Страница:
Итак, стараниями князя Михайлы Львовича Глинского важнейшей государевой службе был придан пристойный вид, заимствованный князем от кунака, последнего гроссмейстера Тевтонского ордена принца Альбрехта Бранденбургского.
Следующая реформа настигла ведомство уже при генерал-аншефе Ушакове Андрее Ивановиче, во времена Анны Иоанновны.
Ушакову пришло в голову, что безопасность государства – это одно, а военная безопасность – совершенно другое. Поэтому и службы должно быть две: военная разведка и просто разведка.
Бирон, не вдаваясь в детали, одобрил проект. Как и всякий немец, он приветствовал процесс деления департаментов на столы, столов на отделы, а отделов – на подотделы.
В подотделе немец чувствует себя уютно. Уже в отделе чувство комфорта снижается. Во главе департамента немец просто сам не свой. Зато у русского – совершенно наоборот. Русский абсолютно уверенно чувствует себя во главе государства. Приставь его к министерству – начинает озираться. А спусти в подотдел, тут он прямо и надолго задумается.
Ушакову далее пришла мысль распространить практику "слова и дела", то есть круговых доносов, на своих птенцов.
Птенец получал конфиденциальное задание как особо доверенное от начальства лицо. Аналогичные задания получали товарищи. И какие волшебные вечера провел Ушаков в своем доме у Семеновского моста в компании канцлера Михайлы Воронцова за чтением верноподданных рапортов! Свары в русском посольстве в Лондоне говорили гораздо больше о восточной политике английского кабинета, чем сама эта коварная политика.
– Оболенский? Вижу, что советник, – говаривал Ушаков. – А атташе пишет, что крыса. Нет, брат, войны в Ливонии не избежать.
– Постой-постой… – Воронцов вынимал из кипы доносов другую бумагу. – Оболенский доносит, что твой атташе сам в Кенте дом купил. Зачем русскому атташе дом в Кенте?
Вопрос даже и сегодня выглядит резонным.
Наша краткая история русской разведки подходит к тем временам, о каких повествуется в данной книге.
Место Ушакова заступил Степан Иванович Шешковский. При нем в Тайной розыскной канцелярии Екатерины Великой воцарился подлинно демократический порядок. Мещане обучались драматическому искусству, языкам и манерам, то есть наглости. Причем Степан Иванович Шешковский, в силу богатой природной одаренности, изредка читал лекции сам.
Уроки манер проводились на канцелярской конюшне в Мошковом переулке, а сливаться с народом учили в заброшенном Аничковом дворце у Французского театра. Студенты должны были в любой обстановке чувствовать себя как рыба в воде.
Шешковский же завел и обучение приемам рукопашного боя. Тут он себе доверял не очень. Однажды, наутро после собственных именин, глядя немного вбок, представил студентам преподавателя, сильно смахивавшего на полового из екатерингофского трактира.
– Этот спуску не даст, – глухо сказал он и немедленно вышел.
Молодцы выскакивали у Шешковского на все руки и прямиком поступали под крышу Канцелярии иностранных дел.
Военный министр граф Яков Александрович Брюс брюзжал от зависти в соответствии с фамилией. Питомцы его собственной – военной – разведшколы по выпуске в большую жизнь все сбивались на строевой шаг и до самой пенсии быстрее всего отзывались на команду "Смирно!".
Излишне говорить, что, встречаясь на европейских просторах, птенцы Шешковского терпеть не могли Брюсовых фельдфебелей. Брюсовы платили тем же, отчего безопасность государства в конце XVIII века поднялась на невиданную высоту.
31
32
33
34
35
Следующая реформа настигла ведомство уже при генерал-аншефе Ушакове Андрее Ивановиче, во времена Анны Иоанновны.
Ушакову пришло в голову, что безопасность государства – это одно, а военная безопасность – совершенно другое. Поэтому и службы должно быть две: военная разведка и просто разведка.
Бирон, не вдаваясь в детали, одобрил проект. Как и всякий немец, он приветствовал процесс деления департаментов на столы, столов на отделы, а отделов – на подотделы.
В подотделе немец чувствует себя уютно. Уже в отделе чувство комфорта снижается. Во главе департамента немец просто сам не свой. Зато у русского – совершенно наоборот. Русский абсолютно уверенно чувствует себя во главе государства. Приставь его к министерству – начинает озираться. А спусти в подотдел, тут он прямо и надолго задумается.
Ушакову далее пришла мысль распространить практику "слова и дела", то есть круговых доносов, на своих птенцов.
Птенец получал конфиденциальное задание как особо доверенное от начальства лицо. Аналогичные задания получали товарищи. И какие волшебные вечера провел Ушаков в своем доме у Семеновского моста в компании канцлера Михайлы Воронцова за чтением верноподданных рапортов! Свары в русском посольстве в Лондоне говорили гораздо больше о восточной политике английского кабинета, чем сама эта коварная политика.
– Оболенский? Вижу, что советник, – говаривал Ушаков. – А атташе пишет, что крыса. Нет, брат, войны в Ливонии не избежать.
– Постой-постой… – Воронцов вынимал из кипы доносов другую бумагу. – Оболенский доносит, что твой атташе сам в Кенте дом купил. Зачем русскому атташе дом в Кенте?
Вопрос даже и сегодня выглядит резонным.
Наша краткая история русской разведки подходит к тем временам, о каких повествуется в данной книге.
Место Ушакова заступил Степан Иванович Шешковский. При нем в Тайной розыскной канцелярии Екатерины Великой воцарился подлинно демократический порядок. Мещане обучались драматическому искусству, языкам и манерам, то есть наглости. Причем Степан Иванович Шешковский, в силу богатой природной одаренности, изредка читал лекции сам.
Уроки манер проводились на канцелярской конюшне в Мошковом переулке, а сливаться с народом учили в заброшенном Аничковом дворце у Французского театра. Студенты должны были в любой обстановке чувствовать себя как рыба в воде.
Шешковский же завел и обучение приемам рукопашного боя. Тут он себе доверял не очень. Однажды, наутро после собственных именин, глядя немного вбок, представил студентам преподавателя, сильно смахивавшего на полового из екатерингофского трактира.
– Этот спуску не даст, – глухо сказал он и немедленно вышел.
Молодцы выскакивали у Шешковского на все руки и прямиком поступали под крышу Канцелярии иностранных дел.
Военный министр граф Яков Александрович Брюс брюзжал от зависти в соответствии с фамилией. Питомцы его собственной – военной – разведшколы по выпуске в большую жизнь все сбивались на строевой шаг и до самой пенсии быстрее всего отзывались на команду "Смирно!".
Излишне говорить, что, встречаясь на европейских просторах, птенцы Шешковского терпеть не могли Брюсовых фельдфебелей. Брюсовы платили тем же, отчего безопасность государства в конце XVIII века поднялась на невиданную высоту.
31
После ухода Литты, Фроберга и Робертино патер Грубер кликнул Магду и приказал себе горячего молока.
Чернобровая Магда подняла спросонок черные брови. "И только?" – словно бы удивилась она.
– Первый ход я, кажется, выиграл, – сказал патер Грубер, потирая сухие руки.
Романтическую историю о духовном удочерении сироты Магды, по примеру святого Игнатия Лойолы, мы изложим в своем месте. Пока же скажем только, что ум чернобровой полячки Магды из Мазовии был иезуитским еще до того, как она познакомилась с иезуитами. По крайней мере, знаменитая заповедь Лойолы "Средство и есть наша цель" вошла в Магду с молоком матери.
Магда накрыла стол, влила в молоко кагору.
– Или не выиграл? – сказал патер Грубер, подхватил чашку, отставив мизинец с огромным перстнем.
– А что? – отозвалась Магда.
Она сидела напротив батюшки, подперев мягкий белый подбородок мягкой белой рукой.
– Болваны, кажется, сломали рыцарю руку. Кто его просил защищаться? Отдай кошелек – и руки целы, и пастыри довольны. – патер Грубер ухмыльнулся. – Заплатить головорезам из кошелька жертвы – разве не красиво? Я выхожу, они с кошельком убегают – простой вопрос! Не сумели. Кто теперь будет платить?
Патер Грубер раздраженно отхлебнул коктейля.
– И заплатите, – сказала Магда.
Грубер посмотрел на то место, где распахнулся на груди Магды шелковый халат.
После первого же знакомства патер Грубер стал называть чернобровую полячку "Магда гарна", то есть "пригожая Магда", – по созвучию со знаменитой буллой папы Павла III "Магна карта", даровавшей Ордену иезуитов индульгенцию на все прошлые и будущие прегрешения.
– И откуда там Фроберг взялся? – задумчиво сказал патер Грубер. – Странное совпадение. Очень странное… М-да. Два католических ордена в России – слишком много. Если в Россию проникнут мальтийцы – вся апостольская паства потянется сюда. Богатая, заметьте, Магда, влиятельная паства.
– Богатая – это хорошо, – позевывая, поддакнула Магда.
Магда видела, что патеру хочется выговориться. Но в третьем часу ночи… Если женщина в третьем часу ночи наедине с мужчиной хочет спать, это означает только одно: мужчина уже давно уснул.
– А почему это все побегут вдруг к мальтийцам? – нехотя спросила Магда.
– У госпитальеров авторитет – раз, – с удовольствием принялся объяснять патер. – Госпитальеры не запрещены, как мы, грешные, – два. И являются любимцами папы…
"Три" – было любимым числом патера Грубера.
Магда, конечно, и сама любила поговорить. И даже послушать. Но о делах мужчина должен говорить с единственной целью – убедить женщину, что у него другая цель.
– Врага, Магда, нужно иметь другом, – продолжал между тем патер. – Тогда его легче скомпрометировать. Сначала использовать как таран… – патеру понравилось собственное сравнение. – Католический таран! А когда брешь пробита – скомпрометировать!
– Вы молодец, – сказала Магда, позевывая.
Она не поняла, что такое "скомпрометировать", но про таран ей понравилось.
– Например, в глазах папы, – вдохновенно кивнул патер. – Исповедника у Литты в России пока нет. Католические священники, слава Богу, еще толпами по Питеру не бегают…
– Свято место пусто не бывает, – откликнулась Магда и снова зевнула.
Патер увидел ее чудесные белые зубы и даже немного розовой мякоти зева.
– Надо успеть, – сказал он.
– Успеете, – кивнула Магда. – А как он? Хорошенький?
– Да так себе, – сказал патер. – Угрюмый. Но Павел его за это любит.
– Кого любит? – Марта усиленно моргала глазами.
– Фроберга.
– А-а, – сказала Магда. – Любит – это хорошо.
Чернобровая Магда подняла спросонок черные брови. "И только?" – словно бы удивилась она.
– Первый ход я, кажется, выиграл, – сказал патер Грубер, потирая сухие руки.
Романтическую историю о духовном удочерении сироты Магды, по примеру святого Игнатия Лойолы, мы изложим в своем месте. Пока же скажем только, что ум чернобровой полячки Магды из Мазовии был иезуитским еще до того, как она познакомилась с иезуитами. По крайней мере, знаменитая заповедь Лойолы "Средство и есть наша цель" вошла в Магду с молоком матери.
Магда накрыла стол, влила в молоко кагору.
– Или не выиграл? – сказал патер Грубер, подхватил чашку, отставив мизинец с огромным перстнем.
– А что? – отозвалась Магда.
Она сидела напротив батюшки, подперев мягкий белый подбородок мягкой белой рукой.
– Болваны, кажется, сломали рыцарю руку. Кто его просил защищаться? Отдай кошелек – и руки целы, и пастыри довольны. – патер Грубер ухмыльнулся. – Заплатить головорезам из кошелька жертвы – разве не красиво? Я выхожу, они с кошельком убегают – простой вопрос! Не сумели. Кто теперь будет платить?
Патер Грубер раздраженно отхлебнул коктейля.
– И заплатите, – сказала Магда.
Грубер посмотрел на то место, где распахнулся на груди Магды шелковый халат.
После первого же знакомства патер Грубер стал называть чернобровую полячку "Магда гарна", то есть "пригожая Магда", – по созвучию со знаменитой буллой папы Павла III "Магна карта", даровавшей Ордену иезуитов индульгенцию на все прошлые и будущие прегрешения.
– И откуда там Фроберг взялся? – задумчиво сказал патер Грубер. – Странное совпадение. Очень странное… М-да. Два католических ордена в России – слишком много. Если в Россию проникнут мальтийцы – вся апостольская паства потянется сюда. Богатая, заметьте, Магда, влиятельная паства.
– Богатая – это хорошо, – позевывая, поддакнула Магда.
Магда видела, что патеру хочется выговориться. Но в третьем часу ночи… Если женщина в третьем часу ночи наедине с мужчиной хочет спать, это означает только одно: мужчина уже давно уснул.
– А почему это все побегут вдруг к мальтийцам? – нехотя спросила Магда.
– У госпитальеров авторитет – раз, – с удовольствием принялся объяснять патер. – Госпитальеры не запрещены, как мы, грешные, – два. И являются любимцами папы…
"Три" – было любимым числом патера Грубера.
Магда, конечно, и сама любила поговорить. И даже послушать. Но о делах мужчина должен говорить с единственной целью – убедить женщину, что у него другая цель.
– Врага, Магда, нужно иметь другом, – продолжал между тем патер. – Тогда его легче скомпрометировать. Сначала использовать как таран… – патеру понравилось собственное сравнение. – Католический таран! А когда брешь пробита – скомпрометировать!
– Вы молодец, – сказала Магда, позевывая.
Она не поняла, что такое "скомпрометировать", но про таран ей понравилось.
– Например, в глазах папы, – вдохновенно кивнул патер. – Исповедника у Литты в России пока нет. Католические священники, слава Богу, еще толпами по Питеру не бегают…
– Свято место пусто не бывает, – откликнулась Магда и снова зевнула.
Патер увидел ее чудесные белые зубы и даже немного розовой мякоти зева.
– Надо успеть, – сказал он.
– Успеете, – кивнула Магда. – А как он? Хорошенький?
– Да так себе, – сказал патер. – Угрюмый. Но Павел его за это любит.
– Кого любит? – Марта усиленно моргала глазами.
– Фроберга.
– А-а, – сказала Магда. – Любит – это хорошо.
32
Джулио не был ни напуган, ни даже удивлен происшествием на Лиговском канале.
Восьмилетний Джулио, в первый раз допущенный к ужину с гостями, испугался хлопка от пробки шипучего фалернского и с ревом кинулся к матери. Герцог смерил сына взглядом и холодно сказал:
– Подите в детскую. Трусы мне неинтересны.
Привязав веревку к вороту флагштока на башне, Джулио утром спустился по стене к кабинету отца – испросить прощения. Он уже встал на каменный карниз; уже герцог увидел за окном сына и, притворно нахмурившись, двинулся к окну; уже Джулио отклонился назад, чтобы дать отцу распахнуть наружу створки, когда веревка лопнула.
Веревка перетерлась о битый край черепичной кровли, и Джулио рухнул навзничь на газон, плетьми разметав руки.
Он не мог вдохнуть, и только глаза расширялись и расширялись. Поплыл газон, и старый граб под окном герцога плавно перевернулся кроной вниз…
Отец, подбежав, увидел вытянутый в трубу, побелевший рот ребенка, схватил за плечи и сильно встряхнул. Джулио с хряском, будто втолкнули в горло пучок сухой соломы, вдохнул и со следующим вдохом почувствовал адскую боль в левой руке.
Этот кульбит словно бы насмерть прихлопнул там, в верхушках легких, студенистый орган, где располагается страх за тело.
Рука в кисти срослась чуть набок, однако набрала такую силу, что гнула меж пальцев лошадиный мундштук. Тогда как правая была обычной, вполне обычной правой.
И вот снова – левая…
Восьмилетний Джулио, в первый раз допущенный к ужину с гостями, испугался хлопка от пробки шипучего фалернского и с ревом кинулся к матери. Герцог смерил сына взглядом и холодно сказал:
– Подите в детскую. Трусы мне неинтересны.
Привязав веревку к вороту флагштока на башне, Джулио утром спустился по стене к кабинету отца – испросить прощения. Он уже встал на каменный карниз; уже герцог увидел за окном сына и, притворно нахмурившись, двинулся к окну; уже Джулио отклонился назад, чтобы дать отцу распахнуть наружу створки, когда веревка лопнула.
Веревка перетерлась о битый край черепичной кровли, и Джулио рухнул навзничь на газон, плетьми разметав руки.
Он не мог вдохнуть, и только глаза расширялись и расширялись. Поплыл газон, и старый граб под окном герцога плавно перевернулся кроной вниз…
Отец, подбежав, увидел вытянутый в трубу, побелевший рот ребенка, схватил за плечи и сильно встряхнул. Джулио с хряском, будто втолкнули в горло пучок сухой соломы, вдохнул и со следующим вдохом почувствовал адскую боль в левой руке.
Этот кульбит словно бы насмерть прихлопнул там, в верхушках легких, студенистый орган, где располагается страх за тело.
Рука в кисти срослась чуть набок, однако набрала такую силу, что гнула меж пальцев лошадиный мундштук. Тогда как правая была обычной, вполне обычной правой.
И вот снова – левая…
33
После отъезда Литты из Гатчины Павел Петрович вызвал Фроберга.
– Начнется охота, – сказал Павел. – Уж слишком он какой-то… восторженный.
Фроберг кивнул.
– Для чего ей орден? – задумчиво продолжал Павел. – У нее есть интерес. Нет? Что-нибудь по флоту…
Фроберг исподлобья смотрел на великого князя.
– А мне он просто понравился, – сказал Павел Петрович. – Бескорыстно. Что ты на меня смотришь?
– Нет корысти, – медленно сказал Фроберг, – значит, нет друзей…
Павел в свою очередь странно посмотрел на шурина. "А Кутайсов? А Аракчеев, Ростопчин?" – подумал он.
Фроберг недобро усмехнулся и покачал головой.
"Потемкин, Орлов, Безбородько", – сам собою встал в голове Павла Петровича могучий ряд матушкиных друзей.
– Да, не шибко! – высоким голосом сказал Павел Петрович. – Именно поэтому она не захочет, чтобы мы с Литтою подружились. Поэтому мы подружимся, я тебе обещаю. – он с вызовом поглядел на Фроберга.
– Вы – мне? – удивленно процедил Фроберг. – Это я вам обещаю, ваше высочество.
– Начнется охота, – сказал Павел. – Уж слишком он какой-то… восторженный.
Фроберг кивнул.
– Для чего ей орден? – задумчиво продолжал Павел. – У нее есть интерес. Нет? Что-нибудь по флоту…
Фроберг исподлобья смотрел на великого князя.
– А мне он просто понравился, – сказал Павел Петрович. – Бескорыстно. Что ты на меня смотришь?
– Нет корысти, – медленно сказал Фроберг, – значит, нет друзей…
Павел в свою очередь странно посмотрел на шурина. "А Кутайсов? А Аракчеев, Ростопчин?" – подумал он.
Фроберг недобро усмехнулся и покачал головой.
"Потемкин, Орлов, Безбородько", – сам собою встал в голове Павла Петровича могучий ряд матушкиных друзей.
– Да, не шибко! – высоким голосом сказал Павел Петрович. – Именно поэтому она не захочет, чтобы мы с Литтою подружились. Поэтому мы подружимся, я тебе обещаю. – он с вызовом поглядел на Фроберга.
– Вы – мне? – удивленно процедил Фроберг. – Это я вам обещаю, ваше высочество.
34
Александра Васильевна Браницкая, в девичестве Скавронская, получила письмо от сестры.
"Любовь моя ненаглядная! – писала Катя. – С последней почтой не пришло от тебя известий. Стало быть, тебя мучают вопросы".
"Странная логика", – подумала Александра.
"Отвечаю. Головкин по-прежнему боится даже платья коснуться. Мысль о женитьбе на тебе, душа моя, не позволяет. Трудный выбор для русского мужчины: девственная вдова или замужняя дева. А был ли у тебя когда-нибудь рыжий?"
Александра опустила руку с письмом, мгновенно представив интонацию, с какой Екатерина задает последний вопрос. "Ехидна. Давно не виделись, вот и мимо стреляет, мимо. Александра и гетмана в жизни не ревновала, куда уж рыжего… Притом еще к кому! Все одно неприятно".
Потемкинские игры втроем с племянницами имели, конечно, много последствий, но среди них одно весьма неожиданное: Александра Васильевна имела привычку размышлять о себе в третьем лице.
С другой стороны, писать письма стало одним из немногих и любимых Катиных удовольствий. Все-таки письмо – это тоже кто-то третий.
Гаврила Романович Державин, получив однажды Катино письмо, тяжело задумался, а потом записал в дневнике: "В Екатерине Васильевне Скавронской шустрый лисенок темперамента дремлет так глубоко, что извлечь его из норы на свет способен только робкий фокстерьер эпистолы". Повертел в пальцах перо. "Красиво. Только отчего же фокстерьер – робкий?" – туманно подумал Державин.
"Папа по- прежнему говорит глупости, -читала дальше Александра. – А как Григорисаныч?"
"Что "как"? – раздраженно подумала она по ходу чтения. – Как поживает или как у Григорисаныча насчет глупостей?"
"Святыню не трогаю, – писала дальше младшая сестра. – А поклон передай. Знаю, что не передашь. Но это тебя не спасет, когда приеду. Да и меня не спасет…"
"Пока ты еще приедешь… – подумала Александра и снова опустила руку. – Вот дрянь! И как же хочется ее по заднице… По голой… По такой голенькой попке…"
Александра протяжно вздохнула и посмотрела за окно.
Погоды в Питере стояли вызывающие. "Не то что в Гатчину ехать, а жить под этим свинским небом не хочется, – думала она. – Гетман просил перед смертью пожить за него вдвое. А как ты вдвое поживешь, когда один с турками воюет, Потемкин, другой с Катькой в Неаполе, рыжий. Дом – как склеп".
А в Гатчине Павел Петрович вопросы странные задает: "Ты почему любишь Потемкина, когда я его ненавижу?" "Я люблю вас обоих", – просто отвечала Александра. "Что-то я этого не чувствую", – многозначительно говорил Павел Петрович.
"И прямо не предложит, – думала Александра. – Давно бы уж… А так – поди разбери".
Она вздохнула, отошла от окна и снова принялась за письмо.
"Вот еще новость, – писала Катя. – Рыцарь, какой письмо привезет. Попала муха в мед. Но препоручаю тебе и на том прощаюсь. Поклоны никому не передаю, потому что сама передашь: надо ж тебе с ними об чем-нибудь говорить. Своя Катя".
Александра отложила письмо. "Своя Катя". Это точно – ничья".
Александра Васильевна нежно любила младшую сестру, когда сестра была вблизи. При этом – вдали от Потемкина. В любом другом сочетании Катя ее бесила.
После смерти мужа Александра из приличия затворилась было в Белой Церкви – пожить вдовой-помещицей. Но Потемкин не дал и недели передышки.
– Я тебе покажу траур! – закричал князь, едва приехал. – Тебе Ксаверий перед смертью что велел? Я тебе на похоронах ведь уже вставил!
– Да он ничего такого…
Но опустим пока завесу. Добавим только: промотав кассу польской Конфедерации и половину состояния жены (ту, что под Херсоном), гетман Браницкий был в 1788 году убит на дуэли Казановой, возвращавшимся из России. Это странно: моты обыкновенно живут гораздо дольше рачительных провидцев.
"Любовь моя ненаглядная! – писала Катя. – С последней почтой не пришло от тебя известий. Стало быть, тебя мучают вопросы".
"Странная логика", – подумала Александра.
"Отвечаю. Головкин по-прежнему боится даже платья коснуться. Мысль о женитьбе на тебе, душа моя, не позволяет. Трудный выбор для русского мужчины: девственная вдова или замужняя дева. А был ли у тебя когда-нибудь рыжий?"
Александра опустила руку с письмом, мгновенно представив интонацию, с какой Екатерина задает последний вопрос. "Ехидна. Давно не виделись, вот и мимо стреляет, мимо. Александра и гетмана в жизни не ревновала, куда уж рыжего… Притом еще к кому! Все одно неприятно".
Потемкинские игры втроем с племянницами имели, конечно, много последствий, но среди них одно весьма неожиданное: Александра Васильевна имела привычку размышлять о себе в третьем лице.
С другой стороны, писать письма стало одним из немногих и любимых Катиных удовольствий. Все-таки письмо – это тоже кто-то третий.
Гаврила Романович Державин, получив однажды Катино письмо, тяжело задумался, а потом записал в дневнике: "В Екатерине Васильевне Скавронской шустрый лисенок темперамента дремлет так глубоко, что извлечь его из норы на свет способен только робкий фокстерьер эпистолы". Повертел в пальцах перо. "Красиво. Только отчего же фокстерьер – робкий?" – туманно подумал Державин.
"Папа по- прежнему говорит глупости, -читала дальше Александра. – А как Григорисаныч?"
"Что "как"? – раздраженно подумала она по ходу чтения. – Как поживает или как у Григорисаныча насчет глупостей?"
"Святыню не трогаю, – писала дальше младшая сестра. – А поклон передай. Знаю, что не передашь. Но это тебя не спасет, когда приеду. Да и меня не спасет…"
"Пока ты еще приедешь… – подумала Александра и снова опустила руку. – Вот дрянь! И как же хочется ее по заднице… По голой… По такой голенькой попке…"
Александра протяжно вздохнула и посмотрела за окно.
Погоды в Питере стояли вызывающие. "Не то что в Гатчину ехать, а жить под этим свинским небом не хочется, – думала она. – Гетман просил перед смертью пожить за него вдвое. А как ты вдвое поживешь, когда один с турками воюет, Потемкин, другой с Катькой в Неаполе, рыжий. Дом – как склеп".
А в Гатчине Павел Петрович вопросы странные задает: "Ты почему любишь Потемкина, когда я его ненавижу?" "Я люблю вас обоих", – просто отвечала Александра. "Что-то я этого не чувствую", – многозначительно говорил Павел Петрович.
"И прямо не предложит, – думала Александра. – Давно бы уж… А так – поди разбери".
Она вздохнула, отошла от окна и снова принялась за письмо.
"Вот еще новость, – писала Катя. – Рыцарь, какой письмо привезет. Попала муха в мед. Но препоручаю тебе и на том прощаюсь. Поклоны никому не передаю, потому что сама передашь: надо ж тебе с ними об чем-нибудь говорить. Своя Катя".
Александра отложила письмо. "Своя Катя". Это точно – ничья".
Александра Васильевна нежно любила младшую сестру, когда сестра была вблизи. При этом – вдали от Потемкина. В любом другом сочетании Катя ее бесила.
После смерти мужа Александра из приличия затворилась было в Белой Церкви – пожить вдовой-помещицей. Но Потемкин не дал и недели передышки.
– Я тебе покажу траур! – закричал князь, едва приехал. – Тебе Ксаверий перед смертью что велел? Я тебе на похоронах ведь уже вставил!
– Да он ничего такого…
Но опустим пока завесу. Добавим только: промотав кассу польской Конфедерации и половину состояния жены (ту, что под Херсоном), гетман Браницкий был в 1788 году убит на дуэли Казановой, возвращавшимся из России. Это странно: моты обыкновенно живут гораздо дольше рачительных провидцев.
35
Наутро после ночного приключения Джулио получил предписание явиться в Адмиралтейство к графу Алексею Орлову16.
Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский после опалы брата Григория вышел в 1775 году в отставку. Однако по просьбе государыни исполнял в Адмиралтействе разовые комиссии по флоту, особенно при случаях боевых действий.
Влияния при дворе граф не имел никакого. Но имя Орловых во второй половине XVIII века так прочно установилось пятиконечным нимбом над российской короной, что фигура добрейшего Алексея Григорьевича внушала трепет уже вне зависимости от прихотей императрицы.
Джулио еще на Мальте изучал карты со странным маневром русского флота из девяти судов – у острова Хиос и при Чесме.
Орлов, впервые в жизни оказавшись в море и слыхом не слыхав про боевой порядок перед атакой, прямо пошел на своем "Евстафии" к турецкому флагману с капудан-пашой* на борту. И пока турок, опешив от ненаучного маневра, тяжело разворачивался бортом для канонады, Орлов приказал палить по флагману брандскугелями**.
– Ежели бы был капитан – я бы еще подумал, – сказал Орлов. – А как он "капудан" – так и едрит его в дышло!
– Ваше превосходительство, – кричал адмирал Спиридов, – ветер с их стороны! Ежели подпалим – и нам пожару не миновать!
– А и хрен с ним! – весело ответил Орлов, живо вспомнив весельчака Нерона17.
Граф рассудил, что "Евстафий"-то, может, и сгорит – даже как пить дать сгорит, но какое отношение это имеет к нему, графу Алексею Григорьевичу Орлову?
Уже через четверть часа он убедился, что отношение существует. И за минуту перед тем, как "Евстафий" вслед за турецким флагманом взлетел на воздух, успел перемахнуть через борт прямо в отлетевшую от взрыва турецкую шлюпку.
Турки, оставшись без флагмана, забились в Чесменскую бухту.
Едва Орлова вытащили из шлюпки, он смерил мокрого до нитки Спиридова стратегическим взглядом и сказал:
– Видал?
И принялся за ускользнувшее было командование флотом со свежей энергией.
На лету уяснив, что стратегия флотовождения в общем и целом сводится к розе ветров, Орлов послюнил указательный палец и решительно поднял над головой. Постояв с минуту, снова послюнил и, так и не разобрав, откуда дует, распорядился:
– Сейчас мы им леща-то подпустим! Ах, едрит твою жизнь!
Офицеры почтительно наклонили головы, но с места не двинулись.
– Как прикажете понимать, ваше сиятельство? – осведомился Спиридов.
– А чего тут понимать? – сказал Орлов, брезгливо обтирая палец о рейтузы. – Гавань к едрене фене перекрыть и брандеров туда, брандеров!***
Фамильная страсть Орловых к фейерверкам нашла в старшем брате экстремальный градус, а в Чесме – благодарную акваторию для деятельности.
– Но зачем, ваше сиятельство? – возразил Спиридов. – Они завтра сами пощады запросят. И потом – кто же туда с брандером сунется? Это ж добровольцам – верная смерть!
– А Орловы еще и не туда совались! – сказал Алексей Григорьевич и, прищурившись, поглядел на Спиридова.
Спиридов смутился, припомнив, куда совались Орловы.
– Что же у нас – уже героев нету? – продолжал Орлов. – А ежели ночью ветер подымется? Ветер на море – это, любезнейший, очень принципиальная вещь!
Через час капитан Николай Ильин под сплошным картечным огнем подвел брандер к турецкой галере и, трижды раненный, под завесою дыма ускользнул вплавь.
Не успел Орлов поцеловать теряющего сознание Ильина и сорвать с себя Андреевский крест, как раздался первый взрыв.
Всю ночь бушевал пожар возле острова Хиос. 14 лучших турецких линкоров, 6 фрегатов и 40 штук по мелочи взлетели к аллаху, море смешалось с пляжем, земля тряслась за сорок верст в округе.
Турецкий флот и одиннадцать тысяч его верных матросов устлали дно Чесменской бухты.
Орлов по воле Эола и матушки-императрицы сделался Орловым-Чесменским. В Царском Селе взметнулась над парком Чесменская колонна. Петербургский монетный двор выбил медаль. На аверсе – профиль Екатерины, на реверсе – турецкий флот и энергичное слово из трех букв: "БЫЛ". Штык остроумия есть шпиль истинной славы и дамоклов меч дутой.
Федор Орлов, профессиональный моряк, как дважды два доказал брату, что так на море не воюют.
– Следует, Алехан, по тактике, чтобы противники выстроились в боевую линию, и тогда давать сражение. А не соваться с бухты-барахты под нос к флагману.
– Это какая ж такая тактика? Это что ж тебе – Гришкин гатчинский пруд*, что ли?
– Вот именно что не пруд. Тебе просто повезло! – горячился Федор. – Но от потомков-то не скроешь. И какой пример будущим русским адмиралам? А что опытные флотоводцы об этой баталии думают, ты знаешь?
– Это ты, что ли, опытный флотоводец? – сказал Алексей. – Наши адмиралы много думать любят. А чего тут думать? Увидел турка – ну и долби по нему! А потомки подумают: слава Богу, что Орлов никогда не был адмиралом!
Боевому мальтийскому капитану необычайно любопытно было взглянуть теперь на 52-летнего чесменского победителя.
Придерживая руку на перевязи, Джулио в сопровождении хилого дежурного вошел в приемную.
За адъютантским столиком сидел рыхлый секретарь в расстегнутом штатском камзоле с гигантской кружкой чая в руках.
– Круза нету, – сказал он, кивнув на дверь в кабинет, и совершил смачный глоток.
– Граф Джулио Литта, мальтийский кавалер, – отрапортовал дежурный.
– Vous avez Maltese? – рыхлый приподнял брови.
– Oui, monsiuer**, – ответил Джулио.
– Ордена-то нынче все стали похожи, – продолжал секретарь по-французски, близоруко приглядываясь к регалиям Литты. – Не разбираю. Зрение, вишь ты. Ну так садитесь, что ли. Матушка мне сказывала про вас. – и, жирно дунув в чай, снова с протяжным всхлипом глотнул из кружки.
Рыхлый оказался к тому же еще и рябым с ног до головы, будто по нему протанцевал гопак эскадрон кирасир.
– Их светлость генерал-аншеф граф Орлов, – представил наконец дежурный рыхлого.
Джулио почуял приближение слепого приступа ярости. Он едва сдержался, чтобы не выхватить кружку и тоже не сделать глоток. Русские баре начинали всерьез бесить его едкой смесью высокомерия и панибратства.
– Чаю не желаете? – Орлов качнул сосудом. – Да садитесь, что вы, в самом деле! Ух, ну жарища! Ты прикрыл бы, что ли, поддувало, братец, – сказал он дежурному. – Невозможно ж в такой духоте работать!
Дежурный, только что приказавший заcунуть от озноба в печь шикарную связку дров, кисло кивнул:
– Будет сделано, ваше сиятельство.
– Ну давай, иди. Н-ну? – Орлов снова обратил широкое лицо к Литте.
– Что? Погода? – цепенея от гнева, сказал Джулио. – Погода дурна, ваше превосходительство.
Орлов крякнул, установил наконец кружку на мраморный постамент, оставшийся, видимо, от сломанной чернильницы.
– Дак а как же вы служить-то намерены? Коли вам наша питерская погода не по душе? – он подпер кулаками подбородок и скучно уставился на рыцаря.
– Я рассчитываю на море установить погоду по своему усмотрению. – Джулио размашисто сел.
– Да? – Орлов с сомнением поглядел на подвешенную поперек груди культю рыцаря. – Уже поскользнулся? Ну ладно.
Он шумно полез в стол и извлек на свет здоровенную папку.
– Сижу тут, понимаешь, – ворчал он, раскрывая обложку. – За каким бесом сижу? Вышел в отставку – и знай честь. Нет, едрит твою жизнь, неймется старому дураку. Вот, – сказал он, доставая гербовый пергамент. – Матушка жалует вам генерал-майора да фрегат под команду. За какие такие заслуги, интересно? Да, ну и жалованье. 12 тысяч рублев. Хватит, я чай?
– Мало, – сказал Джулио, сверля Орлова глазами.
– Мало не мало, а печать уже стоит. – Орлова нелегко было сбить с панталыку. – Фрегат утопишь – добавят, не боись.
Джулио поднялся.
– Ты куда? – сказал Орлов.
– Да вы ведь, кажется, не со мною говорите?
– А с кем же? – удивился Орлов. – Вы, говорит, не со мной говорите. Ха-ха-ха! – Орлов вдруг закатился во все легкие.
Джулио в нерешительности переступил с ноги на ногу.
– Ну востер! – сказал Орлов, отсмеявшись и отирая слезу. – Ты, брат, боялся бы тех, кто мягко стелет. Не со мной, говорит, говорите. А с кем тут еще говорить-то? У нас в целой стране собеседника днем с огнем не сыщешь. Теперь вот рыцарь приехал – дак хоть побалакать… Ну, Потемкин-то небось тебе уж на ушко проворковал? По материи любви?
"Раз, два, три", – сосчитал про себя Джулио. Уйти сейчас от Орлова означало закончить русскую карьеру, не начав. Но и терпеть хамство… Да только точно ли это хамство?
– Я еще не имел чести быть представленным князю Потем…
– Невелика честь-то. Ты вот что. С Крузом, я вижу, поладишь сразу. Грейг болеет… Да садись ты, едрит твою жизнь! Нассау-Зиген тебе фитиля вставит – ручаюсь. Он таких не любит. Но ты не давайся… Бывают же такие фамилии – Нассау-Зиген. Куда он нассау, спрашивается? Не знаешь?
Джулио сел.
– Ты хоть в курсе – из-за чего на Балтике война-то у нас? – без всякого перехода спросил Орлов.
– В общих чертах, – уклончиво ответил Джулио.
– Ну да. А то мне матушка велела лекцию тебе прочесть. Ну, был у нас царь Петр. – Орлов с видом старого сказочника развернул карту. – Вот, гляди. От Ладожского озера к Маркизовой луже… э-э… к Финскому то бишь заливу – Нева. Это все мы у Карла забрали – Нотебург, Ниен, видишь? – Орлов небрежно елозил пальцем по территориям. – Потом Шереметев еще прирезал на юг, гляди – Нарва, Дерпт, Мариенбург. Всю эту Ингрию, понимаешь, с Лифляндией. Ну а уж Курляндию – грех не взять. Тьфу, нищета, голь перекатная. – Орлов поерзал в креслах, снова хватанул чая из бездонной кружки.
Джулио поморщился.
– Ввести войска и ассимилировать – вот и весь балтийский вопрос! Ну ладно, это я увлекся.
Орлов двинул ладонью по столу, с сожалением расставаясь с балтийской темой.
– Потом, короче, Меншиков, Карл, Левенгаупт, Мазепа, Полтава, битва. С хохлами, кстати, Карл сильно обмишурился. Украйна – ведь это…
Джулио ожидал от приема у Орлова чего угодно. Он ожидал по инерции подвохов, грубых намеков, высокомерия, лести, оскорблений, наконец. Но снова, к своей досаде, не угадал. Конечно, и в ордене найдутся любители поговорить. Но что за тайная мысль сидит под балагурством графа Алексея – по верным сведениям, самого умного из пяти Орловых? И что это, вообще говоря, такое – "khokhol"?
– Воронцов из Лондона доносит, что шведы этой весною выступят непременно, – сказал вдруг Орлов, маленькими острыми глазками сверля Литту. – Флот наш разведен на две части. В Ревеле командует Чичагов, в Кронштадте – Круз. Поедете в Кронштадт, в эскадру Нассау-Зигена. Получите под команду фрегат первого класса "Святой Иоанн Предтеча". Он второй год без капитана, как Головкина-то сослали, ах, едрит твою жизнь!
Орлов сделал паузу.
Литта склонил голову. Покровитель Ордена госпитальеров – Святой Иоанн – поступал к нему под команду. Про Головкина Джулио не уловил.
– Ну вот, собственно, и все, граф, – сказал Орлов. – Жить ли вам на судне до похода или же в Питере – как Нассау-Зиген распорядится. Советую в Питере, нечего в Кронштадте глаза мозолить. Вахту отстоял – и по гостям. У нас дежурный шлюпик до Кронштадта – прямо от Василеостровской гавани. Двадцать миль – и в дамках. В Кронштадте еще запьешь от безделья, там ведь баб-то нету…
Литта решительно поднялся.
– Что, опять не с тобою говорю? Да ты не серчаешь ли, что я на "ты"? У нас ведь знаешь как? Ежели понравился – сейчас на "ты". А ежели дурак дураком – так эти все между собою на "вы". Так-то, едрит твою жизнь! Будешь по шведам брандскугелями пулять – Орлова-старика вспомни. Ну, дай обниму тебя, что ли.
Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский после опалы брата Григория вышел в 1775 году в отставку. Однако по просьбе государыни исполнял в Адмиралтействе разовые комиссии по флоту, особенно при случаях боевых действий.
Влияния при дворе граф не имел никакого. Но имя Орловых во второй половине XVIII века так прочно установилось пятиконечным нимбом над российской короной, что фигура добрейшего Алексея Григорьевича внушала трепет уже вне зависимости от прихотей императрицы.
Джулио еще на Мальте изучал карты со странным маневром русского флота из девяти судов – у острова Хиос и при Чесме.
Орлов, впервые в жизни оказавшись в море и слыхом не слыхав про боевой порядок перед атакой, прямо пошел на своем "Евстафии" к турецкому флагману с капудан-пашой* на борту. И пока турок, опешив от ненаучного маневра, тяжело разворачивался бортом для канонады, Орлов приказал палить по флагману брандскугелями**.
– Ежели бы был капитан – я бы еще подумал, – сказал Орлов. – А как он "капудан" – так и едрит его в дышло!
– Ваше превосходительство, – кричал адмирал Спиридов, – ветер с их стороны! Ежели подпалим – и нам пожару не миновать!
– А и хрен с ним! – весело ответил Орлов, живо вспомнив весельчака Нерона17.
Граф рассудил, что "Евстафий"-то, может, и сгорит – даже как пить дать сгорит, но какое отношение это имеет к нему, графу Алексею Григорьевичу Орлову?
Уже через четверть часа он убедился, что отношение существует. И за минуту перед тем, как "Евстафий" вслед за турецким флагманом взлетел на воздух, успел перемахнуть через борт прямо в отлетевшую от взрыва турецкую шлюпку.
Турки, оставшись без флагмана, забились в Чесменскую бухту.
Едва Орлова вытащили из шлюпки, он смерил мокрого до нитки Спиридова стратегическим взглядом и сказал:
– Видал?
И принялся за ускользнувшее было командование флотом со свежей энергией.
На лету уяснив, что стратегия флотовождения в общем и целом сводится к розе ветров, Орлов послюнил указательный палец и решительно поднял над головой. Постояв с минуту, снова послюнил и, так и не разобрав, откуда дует, распорядился:
– Сейчас мы им леща-то подпустим! Ах, едрит твою жизнь!
Офицеры почтительно наклонили головы, но с места не двинулись.
– Как прикажете понимать, ваше сиятельство? – осведомился Спиридов.
– А чего тут понимать? – сказал Орлов, брезгливо обтирая палец о рейтузы. – Гавань к едрене фене перекрыть и брандеров туда, брандеров!***
Фамильная страсть Орловых к фейерверкам нашла в старшем брате экстремальный градус, а в Чесме – благодарную акваторию для деятельности.
– Но зачем, ваше сиятельство? – возразил Спиридов. – Они завтра сами пощады запросят. И потом – кто же туда с брандером сунется? Это ж добровольцам – верная смерть!
– А Орловы еще и не туда совались! – сказал Алексей Григорьевич и, прищурившись, поглядел на Спиридова.
Спиридов смутился, припомнив, куда совались Орловы.
– Что же у нас – уже героев нету? – продолжал Орлов. – А ежели ночью ветер подымется? Ветер на море – это, любезнейший, очень принципиальная вещь!
Через час капитан Николай Ильин под сплошным картечным огнем подвел брандер к турецкой галере и, трижды раненный, под завесою дыма ускользнул вплавь.
Не успел Орлов поцеловать теряющего сознание Ильина и сорвать с себя Андреевский крест, как раздался первый взрыв.
Всю ночь бушевал пожар возле острова Хиос. 14 лучших турецких линкоров, 6 фрегатов и 40 штук по мелочи взлетели к аллаху, море смешалось с пляжем, земля тряслась за сорок верст в округе.
Турецкий флот и одиннадцать тысяч его верных матросов устлали дно Чесменской бухты.
Орлов по воле Эола и матушки-императрицы сделался Орловым-Чесменским. В Царском Селе взметнулась над парком Чесменская колонна. Петербургский монетный двор выбил медаль. На аверсе – профиль Екатерины, на реверсе – турецкий флот и энергичное слово из трех букв: "БЫЛ". Штык остроумия есть шпиль истинной славы и дамоклов меч дутой.
Федор Орлов, профессиональный моряк, как дважды два доказал брату, что так на море не воюют.
– Следует, Алехан, по тактике, чтобы противники выстроились в боевую линию, и тогда давать сражение. А не соваться с бухты-барахты под нос к флагману.
– Это какая ж такая тактика? Это что ж тебе – Гришкин гатчинский пруд*, что ли?
– Вот именно что не пруд. Тебе просто повезло! – горячился Федор. – Но от потомков-то не скроешь. И какой пример будущим русским адмиралам? А что опытные флотоводцы об этой баталии думают, ты знаешь?
– Это ты, что ли, опытный флотоводец? – сказал Алексей. – Наши адмиралы много думать любят. А чего тут думать? Увидел турка – ну и долби по нему! А потомки подумают: слава Богу, что Орлов никогда не был адмиралом!
Боевому мальтийскому капитану необычайно любопытно было взглянуть теперь на 52-летнего чесменского победителя.
Придерживая руку на перевязи, Джулио в сопровождении хилого дежурного вошел в приемную.
За адъютантским столиком сидел рыхлый секретарь в расстегнутом штатском камзоле с гигантской кружкой чая в руках.
– Круза нету, – сказал он, кивнув на дверь в кабинет, и совершил смачный глоток.
– Граф Джулио Литта, мальтийский кавалер, – отрапортовал дежурный.
– Vous avez Maltese? – рыхлый приподнял брови.
– Oui, monsiuer**, – ответил Джулио.
– Ордена-то нынче все стали похожи, – продолжал секретарь по-французски, близоруко приглядываясь к регалиям Литты. – Не разбираю. Зрение, вишь ты. Ну так садитесь, что ли. Матушка мне сказывала про вас. – и, жирно дунув в чай, снова с протяжным всхлипом глотнул из кружки.
Рыхлый оказался к тому же еще и рябым с ног до головы, будто по нему протанцевал гопак эскадрон кирасир.
– Их светлость генерал-аншеф граф Орлов, – представил наконец дежурный рыхлого.
Джулио почуял приближение слепого приступа ярости. Он едва сдержался, чтобы не выхватить кружку и тоже не сделать глоток. Русские баре начинали всерьез бесить его едкой смесью высокомерия и панибратства.
– Чаю не желаете? – Орлов качнул сосудом. – Да садитесь, что вы, в самом деле! Ух, ну жарища! Ты прикрыл бы, что ли, поддувало, братец, – сказал он дежурному. – Невозможно ж в такой духоте работать!
Дежурный, только что приказавший заcунуть от озноба в печь шикарную связку дров, кисло кивнул:
– Будет сделано, ваше сиятельство.
– Ну давай, иди. Н-ну? – Орлов снова обратил широкое лицо к Литте.
– Что? Погода? – цепенея от гнева, сказал Джулио. – Погода дурна, ваше превосходительство.
Орлов крякнул, установил наконец кружку на мраморный постамент, оставшийся, видимо, от сломанной чернильницы.
– Дак а как же вы служить-то намерены? Коли вам наша питерская погода не по душе? – он подпер кулаками подбородок и скучно уставился на рыцаря.
– Я рассчитываю на море установить погоду по своему усмотрению. – Джулио размашисто сел.
– Да? – Орлов с сомнением поглядел на подвешенную поперек груди культю рыцаря. – Уже поскользнулся? Ну ладно.
Он шумно полез в стол и извлек на свет здоровенную папку.
– Сижу тут, понимаешь, – ворчал он, раскрывая обложку. – За каким бесом сижу? Вышел в отставку – и знай честь. Нет, едрит твою жизнь, неймется старому дураку. Вот, – сказал он, доставая гербовый пергамент. – Матушка жалует вам генерал-майора да фрегат под команду. За какие такие заслуги, интересно? Да, ну и жалованье. 12 тысяч рублев. Хватит, я чай?
– Мало, – сказал Джулио, сверля Орлова глазами.
– Мало не мало, а печать уже стоит. – Орлова нелегко было сбить с панталыку. – Фрегат утопишь – добавят, не боись.
Джулио поднялся.
– Ты куда? – сказал Орлов.
– Да вы ведь, кажется, не со мною говорите?
– А с кем же? – удивился Орлов. – Вы, говорит, не со мной говорите. Ха-ха-ха! – Орлов вдруг закатился во все легкие.
Джулио в нерешительности переступил с ноги на ногу.
– Ну востер! – сказал Орлов, отсмеявшись и отирая слезу. – Ты, брат, боялся бы тех, кто мягко стелет. Не со мной, говорит, говорите. А с кем тут еще говорить-то? У нас в целой стране собеседника днем с огнем не сыщешь. Теперь вот рыцарь приехал – дак хоть побалакать… Ну, Потемкин-то небось тебе уж на ушко проворковал? По материи любви?
"Раз, два, три", – сосчитал про себя Джулио. Уйти сейчас от Орлова означало закончить русскую карьеру, не начав. Но и терпеть хамство… Да только точно ли это хамство?
– Я еще не имел чести быть представленным князю Потем…
– Невелика честь-то. Ты вот что. С Крузом, я вижу, поладишь сразу. Грейг болеет… Да садись ты, едрит твою жизнь! Нассау-Зиген тебе фитиля вставит – ручаюсь. Он таких не любит. Но ты не давайся… Бывают же такие фамилии – Нассау-Зиген. Куда он нассау, спрашивается? Не знаешь?
Джулио сел.
– Ты хоть в курсе – из-за чего на Балтике война-то у нас? – без всякого перехода спросил Орлов.
– В общих чертах, – уклончиво ответил Джулио.
– Ну да. А то мне матушка велела лекцию тебе прочесть. Ну, был у нас царь Петр. – Орлов с видом старого сказочника развернул карту. – Вот, гляди. От Ладожского озера к Маркизовой луже… э-э… к Финскому то бишь заливу – Нева. Это все мы у Карла забрали – Нотебург, Ниен, видишь? – Орлов небрежно елозил пальцем по территориям. – Потом Шереметев еще прирезал на юг, гляди – Нарва, Дерпт, Мариенбург. Всю эту Ингрию, понимаешь, с Лифляндией. Ну а уж Курляндию – грех не взять. Тьфу, нищета, голь перекатная. – Орлов поерзал в креслах, снова хватанул чая из бездонной кружки.
Джулио поморщился.
– Ввести войска и ассимилировать – вот и весь балтийский вопрос! Ну ладно, это я увлекся.
Орлов двинул ладонью по столу, с сожалением расставаясь с балтийской темой.
– Потом, короче, Меншиков, Карл, Левенгаупт, Мазепа, Полтава, битва. С хохлами, кстати, Карл сильно обмишурился. Украйна – ведь это…
Джулио ожидал от приема у Орлова чего угодно. Он ожидал по инерции подвохов, грубых намеков, высокомерия, лести, оскорблений, наконец. Но снова, к своей досаде, не угадал. Конечно, и в ордене найдутся любители поговорить. Но что за тайная мысль сидит под балагурством графа Алексея – по верным сведениям, самого умного из пяти Орловых? И что это, вообще говоря, такое – "khokhol"?
– Воронцов из Лондона доносит, что шведы этой весною выступят непременно, – сказал вдруг Орлов, маленькими острыми глазками сверля Литту. – Флот наш разведен на две части. В Ревеле командует Чичагов, в Кронштадте – Круз. Поедете в Кронштадт, в эскадру Нассау-Зигена. Получите под команду фрегат первого класса "Святой Иоанн Предтеча". Он второй год без капитана, как Головкина-то сослали, ах, едрит твою жизнь!
Орлов сделал паузу.
Литта склонил голову. Покровитель Ордена госпитальеров – Святой Иоанн – поступал к нему под команду. Про Головкина Джулио не уловил.
– Ну вот, собственно, и все, граф, – сказал Орлов. – Жить ли вам на судне до похода или же в Питере – как Нассау-Зиген распорядится. Советую в Питере, нечего в Кронштадте глаза мозолить. Вахту отстоял – и по гостям. У нас дежурный шлюпик до Кронштадта – прямо от Василеостровской гавани. Двадцать миль – и в дамках. В Кронштадте еще запьешь от безделья, там ведь баб-то нету…
Литта решительно поднялся.
– Что, опять не с тобою говорю? Да ты не серчаешь ли, что я на "ты"? У нас ведь знаешь как? Ежели понравился – сейчас на "ты". А ежели дурак дураком – так эти все между собою на "вы". Так-то, едрит твою жизнь! Будешь по шведам брандскугелями пулять – Орлова-старика вспомни. Ну, дай обниму тебя, что ли.