Борушко Олег. Мальтийский крест

   Федором владел редкий, но зато и самый мучительный тип страсти: когда первый акт становится последним аккордом. Иными словами, не оставляет от самой страсти даже легкого следа в изболевшемся сердце мученика.
   Но этого- то лекарства и невозможно было получить Федору. И не потому, что Екатерина Васильевна не хотела позволить. (Тропы женской души извилисты и часто приводят к камнепадам в тех местах, где на карте обозначен тупик.) А потому, что наряду со страстью граф Федор был отягощен нравственными понятиями. Сочетание, столь же невыносимое в молодом возрасте, сколь целительное в зрелом.
   Граф Головкин был молод. И подавленный природный импульс изливался в социально безопасной форме – в форме раздражения.
   Правда, изредка Федор ловил на себе странный взгляд Катерины Васильевны – словно шальной василек выбивался вдруг из-под мраморной плиты безмятежности. Но как трактовать? Гадание по женскому взгляду – вернейшее из гаданий: в ста случаях из ста предсказание опровергается.
   – С чего ты взял, что она меня раздражает? – спохватившись, пробурчал Федор и отвел глаза.
   Павел Мартынович с грустью смотрел на друга – так, как обыкновенно друг смотрел на Павла Мартыновича.
   – Интересно, какая будет Катя, когда я умру? – сказал Скавронский.
   Федор поднялся из кресел, отошел к окну и распахнул раму. На розовой клумбе палисада ярко белела "Герцогиня Портлендская" – любимая роза Екатерины Васильевны. Федор потянул воздух, и ему показалось, что среди буйства запахов он поймал ее пряный аромат…
   Федор резко отвернулся от палисада, словно стряхивая мучительно некрасивый заскок мысли.
   – Что за глупость! – сказал он грубо.
   Федор вспомнил, как недавно вышел в сад и, подойдя к окошку, заглянул снаружи в собственный кабинет. Он увидел стол, за которым только что работал, еще теплое полукресло, горку очиненных перьев и даже запропастившийся с вечера сургуч на ковре. Все было на месте, но только не было его самого – графа Головкина. И вдруг понял, что графа Головкина может не быть. Даже подсмотрел – как это будет выглядеть…
   – А почему ты не представишь наоборот, – продолжал Федор с нарочитой грубостью, – каким будешь ты, если вдруг она, не дай Бог…
   – Что ж тут представлять? – перебил Павел Мартынович. – Я без Кати… Ты же знаешь. А интересно – на что она способна…
   – Каждая женщина способна только на то, на что способен мужчина, которому она нравится, – перебил Федор.
   – Как ты сказал? – поразился Павел Мартынович. – Эт самое… М-да. И чего же ты, сильно умный, с Александрой в таком случае тянешь?
   – А с тобой породниться не спешу, – хмыкнул Федор. – Такого родственничка Бог припас…
   Скавронский комично отмахнулся.
   – Легко быть умным на чужой счет, – продолжал Федор. – А советы давать – еще не в пример легче! Я по советам и сам горазд…
   Самоирония Федора ни в чем не уступала его сарказму в отношении окружающих. Оттого окружающие или беззаветно любили графа Головкина, или смертельно ненавидели. Да, собственно, середина была ему малоинтересна.
   Брак с Катиной сестрой – Александрой Васильевной Браницкой – представлялся друзьям Федора спасительной нитью из неаполитанского лабиринта, в котором он блуждал уже второй год.
   Федор был уволен из русского флота по приговору офицерского суда чести. Когда Нассау-Зиген полтора года назад принял командование эскадрой в Кронштадте, Федор командовал фрегатом, с которым читатель уже знаком. Капитан "Святого Иоанна" Федор Головкин был самым молодым капитаном во всей флотилии. И самым рыжим.
   При погрузке бочек с квашеной капустой на лебедке лопнул канат. Сорвавшейся циклопической авоськой с бочками убило гардемарина.
   После завершения печальных формальностей офицеры собрались в кают-компании.
   – Вот так, – сказал капитан третьего ранга Икоткин. – Невеселое у вас начало службы, господин капитан.
   Федор сидел, сцепив огромные, в конопушках руки на столе и глядя в белоснежную мокрую скатерть.
   – Скажите, зачем столько капусты? – спросил мичман Бородулин, только что поступивший на судно из Навигацкой школы.
   – Таких, як ты, туда башкой суваты, – отозвался Затулыйвитэр. – У шторм первый запросишь.
   – Гардемарин сам виноват… – начал было Икоткин.
   – Так, видно, на роду написано, – вздохнув, подхватил Бородулин.
   – А усе жалко хлопчика, – сказал Затулыйвитэр.
   Федор мрачно посмотрел на Затулыйвитэра. Квашеная капуста действительно помогала от морской болезни. Во время первого в жизни шторма Федор и сам проторчал головой в бочке двое суток.
   Головкин вдруг встрепенулся и быстро вышел на палубу. Офицеры проводили его изумленным взглядом.
   Прошел к лебедке и взял в руку обрывок каната. Пощипал метелки пеньки, поднес к глазам, понюхал. Быстро спустился обратно в кают-компанию.
   – Кто поставил канаты? – спросил он с порога.
   – Яки канаты? Як хто? Так интендант жэ ж! – отозвался Затулыйвитэр.
   – Фамилия?
   – Та цей… Рачинский, чи як…
   Спустя два часа к Интендантской конторе подкатил тарантас. Из тарантаса вышел рыжий громила в форме капитана флота ее величества. Обняв руками открытую бочку с капустой на задке тарантаса, капитан легко сорвал ее и вошел в контору.
   – Капитан-интендант у себя? – спросил он дневального, отведя бочку немного в сторону. – Рачинский?
   – Да, но… – сказал дневальный.
   – Где?
   – Там, но… – дневальный механически показал в потолок и сделал было шаг наперерез.
   В интендантской конторе давно привыкли, что разъяренные капитаны тащат тухлое мясо, прокисшую репу, сгнившую парусину и другие образцы интендантского рвения – подкрепить возмущение. Правда, с бочкой никто еще не являлся.
   Федор, оттолкнув бочкой дневального, крупно зашагал наверх. Наверху, однако, он сразу попал в просторное присутствие, где сидело и скрипело перьями человек двадцать писарей. Писаря разом отвлеклись от бумаг и с живым интересом уставились на громоздкого капитана.
   Сразу четыре двери уводили отсюда в разных направлениях, и Федор топтался, не в силах сообразить, в какую дверь соваться к начальству.
   В это время одна из дверей открылась, и в комнату вошел смурной человек в небрежно застегнутом капитанском мундире с интендантскими нашивками. Человек кисло уставился на Федора.
   – Рачинский? – по какому-то наитию рявкнул Головкин.
   – Собственно… – начал человек с сильным польским акцентом. – Вам, собственно, чого надобно?
   – Рачинский, кто же еще, – услышал Федор сзади поощрительный шепот писарей.
   Писаря не в первый раз наблюдали продовольственные спектакли. Более того, они составляли любимейшую отраду в скучном деле флотоснабжения.
   Рачинский не выразил ни испуга, ни особого удивления.
   Человек в обнимку с бочкой не представляется реалистической угрозой: бочка мало походит на смертоносное оружие. Но Федор был очень крупный человек.
   Федор с бочкой на животе, как беременная женщина, пошел на Рачинского.
   – Но-но, – сказал Рачинский, отступая, и уперся спиной в закрытую позади дверь.
   Федор поставил бочку перед Рачинским, отер пот со лба. Рачинский брезгливо покосился внутрь бочки и снова перевел на Головкина водянисто-голубые бегающие глаза.
   – Вас не тошнит? – спросил Головкин.
   – Ну и что? – сказал Рачинский. – С капустой вам туда. – он ткнул в одну из дверей.
   Обсыпанные перхотью, жидкие волосы его торчали из-под неряшливо сдвинутого парика и вкупе с остреньким носиком довершали впечатление от типичной интендантской крыски.
   – Да нет, мне сюда. – Федор вздохнул, широко перекрестился.
   Присел, как игрушку, подхватил ручищами бочку и, перевернув в воздухе, опрокинул на голову интенданта.
   Когда Екатерине Второй доложили суть дела, она крепко задумалась. Головкин подлежал военному суду, лишению прав и состояния…
   – Минимум десять лет поселения, матушка, – сказал статс-секретарь Грибовский. – При подчиненных, при всем честном народе, капитана российского флота…
   – Бочкой капусты по башке, – грустно дополнила Екатерина. – Говорят, аж чавкнуло. Что же мне делать-то, а? Вас, говорит, не тошнит? Оре-ол!
   Выход нашел Потемкин.
   – Да ведь Головкин прав! – с ходу пробасил он. – Прав ведь, матушка! И какой же Рачинский капитан? Одно название…
   – Рачинский, может, канатов этих в глаза не видел, – задумчиво отвечала царица. – И потом… Воруют – значит, есть что воровать. Да и жалко-таки его.
   – Да, он прекрасный капитан…
   – Рачинского, говорю, жалко. Ты же мне сам докладывал – что-то там у него в Польше не сложилось с именьями…
   Потемкин нахмурился. Он знал эти матушкины подходы. Канат лопнул при погрузке, да и лебедочный – не самый важный на судне. А когда бы парусный, да при случае боя, да на Черном море? Она не стала бы рассуждать, что Потемкин того каната, например, в глаза не видел…
   – Матушка, все понятно, – поморщившись, сказал Потемкин.
   – Так что делать-то? – Екатерина хитро прищурилась.
   – Показательный суд офицерской чести! – отрезал князь.
   Екатерина сощурилась сильней.
   – А захочет? – сказала она. – Дворянин. Лучше состояния лишиться, чем чести офицера.
   – Это беру на себя. Умный поймет, дурак не осудит – когда судом чести за честный поступок. А репутация Головкина и так уже по всему флоту выше некуда…
   – Правда, – сказала Екатерина.
   – И мы его тихо в штатскую службу, – продолжал Потемкин. – А там, глядишь, годика через два… Флот его как родного встретит. А как по-другому? Что бы ты ни придумала – тебя же упрекнут. Штатские – за мягкость: повадку бунтовщику даешь. Флот – за жестокость: честного человека в поселение упекла.
   – Князь! – сказала Екатерина. – И откуда ж ты такой взялся?
   Спустя полтора года после описанных выше событий брак Федора с Александрой Васильевной Браницкой одним махом разрешал все прошлые и будущие проблемы, возвращал Федора в любимый флот. Породниться с Потемкиным – шутка сказать…
   При всей физической мощи Федора, при силе воли, которой опасалась даже матушка, Федор стыдился этого брака. И не потому, что крылся расчет. И не потому, что Александра продолжала быть любовницей Потемкина. Это все обыкновенное дело, а Александра достаточно красива, знатна, благовоспитанна, да и ему жениться пора… А потому, что Федор не мог преодолеть банального вожделения к Екатерине Васильевне. И выходило – только продлит пытку, женившись на сестре своего предмета.
   А Катерина Васильевна, поголодав перед сеансом массажа, получала по окончании процедуры из рук серьезного китайца две половинки огурца – подсоленную и нет. Инь и ян. Подсоленная нравилась Катерине Васильевне больше.

45

   Валетта встретила наших героев оглушительной пушечной пальбой.
   Стража, удрученная грохотом, едва поглядела на пропуск.
   – По какиму поводу палим? – спросил Волконский, морщась.
   Как всякий дипломат, граф не любил проявлений грубой силы.
   – Великая мученица Барбара, – ответила Лаура.
   "Великомученица Варвара", – педантично поправил про себя граф.
   – А почему стрельба? – сказал он. – Она ведь, собственно, давно уже отмучилась?
   – Соcтязание! – пояснила Лаура.
   Валетта поразила Волконского готической строгостью и особенным военным духом, независимо витавшим над торгово-ремесленным телом: над цехами ружейных мастеров; над аптеками с мешками корпии в витринах; над ювелирными лавками, где выделывали филигрань; над ломбардами, ломящимися от этой самой филиграни.
   По улочке Святого Захария с гроздьями деревянных балконов вышли к собору Святого Иоанна, главному храму Ордена госпитальеров. Волконский в недоумении уставился на скупой фасад, напоминавший скорее уездную больницу, выстроенную на пожертвования загрустившей вдовы.
   – Здесь похоронен Ла Валетта, – сказала Лаура. – Он был ранен во время великой осады Мальты. Зайдете? Там красиво.
   – Красиво? – Волконский решительно повернулся к ней. – Лаура…
   – Граф! – Лаура, отстранившись, показала глазами по сторонам.
   И этот заговорщический жест разом сломал формальную преграду. Он был как обещание: в другом месте и в другое время…
   Настоящая женщина умеет отказать так, что отказ приносит больше удовольствия, чем попустительство. Такие отказы светят яркими маячками на мужском пути, исполненном безрадостных уступок и топорных снисхождений.
   "И рухнула в постель с призывным криком "Нет!", – горестно писал полузабытый ныне поэт Анджей Добрынин после свадьбы Александры Васильевны Браницкой.
   – Лаура… – задохнулся Волконский.
   Чужие – они словно попали в тон, причем с благословения великого Ла Валетты. После косноязычных приступов заговорили на верном языке, и Волконского обдало теплой волной первого доверия.
   Но тут над головой снова раздалась пушечная пальба, толпа на улицах одобрительно загудела.
   – Состязание? – посол счастливо вздохнул.
   – Кто громче, которая из деревень, – пояснила Лаура. – Теперь каждую неделю будут стрелять. Вы заметили – праздники святых покровителей наших деревень почему-то приходятся все на весну?
   – Еще бы я не заметил! – сказал граф, любуясь спутницей.
   "Довольно громогласные тут у них проявления патриотизма", – подумал он.
   По страда Реале спустились к Дворцу великих магистров. Тут Волконский неожиданно спохватился и впился в цитадель ордена, а заодно и в стражников с алебардами у ворот.
   "Так недолго и голову потерять, – думал он, принимаясь пересчитывать окна во дворце. – Семнадцать с севера, восемнадцать с юга… Хорошо… Хорошо, что с юга больше… Сколько, интересно, весит алебарда?"
   – Вам нравится? – спросила Лаура.
   – Очень. – Волконский прикидывал, сколько примерно шагов по периметру. "Раз, два, три… Интересно, где у них арсенал?… Нет, но как красиво ходит! – Он скосил взгляд на Лауру. – Боттичелли. "Рождение Венеры". Хотя у Боттичелли она стоит… Или идет? Впрочем, кажется, плывет…"
   – Это построили рабы ордена, – презрительно сказала спутница.
   – Лаура! – Волконский остановился и снова вперился взглядом в девушку. – Мне не просто нравится. Я обожаю…
   – Не нужно, – сказала Лаура.
   – Нет, но я именно хотел подчеркнуть…
   – Зачем же подчеркивать? Достаточно просто любить. – Лаура посмотрела графу прямо в глаза. – Пойдемте в сады Баракка, – сказала она, мило улыбнувшись.
   Когда Лаура улыбалась, внутри словно зажигался маячок, бросавший наружу серебристые отсветы. Серьезные выпуклые губы – самая знаменательная часть лица – уступали первенство ямочкам на щеках, похожим на две лунки неистребимого счастья. Впрочем, улыбалась Лаура редко.
   Валетта выстроилась на мысу: девять улочек вдоль и четырнадцать поперек. Мыс завершался мощным кулаком форта Святого Эльма.
   Высоты столичного мыса господствовали над гладью Большой Гавани. Проход на кронверки всюду был для публики перекрыт, и только в одном месте Верхние сады Баракка выходили прямо на бастион.
   Отсюда, с головокружительной высоты, весь театр возможных боевых действий в Большой Гавани расстилался как на ладони. И полководец мог смело чертить пальцем по морской глади, словно по живой карте.
   У графа захватило дух.
   Лаура покосилась на Волконского и пожала плечами.
   – Это построили рабы ордена, – презрительно повторила она.
   "Маленький, но гордый народ!" – промелькнули в голове графа чьи-то чужие слова. Кажется, князя Гвенцадзе из Второго Европейского отдела.
   Лаура стояла с наветренной стороны, и до графа долетал пряный запах всего ее существа…
   Спохватившись, граф принялся было пересчитывать на кронверке пушки. Но тут же вновь соскользнул, как подвыпивший скалолаз, в полную прострацию любования.
   Эта чехарда надоела ему до такой степени, что он наконец плюнул. "Надо будет сделать пропуск Фоме на рынок, вот пусть и подсчитывает", – с облегчением подумал он.
   Дмитрий Михайлович поежился на свежем февральском морском ветру с привкусом Сахары.
   – Вам не холодно, Лаура? – спросил он.
   – Во время великой осады здесь погибли почти все мужчины Мальты, – тихо сказала Лаура, устремив взгляд налево, к зеву Большой Гавани, к открытому морю. – Последними защитниками были наши женщины. Все говорят о подвигах рыцарей. А мальтийцы? Вот так-то, граф! – она резко отвернулась от Большой Гавани и прислонилась спиной к поручню. – Когда же они наконец уйдут с острова? – сказала она без всякого перехода.
   – Как уйдут? – ошарашенно спросил Волконский. – Куда уйдут?
   – Как пришли, так и уйдут, – спокойно ответила Лаура. – А мы останемся.
   Волконский с досадой уставился направо, в грязно-желтую панораму пригорода. Из всех разновидностей женщин хлопотливей всего любить патриотку.
   С суши, со стороны Флорианы, перешеек столичного мыса был перерезан рвом такой ширины и глубины, что Волконского без всякого перехода посетила мысль: недурно бы предложить Лауре прогуляться в этот инфернальный редут, раз уж лесов на острове нету. И тут его неприятно удивил флорианский акведук. Акведук ясно указывал: в Валетте воды вдоволь. "А вот ежели перекрыть акведук с суши? – служебно подумал посол. – Или можно еще туда яду насыпать…"
   Волконский снова покосился на Лауру. И вдруг с ужасом представил, что в городе с перерезанной аортой может оказаться его ночная русалка – Лаура из семьи Тестаферрата…
   "Вас сменят максимум через два года, – сказал ему на прощание Шешковский. – А то дипломаты, знаете ли, привыкают к стране. И начинают глядеть на русскую политику глазами местных политиканов. А это разве хорошо?"
   "Слава Богу, хоть из пушек палить перестали", – подумал граф.
   В этот момент над самой головой раздался оглушительный колокольный звон.
   – Два часа, – сказала Лаура. – Мне пора…
   "Час от часу не легче", – подумал граф.
   – То есть как?… – Волконский развернулся всем корпусом… – А обед? А…
   – Какой же обед в такую жару? – пожала плечами Лаура и двинулась к выходу из сада.
   – Но барон ведь мне сказал… – с отчаяньем воззвал граф, поспешая за девушкой.
   – Да? – Лаура остановилась.
   – Ну, он ведь сказал, что если мне захочется… – граф тоже остановился.
   – А вы что – всегда теперь будете делать то, что скажет барон? – Лаура вопросительно подала вперед губы.
   Прохожие с удивлением смотрели на странный диалог синьора с пажом. Синьор, кажется, оправдывался, а паж, кажется, настаивал…
   – Да, но барон сказал… – граф прерывисто задышал и не заметил иронии. – Он сказал, что если я захочу, то… так сказать…
   – А вы хотите? – буднично спросила Лаура.
   – А то! – выпалил Волконский и вдруг не к месту задумался. – Я не просто хочу, – сказал наконец посол, приближаясь. – Я жажду, Лаура!
   "Какая наглость!" – изумился он.
   Лаура снова предупреждающе подняла детскую ладонь. И посмотрела на графа так, что граф поневоле усомнился, точный ли свалился глагол.
   – Завтра у маркиза Кассара на вилле, – ровным голосом сказала девушка.
   – Да, но сегодня, Лаура? Сегодня? – Волконскому живо представилась лысая голова маркиза Кассара в арбузных полосках. – И потом, как же это мы на вилле, при гостях?…
   – Тростник у источника – не помеха для подлинной жажды, – сказала Лаура. – А сегодня мне еще нельзя.
   – "Нельзя, нельзя"… – проворчал граф. "Настоящего грузина это, между прочим, никогда не останавливало", – подумал он словами князя Гвенцадзе.
   Придя домой, граф первым делом справился с Конфуцием. "Тростник у источника – помеха для щенка и подспорье для волка", – прочел граф правильную цитату и ненадолго задумался.

46

   Джулио вернулся в столицу форменным героем.
   Слух о подвиге рыцаря донесся до Санкт-Петербурга гораздо раньше, чем обгоревший "Святой Иоанн" пришвартовался у кронштадтского причала.
   Мужчины нехотя склонялись к тому, что рыцарь, возможно, молодец, однако без Круза всей флотилии вышла бы крышка. Дамы, напротив, горячо настаивали, что иностранцы Нассау-Зиген и Круз никогда не сумели бы выиграть неравной баталии. А вот рыцарь Мальтийского ордена – тот да. Отчего рыцарь Мальтийского ордена представлялся дамам лицом национально близким – секрет не только петербургских, но и дам в целом. А еще большую загадку составляет вопрос: откуда проистек и чем питался романтический слух?
   – Неужели правда? – спросила Екатерина, срочно вызвав Орлова в Зимний.
   Орлов пожал плечами:
   – Я получил с канонеркой коротенькую реляцию. Круз пишет, что "Святой Иоанн" сильно обгорел – но и только.
   – А чего же шведы побежали?
   – А хрен его знает, ваше величество. Ей-богу!
   – И Круз что – о рыцаре ни слова?
   – Ни намека, матушка, ни шиша.
   – А откуда ж слухи?
   Орлов, проницательно сощурившись, обвел глазами кабинет императрицы, скользнул по ее лицу.
   – О, это загадка, ваше величество, – сказал адмирал. – Такая загадка… Дамы, изволите видеть…
   – М-да, – смутилась Екатерина, в свою очередь отводя глаза. – Вечно у вас бардак, Алексей Григорьевич!
   – Зато шведы бегут, матушка. А где дамы – там, известно, бардак… – Орлов невинно уставился в потолок.
   Екатерина любила Алексея Орлова так, как всю жизнь любят участника детских шалостей и забавных отроческих приключений. С той разницей, что итогом одного из самых забавных явилась корона Романовых.
   Григорий Орлов, былая опора трона, не оставил по себе ничего, кроме жалости, смешанной с неприязнью. Даже его умопомрачение последних лет казалось расплатой за иезуитскую гордость, коварство и скверный шантаж. У Григория не хватило духа… Или, лучше, сперло дыхание на феерической высоте. А Алексей вот – посапывает себе тихонько да работает. Хоть и старик уж совсем…
   – И потом – вы же знаете Круза, ваше величество, – продолжал Орлов. – Как англичане переводят с кельтского слово "британец"? "Победитель". Это у них такая филология. А остальные нации – так, не пришей кобыле хвост. Впрочем, Круз, я чай, завтра зайдет уже в Котлин.
   – Хвосты вы кобылам пришивать навострились, – раздраженно сказала царица. – Ладно, ты давай-ка Круза сразу ко мне. А сам переговори с Нассау-Зигеном. Принц веселый, а значит – независтливый. Ты понял?
   – А надо нам ихний орден отличать, ваше величество? – спросил Орлов, поскребывая маковку. – Синьор Литта, конечно, человек приятный во всех отношениях. Когда бы я не знал, что он масон…
   – Ты адмирал? Ну и командуй. Надо… не надо, масон, розенкрейцер… По мне – хоть иудей, лишь бы России служил. А англичанам нос утереть? Да заодно и нашим, кстати. Воюем на море, почитай, сто лет, а только Чичагова с Ушаковым и родили.
   Орлов обиделся. Он, природный русак, измордовавший турок при Чесме…
   – Чичагова, – пробурчал он, поглаживая лысину. – Да кто его, мальчишку, на баке порол, едрит твою жизнь? И кой хрен нам в этой Мальте?
   – Да вы что с Потемкиным – сговорились? – в сердцах сказала Екатерина.
   – Рыцари против турок – союзники те еще! – не унимался Орлов. – Им только палец дай – они обе руки враз отхватят. А если не отхватят – то это для того, чтобы чужими руками жар загрести…
   – А вот мы поглядим, – сказала Екатерина. – Кто у кого чего отхватит и кто чего загребет. Но ты все молодец. Так их, едрит твою жизнь! – весело закончила аудиенцию Екатерина.
   Через неделю кавалер креста и благочестия Ордена Святого Иоанна граф Джулио Литта был представлен к Святому Георгию 1-й степени, награжден золотой шпагой "За храбрость" и званием контр-адмирала российского императорского флота.
   Джулио получил по контузии отпуск и вселился в ту же квартиру в Аптекарском переулке, заботливо протопленную Жюльеном.
   Робертино, охая, принялся разбирать сундуки. В военном госпитале в Кронштадте иностранца перебинтовали с такой силой, словно хотели выдавить последние капли сомнения в успехах русской медицины.
   Джулио подошел к окну, увидел знакомую глыбу, оперся руками о подоконник. На душе было смутно.
   Он вспомнил последние события на берегу, перед отъездом в Кронштадт, и поразился – как далеко все это откатилось, словно было в другой жизни и в другом масштабе.
   Едва рыцарь вернулся тогда от Орлова, Робертино подал скомканную записку, умолчав о способе передачи.
   Павел Петрович размашисто приглашал рыцаря посетить его другое имение – Павловск, как и было уговорено. В программе – моцион по парку и ужин в храме какой-то "Розы без шипов". "На гауптвахте я уже ужинал. В храме еще нет", – подумал Джулио и велел подать умыться.
   Робертино притащил любимый бронзовый тазик с гербом дома Литты, ковш с водой, забросил полотенце на плечо.
   Джулио подставил ладони. Внимание будущего императора Павла Петровича льстило. Успех шел в руки без специальных усилий и быстрее, чем ожидали на Мальте. Нужно развивать успех, но только будет ли там Александра?… Джулио замер, и вода толстой струей потекла мимо, гулко ударяясь о дно таза. Поворот мысли был удивителен.
   – Горячо? – спохватился Робертино.
   – Да, добавь холодной, – сказал Джулио.
   Письмо Кати уже должно было дойти к Александре в руки…
   В десять утра на Апраксин двор приехал Фроберг.
   Когда Робертино доложил о госте, Джулио смутился.
   – Граф Фроберг? – переспросил он. – Н-ну проси.
   Фроберг, войдя, молча поклонился.
   – Присаживайтесь. – Джулио широким жестом указал на диван. – Я не ждал вас.
   Фроберг кивнул. "Меня обычно не ждут", – кажется, хотел сказать он.