Борушко Олег. Мальтийский крест

   Екатерина повела шеей, словно белое каре под воротником платья стеснило ей на минуту грудь, и села на место.
   – А предварительно лишить их денег и союзников. – князь поднялся и отошел к окну. – Будут сговорчивей.
   Екатерина посмотрела светлейшему в спину. "Значит, ошиблась, – подумала она. – Значит, не ошибалась…"
   – Да какие у них союзники? – отозвалась царица. – Орден нейтрален…
   – Папа! – отрезал Потемкин.
   – Папа! – повторила она.
   Потемкин обернулся. Чепец немного сбился у матушки набок.
   – Где ты таких здоровенных находишь? – он кивнул за окно.
   Екатерина выпросталась из стула, приблизилась и тоже выглянула на плац.
   – Что-то я тебя не пойму, – сказала царица, поворачиваясь и близко глядя в лицо светлейшему князю.
   По двору Зимнего как заведенные ходили два караульных гренадера, в унисон печатая шаг.
   – У папы только один гвардейский полк, – сказал князь. – Называется Мальтийский орден. И вдруг папе доносят, что этот полк присягает другому…
   Екатерина откинула голову назад и посмотрела на князя, как смотрят на драгоценный портрет: отнеся от лица, чтобы схватить детали. Потемкин снова, в который раз, независимо от нее выстроил аналогичную комбинацию. Это значит: она придумала верно.
   Они двое случайно стояли теперь под тяжелой аркой окна, лицом друг к другу. Как стояли когда-то давно, но неслучайно…
   – Кому он поверит, что рыцари заигрывают с православием? – тихо сказала царица. – Папа не верит сам себе.
   – Папа поверит иезуитам, – сказал князь. – В политике верят врагам, а не друзьям.
   Екатерина грустно приблизила лицо, всматриваясь в князя.
   – Это правда? – сказала она.
   До Потемкина долетело ее дыхание.
   – А ты не знаешь? – усмехнулся Потемкин. – Иезуиты будут счастливы утопить Орден госпитальеров. Там уже само завертелось – патер Грубер ждать не стал. Чуть рыцаря мне, кстати, не угробили на набережной: моему человеку едва вмешаться не пришлось… И тебе урок: в большой политике нет друзей. В большой политике есть только враги… – горько закончил он.
   Екатерина все смотрела на лицо светлейшего, быстро перебегая взглядом от детали к детали… Женщине нужно от мужчины так много, что практически ничего не нужно.
   – Только враги… – тихо повторила Екатерина.
   Царица и Потемкин смотрели друг на друга. Словно, рассуждая о постороннем, заговорили вдруг о своем.
   – А иезуиты поверят рыцарю, – растерянно докончил Потемкин.
   – Да, – сказала Екатерина. – По той же причине. Как бишь его зовут?
   – Патер Грубер, – отозвался князь.
   – Нет, его зовут Гриша. Мужа зовут Гриша… – нежно и задумчиво продолжала Екатерина. – А вовсе не Платон. Ну а ее?
   – А ее зовут Магда! – смутившись, отвел глаза светлейший князь.
   Екатерина рассмеялась. Смех любимой женщины – единственное, что остается мужчине, когда ему ничего не остается.

38

   – Тюша, я попросил Куракина перенести отпуск. Думаю, не откажет. – Павел Мартынович установился в ногах у жены, восхищенно и вместе искательно глядя на нее сверху вниз – так, как обычно глядят снизу вверх.
   После той памятной ночи в день отъезда Джулио из Неаполя Екатерина Васильевна стала иногда с интересом всматриваться в мужа. Он чувствовал на себе эти по-новому изучающие взгляды, но не знал, радоваться им или огорчаться.
   – Да? – рассеянно отозвалась Катя.
   Она полулежала на канапе – руки полукругом под голову. Няня, баба Нюня, рассказывала сказку, где главными героями выступали Кащей Бессмертный, Сивка-бурка и Финист – ясный сокол одновременно.
   Русский человек представляет себе канапе почему-то гораздо лучше других предметов мебели. Лилейно откинутый боковой лепесток задевает в душе струны, недоступные для раскладных диванов и полутораспальных произведений из ДСП. Зато если на последних легко вообразишь себя с книгой, то на канапе, по мнению русского человека, производятся исключительно легкомысленные действия. На канапе не станешь обдумывать теорему или сочинять пародию на исторический роман. Между тем именно на канапе Вольтеру во сне явился "Макромегас", а Руссо в "Исповеди" признается: если графически изобразить теорию "Общественного договора", то рисунок в общих чертах будет напоминать добротное канапе.
   Однако русского человека "Макромегасом" не возьмешь. Репутация канапе устанавливается у него как-то с раннего детства. И производит чисто национальную смесь чувств, именно – ностальгии с ненавистью.
   Ничего не подозревая о посмертной судьбе канапе в России, Екатерина Васильевна нежилась в той промежуточной позе, в которой женская грудь кажется существенней, нежели когда лежишь или сидишь. В чем Екатерина Васильевна уже несколько раз самым внимательным образом удостоверилась.
   Няня составляла главную отраду Екатерины Васильевны. Няне было совершенно все равно – нравственна ее Катенька или безнравственна, умна или глупа, образованна или простовата. Последнее даже лучше. Няня говорила, что ей важно одно: любят Катеньку или нет. Но это было неправдой. Любить Катеньку имел право только один человек на свете, а именно баба Нюня. Все остальные составляли досадное недоразумение. И этот один человек не потому имел сладкое право, что исключительно понимал значение слова "любить". А потому, что понимал гораздо более важное: что означает любить именно ее – Катеньку Энгельгардт.
   "И что же это означает?" – спросит, может быть, читатель. А очень просто: не путаться под ногами у бабы Нюни.
   Когда начался трехсторонний роман с Потемкиным, баба Нюня сказала: "Дура!" – за что получила от пятнадцатилетней Кати по щекам.
   Лежа в тесной спаленке, няня ждала, что Катя придет извиняться. Баба Нюня верила, что это она воспитывает Катю.
   – Да если бы я своего Фаддея, царство ему небесное, с этой тварью Варькой поделила…
   – А я его люблю! – перебила Катя. – Понимаешь?
   – Вот я и говорю – дура, – подтвердила няня.
   – Ну и лежи тут! – сказала Катя. – А я все равно буду его любить. Всегда! – и хлопнула дверью.
   – Недели через четыре и тронемся, – осторожно сказал Павел Мартынович. – Ты рада?
   – Куда тронемся, папа?
   – Я же говорю – я ради тебя перенес отпуск…
   Катя медленно села, няня привычно опустила голову.
   – Та-ак, – сказала Екатерина Васильевна.
   – Тюша, но я же ведь ради тебя…
   – Папа, а вы ради меня – спросили меня? – сонно сказала она.
   – Тюша, ну что же я буду спрашивать, когда я хотел сделать тебе сюрприз?
   – Я тоже хочу вам сделать сюрприз, – протяжно сказала Катерина Васильевна. – Я остаюсь в Неаполе.
   – Катя! – вмешалась баба Нюня. – я пойду?
   – Отчего же? Сидите, няня! – язвительно сказала Катя. – Скажите, как вам это нравится?
   Няня осуждающе поглядела на Скавронского.
   – У меня платье заказано к Светлой пятнице, – сказала графиня, обращаясь к няне. – Пасху в дороге! Придумают же некоторые…
   Павел Мартынович почувствовал слабину и для закрепления успеха наклонил голову в знак полного и безраздельного признания вины.
   – Я не хочу в Петербург, – сказала Катя и внимательно посмотрела на Павла Мартыновича.
   Тот убито молчал. Катя показала няне глазами на дверь. Баба Нюня тихонько поднялась и вышла.
   – Когда вы распоряжаетесь по своему усмотрению моим телом, я хотя бы могу понять побудительные мотивы, – сказала она. – А по какому праву вы распоряжаетесь моим временем? Вы уверены, что вы хотите, чтобы я поехала? – сложно сформулировала графиня.
   – Я хочу, чтобы тебе было хорошо, – тихо сказал Павел Мартынович.
   – Ваш деспотизм переходит границы. – Катя отвернулась к окну.
   "Замуж выходишь один раз, а мучаешься всю жизнь…" – подумала Катерина Васильевна. Мыслью Катя уже была в Санкт-Петербурге. В городе, где писк любимых ворот на Миллионной, где карнавальный шум двора, матушка, потрясенная туалетами, Сашка…
   – Тюша! Как твое самочувствие? – решился Павел Мартынович.
   Катя смерила мужа оценивающим взглядом.
   – Самочувствие среднее… – сказала она.
   – Да? – задохнулся от радости Павел Мартынович. – так я приду пожелать тебе спокойной ночи? В десять часов! – чуть не выкрикнул Павел Мартынович. – Меня за ужином не ждите! – и побежал из комнаты перебежкой, сильно напоминающей котильон.
   За ужином все могло перемениться. Лучше уж без ужина. Что он, не мужчина, в конце концов? Сегодня, правда, пулярка по-венгерски… гребешок у нее самое объедение…
   – Нюня! – позвала Катя, и няня сразу же возникла на пороге. – Нюня, мы едем в Петербург! – она отбросила плед и вскочила с канапе. – Ты слышишь, Нюня! Пе-тер-бург, Пе-тер-бург, я совсем не хочу в Петербург! – запела она, закружившись по комнате. – Нюня! Нюнечка! А ты хочешь в Петербург?
   Баба Нюня стояла, покачивая головой с беззащитным пучком на затылке. Слезы набегали в уголки глаз старой нянечки уже независимо от настроения. Возраст плюс любовь, похожая на религию, делали свое дело: слезы стояли там всегда. Но сегодня можно было считать, что это слезы радости за любимую Катеньку.
   Если и есть в русском языке существительное, разом передающее смысл религии, то это – радость.

39

   Принц Нассау-Зиген командовал гребной флотилией из шести галер, двух фрегатов, гальота и четырех транспортных ботов.
   Принц происходил из боковой ветви бранденбургских курфюрстов и потому действительно мог именоваться принцем. Его права на кенигсбергский престол, где нынче город Калининград, вот-вот должны были реализоваться. Стоило умереть трем сыновьям нынешнего курфюрста Фридриха V и двум дочерям. Потом следовало отправиться к праотцам брату Фридриха V и семерым отпрыскам брата. Зато дальше дело оставалось только за младшей сестрой и ее потомством, состоявшим из одиннадцати вечно голодных принцев и принцесс.
   Джулио приготовился поддержать с принцем беседу о преимуществах индийской холеры перед бубонной чумой.
   После посещения Орлова рыцарь почувствовал какой-то шальной прилив сил. Он то ли подцепил заразу, то ли расправил крылья. Этот удивительный тон общения, эти нравы, удаль, неотличимая от разгула, – все, что поначалу казалось то ли обманом зрения, то ли хитрой комбинацией русского ума, оказалось самим воздухом русской жизни. Русские не притворялись: они так жили.
   Джулио ощутил вдруг удивительную легкость, словно бросил костыли и из душной курной избы вышел в весенний лес. Притом в полной уверенности, что спонтанно выучил язык, на котором говорят в этом дремучем лесу.
   Рыцарь приехал в Кронштадт с чувством полной уверенности в самом себе. Раненая рука на перевязи словно бы только подчеркивала, сколько еще возможностей впереди.
   Рыцарь не знал, что зараза, которую он подцепил, всего лишь легкий насморк по сравнению с настоящими русскими болезнями.
   Прежде всего, в крепости принца не оказалось. Но и на фрегате офицеры как-то отводили глаза в сторону. И на целом хмуром острове Котлин никто не мог растолковать, где командующий эскадрой.
   Принц прибыл под вечер на собственной яхте, груженной перемерзлой репой под самый гик. От принца несло, как от овощной базы при интендантском складе Адмиралтейства.
   – Литта? – сказал принц, протягивая перепачканную руку. – Сволочь! Где ваши люди?
   – Простите? – вежливо сказал рыцарь.
   – Тыловые крысы! Ручанский – сволочь! Или он Рычунский? Чтобы Нассау-Зиген взятки давал? А матросам жрать нечего! Пять рублей за государеву репу, которая в Питере вся по рублю за воз! Где ваши люди, я спрашиваю? Может, мне еще и разгружать самому?
   Развитой музыкальный слух Джулио с уважением отметил безупречно правильное чередование восклицательных тезисов и вопросительных арсисов без единой синкопы.
   – Принц, но… – начал Джулио. – Впрочем, не извольте беспокоиться.
   Через полчаса принц Нассау-Зиген наблюдал с борта яхты следующую картину. Из крепости спотыкающимся марш-броском трусила заполошная вереница солдат и поминутно оглядывалась в тыл. В тылу мелким аллюром, но крупными зигзагами скакал Джулио на неизвестно откуда взявшейся лошади и размахивал шпагой в непосредственной близости от отстающих.
   – Это что же это такое! – задыхаясь, прокричал принцу бедовый унтер, подбегая к борту яхты, но не решаясь вспрыгнуть на хлипкий трап. – Мне же в караул! Что за самоуправство! – он занес было ногу, но снова передумал. – Да еще черт какой-то, ни слова по-русски. Только и знает "алле" да "алле"! Ваше сиятельство!
   Принц, сидя на горе репы, достал из кармана огромный брегет и взглянул на стрелки.
   – Караульный развод? – сказал он, защелкивая крышечку. – Чудно. Видишь объем работ? – он похлопал по ближней репке. – Даю час времени…
   – Ваше сиятельство! – взмолился унтер. – я же под арест пойду! Мы же гарнизон! Мы же не флот! Это этот черт нерусский не разбирает, но вы-то, ваше сиятельство! А то и без лычки оставят…
   – А я что, по-твоему, русский? – перебил принц. – По рублю за сутки ареста. Ну и остальным водки. А успеешь в караул – водки вдвое. Эт-то будет веселый караул!
   В крепость уже в полной темноте принц Нассау возвращался с Джулио под руку. Лошадь Джулио вел в поводу.
   – Вы который год в России? – спросил принц. – Мне Орлов написал об вас.
   – Пятый год, ваше сиятельство, – сказал Джулио не моргнув.
   – То-то я и вижу. А мои орлы – все на берегу: последние деньки перед походом. Не мог же я вахту под разгрузку снимать! – принц словно бы оправдывался. – Так вы имейте в виду. Отдаю вам лучший фрегат. Там дедовщина – с ума сойти. Знаете хоть, что это такое? Вам под парусом в бой приходилось?
   – Бывало, ваше сиятельство. Под парусом веселей. А этих у нас "шипами" зовут. Я с ними… Впрочем, посмотрим. Как у них главный по-русски?
   – Pahan, – сказал принц. – Ну ладно. Сегодня с утра получен приказ по флоту. Эренсферд из Гельсингфорса идет к Гогланду. Чичагов в Нарве, и неизвестно, успеет ли проскочить в залив. Как Потемкин с турками в Румынии увяз – так шведы и зашевелились. И что предлагает этот ваш Грейг? Идти на выручку Чичагову к Лавансаари. Оставить Петербург без прикрытия. А если шведы нас по одному? А если шторм? А если запрут в Выборге? И это все еще ладно бы. Так ведь репы даже нету! Еще мне возов бы пяток. Тьфу, пропади оно пропадом!
   Джулио на ходу делал попытки привязать к карте района хотя бы топонимы. Что Лавансаари топоним, а не итальянский наемник – одолевало сильное сомнение. Зато Эренсферд сомнений не вызывал. Джулио ясно помнил, что это сильное течение вдоль финских берегов от зюйд-веста к норд-осту. Поэтому совершенно очевидно, что оно из Гельсингфорса идет к Гогланду. Правда, что представляет собою сам Гогланд?
   Тут в голове мелькали какие-то рифы, то ли банки, то ли лежбища тюленей, проскочил даже один варяжский каяк… "Надо было не по наследникам бегать, а карту района учить!" – с досадой подумал Джулио.
   – А Эренсферд – адмирал матерый. Как вы считаете? – принц смачно сплюнул.
   "Этот, кажется, на русской службе уже очень давно", – подумал Джулио.
   – Я полагаю, что без репы трогаться не следует, – решительно сказал рыцарь.
   Принц, пораженный, остановился:
   – Как не следует?
   – А как без продовольствия? – в свою очередь удивился Джулио.
   Едва Джулио ступил на берег Котлина, он почувствовал себя совершенно в своей тарелке. А когда увидел ладные корпуса кораблей, услышал родной шум суеты у причалов – воздух показался ему уже просто родным и прозрачным.
   – Без продовольствия? А кого это волнует? – принц смерил его диковинным взглядом и тронулся с места. – Сколько, вы говорите, уже в России?
   – Пять дней, ваше сиятельство.
   – Так дней или лет? – принц начинал раздражаться.
   – Дней, ваше сиятельство.
   Принц снова остановился и снова поглядел на него.
   – Как пять дней? – сказал он. – А как же вы… э-э-э… – он ткнул большим пальцем за спину. – М-да. Ну понятно. – принц снова пошел вперед. – Говорите, рыцарь?
   На следующий день Джулио был представлен команде.
   – Опять иносранца дали! – шептались в задних рядах на построении. – Веры-то хоть какой?
   – Не видишь – аккуратный. Стало, бусурман.
   – А лицом – православный…
   – Эти самые ни на есть татары. Возьми наших: что прынц – Несам-Зихер, что адмирал туда же – Грек.
   – Дак Грек – того хоть видать, откудова ветер дует. А принц – как ни верти: и сам – не русский, и Несам – Зихер.
   Дружный сдавленный хохот свидетельствовал о том, что шутка была обкатана в матросских кубриках до глянцевитой напевности.
   – А иде эта Мальта? – осведомился прыщавый матросик из палубной команды.
   После линейки Джулио собрал старших офицеров в салоне. Среди мрачных ветеранов Свенкзунда, Гогланда и Гельсингфорса он казался не просто самым младшим, а эфемерно-зеленым до оскомины.
   Офицеры ждали прочувствованной речи, готовы были даже и к упоминанию дедушки русского флота – ботика Петра, реквизованного Петром у боярина Голицына.
   – Если до Воронежа доберется – с ним все ясно, – прошептал старший помощник мичман Бородулин, пробираясь в салон.
   – Господа! – глухо сказал Джулио по-французски и исподлобья обвел глазами людей. – Императрица поручила мне командовать кораблем. И я буду им командовать. Представьтесь по старшинству. Да, о неуставных отношениях. Pahan у вас теперь только один. А именно я. – Джулио коротко ткнул большим пальцем себе в грудь. – Вопросы есть?
   – Вот это да! – прошептал Бородулин.
   Джулио не добрался не только до Воронежа, но даже и до Переяславского пруда.
   – У них там жизнь человеческая ни шиша не стоит, – шепотом отозвался боцман с пресноводной фамилией Затулыйвитэр.
   – Это мы еще поглядим, – хмуро подвел черту капитан второго ранга Икоткин из мелкопоместных белецких дворян.
   Командующий флотом в Кронштадте адмирал Самуил Карлович Грейг на представление полковника кронштадтского гарнизона Вырубова о немедленном взыскании нарушителя за самоуправство с репой вызвал к себе Нассау-Зигена.
   – Что там у вас творится? – хмуро спросил Грейг, морщась от режущей боли в печени.
   – У меня творится? – принц окинул неприязненным взглядом насквозь пехотную фигуру Вырубова.
   Вырубов с притворным равнодушием созерцал заоконную пустоту.
   – Придется арестовать, – не очень уверенно сказал Грейг, оглаживая ладонью ноющий бок. – До похода.
   – Арестовать? Это не у меня, это в интендантской службе творится Бог знает что, ваше превосходительство! – высоким голосом сказал Нассау-Зиген. – Возьмем вопрос положенных по разнарядке овощных культур…
   Грейг тоже покосился на Вырубова – принц беззастенчиво подрывал авторитет флота прямо на глазах у пехотных профанов.
   – Ладно-ладно, – сказал Грейг. – Давайте его под домашний арест до похода, я же сказал. Вы удовлетворены, полковник? – обернулся он к Вырубову.
   Вырубов отошел от окна, сухо поклонился и двинулся к выходу.
   – Господин полковник… – остановил Вырубова принц Нассау-Зиген. – У меня к вам личная просьба. Вы уж там вашего унтера, как его… так вы его не бейте, пожалуйста. А? – принц просительно заглянул полковнику в глаза. – Ну как же воевать без продовольствия? Ну?
   Редкий русский полковник выдержит, когда ему в глаза заглядывает принц.
   Вырубов снова с достоинством поклонился и покинул помещение.
   – Нехорошо, в самом деле, – сказал Грейг, оставшись с принцем наедине. – Ну ладно, с этим покончили. Теперь вот что… – он взял со стола бумагу. – До чего не люблю, когда Зимний мне вдруг капитанов выпекает. Видели уже новенького? Мне вчера все было недосуг. Ну что, как он? "Джулио Ренато Литта", – отчетливо прочитал Грейг.
   – Да как видите, ваше превосходительство, – прищурился Нассау-Зиген.
   – Чего?
   Принц пожал плечами.
   – Так это что – он вчера?… Да ладно! – Грейг широко улыбнулся. – Ну, тогда ты его там шибко-то не это… Фрегат уже принял? Сколько ему годков, двадцать пять? – Грейг покачал головой. – Ты гляди, чтобы офицеры с ним там шуток не навыкидывали…
   – Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, – сказал принц. – Мне доложили, что команда приняла его с распростертыми…
   – Да? – Грейг взялся за бок обеими руками и с силою потер, заминая белое мундирное сукно. – Панибратства нам тоже не надо… Ну ладно, я понял. Фуражировался ты, я вижу, капитально. Так что твои выходят завтра первыми. Строимся вот здесь, гляди…
   И они склонились над картами.

40

   Пока Джулио Литта принимал командование фрегатом, русский посол на Мальте граф Волконский, которого мы оставили с таинственной визиткой в руках, развил бешеную деятельность.
   Вернувшись после ночной инспекции меньших островов, Волконский занес наблюдения в толстый журнал под сафьяновым переплетом на двух крючочках. На карте исправил расстояние от Чиркеввы до острова Гозо с фортом Шамбре и до залива Иль-Рамла, куда, по преданию, высадился доверчивый Одиссей, чтобы попасть в объятия нимфы Каллипсо. Провел прямую линию до единственной лагуны островка Комино.
   – Голубая лагуна, – мечтательно повторил он вслух название, подсказанное Лаурой.
   Затем спустился в подвал, поместил журнал при свете масляной лампады в сырую нишу и задвинул камень. Журнал выдерживал любую степень сырости.
   – …включая прямое и косвенное погружение в воду, – закончил Шешковский, передавая послу канцелярские принадлежности.
   – Косвенное? – возразил Волконский, вертя так и эдак чудо шпионской полиграфии.
   – Конкретно! – сказал Шешковский. – Степень надежности номер шесть.
   Шеф был приятно взволнован.
   – А чернила? – спросил Волконский.
   – На чернила гарантию не даем. Только на журнал, – продолжая приятно улыбаться, сказал Шешковский.
   – Но зачем мне спасенный из воды журнал, если на листах уже не будет чернил? – логически сформулировал Волконский и немедленно почувствовал, что вопрос абсолютно лишний.
   Лишние вопросы часто выскакивали из графа без санкции, тогда как самонужнейшие часами тщетно требовали пропуска.
   – Как то есть зачем? – улыбка сошла с лица начальника Тайной канцелярии. – А как вы без журнала отчитаетесь?
   Волконский уставился на шефа. Поворот мысли был настолько объемен, что он никак не мог ухватиться за хвост…
   Дмитрий Михайлович прошелся по подвалу, внимательно осматривая и кое-где ощупывая стены. Поднявшись наверх, кликнул Петра.
   – Петр? – спросил он.
   – Петр, – задумчиво ответил Петр.
   – Вижу. Ты вот что. Я страстный коллекционер оружия, как и всякий русский вельможа…
   Петр понятливо наклонил голову.
   – …особенно интересует генуэзских заводов. Да скажи, что граф не скупится. Начинай осторожно, с антиквариата. Притом с холодного. А сам приглядывайся – может, кто и мортирками торгует?
   Петр удивленно вскинул брови.
   – Мортирками, – подтвердил Волконский. – Граф любит мортирки. Даже пушками не брезгует. Скажешь: знаете, эти русские аристократы любят для красоты пушку в гостиную задвинуть. И чтобы ядра кучею. Да, и узнай заодно, нет ли чего египетского… – граф немного смутился. – Ну, ты знаешь… для коллекции.
   – Все? – спросил Петр.
   – Ступай. И помни: графа интересует исключительно антиквариат.
   Приемные часы семьи Тестаферрата, проставленные на карточке, были 11.00-13.00.
   "Ехать сегодня? Или завтра? – думал Волконский, проводив Петра. – Или посоветоваться с Лорасом? А может, мальтийцы как раз ждут, что я с ним посоветуюсь? Или отложить до второго приглашения? А может, провокация? И где еще этот Марфа-Ридж? Наверняка у черта на куличках, пока доедешь – глаза вылупишь, как говорит maman".
   Но микроскоп профессиональной осторожности враз потерял резкость настройки, как только представил: а если второго приглашения не будет? А Лаура? В лачуге, при свете свечи, и потом, на рассвете, свежая и радостная, деловито таскавшая рыбку леской, намотанной на пальчик? (Гигантские удилища Петра были с ходу отвергнуты как ненужные придумки цивилизации.)
   Волконский постукивал торцом карточки по столу. В дверь кабинета поскреблись. Волконский поморщился.
   – Ну? – сказал он.
   На пороге возникла Фиона в нарядном платье с белыми рюшами – как мячик, затянутый в кружевную гардину.
   Волконского поражало, что мальтийские хозяйки готовят чуть не в вечерних нарядах. Предпочитают лучше стирать их каждый день, чем уродовать себя фартуком из грубой рогожи.
   – Что будем обедать, ваша милость? – приветливо сказала Фиона. – А то я на рынок…
   – А ничего не будем обедать! – решился Волконский. – Я обедаю в гостях. – и испытующе посмотрел на кухарку.
   – Тогда я к ужину спаржи возьму и телятины, – без тени удивления сказала Фиона.
   Заметим, что спаржа, наряду с анчоусами, рисуется в воображении русского человека примерно с такой же отчетливостью, как канапе. Но если о канапе хотя бы известно, что оно из области мебели, то спаржу русский человек затруднится причислить к определенному роду питательных препаратов. Анчоус – тот, понятно, овощ. Круглый и сочный. Но вот спаржа? То ли она морепродукт, то ли растет на дереве, то ли и вовсе злак. Зато ни для кого не секрет, что спаржа – продолговата. Откуда это, кстати говоря, вытекает – тоже загадка. Но интуиция в области формы у русского человека даже острее, чем чутье на политических деятелей левой ориентации.