой сын! – не сдерживая слез, горячим шепотом произнесла дама, широко раскрывая объятия. – Сын мой! Жюль! Мой маленький бедокур, мечтатель! Что с тобой? Ты исхудал, ты бледен, – ты голоден? Я привезла тебе много всякой еды, Жюль! Скорее, скорее вынимай всё из саквояжа! Скорее садись и ешь! Бог мой, да что с тобою?
Жюль обнял старенькую полуседую маму, заглянул ей в глаза, вдыхая милый, ни с чем не сравнимый запах родного дома. Мадам Верн подвела своего сына к окну, покачала головой, судорожно прижалась к своему Жюлю.
– За что ты обижаешь меня? – спросил он, чуть не плача. – Что я сделал тебе?
Жюль только скрипнул зубами. Ему казалось, что никто не понимает его; он был уверен, что ему просто не везет, что он рожден для лучшей доли. Юрист, черт возьми! Юриспруденция – штука страшная, фальшивая, циничная. Но и писание либретто – занятие не из веселых, и именно потому, что тут протоптана дорожка, в либретто вставляешь не стихи, а стишки, остроты преподносишь такие, что самому совестно, – однако зрители аплодируют, кричат бис как раз там, где следует кидать на сцену гнилые яблоки и свистеть в два пальца.
В январе пятьдесят третьего года Жюль серьезно заболел. Иньяр пригласил врача и всех друзей и знакомых своих. Врач осмотрел, выслушал больного и сказал:
– Меланхолия, невралгия, упадок питания. Советую пригласить специалиста. А пока – путешествие, пусть и недальнее и недолгое. Хорошее питание и гимнастика обязательны.
Пришел Барнаво, а за ним Пьер Шевалье, суфлер и директор театра. Он сообщил приятную новость: оперетта «Игра в жмурки», написанная Жюлем в соавторстве с Карре и Иньяром, будет поставлена на следующей неделе. По словам директора, «Игра в жмурки» займет каждые вторник и субботу; в переводе на деньги – это и путешествие и гимнастика.
Барнаво предложил взять напрокат парусную лодку и совершить путешествие по Сене. «Вода – вещь целебная, – сказал Барнаво, – я вообще уважаю жидкости!»
Этим он намекал на то, что ему часто приходится слушать опереточные остроты.
Пьер Шевалье советовал лежать в постели, читать Дюма и спать не меньше пятнадцати часов в сутки.
– Вы противоречите себе, – заметил Барнаво. – Читать Дюма и спать… это невозможно, сударь! Я предлагаю путешествие, настаиваю на нем!
Здоровье Жюля было основательно подорвано. Едва он оправился, как на него навалились суета и неразбериха в театре. Одноактная оперетта «Игра в жмурки» – ее давали в качестве дивертисмента – имела успех. Материально она приносила немного. Газетные заметки о ней становились всё короче и короче. Остроты и песенки набили актерам оскомину. Составление текста афиш и заключение контрактов изнурили Жюля.
Весною он приступил к работе над рассказом «Зимовка среди льдов», но отложил его и в несколько дней написал «Мартин Пац». Он работал по двенадцать часов в сутки. Отдыхать некогда было…
– Что-то у меня с головой, – пожаловался он Иньяру. – Давит в затылке и темени.
Вернувшись как-то из театра, Иньяр увидел своего друга лежащим на полу. Он был без чувств. Через десять минут пришел врач. Он подтвердил свой первый диагноз и уложил больного в постель.
– Он ничего не понимает, – сказал Барнаво. – Я наконец смекнул, что нужно делать. Скажи, мой мальчик, чего бы тебе хотелось?
– Радости, только радости, – ответил Жюль.
– Радости? Ну, а нежных слов, объятий, поцелуев не хочешь?
– Хочу, Барнаво, страшно хочу!
– Ты получишь нежные слова и горячие поцелуи, – сказал Барнаво. – Обещаю тебе!
– В чем дело, Барнаво?
– Секрет, мой мальчик. Догадайся сам. Сегодня у нас что, вторник? Гм… Так… вторник, среда, четверг, пятница… Во вторник на следующей неделе ты получишь охапку счастья. Терпеливо жди.
– Во вторник… – повторил Жюль. – В какое приблизительно время?
– Ровно в полдень. Время для тебя удобное? Аминь!
Неделя тянулась нестерпимо медленно. Наконец наступил вторник. Время подходило к двенадцати. Иньяр, из чувства такта, удалился, и Жюль остался один. Догадывался ли он, что именно готовит ему Барнаво? Конечно, догадывался! Он даже прибрал в комнате, хотя в ней и прибирать было нечего: рояль (месяц назад Жюль перебрался к Иньяру), стол, комод, две кровати, три кресла. На всем немного пыли. На гвоздиках у двери висят полосатые и в клетку брюки, пальто, бархатная куртка. Жюль прикрыл одежду простыней, переменил в графине воду, перевернул ковер наизнанку, плотно закрыл окно.
Часы пробили двенадцать раз.
– Кто же придет? – вслух спрашивал себя Жюль. – Да и придет ли она, Жанна? Какое лекарство принесет она? Чем поможет мне?..
Всё же он чутко прислушивался к шагам на лестнице. Не в окно же влетит благая весть, обещанная Барнаво. Хотя, чего доброго… Вот, кажется, кто-то идет. Да, кто-то поднимается по лестнице. Вот шаги замерли. В дверь постучали. Стук робкий – так стучат очень нерешительные люди.
«Постучат еще раз, тогда открою», – решил Жюль.
Постучали еще раз – настойчиво и громко. «Мужская рука… – Жюль даже испугался чего-то. – Мой бог, за дверью Барнаво! Это он!.. А что, если Жанна? Пусть будет Жанна, всё равно! Я очень хочу нежности, ласки, поцелуев…»
– Войдите, Жанна! – крикнул Жюль.
Дверь распахнулась, и в комнату вошла дама в темно-синем пальто, с большим саквояжем в руках. Дама поставила саквояж на стол.
– Мама! – крикнул Жюль.
– Мой сын! Мой сын! – не сдерживая слез, горячим шепотом произнесла дама, широко раскрывая объятия. – Сын мой! Жюль! Мой маленький бедокур, мечтатель! Что с тобой? Ты исхудал, ты бледен, – ты голоден? Я привезла тебе много всякой еды, Жюль! Скорее, скорее вынимай всё из саквояжа! Скорее садись и ешь! Бог мой, да что с тобою?
Жюль обнял старенькую полуседую маму, заглянул ей в глаза, вдыхая милый, ни с чем не сравнимый запах родного дома. Мадам Верн подвела своего сына к окну, покачала головой, судорожно прижалась к своему Жюлю.