Борушко Олег. Мальтийский крест

   В октябре семья герцога Луиджи возвращалась в столицу с альпийской дачи. И они носились с братом Лоренцо как ошалелые по пустеющей, гулкой даче в неразберихе сундуков и суматохе переустройства.
   Часовой в восхищении проводил аккуратную до последней ниточки, неуклюжую фигуру Литты.
   В кабинете де Рохана сидел у стола Чарльз Абель Лорас. Когда Джулио вошел, Лорас хмуро взглянул на него и отодвинул в сторону манускрипт в кожаном переплете. И ничто, буквально ничто не подсказало юному графу, что вместе с первым шагом за порог кабинета колесо его судьбы сделало роковой поворот.
   – Полно, адмирал, – говорил еще минуту назад де Рохан, прохаживаясь по кабинету. – Литта, конечно, хороший капитан и человек чести. Но для русской миссии этого мало. Он, изволите видеть, верит в идеалы…
   – Вы так думаете? – сказал Лорас. – А вы сами, кстати, разве… – начальник Тайной канцелярии насмешливо зажмурил один глаз. Всем известно: Литта – любимчик великого магистра. Герцог Луиджи – друг детства великого магистра.
   Но де Рохан отмахнулся, как от назойливой мухи.
   – Литта строго держит обеты, – сказал магистр.
   – Потому что закаляет волю, – быстро откликнулся Лорас. – А не потому, что слепо верует во Христа…
   – Интересно, – сказал де Рохан.
   – А это большая разница, – продолжал Лорас. – Напрасно вы иронизируете…
   – Послушайте, барон, – начал де Рохан. – Говорить можно все, что угодно. А вот делать… Граф Литта именно делает.
   – Только один вопрос: ради чего? – Лорас пожевал тонкими губами. -Сказать вам – как он рассуждает? Презирать смерть умеет каждый дурак. А изо дня в день держать в узде страсти…
   Лорас протер пальцами уголки глаз, поднялся и подошел к окну. На площади перед дворцом великих магистров, как и всегда, стояло несколько карроццинов* в ожидании пассажиров. Ближняя лошадь в шорах поджала одну ногу…
   – У него собственный идеал, – вздохнул наконец Лорас. – И он, возможно, ставит его выше задач церкви. А возможно, и выше целей ордена…
   – Сильно! – сказал де Рохан. – Очень глубоко! Смиренный демон. Вы не забыли, что ему едва исполнилось двадцать пять? Что он восемь месяцев из двенадцати – в морях? Во славу церкви и ордена? Кстати, если Литта такой демон – не опасно ли отправлять его в Россию?
   – В Россию – не опасно, – сказал Лорас.
   – Оставим это, – резко оборвал де Рохан. – Фон Хомпеш!
   Лорас прищурился. Великий магистр настолько же недолюбливает опытного фон Хомпеша, насколько привязан к юному Литте. И с радостью избавится от первого, оставив на острове второго.
   – Хомпеш австриец, а русские с ними дружат, – примирительно заговорил де Рохан, смягчая резкость приказа. – Он опытный дипломат…
   – И папе донесут в Ватикан, что мы придали чересчур большое значение русской миссии… – вставил Лорас.
   – Хомпеш безупречно служит, – продолжал де Рохан. – Он, наконец, кавалер Большого Креста, тогда как Литта…
   – Да они там, в России, крестов не разбирают, – с досадою отозвался Лорас. – А от непорочных никогда не знаешь, чего ждать. Поймите, ваше преосвященство… Да ты пойми: барон фон Хомпеш – обыкновенный. Он ничем не сможет поразить русский двор.
   Де Рохан смолк и с минуту смотрел на адмирала.
   – А зачем нам их поражать? – тихо спросил он.
   – Когда выйду на пенсию – не буду абсолютно ничего делать, – сказал Лорас. – Целый месяц буду сидеть в кресле-качалке.
   Он откинулся на спинку, вдруг мальчишески забросил обе руки на голову и подвигал париком.
   – А потом? – еще тише спросил де Рохан.
   – Потом начну качаться, – ответил Лорас. – Интуиция. – он криво усмехнулся. – Русский двор – это азиатский двор в европейских декорациях…
   Де Рохан вгляделся в скуластое лицо адмирала, провел пальцем по шейному мускулу. Он знает Лораса много лет. Лорас никогда не интригует на мелководье. Если барон закручивает интригу, то уже через год ее называют "эпохой в истории Ордена госпитальеров". Эпоха – интрига в кружевах летописи.
   Литта поразит русский двор – факт. Джулио – красив, смел и верит в идеалы. Попробуй тут не поразись…
   – Перед интуицией тайных канцелярий равно пасуют первосвященники и монархи, – вздохнул де Рохан.

11

   Корвет "Пеллегрино" вошел в гавань Неаполя без всякой помпы.
   Сойдя на берег, Джулио отправился на Вилла Реале – прямиком в русское посольство.
   Стоял безмятежно-жаркий день, каких не случается в феврале на Мальте. Сухой и злой африканский самум, растеребив Мальтийский архипелаг, долетает с разгону до Неаполя и… теряется перед нежной прелестью Неаполитанской лагуны. Сникает, как дерзкий подросток перед женщиной, красивой по-настоящему.
   Следовало выправить паспорта и взять рекомендательные письма.
   Джулио знал по опыту: при заходе в крупный порт следует сосредоточиться на деле. Не то разъедающая прелесть городской суеты начнет забираться в душу.
   Уже при виде Капри и сонных зимних вилл по склонам, при взгляде на отвесный пирог Сорренто сердце забилось сильнее. А когда открылся двузубый конус Везувия, когда теплый запах берега долетел до "Пеллегрино" – гул крови почти заглушил голос рассудка.
   Литта не взял ни экипажа, ни паланкина, ни даже шляпы. Поверх парадного орденского камзола бросил на плечи простой матросский плащ. Хотелось смешаться с толпой, пройти по улицам родины неузнанным. Длинные черные волосы забрал сзади в пиратский хвост и опустил под плащ за спину. В русское посольство направлялся простой мальтийский капитан.
   – Да где это видано: наследнику рода Литта ходить по Италии пешком? – ругался Робертино, семеня за хозяином вниз по трапу. – Притом без парика!
   – У кавалера ордена нет на земле ни наследства, ни потомства, – заученной формулой отозвался Джулио, жадно вглядываясь в припортовую суету.
   – А если толкнут в толпе? Вы что – драться полезете? – тарахтел Робертино в могучую спину патрона. – Это ж Неаполь! Отмутузят так, что наследство уйдет на лекарства, а потомству и взяться будет неоткуда…
   Джулио иногда жалел, что в детстве из лени заставлял Робертино вслух читать ему историю римских войн.
   – Как они сообразят, что вы синьор? – не отставал Робертино. – Синьоры, извините меня, пешком не ходят!
   – А п-походка? – отозвался Джулио. – Разве по походке не видно дворянина?
   Робертино скептически посмотрел на валкий, морской ход хозяина по пирсу.
   – По моей видно, – согласился он.
   Пять дней назад, после торжественного молебна на борту "Пеллегрино", Джулио неподвижно стоял на корме. Смотрел на тающие бугорки Мальтийского архипелага, на груду розовых облаков над ними. И привиделось в утренней дымке то, что хотелось увидеть: силуэт мадонны Литты, его прабабки кисти Леонардо. "Ангел-хранитель!" – подумал он, вдыхая рассветный бриз.
   Скользя теперь взглядом по городской суматохе, Джулио старался сосредоточиться на первой встрече с русскими. "Как запряжешь, так и поедешь", – вспомнилось жизненное кредо щербатого конюха Саида.
   Под коконом грубого матросского плаща душила испарина.
   Джулио ослабил жесткие тесемки на шее. Он понимал, что обязан произвести на русских впечатление. Но какое именно?
   – На этот счет инструкций не имеется. – Дублет пожал на прощанье остренькими плечами и понизил голос. – Кажется, они сами не знают. – он показал глазами в потолок и вытер тонкие мокрые губы. – Но никакого мальчишества, граф!
   На углу пьяцца Мерката – рыночной площади – прохладно сверкнула кондитерская. Джулио скользнул взглядом по дорогой витрине из цельного стекла, и в голове нарисовался мусульмански витиеватый купол мороженого.
   Джулио сглотнул, во рту словно перекатился сухой клочок сена.
   "Впереди – серьезный разговор", – сурово подумал Джулио, мысленно осеняя сатанинский купол крестным знамением. Решительно двинулся мимо кондитерской, сделал "левое плечо вперед!" – и ступил в распахнутую дверь.
   На Мальте к услугам ордена имелось все: от левантийских пряностей до ширазских портьер. На Мальте не имелось одного – вкусного мороженого. Добиться качества от тупых мальтийских кондитеров не умел сам маркиз Григориан, жуликоватый провиантмейстер Ордена госпитальеров.
   В кондитерской сразу сделалось тесно. Джулио с размаху сел за столик – так, что столик отскочил на добрый морской фут. Робертино пристроился сбоку.
   Джулио забросил ногу за ногу, нервно забарабанил пальцами по поверхности.
   Подлетел кельнер.
   – Четыре порции ванильного! – сказал Джулио.
   Старушка за соседним столиком вздрогнула и, втянув голову в плечи, испуганно посмотрела на Литту. От смущения рыцарь грохнул во всю силу легких. Господин с пробором, чавкавший поодаль, перестал жевать, подумал с минуту и бесшумно продолжил.
   Джулио каменно поглядел сквозь стекло на улицу. На вывеску с противоположной стороны, где с неаполитанским юмором значилось: "Золото, бриллианты и другие излишества".
   Старушка, поджав губы, вернулась к запотевшему вазону.
   На вывеске для убедительности была нарисована диадема, сильно смахивавшая на собачий ошейник. Желтые лучи, изображавшие сияние, наводили на мысль, что ошейник предназначен для бойцовых пород.
   "Излишества – это очень верно", – подумал Джулио.
   И под диадемой вдруг увидел ангела.
   Склонив каштановую головку, ангел остановился перед витриной и в упоении смотрел на каскады эклеров, безе, профитролей и шоколадных маркиз.
   Джулио так поразился, что перевел глаза на ближайший посторонний предмет – словно глазам не хватило воздуха. Ближайшим предметом снова оказалась старушка. Она вдохновенно укладывала куски мороженого меж золотых челюстей и после каждого захода воспитанно обтирала губы кумачовым платочком. Рядом на столе лежала нарядная коробочка.
   Джулио бездумно потрогал родинку возле губ – родовой знак материнского рода Висконти.
   Ангела, казалось, в особенности привлекал напомаженный пасхальный пирог в центре. В снежную гладь помадки безжалостно вонзился ценник на деревянном копье.
   Застекленный лик ангела в меховой пелерине поражал нездешним спокойствием, как ранняя пиренейская пороша над буйными красками осени.
   Посетители словно по команде глядели на ангела.
   – Мех? – мечтательно сказал Робертино. – В Неаполе? Шикарно!
   Ангел, словно услышав, поднял головку и стал глядеть сквозь стекло внутрь. По стеклу играли, отсвечивая, блики неаполитанского полдня. Ангел склонил головку на другое плечо, стараясь меж бликами рассмотреть внутренность кондитерской. Крупные светло-каштановые локоны, перехваченные повыше лба жгутом лилового шелка, колыхнулись по серебристой пелерине.
   Голубые глаза ангела, два правильных круга с татарскими вытачками у переносицы, широко и лениво смотрели насквозь. Потом ангел с ангельским же равнодушием потерся щечкой о пелерину и отвернулся.
   "Какие синие!" – запоздало подумал Джулио.
   Старушка вдруг засуетилась, мощным броском добила мороженое, бросилась вон и выкатилась к ангелу.
   Мех сам по себе есть соблазн. Женское лицо – тоже. Вместе они создают визуальный эликсир, способный оживить даже потухший Везувий. Что же говорить о Джулио? Он вырос в краях, где климат прямо противится чреватому сочетанию.
   Господин с пробором стремительно поднялся, проворно сдернул со старушкиного столика коробочку, сунул в карман, поспешно вышел и растворился в толпе.
   – Высокий класс! – сказал Робертино.
   В дверях снова возникла старушка. Она нервно подошла к столу и растерянно уставилась на кумачовый комок. С необъяснимой брезгливостью подняла за уголок и ошарашенно заглянула под него.
   – Неаполь! – мстительным шепотом сказал Робертино, склонившись к уху хозяина. – Нечего было зыркать!
   Ангел стоял теперь в профиль, мирно сцепив руки внизу – там, где пушистый хвост пелерины тихонько раскачивался в полном безветрии, словно в такт мерным ударам сердца.
   – Четыре ванильных! – торжественно объявил кельнер и, обогнув старушку, развернул перед Джулио сладкую ледяную батарею.
   Девушка бесстрастно стояла перед нарядной толпой, накатывавшей с рыночной площади. Джулио поразился. С таким непостижимым спокойствием могли стоять перед Спасителем кармелитки, давшие обет не покидать монастыря на площади Сан-Винченцо в Мдине. Черные, бесстрастные клобуки с точеными лицами, изжившими даже расхожее благоговение…
   "Если придется выбирать женщину, смотрите, как она стоит, – говорил герцог Луиджи, – когда на нее не смотрят".
   – Как это? – удивлялся двенадцатилетний Джулио.
   Литта механически подвинул к себе ближний вазон, и парадокс герцога внезапно стал ясен как Божий день. Ему вдруг показалось, что видит всю сцену со стороны. Вот и он глядит на девушку как на заалтарную статую в церкви Богоматери Побед, что у Валеттской таможни… Странное двойное изображение – он в фас, она в профиль – словно двойная икона-складень, так и врезалось рыцарю в память.
   Старушка между тем беспомощно оглядывалась по сторонам, все держа платок за уголок. Взгляд ее упал на Робертино, подтянувшегося к уху хозяина. И вдруг зло сощурилась.
   Словно во время молитвы ударили по щеке, рыцарь дернулся и обернулся. Смотрел с минуту на старушку и вдруг мучительно и полноценно покраснел. Не сходя с места, огромный Джулио мог легко дотянуться до соседнего столика…
   Старушка поджала губы, почему-то положила платок обратно на стол, еще раз окатила моряка презрительным взглядом и вышла.
   Подойдя к ангелу, принялась возмущенно жестикулировать. Ангел послушно повернулся обратно к витрине. Тут облачко услужливо набежало на солнце, стерев с витрины зеркальную фольгу. Ангел сквозь стекло разглядел Джулио и нахмурился. Потом плавно махнул рукой, отгоняя сожаление о пропаже, как докучливого шмеля. Снова выглянуло солнце.
   – Размахались! – сконфуженно сказал Робертино.
   Подъехал экипаж. Форейтор лихо хватил подножкой, пелерина на плечах ангела колыхнулась и заискрилась: голубая сибирская росомаха поймала отблеск итальянского солнца.
   Весь оставшийся путь до русского посольства Джулио проделал молча.
   – "Походка, походка"! – ворчал Робертино. – Доходились, что меня из-за вас за жулика приняли…
   Джулио обернулся и посмотрел на слугу. Казалось, ему пришла в голову неожиданная мысль. А между тем в глубине души все подымался и не смолкал странный звук. Словно шмель, отогнанный ангелом, нашел себе долгожданное прибежище.
   Потому в кабинете русского посла Павла Мартыновича Скавронского он не удивился, когда увидел на столе живописный портрет ангела в овальной рамке. Просто звякнул молоточек судьбы. Сбывались слова де Рохана, сказанные Литте на прощание: "Ты увидишь. И когда увидишь то, что нужно, – ты услышишь".
   Впрочем, это было сказано совсем о другом предмете.
   Едва просмотрев бумаги, Скавронский вскинул глаза:
   – Вы что же, воевать собрались, эт самое? Похвально, похвально. – он дружелюбно окинул взглядом рыцаря. – Так вы из Милана? Так вы Литта? Я ведь знавал вашего батюшку. Ах, Милан! Но как же вы оказались на Мальте? Мальтийские рыцари – ведь это, можно сказать, реликты.
   Джулио узнавал на овальном портрете ленивый взгляд и характерный припухлый рисунок губ. Словно простонародно-обветренный, рисунок только ярче запечатлевал аристократическую тонкость лица.
   – нет, вы уж не откажите, дружочек, эт самое, – ворковал кругленький Скавронский. – Вы уж к обеду пожалуйте! Эдак часам к семи, а? И запросто – семейный кружочек, без этих ваших, знаете… – он обвел рукой рыцарский силуэт и остановился.
   Средневековые глаза Джулио, большие и черные, вдруг ошеломили русского посланника. "Словно с равеннских мозаик", – рассеянно подумал Павел Мартынович.
   Мозаики прошлой осенью заворожили Скавронского. Из смутно-горячих лет христианства глядели со стен, равно проницательные, глаза грешников и святых. Антрацитовая влажность смальты поразила Павла Мартыновича тысячелетней свежестью.
   – Я скажу вам откровенно: мне понравилась Равенна, – весело сказал Скавронский жене на выходе из собора Сан-Джованни.
   Но было что-то еще дополнительное во взгляде рыцаря, уязвившее Павла Мартыновича. Он не сразу сообразил, что именно.
   – И Катя будет ужасно рада, да и вообще… – медленнее продолжал Скавронский. – Ну, поговорим, и все такое. Вы когда же едете? И как – через Хорвацию? Через Анкону или Бари?
   "Служба должна казаться ему пустяком по сравнению с настоящим смыслом жизни", – думал Джулио, холодно глядя на посла.
   Убежденность в том, что жизнь устроена весело и в основном удобно, написана была крупными буквами на мясистом лице Павла Мартыновича Скавронского.
   В кабинет постучали.
   – Заходи, Федор Иваныч, заходи, дружочек!
   Вошел господин, похожий на ирландского бомбардира, какие встречались Джулио на рейдах Алжира. Огненно-рыжая шевелюра и конопушки, каждая в пол-луидора, казалось, освещали пространство на дюжину футов вокруг.
   – Гляди, Федор Иванович, кто у нас, – радостно потирая руки, поднялся из-за стола Скавронский.
   Джулио тоже встал.
   – Кавалер, эт самое, Большого Креста и все такое… – посол заглянул украдкой в бумаги. – капитан, и граф, и…
   – Головкин, атташе посольства, – не дожидаясь конца речи, поклонился ирландец.
   – Граф Джулио Литта, – поклонился в свою очередь Джулио. – Господин посол заблуждается. Я лишь кавалер Креста и Благочестия Ордена Святого Иоанна.
   Головкину, казалось, чрезвычайно понравилось такое начало.
   – Но вы ведь с Мальты? – спросил он.
   – Ах, оставьте, пожалуйста, – вклинился Скавронский. – Он едет в Россию, он едет на Балтику по именному ее величества?
   – Держу пари, – перебил Головкин, – что Павел Мартынович уже пригласил вас на обед. – и вкусно сощурился.
   Джулио поклонился, не зная, куда девать руки. Руки казались совершенно неуместными при таких приемах обращения.

12

   Вернувшись на "Пеллегрино", Джулио написал рапорт о первой встрече. Затем вызвал Робертино.
   – Пойдешь на пьяцца Мерката, – сказал он. – Найдешь коробку. – И протянул кошелек.
   – Эчеленца…
   – Без коробки не возвращайся, – отрезал Джулио.
   "Первый дипломатический ход", – подумал Литта.
   Прогуливаясь лет тридцать назад по неаполитанскому рынку, герцог Луиджи Литта увидел, как с удовольствием секут мальчишку. Видно, за пару помидор. А мальчишка вместо того, чтобы верещать, угрюмо глядит в одну точку перед собой, животом придавленный к куче джутовых мешков.
   Герцог Луиджи сердобольно поймал взгляд жертвы. Жертва по имени Робертино нагло подмигнула ему и сплюнула.
   Недолго думая, герцог Луиджи купил мальчишку. "Такой всегда сгодится", – решил он.
   На этот самый рынок послал его теперь Джулио.
   "Они думают: раз ты родился на рынке, то знаешь всех воров в Неаполе, – обиженно думал Робертино. – Во-первых, прошло тридцать лет. Во-вторых, Робертино – благородный человек. Мамаша торговать торговала, но соблюдала себя железно. Если не с дворянином – то ни с кем".
   Незаконнорожденный Робертино явственно ощущал в себе пульсации аристократической крови. Особенно выделялись скулы.
   – Вы видите эту скулу, эчеленца? – приставал он к Джулио. – Разве не явный признак?
   – Явный, – отвечал Джулио. – Хочется его несколько приглушить.
   "И какой дурак будет сбывать краденый товар в прежней упаковке? – размышлял Робертино, приближаясь к рынку. – Без коробки, говорит, не возвращайся. А с коробкой, говорит, возвращайся, – уныло думал он, хотя последнего Джулио не говорил. – А чего в самой коробке-то?" Робертино вдруг остановился. Постоял с минуту, таращась в тротуар. Потом свернул и бодро отправился на виа Маринелла, прямиком в ювелирный магазин "Золото и излишества".
   – Любезная, – холодно сказал он хозяйке. – Дама в меховой пелерине утром сделала у вас покупку.
   – Русская? – с готовностью отозвалась хозяйка, приосаниваясь.
   По одежде Робертино решительно невозможно было определить сословие. А белый мальтийский полукрест в форме буквы "т", вышитый слева на плече, сбивал с толку еще пуще, чем если бы был целый.
   – Вопросы здесь задаю я, – сказал Робертино любимую фразу герцога Луиджи. – Сделайте мне аналогичную коробку.
   Почему именно здесь, то есть в магазине, вопросы задает именно он – хозяйка спросить не решилась.
   – Сию минуту, – сказала она, не двигаясь с места.
   При слове "аналогичную" хозяйка так потерялась, что Робертино на всякий случай добавил:
   – В это время суток я обыкновенно шутить не расположен.
   Дорогие магазины автоматически приводили Робертино в состояние невинной простонародной ярости.
   Екатерина Васильевна Энгельгардт-Скавронская, родная племянница Потемкина, еще не Таврического, но уже светлейшего, лежала между тем на оттоманке, укрывшись соболями.
   Павел Мартынович прошел на половину жены. Боясь спугнуть очарование, приоткрыл дверь и всунул круглую голову.
   – Тю-ша! – осторожно позвал Павел Мартынович.
   Нет ответа.
   – Тю-ша! – громче сказал граф, перенес тело через порог и притворил за собой дверь. – У меня сюрприз.
   Катя отложила книгу и нехотя посмотрела на мужа. Все его сюрпризы она знала наперечет. От свадебной кареты, украшенной стразами с куриное яйцо, до ливонских устриц того же размера.
   – Ну что, папа? – лениво сказала она.
   – Тюша, ну почему – "папа"? – обиженно сказал Павел Мартынович, приближаясь.
   Екатерина Васильевна зевнула и кошечкой потянулась:
   – Папа, ну почему "Тюша"?
   Павел Мартынович подхватил на лету руку и поцеловал.
   – Рыцарь, эт самое! – сказал Павел Мартынович. – Живой, прямо с Мальты. Ты рада?
   – Очень, – сказала Екатерина Васильевна, сладко кутаясь в меховой кокон. – Позови няню, папа.
   – Тюша! Так ты оденься к обеду, да? – он все не выпускал ее руки. – Ну почему "папа"?
   – Скажи няне – про Кащея Бессмертного хочу. Что такое "оденься"?
   – Я же говорю, Тюша, рыцарь, – потупился Павел Мартынович. – С Мальты. Настоящий.
   – Живой?
   – Красавец! Глаза – из Равенны. А то ты все грустишь да грустишь… Чтобы тебе веселее было…
   Екатерина Васильевна нахмурилась, но тоже нехотя:
   – Ну я же просила, папа! Чтобы мне было веселей – никого не приглашать!
   Павел Мартынович жадно представил себе под мехом линию ее тела с поджатыми ногами в кружевных чулках и сглотнул.
   – Да так ведь от тоски и помереть недолго! – в сердцах сказал он, непоследовательно бросая кисть жены на произвол. – Встань и оденься к обеду!
   Екатерина Васильевна, подложив ладонь под щеку, смерила мужа скучающим взглядом.
   – Вы хотите сказать – разденься? – протяжно уточнила она. – Можно… Можно только один вопрос?
   Павел Мартынович раскрыл было рот. Так ерепенистый ялик, самонадеянно залетев в высокие широты, вдруг наскочит на айсберг… И только когда в борту уже зияет пробоина, сообразит, что зарвался.
   – А правду говорят, что у вас в роду еще недавно было принято пороть жен на конюшне? – сказала Екатерина Васильевна, и бархатистые глаза ее сверкнули.
   – Катя! – умоляюще сказал Павел Мартынович.
   И вдруг понял, что уязвило его во взгляде рыцаря. В красивых, влажных глазах Джулио, посаженных широко и свободно, бился огонь юности, какого Павел Мартынович не мог уже подарить любимой Катюше…
   Посол грустно и осуждающе поглядел на жену, развернулся и вышел из комнаты.
   Родословная Павла Мартыновича Скавронского являла собой ту смесь величия и анекдота, блистательным воплощением которой явился в жизни сам Павел Мартынович.
   В 1724 году Дмитрий Михайлович Волконский, дед и полный тезка нашего посла со "Святого Николая", ехал по Лифляндии на почтовых по делам Посольского приказа. Ямщик попался пьяный, ленивый и хамоватый. Получив за халатность в зубы, возница заявил:
   – Сестре скажу, она покажет в морду драться.
   Дмитрий Михайлович старший онемел.
   – Что ты пробубнил, хам? – цепенея от ярости, спросил граф, пятерней разворачивая к себе холопа за воротник тулупа.
   Сказать, что физиономия в треухе просила кирпича, – ничего не сказать.
   "Померещилось, что ли?" – подумал граф.
   Однако на станции решил от безделья расспросить чухонца. Выставил полуштоф, ямщик разомлел и, поскребя под тулупом запотевшую грудь, высказался в стихах:
   – Сестрица-анператрица – что грудь, что ягодица.
   Дмитрий Михалыч было заслушался.
   Ямщик хлопнул еще стопку и доверительно перешел на прозу:
   – А была ить дура дурой. Сами-то мы – Хведор…
   Закончить речь ямщик не успел.
   До Валги в возке ехали уже два пассажира – граф Волконский и "сами они Хведор", связанный, правда, по рукам и ногам и окривевший на левый глаз.
   Дело пошло по Тайной канцелярии, Ягужинский доложил Толстому, Толстой – Петру, Петр велел вчинить розыск, не доводя до государыни.
   По окончании розыска граф Толстой не знал, радоваться или плакать.
   "Хведор" оказался единокровный брат царствующей императрицы Екатерины Алексеевны I, в девичестве – Марты Самуйловой. Той самой Марты, приемной дочери мариенбургского пастора Глюка, каковую геройски пленил прямо у алтаря фельдмаршал Шереметев. Вскоре, как известно, пленился за ужином у Шереметева уже светлейший князь Меншиков. А следующий плен занес чухонку Марту в такие дали, куда Федору пришлось бы погонять семь верст до небес, и все лесом.
   Мало того: как только Толстой спустился с царских высот до лифляндских корней – родственники стали плодиться, как сыроежки. Выискался еще другой брат царицы – по имени Карл, родной дедушка нашего Павла Мартыновича. И две сестры, обе к тому же замужем. И ладно бы просто замужем, а то у младшей – Симон-Генрих, у старшей – Михель-Иоахим.