Борушко Олег. Мальтийский крест

   Всякий обладатель красивой женщины полагает, что раз пришел, значит, извинился. Красивая женщина полагает наоборот: пока не извинился – ты не пришел.
   – Тюша, как ты можешь? С другой стороны, если он тебе не понравился… – интуитивно переключился Скавронский, твердо устанавливаясь на ногах.
   – Да, не понравился. Он мне не понравился! А что там может понравиться? – она вдруг села. – И прошу вас впредь ставить меня в известность о приглашаемых вами в мой дом персоналиях, потому что…
   В этот момент книжка, поехав по скользкому меху, шлепнулась на пол. Павел Мартынович бросился поднять, Катя тоже порывисто наклонилась и ударилась о подоспевшую каменную макушку мужа…
   Лишь старая няня, баба Нюня, срочно призванная на подмогу, смогла к ночи утешить разрыдавшуюся в голос графиню Скавронскую.

16

   Наутро Литта с изумлением обнаружил, что проспал.
   Робертино осторожно вошел в каюту, Джулио вскинулся на скрип двери.
   – Эчеленца, дилижанс на Чериньолу отходит через час…
   Джулио подскочил, и настил из тунисского тика на полу взвизгнул так, словно был русской сосной.
   Джулио вразброд закружился по каюте и сел обратно на постель.
   – Да, – сказал он и потер лоб.
   Робертино смотрел на патрона в крайнем изумлении.
   – Ты вот что, – сказал Джулио. – Успеешь в русское посольство? Без писем ехать не годится. А почему мы вчера не взяли писем?
   – Так ведь графиня… – ошарашенно начал Робертино.
   – Графиня? – перебил Джулио и гневно откинул за плечи растрепанные черные пряди длинных волос. – Но его преосвященство наказывал…
   Робертино потупился. Он слишком хорошо знал господина и слишком любил его. Столько слов за один раз?
   – Отложите отъезд, эчеленца, – сказал Робертино.
   Растерянность юного графа болезненно отозвалась в душе слуги. В том ее секторе, где хранится гордость за господина. Поколебленная гордость взывала к крутым мерам.
   – Завтра поедем, – продолжал Робертино. – Большое дело! Все одно в Бари неделю сидеть до оказии…
   – Хорошо! – сказал Джулио. – Неделю? Смотри у меня…
   – Эчеленца. – Робертино окончательно взял инициативу в руки. – Пожалуйте умыться, а я велю пока отложить.
   И выскочил из каюты как ошпаренный.

17

   Дмитрий Михайлович Волконский, внук виновника возвышения рода Скавронских, поселился на Мальте с комфортом. Комфорт состоял преимущественно в коврах.
   Задрапировав сырой камень стен, посол мысленно благословил матушку, пригнавшую к отплытию целый воз этих ворсистых врагов активной жизненной позиции.
   – Знаю я ваши жаркие страны! – заявила матушка. – Питоны, шлюхи и интриги.
   – Maman, какие еще питоны? – осведомился молодой граф, с ужасом разглядывая гору шерсти. – И при чем же здесь ковры?
   – А от всего этого сырость! – пояснила maman.
   Дом, купленный послом под резиденцию великой империи, сильно смахивал на конюшню. К тому же стиснутую со всех сторон постройками идеально непристойного вида.
   Впрочем, путешественник, побывавший в полуденных странах, легко на удочку не попадется. Он научен, что за неказистым фасадом порой скрывается волшебный мир. Тогда как Европа изнутри зачастую скучнее, чем снаружи.
   Крупный мальтийский камень был хищно обглодан непогодой. Кляксы чахоточной штукатурки в зародыше убивали робкую мысль посетителя рискнуть и дернуть за ржавую цепь звонка. Зато дверь была что надо.
   Капитан Иван Андреевич на спор подрядился высадить дверь силами трех гребцов из-под Тобольска. В результате чего серебряная табакерка с изображением голой наяды перешла в собственность русского посла, а соседи убедились, что новый хозяин – человек серьезный.
   Капитан, ссылаясь на предписание, вознамерился всучить Волконскому пятерых тунеядцев из палубной команды, положенных послу по штату: камердинер, метрдотель, повар, охранник и кучер.
   – Иван Андреич, – улыбаясь, сказал Волконский, беря одного из кандидатов за шиворот. – Похожа эта рожа на метрдотеля? Ну, честно?
   Капитан только крякнул.
   Волконский выбрал двух неказистых близнецов из Смоленска. Явно, по мнению капитана, беглых – Петра и Фому.
   – Зато вернее служить будут, Иван Андреич!
   – Да как их различать, этих апостолов, ваше сиятельство?
   – А зачем их различать? – удивился Волконский.
   – Ну, выпороть, допустим. – капитан с удовольствием обошел вокруг мнущихся близнецов. – Который ежели провинился. И похожи же, черти!
   – Так обоих и выпороть!
   – А ежели наградить? – не отступался Иван Андреич.
   Волконский с сомнением поглядел на парочку:
   – Наградить? Ну, одного налысо постригу. Будет у меня запорожский казак.
   – А ежели потом послать куда с деликатным поручением?
   – А-а! На этот случай… – Волконский поманил капитана и раскрыл один из деревянных сундуков, поднятых из трюма для выгрузки.
   – Свят-свят-свят! – сказал капитан, перебирая десятка три париков, каждый ценою в двуколку, связки бород, грозди бровей и палитры косметики. – Я так и думал, – вздохнул Иван Андреевич. – Ну что ж, храни вас Господь! – и с чувством перекрестил всех троих.

18

   Джулио уже битых полчаса лишних просидел в кабинете Головкина. Атташе насмешливо поглядывал на рыцаря, застывшего по ту сторону стола, как бронзовый бюст неприступности. Однако же знаков к окончанию аудиенции Головкин не подавал.
   Возвращаясь из посольства с запиской, Робертино еще с пристани увидел Джулио, крупно расхаживавшего вдоль борта.
   Выхватив ответ, рыцарь вздохнул и опустил длинные руки.
   Робертино готов был поклясться здоровьем конюха Саида, что в душе хозяина зазвучали фанфары, даже отдаленно не напоминавшие монастырского благовеста.
   Головкин, усадив Джулио, передал письма. К канцлеру Безбородьке – официальное. К графине Александре Браницкой от сестры Кати – рекомендательное. И главное, от Павла Мартыновича к императрице – тоже рекомендательное.
   – Рекомендует, – насмешливо сказал рыжий.
   – Да, – подтвердил Джулио, постукивая пачкой конвертов по столу. – Я хотел бы поблагодарить господина посла за любезность…
   – Я могу записать вас на аудиенцию на завтра, – быстро сказал Головкин.
   – Завтра я намеревался… – холодно начал Джулио.
   – Вы ведь намеревались сегодня, если мне не изменяет память? – Головкин прищурился.
   Джулио стал медленно разводить плечи в стороны, как атлет перед выходом на ковер.
   – Ах да, письма! – сказал Головкин. – Да вы не сердитесь, прошу вас. Хватит того, что сердится графиня.
   Лорас на прощание раскрыл перед Джулио "Золотые карты неба и искусство Каббалы" Иоханнеса Рехлина.
   – Мы посмотрели ваш гороскоп, – сказал Лорас. – Одиннадцатая аркана говорит: "Иди вперед с верою, всякое препятствие – призрак. Верить – чтобы мочь, подчиняться – чтобы стать сильным…"
   – А в запутанных положениях лучшие ходы – прямые, – добавил де Рохан.
   – Графиня сердится? – Джулио поглядел рыжему атташе прямо в глаза. – Не я ли причиной?
   Сколь уверенно он чувствовал себя на палубном тике, столь же сомнительно – на посольском паркете.
   – Вы, – спокойно ответил атташе.
   С минуту они смотрели друг на друга.
   Еще накануне рыцарь вывел три умозаключения. Первое: командует здесь графиня Катя. Второе: под простым тоном дома просвечивает сложное кружево отношений. Третье: может, он как-то неловко с этими ногами? Уж не оскорбил ли он даму?
   – Но… – начал Джулио.
   – Что? – Федор склонил голову набок.
   Джулио поздно вспомнил, что де Рохан прибавил: "А самый лучший ход – молчание".
   – Сожалею… – нашелся Джулио.
   Федор, придвинувшись, вдруг покрыл его руку своей, тоже щедро изукрашенной рыжими конопушками.
   – Послушайте, – сказал он. – Флот – единственная в России сфера, куда женщины пока не засунули носа. Мой вам совет: берегитесь сходить на берег. С вашей внешностью, – он ревниво оглядел Джулио с ног до головы, – не выйдет остаться в стороне. У нас в обеих столицах проходные пешки – сплошь такой глянцевитой масти… Вы играете в шахматы?
   Они сидели друг напротив друга – два молодых, сильных и умных мужчины. Но – по разные стороны стола.
   – Позвольте предположить, – опередил Головкин, – что вы – человек открытый и упрямый. А это губительная смесь для достижения цели в России.
   – Позвольте заметить, что у меня нет никакой цели, кроме службы во флоте ее величества императрицы российской, – высокомерно ответил Джулио.
   Головкин с сомнением покачал головой. Скрестил на груди огромные руки.
   "Атташе недолюбливает нынешний режим", – подумал рыцарь.
   – Тем не менее мне хотелось бы выразить господину послу… – упрямо продолжал Джулио.
   – Кстати, я забыл предупредить, – перебил Головкин. – великий князь Павел Петрович питает к Мальтийскому ордену самые сердечные чувства. Но тот, кто питает сердечные чувства к самому Павлу Петровичу, подвергается в России даже большему риску, чем поместья Мальтийского ордена во Франции… и Остроге.
   Головкин выдержал паузу.
   – Вы, кстати, знаете, что по-русски означает "острог"? – продолжал он. – Тюрьма, господин капитан.
   Джулио повел плечами. "Быстро они получили инструкции, – подумал он. – То, что выдал рыжий об отношении русской царицы к наследнику, называется крамола. Потому что правда. Но не для того дипломаты разъезжают по свету, чтобы рассказывать правду…"
   – Ну вот, я выдал вам государственную тайну, а вы все еще сердитесь, – сказал Головкин. – Вы можете выразить благодарность послу сегодня между пятью и шестью вечера. Они гуляют в это время в Каподимонте…
   – В Каподимонте? – эхом невольно повторил Джулио.
   Головкин снова усмехнулся, и Джулио вдруг сделалось стыдно за все: за чехарду ног под столом; за жалкую, рыцарскую только по виду уловку с краденым крестиком; за свою неуместность на должности посла Священного Мальтийского ордена… А главное – за глупую, никчемную тягу к этой мягкой русской графине…
   – Правда, он гуляет не один, а с супругой, – донесся голос Головкина. – Но я не думаю, что это может помешать выражению простой человеческой признательности.
   Казалось, каждая из веснушек Головкина лучилась такой рыжей, такой лисьей приязнью.
   Выйдя из здания посольства, Джулио велел нести паланкин следом.
   Он чувствовал, что его переигрывают. Что инициатива перехвачена рыжим русским громилой, в котором не ожидаешь даже намека на тонкий ум.
   Достигнув мола Сан-Винченцо, Джулио остановился при виде "Пеллегрино" и гордого флага над кормой.
   В пологих закатных лучах ему показалось, что "Пеллегрино" с укоризною косит на него глазницей якорного клюста. "Линия обороны раскисла у нас, брат, где-то на дальнем фланге", – прочитал он в якорном зрачке. "Но который из флангов дал слабину?" – немо спросил в ответ Литта. "Пеллегрино" лишь осуждающе качнулся в слабых волнах у неаполитанского пирса.
   Джулио вздохнул и пообещал себе никуда более с корабля не ходить, поблагодарить Скавронского письменно и утром тронуться в путь.

19

   Пирре
   Е. В. Энгельгардт-Скавронской
   Какой там молодец проворной,
   Прекрасный, статный, вспрыскан весь
   Водой душистой, благовонной,
   В саду, в цветах между древес,
   Тебя в беседке обнимает?
   Толь страстно к сердцу прижимает
   И огнь с смеющихся пьет роз?
   И для кого ты так небрежно
   На голубые взоры нежно
   Спустила прядь златых волос?
   …
   О злополучна и несчастна,
   Безопытная молодежь!
   Пред кем ты, бывши так прекрасна,
   Свою, блистая, прелесть льешь?
   Но если б что меня касалось,
   Тебе ль, другой ли помечталось,
   Скажу: бывал я на морях,
   Терпел и кораблекрушенья;
   Но днесь, в знак моего спасенья,
   Висит уж опущен мой флаг.
   Такой перл сочинил Державин к свадьбе Кати и Павла Мартыновича Скавронского. Скавронский, стало быть, спас поэта от Катиных чар. Поэт понуро опускает флаг и тем сохраняет себе жизнь – по уставу морских баталий.
   Но мы увидим: флаг надежды еще раз затрепещет над громоздким поэтическим кораблем Гаврилы Романовича Державина.
   Однако мы забежали вперед.
   Двадцати двух лет оставшись сиротою, Павел Мартынович Скавронский возымел безотчетную страсть к музыке.
   Сочинив оперу из античной жизни "Ариадна и Минотавр", он поставил ее на свой счет последовательно в Кимрах, Твери и Санкт-Петербурге.
   Постановки, особенно первая, убедительно показали, как недалеко развился музыкальный вкус в русской публике. Любовная ария-ди-бравура Минотавра производила в галерке такое волнение, что граф решился ехать в Италию, ближе к месту действия.
   В Италии талант его буквально расцвел. Никогда еще миланские антрепренеры не видали композитора, до такой степени отзывчивого на материальные нужды труппы.
   Простой талант вызывает за границей недоумение. Талант материально обеспеченный – подозрение. Последний в сочетании с беспричинной щедростью – сатанинское озлобление.
   – Душенька, что это я у вас персиков не вижу? – врываясь в уборную, спрашивал граф солистку Диадему Гунель. – Как же вы, эт самое, Ариадну собираетесь представлять?
   – По контракту не положено, – сухо отвечала актриса и облизывала багровые губы.
   "Как будто Ариадна только персики и трескала! – думала Диадема. – Лучше бы наличными предложил!"
   – Фу, какие глупости! Эй, кто там! Персиков! – реагировал Скавронский и бросался к роялю. – Давайте-ка, душенька, еще раз пройдемся.
   Неаполитанская оперная школа была застигнута врасплох решительной смесью оперы-буффа с трагедиями Галуппи и барочными позументами Монтеверди. Граф в композициях особо упирал на неаполитанский секстаккорд.
   Венеция, во главе с Кавалли, настаивала, что крайняя субдоминанта не годится на роль кульминации гармонического развития.
   – А у нас каждое лыко в строку! – парировал граф.
   Однако на гастролях в Венеции весь зловонный яд, скопившийся на дне каналов, выплеснулся на полосы газет. Даже респектабельный остров Лидо позволил себе провинциальные намеки на особенности русской оперной школы. А крошечный армянский Сан-Лазарус-Делли-Армени в углу Венецианской лагуны – и вовсе отделался многозначительным молчанием. Григорианский хорал требовал кантилены, а кантилена как раз и являлась сильным местом графского дарования.
   Газеты навели раздосадованного графа на мысль. По возвращении в Милан он раздал челяди собственноручные клавиры для речитатива.
   – Пение есть умение! – выстроив слуг, заявил Павел Мартынович.
   Слуги понурились.
   – А что такое есть умение пения? – Скавронский требовательно обвел глазами строй.
   – Известно что! – отозвался Андрюшка, произведенный из крепостных иподиаконов в форейторы. – Вожжами по загривку – как есть запоют. – и недобро оглядел соратников-иностранцев.
   Количество нотных линеек в клавирах граф для удобства свел к одной, вместо нот прочертив для наглядности волнообразные рельефы.
   Лакей- итальянец вскорости докладывал гостей убедительным баритоном. В случае важной особы -без затруднений брал "до" третьей октавы. Золотушный метрдотель из французов несытым тенором извещал нараспев:
   – Кушать-пить-кури-ить по-о-одано.
   – Чисто жеребцы в коровнике! – комментировал Андрюшка.
   Однако ж сам на выездах подгонял коренника бесцензурной октавой.
   Для торжественных случаев имелись каватина для повара и сводный хор иностранной прислуги, начинавшийся словами "Не позабудем родину Россию".
   Закончилось тем, что граф объявил о намерении решительно следовать традициям бельканто. Для чего, не откладывая в долгий ящик, зачитал список прислуги, подлежащей оскоплению.
   Слуга- итальянец, сославшись на домашние обстоятельства, запросил отсрочку на одну ночь. Метрдотель-француз, осведомившись, будет ли прибавка к жалованью, в ту же ночь бежал на родину и присоединился к восставшему народу. Зато жена Андрюшки, перекрестившись, прошептала: "Слава те, Господи!"
   На двадцать седьмом году жизни, разуверившись в людях, граф вернулся в Санкт-Петербург.
   Потемкин сразу высказал мнение, что оперные упражнения Скавронского дали иностранцам выгодное понятие об русском обществе. Императрица, удрученная кутежами и картежными вакханалиями русских бар за рубежом, пригласила скромного графа ко двору.
   По единодушному мнению, лучшим женихом России сезона 1781 года сделался граф Павел Мартынович Скавронский.

20

   По возвращении на корвет Джулио решительно занялся укладкой вещей. "Несессер, щипцы для завивки, пудра… – Джулио механически перебирал предметы длинными пальцами. – Пудермантель с маской…"
   Повертев в руках, Джулио медленно натянул маску для обсыпания пудрой и поглядел сквозь стеклышки на себя в зеркало. В зеркале – на часы, стоявшие за спиной на бронзовой печной доске. Побарабанил пальцами по ручке кресла. Снял маску, вышел на палубу и, спустившись мимо вахтенного по трапу, кликнул извозчика.
   Увидев в конце аллеи супругов Скавронских, Джулио остановился. Публика обтекала рыцаря, оглядываясь на растрепанную фигуру без шляпы с белым мальтийским крестом на камзоле.
   Катя шла, глядя под ноги, с силой наступая на холмики мокрых листьев. Их слабый писк, казалось, доставлял ей странное наслаждение. Возможно, ее развлекал также и тот факт, что Павел Мартынович поминутно сбивался с ноги…
   Джулио машинально зашарил правой рукой по бедру: при виде дамы хотелось почему-то взяться за шпагу. "Спаси меня, Господи, и помилуй!" – прошептал он.
   – Эчеленца! – раздалось сзади.
   Робертино с укором протягивал шляпу, шпагу и плащ. Раздерганные усы, вздымавшиеся вместе с грудью, знаменовали счастливую комбинацию поспешности и усердия. Портовые извозчики наперебой поспешили указать, куда направился полусумасшедший синьор в полудомашней одежде.
   Скавронский первым увидел рыцаря.
   Публика, показалось Джулио, выстроилась в правильный полукруг в форме театрального партера, и в зале повисла гулкая тишина.
   – Какая счастливая встреча! – сказал рыцарь и поклонился.
   Катя пристально поглядела на Литту. Только нежно любящий супруг мог не расслышать, как под платьем зачастило сердце супруги.
   "Дама на улице без головного убора…" – растерянно подумал рыцарь.
   – Я хотел бы поблагодарить вас за любезность, – сказал по-итальянски Джулио, глядя между мужем и женой. – Я никак не рассчитывал, что моя скромная особа заслужит вашего расположения до такой степени, что это малозаслуженное расположение выльется в незаслуженную форму письменной аттестации… э-э-э… императрице Екатерине.
   "С заслугами переборщил", – отстраненно подумалось Джулио.
   Катя вдруг улыбнулась. И Парко ди Каподимонте ожил. Донесся оживленный говор гуляющих; шорох бриза в кронах платанов; стук каблучков худосочной гувернантки, раскрасневшейся в погоне за вверенным малолетним бандитом. И даже скрип сапог Робертино, важно разглаживавшего усы.
   – Какая счастливая встреча! – сказал Павел Мартынович, не заметив, что повторил слово в слово приветствие рыцаря. – Я ведь хотел извиниться.
   "Что уж тут извиняться!" – снова не к месту подумал Джулио.
   С самого утра, грубо вырванная Робертино из глубокого сна, душа Джулио пребывала в оцепенении. Словно насильно надели на голову шлем из рурской стали…
   За восемь лет службы Литта привык подчиняться приказам. Резкому голосу флотской дисциплины, колокольному звону монастырского устава, ровной укоризне духовника… И ему нравилась эта ясная безмятежность души – морская гладь на рассвете в Голубой лагуне меньшего мальтийского острова Комино… Но сегодня привычные голоса доносились словно сквозь войлочную прокладку, и он двигался по Неаполю под влиянием приказов, исходивших неизвестно откуда.
   Джулио краем глаза видел на Катиной шее давешний крестик на черной бархатной ленте, каплю рубина в сердцевине, а ниже – кольцо с крупным сапфиром, по странной прихоти подвешенное на цепочку.
   Графиня, все улыбаясь, протянула руку. "Монахи не целуют дамам рук", – подумал Джулио. Набрал полную грудь воздуха, как для команды "Свистать всех наверх!", и снял шляпу. Потом прильнул губами к душистой шелковой перчатке.
   Нежный зверек Катиной руки сразу по-хозяйски поселился в объемистой ладони рыцаря, в углублении, где линия жизни пересекается с линией судьбы.
   – Павел Мартынович торопил меня с письмом, – медленно сказала Катя, отнимая руку. – Забыла написать сестре главное. – и посмотрела на черную родинку в углу рыцарских губ.
   – Эт самое, – добавил Павел Мартынович.
   – Передайте Александре, – сказала Катя, – что нам разрешили отпуск в июне.
   Джулио глядел вбок, на старушку няню, любительницу мороженого. "Март, апрель, май, июнь", – подсчитал он.
   Павел Мартынович удивленно посмотрел на жену.
   – Июнь? – сказал он.
   Но Джулио уже встретился с Катей глазами. И никак не мог потом вспомнить, как долго длился общий взгляд, далекий от формальностей этикета, да и от всяческих формальностей.
   Что ж, взгляд мужчины измеряется временем и пространством: он торопит минуту и стремится сократить дистанцию. Но женский… Женский взгляд измеряется пустотой. Волшебной пустотой, в которой нет ничего, кроме женщины, но которая, раз накатив, вмиг задувает свечные огарки надуманных измерений.
   Павел Мартынович между тем смущенно тараторил:
   – …и не могу заставить Катю осчастливить Неаполь выходами в свет. Она у меня здесь затворницей. А молва приписывает мужу тиранические свойства… – Посол снизу вверх глядел на громадную фигуру рыцаря. – А между тем то, что королю Карлу представляется прихотью северного сатрапа, имеет объяснением национальную неаполитанскую эпидемию. А именно – лень.
   "Никогда не подумал бы, что графиня ленивы", – хотел солгать Джулио, едва выбравшись из голубой прохлады Катиных глаз. Но тут же, как из огня в полымя, с содроганием представил мягкие линии Кати в часы полуденной сиесты… И только прерывисто вздохнул.
   Катя, склонив голову набок (и каштановая прядь случайно упала на плечо), словно бы уловила картину, представившуюся рыцарю.
   – Я не ленива, – сказала она.
   Втянула и выпустила нижнюю губу, влажно заблестевшую в свете закатного солнца.
   – Вы это увидите в Петербурге, – добавила она.
   – Тюша, граф Литта едет в Балтийский флот, – вмешался Павел Мартынович. – Обстоятельства службы могут воспрепятствовать удовольствию…
   Екатерина Васильевна посмотрела на мужа как глядят на лакея, при подаче десерта испустившего непотребный звук.
   – Воспрепятствовать удовольствию? – протяжно удивилась она.
   Позже, уже по дороге на Чериньолу, Джулио старался представить – как это бывает, когда графиня смущена? Или взволнованна?
   – Катя! – вместо Кати смутился Скавронский. – Ты ставишь синьора Литту в неловкое положение. Ты словно бы настаиваешь…
   – В неловкое положение я ставлю скорее вас, – неторопливо сказала она, поигрывая башмачком, простонародно выставленным из-под края платья.
   – Тюша… – задохнулся Павел Мартынович.
   Дерзкое пренебрежение приличиями, почти грубая интонация сельской ярмарки вдруг сказочно поразили Литту. Так слабый звук пощечины перебивает шумный гомон благовоспитанности на провинциальном балу.
   – Рыцарь Мальтийского ордена не может попасть в неловкое положение, – продолжала Катя, безмятежно глядя на Джулио из темно-синего омута. – Или ищите расчета.
   Джулио медленно, начиная с могучей шеи, покраснел. Чехарду с пропавшей коробкой Катя истолковала верно: скучно расчисленной прелюдией к русской миссии мальтийского кавалера.
   Что ж, мужскую расчетливость женское сердце принимает в единственном случае – когда целью является это самое сердце.
   – Рыцарь Мальтийского ордена з-закован в броню только на полях сражений, – глухо сказал Джулио.
   – Эт самое… – начал было Павел Мартынович.
   Джулио вскинул глаза на Катю. "Неправда, не потому, что расчет… То есть расчет потому, что миссия…"
   В огромном теле Литты, где-то там, в каркасе сурового капитана, трудно просыпались тонкие, задубевшие в ершиках морской соли струны. Властный маэстро осторожно тронул их, удивленно пробуя антикварный инструмент, безжалостно сваленный в кучу с новоделами…
   Но Катя, плавно отвернувшись, показала слуге на зонтик.
   – Кажется, накрапывает, – отозвался Павел Мартынович и поглядел в небо.
   Литта послушно взглянул в закатную лазурь. Ему показалось, что уже было: зонтик, женщина, ее муж и неаполитанское небо без единого облачка…
   – Позвольте пожелать вам счастливого пути, – заторопился Павел Мартынович.
   – Благодарю от всей души вас и вашу супругу, – поклонился Джулио и отступил в сторону, ожидая последнего Катиного слова.
   Графиня, едва кивнув, быстро прошла мимо, обдав Джулио напоследок запахом лаванды и пряным пушным ароматом сибирского соболя.

21

   Странный дом, в котором поселился на Мальте Волконский, вызвал в канцелярии великого магистра разнообразные толки.
   – Бабы! – уверенно сказал командор Деодат Доломье.
   – Может быть, русский посол как-нибудь того?… – осторожно ухмыльнулся щуплый канцлер Пьер Дублет, похожий на скобку, позабытую посреди строки.
   Лорас покачал головой.