Олег Борушко
Мальтийский крест
Любовь на просторах великой империи сродни поездке на почтовых. Звонкая при выезде из деревни, упоительная на разгоне; в виду губернского города уже привыкшая к ухабам, она осеняется венцом полноцветной радуги с приближением к столице, славе, могуществу.
Меж подданных малой державы – любовь подобна маяку: ровными вспышками после минутных затмений, она подчиняется воле смотрителя, зато не зависит от ветра, от моря, от непогоды.
Лев Толстой. Черновые материалы к "Анне Карениной"
Маяк в Большой Гавани Мальты работал как часы.
Двадцатипятилетний граф Джулио Литта, приняв с вечера команду над караулом порта, расположился поужинать.
В старом здании таможни, сложенном еще Жаном Ла-Валеттой, было сыро.
– Нет, это не христианский остров! – заявил Робертино после первой мальтийской ночи семь лет назад. Он ненавидел влажные простыни почти так же сильно, как ревнивых мужей. – Это, ваше сиятельство, наоборот!
– Н-наоборот? – рассеянно отозвался тогда Литта.
– Чистой воды турецкая баня! – заявил Робертино.
Джулио отстегнул шпагу, прислонил к столу. "Упадет", – подумал он. Грузно сел на скамью, заложил ногу за ногу, расстегнул у горла красный супервест.
Скрипнула дверь. На цыпочках вошел Робертино, поставил поднос с вареной лампукой*. Джулио поморщился.
– Пост еще только завтра! – отрезал Робертино. – Съешьте рыбки! Вы себя в гроб загоните!
Джулио обвел глазами стены таможни.
– Вот именно – чем не гроб? – пропел коротышка Робертино. – Загнешься от тоски среди этих камней, еще и не есть. Эх, то ли дело в Милане!… Корабль, между прочим, эчеленца*. И здоровенный.
Джулио разломил хлебец, стал медленно жевать, покачивая сапогом. Тонко позванивала шпора.
– А флагов не видать, – с удовольствием добавил слуга и принялся терзать громадные черные усы, распущенные веером по неаполитанской моде.
Дверь вновь распахнулась, в комнату втиснулся брат-оруженосец размером с двух Робертино, поставленных друг на друга. Он был без усов, зато с бакенбардами.
– Ваше превосходительство, иностранец на рейде…
Шпага поехала по краю стола и грохнулась со звоном.
– По огням – военный, – продолжал навытяжку караульный. – Фрегат, ваше превосходительство.
Джулио перестал жевать.
– Ф-фрегат? – сказал он.
Брат- оруженосец покосился на Робертино.
– Эчеленца, так ведь ужин… – Робертино опасливо ступил шаг назад. – Фрегат-то уже здесь, а ужин-то еще… – он посмотрел Джулио прямо в живот.
Даже сидя Джулио Литта возвышался над слугой на добрый фут.
Граф тяжело и спокойно глядел на Робертино. "Как якорь на креветку", – образно думал тот, отступая все дальше.
– Лодка, раз пришла, уже никуда не денется, – бормотал слуга. – А рыбка остынет…
Правый ус у него стал непроизвольно подергиваться.
– Двое суток ареста, – сказал Джулио. – Еще раз повторится – отрежу усы.
Доскакав до форта Святого Эльма, Джулио взобрался на смотровую башню и навел подзорную трубу в кожаном пояске на сырую мальтийскую темень.
2
В ночь на 20 января 1789 года русский фрегат "Святой Николай" встал на рейде Валетты.
– Эк мигает ровно. – Волконский передал трубу капитану. – Что жгут на маяке, интересно?
– Известно что – магний. Прикажете шлюпку, Дмитрий Михалыч? – капитан насмешливо покосился на худую юношескую фигуру посла.
– Шлюпку? – Волконский опасливо скосил глаз в маслянисто-черную пахоту моря за бортом. – Прикажите лучше флаги, – кашлянув, морским волком отрезал он. – Разве магний так горит?
– Так ведь ночь, какие флаги, Дмитрий Михалыч? – сказал капитан. – Да и ветер – порвет флаги-то.
– На то он и ветер, – наставительно сказал Волконский.
Худой и ровный, как собственный указательный палец (и даже такой же немного конический), Волконский, по контрасту, любил округлые фразы.
– Исполняйте, пожалуйста, – сказал Волконский. – Это сколько ж нужно магния? Верно сказывали – все они тут, на острове, алхимики.
"При чем алхимия? – думал капитан, обиженно подымаясь на мостик. – Не углем же на маяке работать".
Едва капитан вышел из желтого конуса палубного фонаря, Волконский расстегнул и отпустил по ветру полы камзола. Крепко взялся тонкими пальцами за поручень. "Как Петр I", – подумал он.
Дмитрий Михайлович Волконский верил, что земля покоится на трех китах: дерзость, чувство долга и Древний Египет. Комбинация стяжала ему в департаменте иностранных дел репутацию вольнодумца. Но поскольку Древний Египет не играл большой роли во внешней политике России, а дерзость и чувство долга играли, то на египетские причуды статского советника Волконского глядели сквозь пальцы.
Посол прошел в каюту, запалил бронзовый канделябр, поглядел на портрет матушки-императрицы, неохотно исполненный Левицким для подарка на Мальту. Достал пакет, блеснул красный сургуч размером с пятак. "То-то ночи у них тут темные, что и орла российского не видно, – думал Волконский, разглядывая печать. – Аллегория!"
Двадцатитрехлетнего графа искренне огорчало, что самые художественные мысли проносятся в голове, когда он один. А когда он в обществе – не проносятся.
"Преимущественнейшему господину гран-магистеру Ордена Святого Гроба и Святого Иоанна Иерусалимского1 Эмануэлю де Рохану-и-Польдюку", – поднеся к свету, прочел на конверте черной тушью выписанный адрес.
Прилег на диван, закинул руки за голову. Поправил кружево на рукавах, чтоб не замялось. В иллюминатор свежо задувало с моря.
"А красивая жена у нашего посланника в Неаполе", – зевнув, подумал граф.
– Эк мигает ровно. – Волконский передал трубу капитану. – Что жгут на маяке, интересно?
– Известно что – магний. Прикажете шлюпку, Дмитрий Михалыч? – капитан насмешливо покосился на худую юношескую фигуру посла.
– Шлюпку? – Волконский опасливо скосил глаз в маслянисто-черную пахоту моря за бортом. – Прикажите лучше флаги, – кашлянув, морским волком отрезал он. – Разве магний так горит?
– Так ведь ночь, какие флаги, Дмитрий Михалыч? – сказал капитан. – Да и ветер – порвет флаги-то.
– На то он и ветер, – наставительно сказал Волконский.
Худой и ровный, как собственный указательный палец (и даже такой же немного конический), Волконский, по контрасту, любил округлые фразы.
– Исполняйте, пожалуйста, – сказал Волконский. – Это сколько ж нужно магния? Верно сказывали – все они тут, на острове, алхимики.
"При чем алхимия? – думал капитан, обиженно подымаясь на мостик. – Не углем же на маяке работать".
Едва капитан вышел из желтого конуса палубного фонаря, Волконский расстегнул и отпустил по ветру полы камзола. Крепко взялся тонкими пальцами за поручень. "Как Петр I", – подумал он.
Дмитрий Михайлович Волконский верил, что земля покоится на трех китах: дерзость, чувство долга и Древний Египет. Комбинация стяжала ему в департаменте иностранных дел репутацию вольнодумца. Но поскольку Древний Египет не играл большой роли во внешней политике России, а дерзость и чувство долга играли, то на египетские причуды статского советника Волконского глядели сквозь пальцы.
Посол прошел в каюту, запалил бронзовый канделябр, поглядел на портрет матушки-императрицы, неохотно исполненный Левицким для подарка на Мальту. Достал пакет, блеснул красный сургуч размером с пятак. "То-то ночи у них тут темные, что и орла российского не видно, – думал Волконский, разглядывая печать. – Аллегория!"
Двадцатитрехлетнего графа искренне огорчало, что самые художественные мысли проносятся в голове, когда он один. А когда он в обществе – не проносятся.
"Преимущественнейшему господину гран-магистеру Ордена Святого Гроба и Святого Иоанна Иерусалимского1 Эмануэлю де Рохану-и-Польдюку", – поднеся к свету, прочел на конверте черной тушью выписанный адрес.
Прилег на диван, закинул руки за голову. Поправил кружево на рукавах, чтоб не замялось. В иллюминатор свежо задувало с моря.
"А красивая жена у нашего посланника в Неаполе", – зевнув, подумал граф.
3
За два месяца до описанных выше событий Екатерина II, закончив утренний прием, прошла в кабинет в сопровождении Потемкина. Князь отъезжал назад к армии, к Очакову, где Суворов в его отсутствие проявлял излишнюю инициативу.
Светлейший с недавнего времени не находил в душе прежнего боевого задора. Так воин после ампутации ноги чует иногда в ступне ноющую боль.
Однако есть ли задор, нет ли – светлейший понимал: с турками пора кончать. Иначе насмарку все его таврические подвиги, Херсон и первый русский Черноморский флот.
Потемкин ждал последних напутствий, заранее морщась: голова после вчерашнего напоминала чугун с сырой картошкой. Раньше матушка избегала высокопарных слов, а просто говорила: "Давай-ка, Гриша". Теперь принимала все более официальный тон.
"Очаков будет взят, не извольте беспокоиться, ваше величество, – подбирал он сухую ответную фразу. – К Рождеству Христову и возьмем. Интересно, как она Зубова напутствует? "Давай-ка, Платоша"? Не звучит", – думал Потемкин, глядя, как Екатерина грузно усаживается за столик. Крошечное бюро с откинутой крышкой работы Брамса едва вмещало чернильницу с песочницею и лист в одну четвертую. "Чтобы лишних бумаг не наваливалось", – поясняла царица.
На бюро лежал незапечатанный пакет.
Выйдя с утра в приемную залу, императрица сразу, поверх круговерти придворных, отметила: светлейший – в нервно-отрицательном духе. То есть бодрый и раздраженный.
– Возьми-ка, Гриша, почитай, – ласково сказала Екатерина, взяла с бюро и протянула ему пакет.
Она подперла голову рукою и тихо глядела на поседевшего князя. "Все красивый, – грустно думала она. – Хоть и кривой на один глаз…"
– Мальта? – удивился Потемкин, пробежав первые строки.
"Даже крошки бисквитные не смахнула, – неприязненно думал он. – Письмо писала за кофе, часов около шести. Вечно в такую рань ее на идеи развозит. На кофе не пригласит, хоть ты накануне ее до истерики долюби".
– Так, – сказал он, мучительно пытаясь вникнуть в смысл документа.
"За каким мне эта Мальта перед отъездом? – вертелось в голове. – Очаков – вот о чем думать".
– Да ты куда улетел-то? – спросила Екатерина.
– Матушка, на кой хрен мы просим у них капитана? – встрепенулся Потемкин. – Тоже мне наставник! Посла им всучить, этого… Волконского – я еще понимаю. Хотя Ушакова туда с эскадрой, а не посла с картиною!
– Да они посла-то ведь не примут, Гриша, – сказала Екатерина. – Посол православного двора при католическом ордене – ты соображаешь?
Потемкин потряс головою – похмельный туман со вчерашнего никак не хотел рассеиваться.
"И как это Безбородько2 с похмелья указы выдумывать умудряется? – думал князь. – Пьет как лошадь, потом девок тройку пропустит, потом с утра – шлеп! – ноту его величеству королю шведскому".
Потемкин вспомнил вчерашних сестричек-турчанок, сервированных Безбородькой под слоем крема на огромном майсенском блюде.
"Торт "Босфор и Дарданеллы!" – объявил Безбородько. – России требуется прямой проход!"
Турчанки на блюде хлопали глазами и непрофессионально улыбались. Лежать на блюде было неудобно.
"Босфор был не так живописен, как Дарданеллы", – смутно припомнил князь.
– Да за каким бесом нам эта Мальта, матушка? – Потемкин выпростал из мысленного кавардака единственный вопрос, хоть как-то относящийся к делу. И обвел мутным глазом кабинет – нет ли где бутылочки портеру. Он об настоящем деле думает, а она все только кружева плетет. А ведь была – боец! Стареет.
Екатерина позвонила.
– Портеру, – коротко сказала она камер-лакею. – Гриша, – она повернулась к Потемкину, – да ты газеты французские давно ли читал?
Потемкин жалобно поглядел на свежую Екатерину, мозговые часики которой в утренние минуты всегда поражали точностью хода.
Лакей внес на подносе бутылку и при ней бокал.
Потемкин, не выдержав, шагнул навстречу и двинул прямо из горла и прямо в желудок, минуя бездарные глотательные паузы.
– Еще? – спросила Екатерина.
Потемкин взял лакея за лацкан, вытер губы.
– Каюсь, – сказал он.
– Что уж тут, – потупилась Екатерина, – не впервой…
– Что газет, говорю, французских не читал – каюсь.
– А! Значит, пришел в себя? Ну, добре, как говорит собутыльник твой Безбородько.
– И чего там с французами? – оживился князь. – Постой, а что-то мне из Варшавы покойный Браницкий… уподобь, Господи, его беспокойную душу… э-э… успокой, Господи, его бесподобную… – Потемкин не докрестился и махнул рукой. – Ну-ка, ну-ка! У них же там какие-то поместья… У Мальтийского ордена, говорю, в Польше…
– Острог называется, – подбодрила Екатерина. – Ну-ну?
– И католиков у тебя теперь под рукою в новых польских землях, я чай, мильенов пять.
– Ну, не пять.
– И поляки с французами подружились, как польку Людовику сосватали. А у Людовика крестьяне бунтуют, казна пустая. Ну и чего? – с разгону остановил сам себя Потемкин.
– Может, все-таки еще?
– Да нет, лучше сяду. Позволите, ваше величество?
– Да уж лучше, чем лежа. А то ты в последнее время…
– Да все самое интересное мы ведь с тобой лежа-то и придумали! – брякнул князь.
Екатерина вспыхнула.
– Ты так думаешь? – сказала она.
– Да я не то имел, – нехотя поправился Потемкин, ни капли не смутившись.
– Отчего ж? – перебила царица. – Стара стала?
"Все мысли читает, дьявол!" – Потемкин покраснел.
– Катя! – князь вскочил так, что дубовое кресло с грохотом перевернулось на спинку и по полу покатились деревянные маковки, венчавшие резное изголовье. – Да что ты, Бог с тобой!
– Сиди уж. – Екатерина в восхищении поглядела на кресельную руину. – Да-а. Как же я от тебя родить-то не умудрилась?
– М-м-м… – Потемкин припомнил курносое лицо великого князя Павла Петровича. Вздернул одной рукой кресло обратно, как провинившегося прапорщика за шкирку. – Как подумаю, что все, чего мы с тобой навоевали, под эдакого монарха попадет…
Он давно понял, что матушка не хочет растолковать впрямую. Наталкивает исподтишка, чтобы заодно проверить и себя – верно ли разложила партию.
Но последнего доворота ключа у князя что-то сегодня не выходило. Да и на кой оно ему сдалось, когда у него совсем другой ключ в голове – от одной турецкой крепости в устье Южного Буга?
– Мы как говорили, Гриша? – Екатерина зацепила щепоть песку из чернильного прибора и стала просеивать сквозь пальцы. – Александр Павлович будет у нас российским императором. – Екатерина поежилась. – Константин Павлович – греческим царем. А Павлуша? Внуки пристроены, а сын…
– А что Павлуша? – Потемкин подумал, что напрасно отказался от второй бутылки.
– А куда его? Как Иоанна Антоновича – в Шлиссельбургский равелин? Что из этого получается – известно…3
Стряхнув с пальцев остатки песка, царица поднялась.
– Что такое в России обиженный наследник престола? – сказала она. – Плевать мужики хотели на букву закона: по моей монаршей воле Павлушу обидели или не по моей. Русский мужик – это тебе не прусский пехотный полк.
– Матушка, да ты на что намекаешь?… – Потемкин присел на ручку кресла и интимно обнял поврежденную спинку. – А то ведь это у меня быстро.
– Дурак! – сказала Екатерина, останавливаясь. – Чтоб я такой грех на душу… Ты когда кого невзлюбишь, у тебя мозги, словно телега немазаная, все какие-то гадкие звуки производят…
– Да раньше-то мы же… – сбитый с толку, начал князь.
– А раньше у нас с тобой впереди было много времени, – перебила Екатерина. – Понимаешь, фельдмаршал? Не будет покоя, и все тут, – подытожила царица.
Она вновь мягко пошла по кабинету, с усилием потирая рукою горло.
– Не ты ли мне доносил, что иезуиты4 вокруг Павлуши сети плетут? – терпеливо приступила она с другой стороны.
– Дак и я же тебе про это самое.
– Что Кутайсов ему нашептывает: а не худо бы на крайний случай корону подыскать, пусть завалящую – да все лучше, чем в крепости томиться?
"Во дает баба!" – подумал Потемкин.
– Ничего себе завалящая корона! – сказал князь, чтобы что-нибудь сказать. – Великий магистр суверенного, как его… ордена больницы? Так-так-так. – Потемкин, подняв с пола деревянную маковку, пытался присобачить ее на место. – А народ?
– Гриша! Да что с тобой сегодня?
Потемкин вдруг снова вскочил, отшвырнув в сердцах деревянный шарик.
– Ты что, не понимаешь, что я к армии еду? – почти выкрикнул князь. – Где судьба России решается? А ты мне про какой-то хрен моржовый, прости Господи…
– Фельдмаршал – он и есть фельдмаршал, – тихо сказала Екатерина, глядя на князя. – И правильно. И с Богом.
Потемкин пошел пятнами, рубец на брови побагровел.
– С каким Богом? – со сдержанной яростью сказал он.
– Ты-то? С православным. А вот Павлуша – тот с католическим…
Потемкин с минуту тупо смотрел на императрицу и вдруг опустился обратно в кресло. Он все понял.
Князь провел рукою наискось по шраму, словно пытаясь восстановить стереоскопичность зрения. "Если Павел Петрович Романов сделается магистром ордена, хоть иезуитского, хоть Мальтийского, – он должен будет перейти в католичество. А за католика русские мужики никогда не пойдут бунтовать. Будь он хоть трижды раззаконный наследник престола…"
Случайные кусочки моментом сложились в простую, как удар шпагой, мозаику.
Екатерина мягко подошла, остановилась перед светлейшим и, сцепив руки внизу живота, кивнула головой.
До Потемкина долетел запах ее любимых "Пиров Шамахана" – душистых пачуль, привезенных по его приказу из каспийской орды.
– Я-то ведь своего окна в Европу еще не прорубила, – сказала она.
– И это будет уже не изгнание наследника, а почетная государственная миссия, – тихо добавил Потемкин, напомнив Екатерине лучшие годы, когда мысли их неслись взапуски, обгоняя и дополняя друг друга.
Потемкин расстегнул пуговицу на мундире. "А я-то со своим дурацким Очаковом! Матушка Очаков давно взяла, и крепость отстроила, и плывет дальше на всех парусах, – с горечью думал он. – С севера Европы – русские Кронштадт и Выборг, с юга – русские Греция и Мальта. Потом Менорка и Гибралтар. Европа в клещах Великой России…"
– Посла, значит, на Мальте не примут… – заговорил Потемкин, словно стараясь перебить давешнюю тупость запоздалой прозорливостью.
– А как к Гибралтару подберемся – пусть англичане в Индию через Северный океан ходят, – подхватила Екатерина. – Поостынут, с японцами подружатся. Это у них будет серьезный союзник…
Потемкин только тут заметил, что все еще держит смятый черновик царского письма.
Он расправил лист, поднес к лицу и еще раз пробежал.
– Посла нашего на Мальте принять не смогут – папы римского испугаются, – сказал князь. – Отказать побоятся – у нас теперь в Черном море флот. – он сверкнул глазом на царицу.
– Ну, ты бы как? – Екатерина стала вновь прохаживаться по кабинету.
– В большом откажем – посла не примем, – сказал Потемкин. – В малом уступим – капитанчика для Балтийской эскадры пришлем. Авось русские и не обидятся…
– Вот тут Очаков нам и не помешал бы! – вдохновенно добавила Екатерина. – Пока Волконский на "Святом Николае" до Мальты дойдет – ты как раз и… Ты уж постарайся. На Мальте понимают только один язык – морских флагов. Как только турки нам проливы отдадут…
– Ну уж, сразу и проливы…
– Так я тебя для чего к армии командирую?
Потемкин поднялся. Полный злобной похмельной энергии при входе в кабинет, теперь он стоял перед ней опохмеленный по всем правилам целительства. Ему не увидеть Великой России. Он просто уже не способен видеть дальше победы – после стольких побед. Требуется зрение поострее. А он… Он возьмет Очаков и поставит последнюю потемкинскую веху на границах любимой державы.
– Вечером заглянешь? – спросила Екатерина, глядя в сторону. – Никого не будет, – быстро добавила она. – Я уж тогда и благословлю на дорожку.
– Очаков, говорите, ваше величество? – Потемкин, встрепенувшись, задорно поглядел на нее. – Эхма, дам прикурить! Напоследок…
– Не зарекайся. Ненароком в лес пошел, да невзначай топорище вырубил, – сказала Екатерина, подошла вплотную и, твердо взяв руками за седые виски, поцеловала прямо в губы.
Светлейший с недавнего времени не находил в душе прежнего боевого задора. Так воин после ампутации ноги чует иногда в ступне ноющую боль.
Однако есть ли задор, нет ли – светлейший понимал: с турками пора кончать. Иначе насмарку все его таврические подвиги, Херсон и первый русский Черноморский флот.
Потемкин ждал последних напутствий, заранее морщась: голова после вчерашнего напоминала чугун с сырой картошкой. Раньше матушка избегала высокопарных слов, а просто говорила: "Давай-ка, Гриша". Теперь принимала все более официальный тон.
"Очаков будет взят, не извольте беспокоиться, ваше величество, – подбирал он сухую ответную фразу. – К Рождеству Христову и возьмем. Интересно, как она Зубова напутствует? "Давай-ка, Платоша"? Не звучит", – думал Потемкин, глядя, как Екатерина грузно усаживается за столик. Крошечное бюро с откинутой крышкой работы Брамса едва вмещало чернильницу с песочницею и лист в одну четвертую. "Чтобы лишних бумаг не наваливалось", – поясняла царица.
На бюро лежал незапечатанный пакет.
Выйдя с утра в приемную залу, императрица сразу, поверх круговерти придворных, отметила: светлейший – в нервно-отрицательном духе. То есть бодрый и раздраженный.
– Возьми-ка, Гриша, почитай, – ласково сказала Екатерина, взяла с бюро и протянула ему пакет.
Она подперла голову рукою и тихо глядела на поседевшего князя. "Все красивый, – грустно думала она. – Хоть и кривой на один глаз…"
– Мальта? – удивился Потемкин, пробежав первые строки.
"Даже крошки бисквитные не смахнула, – неприязненно думал он. – Письмо писала за кофе, часов около шести. Вечно в такую рань ее на идеи развозит. На кофе не пригласит, хоть ты накануне ее до истерики долюби".
– Так, – сказал он, мучительно пытаясь вникнуть в смысл документа.
"За каким мне эта Мальта перед отъездом? – вертелось в голове. – Очаков – вот о чем думать".
– Да ты куда улетел-то? – спросила Екатерина.
– Матушка, на кой хрен мы просим у них капитана? – встрепенулся Потемкин. – Тоже мне наставник! Посла им всучить, этого… Волконского – я еще понимаю. Хотя Ушакова туда с эскадрой, а не посла с картиною!
– Да они посла-то ведь не примут, Гриша, – сказала Екатерина. – Посол православного двора при католическом ордене – ты соображаешь?
Потемкин потряс головою – похмельный туман со вчерашнего никак не хотел рассеиваться.
"И как это Безбородько2 с похмелья указы выдумывать умудряется? – думал князь. – Пьет как лошадь, потом девок тройку пропустит, потом с утра – шлеп! – ноту его величеству королю шведскому".
Потемкин вспомнил вчерашних сестричек-турчанок, сервированных Безбородькой под слоем крема на огромном майсенском блюде.
"Торт "Босфор и Дарданеллы!" – объявил Безбородько. – России требуется прямой проход!"
Турчанки на блюде хлопали глазами и непрофессионально улыбались. Лежать на блюде было неудобно.
"Босфор был не так живописен, как Дарданеллы", – смутно припомнил князь.
– Да за каким бесом нам эта Мальта, матушка? – Потемкин выпростал из мысленного кавардака единственный вопрос, хоть как-то относящийся к делу. И обвел мутным глазом кабинет – нет ли где бутылочки портеру. Он об настоящем деле думает, а она все только кружева плетет. А ведь была – боец! Стареет.
Екатерина позвонила.
– Портеру, – коротко сказала она камер-лакею. – Гриша, – она повернулась к Потемкину, – да ты газеты французские давно ли читал?
Потемкин жалобно поглядел на свежую Екатерину, мозговые часики которой в утренние минуты всегда поражали точностью хода.
Лакей внес на подносе бутылку и при ней бокал.
Потемкин, не выдержав, шагнул навстречу и двинул прямо из горла и прямо в желудок, минуя бездарные глотательные паузы.
– Еще? – спросила Екатерина.
Потемкин взял лакея за лацкан, вытер губы.
– Каюсь, – сказал он.
– Что уж тут, – потупилась Екатерина, – не впервой…
– Что газет, говорю, французских не читал – каюсь.
– А! Значит, пришел в себя? Ну, добре, как говорит собутыльник твой Безбородько.
– И чего там с французами? – оживился князь. – Постой, а что-то мне из Варшавы покойный Браницкий… уподобь, Господи, его беспокойную душу… э-э… успокой, Господи, его бесподобную… – Потемкин не докрестился и махнул рукой. – Ну-ка, ну-ка! У них же там какие-то поместья… У Мальтийского ордена, говорю, в Польше…
– Острог называется, – подбодрила Екатерина. – Ну-ну?
– И католиков у тебя теперь под рукою в новых польских землях, я чай, мильенов пять.
– Ну, не пять.
– И поляки с французами подружились, как польку Людовику сосватали. А у Людовика крестьяне бунтуют, казна пустая. Ну и чего? – с разгону остановил сам себя Потемкин.
– Может, все-таки еще?
– Да нет, лучше сяду. Позволите, ваше величество?
– Да уж лучше, чем лежа. А то ты в последнее время…
– Да все самое интересное мы ведь с тобой лежа-то и придумали! – брякнул князь.
Екатерина вспыхнула.
– Ты так думаешь? – сказала она.
– Да я не то имел, – нехотя поправился Потемкин, ни капли не смутившись.
– Отчего ж? – перебила царица. – Стара стала?
"Все мысли читает, дьявол!" – Потемкин покраснел.
– Катя! – князь вскочил так, что дубовое кресло с грохотом перевернулось на спинку и по полу покатились деревянные маковки, венчавшие резное изголовье. – Да что ты, Бог с тобой!
– Сиди уж. – Екатерина в восхищении поглядела на кресельную руину. – Да-а. Как же я от тебя родить-то не умудрилась?
– М-м-м… – Потемкин припомнил курносое лицо великого князя Павла Петровича. Вздернул одной рукой кресло обратно, как провинившегося прапорщика за шкирку. – Как подумаю, что все, чего мы с тобой навоевали, под эдакого монарха попадет…
Он давно понял, что матушка не хочет растолковать впрямую. Наталкивает исподтишка, чтобы заодно проверить и себя – верно ли разложила партию.
Но последнего доворота ключа у князя что-то сегодня не выходило. Да и на кой оно ему сдалось, когда у него совсем другой ключ в голове – от одной турецкой крепости в устье Южного Буга?
– Мы как говорили, Гриша? – Екатерина зацепила щепоть песку из чернильного прибора и стала просеивать сквозь пальцы. – Александр Павлович будет у нас российским императором. – Екатерина поежилась. – Константин Павлович – греческим царем. А Павлуша? Внуки пристроены, а сын…
– А что Павлуша? – Потемкин подумал, что напрасно отказался от второй бутылки.
– А куда его? Как Иоанна Антоновича – в Шлиссельбургский равелин? Что из этого получается – известно…3
Стряхнув с пальцев остатки песка, царица поднялась.
– Что такое в России обиженный наследник престола? – сказала она. – Плевать мужики хотели на букву закона: по моей монаршей воле Павлушу обидели или не по моей. Русский мужик – это тебе не прусский пехотный полк.
– Матушка, да ты на что намекаешь?… – Потемкин присел на ручку кресла и интимно обнял поврежденную спинку. – А то ведь это у меня быстро.
– Дурак! – сказала Екатерина, останавливаясь. – Чтоб я такой грех на душу… Ты когда кого невзлюбишь, у тебя мозги, словно телега немазаная, все какие-то гадкие звуки производят…
– Да раньше-то мы же… – сбитый с толку, начал князь.
– А раньше у нас с тобой впереди было много времени, – перебила Екатерина. – Понимаешь, фельдмаршал? Не будет покоя, и все тут, – подытожила царица.
Она вновь мягко пошла по кабинету, с усилием потирая рукою горло.
– Не ты ли мне доносил, что иезуиты4 вокруг Павлуши сети плетут? – терпеливо приступила она с другой стороны.
– Дак и я же тебе про это самое.
– Что Кутайсов ему нашептывает: а не худо бы на крайний случай корону подыскать, пусть завалящую – да все лучше, чем в крепости томиться?
"Во дает баба!" – подумал Потемкин.
– Ничего себе завалящая корона! – сказал князь, чтобы что-нибудь сказать. – Великий магистр суверенного, как его… ордена больницы? Так-так-так. – Потемкин, подняв с пола деревянную маковку, пытался присобачить ее на место. – А народ?
– Гриша! Да что с тобой сегодня?
Потемкин вдруг снова вскочил, отшвырнув в сердцах деревянный шарик.
– Ты что, не понимаешь, что я к армии еду? – почти выкрикнул князь. – Где судьба России решается? А ты мне про какой-то хрен моржовый, прости Господи…
– Фельдмаршал – он и есть фельдмаршал, – тихо сказала Екатерина, глядя на князя. – И правильно. И с Богом.
Потемкин пошел пятнами, рубец на брови побагровел.
– С каким Богом? – со сдержанной яростью сказал он.
– Ты-то? С православным. А вот Павлуша – тот с католическим…
Потемкин с минуту тупо смотрел на императрицу и вдруг опустился обратно в кресло. Он все понял.
Князь провел рукою наискось по шраму, словно пытаясь восстановить стереоскопичность зрения. "Если Павел Петрович Романов сделается магистром ордена, хоть иезуитского, хоть Мальтийского, – он должен будет перейти в католичество. А за католика русские мужики никогда не пойдут бунтовать. Будь он хоть трижды раззаконный наследник престола…"
Случайные кусочки моментом сложились в простую, как удар шпагой, мозаику.
Екатерина мягко подошла, остановилась перед светлейшим и, сцепив руки внизу живота, кивнула головой.
До Потемкина долетел запах ее любимых "Пиров Шамахана" – душистых пачуль, привезенных по его приказу из каспийской орды.
– Я-то ведь своего окна в Европу еще не прорубила, – сказала она.
– И это будет уже не изгнание наследника, а почетная государственная миссия, – тихо добавил Потемкин, напомнив Екатерине лучшие годы, когда мысли их неслись взапуски, обгоняя и дополняя друг друга.
Потемкин расстегнул пуговицу на мундире. "А я-то со своим дурацким Очаковом! Матушка Очаков давно взяла, и крепость отстроила, и плывет дальше на всех парусах, – с горечью думал он. – С севера Европы – русские Кронштадт и Выборг, с юга – русские Греция и Мальта. Потом Менорка и Гибралтар. Европа в клещах Великой России…"
– Посла, значит, на Мальте не примут… – заговорил Потемкин, словно стараясь перебить давешнюю тупость запоздалой прозорливостью.
– А как к Гибралтару подберемся – пусть англичане в Индию через Северный океан ходят, – подхватила Екатерина. – Поостынут, с японцами подружатся. Это у них будет серьезный союзник…
Потемкин только тут заметил, что все еще держит смятый черновик царского письма.
Он расправил лист, поднес к лицу и еще раз пробежал.
– Посла нашего на Мальте принять не смогут – папы римского испугаются, – сказал князь. – Отказать побоятся – у нас теперь в Черном море флот. – он сверкнул глазом на царицу.
– Ну, ты бы как? – Екатерина стала вновь прохаживаться по кабинету.
– В большом откажем – посла не примем, – сказал Потемкин. – В малом уступим – капитанчика для Балтийской эскадры пришлем. Авось русские и не обидятся…
– Вот тут Очаков нам и не помешал бы! – вдохновенно добавила Екатерина. – Пока Волконский на "Святом Николае" до Мальты дойдет – ты как раз и… Ты уж постарайся. На Мальте понимают только один язык – морских флагов. Как только турки нам проливы отдадут…
– Ну уж, сразу и проливы…
– Так я тебя для чего к армии командирую?
Потемкин поднялся. Полный злобной похмельной энергии при входе в кабинет, теперь он стоял перед ней опохмеленный по всем правилам целительства. Ему не увидеть Великой России. Он просто уже не способен видеть дальше победы – после стольких побед. Требуется зрение поострее. А он… Он возьмет Очаков и поставит последнюю потемкинскую веху на границах любимой державы.
– Вечером заглянешь? – спросила Екатерина, глядя в сторону. – Никого не будет, – быстро добавила она. – Я уж тогда и благословлю на дорожку.
– Очаков, говорите, ваше величество? – Потемкин, встрепенувшись, задорно поглядел на нее. – Эхма, дам прикурить! Напоследок…
– Не зарекайся. Ненароком в лес пошел, да невзначай топорище вырубил, – сказала Екатерина, подошла вплотную и, твердо взяв руками за седые виски, поцеловала прямо в губы.
4
Сдав в шесть утра караул, Джулио по широким и мелким ступеням улочки Святого Павла направился в верхнюю часть Валетты.
Мутное январское солнце едва показалось над морем, за фортом Рикасоли. День обещал быть жарким и желтым.
Торговцы уже повысыпали на улицы, запах из пекарен вкусно стелился по бодрому зимнему воздуху. Крахмальные раковины стоячих женских капюшонов – "джонелл" – с треском сталкивались в переулках. Перлы женских личиков внутри хозяйственно устремлялись захватить хлеба для "хобзиз-биззейт" – гигантского мальтийского бутерброда с постным маслом, каперсами, тунцом и целым деревом салата. Без этого циклопического завтрака ни один уважающий себя мальтиец не начнет промыслового дня.
И торговцы, и хозяйки, и даже зверские мальтийские коты, едва завидев рыцаря, робко жались по стенам.
Крупная фигура Литты, с длинными руками, производила двойственное впечатление силы и нескладности. А привычка перебирать плечами наводила на мысль, что графу неуютно в собственном теле. Когда рыцарю неуютно – не знаешь, чего ждать. Впрочем, даже если уютно – все равно лучше не связываться.
Джулио, которому Мальта представлялась одним величественным храмом, брезгливо глядел на торговцев, женщин и котов, бессовестно набившихся в церковь.
До утреннего рапорта адмиралу флота Лорасу оставалось два часа. Пойти домой позавтракать? Граф вспомнил, что так и не поужинал. Да еще эти ступени высотою в пиццу! Семенишь, как нотариус…
Ступени вывели на валеттский рынок перед собором Святого Иоанна.
– Пастицци, ваше сиятельство! – опасливо пролепетал ближайший лоточник.
– С фасолью, ваше сиятельство! А то с сыром, – смелее откликнулся другой.
– Авокадо, ваше сиятельство! Для настоящих мужчин! – обнаглев, кричал третий.
Но Джулио только презрительно выпячивал грудь, продвигаясь в толпе как линкор среди алжирских плоскодонок. Эти деревенские замашки – завтракать на улице – он бросил, не успев приобрести, еще в юности, когда дерзко вырвавшись из расписания миланского дворца, схватил жесточайшее отравление.
Вал голода внутри огромного тела, однако же, неутолимо нарастал, раздраженный запахами и бессонной ночью.
"Робертино увидит – не простит, – думал он, сглатывая слюну. – Интересно, чем завтракают на русском судне?"
Джулио остановился перед каменным прилавком с выпечкой. Покупатели моментально рассосались: рыцарь на рынке – это даже звучит странно.
– Кальцоне, – сказал он, указывая на пиццу, свернутую в соблазнительный конверт.
– Фромаджио? Жбейна? – торговец услужливо заподхватывал лоснящиеся тела пицц с разными сортами сыра.
– Литта! – тихо сказали сзади.
Джулио расправил плечи.
– В другой раз, – сказал он, спокойно отводя руку лоточника, и не спеша обернулся.
Перед ним стоял барон Лорас собственной худой персоной. Адмирал флота, кавалер Большого Креста5, начальник негласной Тайной канцелярии ордена. Правда, одетый в штатское.
– Интересно, – сказал Лорас, окидывая взглядом лоток за спиной Джулио и впиваясь на секунду в лицо торговца.
Джулио молчал.
– Очень интересно-с, – добавил Лорас, цепко осматривая теперь Джулио.
Жесткое лицо Лораса, словно запечатлевшее родные Апеннинские предгорья, внушало трепет даже членам Конвента.
Джулио переступил с ноги на ногу. Публика любопытно взирала с разных сторон. Джулио спиною чуял подавленную усмешку. Только что такой важный, огромный и неприступный, он стоял теперь навытяжку перед мелким Лорасом, известным на острове под кличкой Мангуст.
Лорас даже подсвистывал похоже, словно мангуст за мгновение перед тем, как впиться гадюке в скользкую шею.
– Из караула-с? – быстро спросил барон.
"Что он здесь делает в такой час? – думал Джулио. – Соглядатаям не доверяет? Обходит владения сам?"
– Русский фрегат, ваше превосходительство, – сказал Литта громким своим, гудящим голосом.
– Да вы не кричите, брат. – Лорас беспокойно повел глазами по сторонам. – Пройдемте-с. – он взял Джулио под руку. – Русские? – он поднял тонкую бровь.
– Просят заход, – снова пробасил Джулио.
Лорас поморщился.
Толпа расседалась перед рыцарями, как масло под горячим ножом, и смыкалась далеко позади.
– Захода им не будет, – сухо сказал Лорас. – Письма велите передать с патрульными.
Джулио повел плечами так, что Лорас невольно ступил в сторону.
– Они подняли имперский флаг, – сказал Джулио.
– Посол? – удивился Лорас и замедлил шаг.
Джулио промолчал. В животе беспощадно урчала несъеденная "кальцоне-фромаджио".
Лорас окинул сбоку высокомерный профиль Литты, при всей суровости напоминавший Пиноккио.
Словно фуганком выструганный красавец нос, триумфальные арки бровей, выписанные щедрым углем по загорелому лицу, высокомерный подбородок из твердого ливийского кедра… Только черная родинка, перекочевав из материнского рода Висконти в сильно приподнятый угол губ, смягчала деревянное впечатление.
"Доносят, что мальтийки с ума сходят, – думал Лорас, глядя на кокетливую родинку. – Где мужчину раздражает несообразность, женщину привлекает контраст. Интересно, есть ли у торговца пиццей дочка?"
– Сколько пушек? – спросил адмирал.
– Тридцать по левому борту.
Лорас походил желваками.
– Распорядитесь насчет писем с борта и отдыхайте, – задумчиво сказал он.
Мутное январское солнце едва показалось над морем, за фортом Рикасоли. День обещал быть жарким и желтым.
Торговцы уже повысыпали на улицы, запах из пекарен вкусно стелился по бодрому зимнему воздуху. Крахмальные раковины стоячих женских капюшонов – "джонелл" – с треском сталкивались в переулках. Перлы женских личиков внутри хозяйственно устремлялись захватить хлеба для "хобзиз-биззейт" – гигантского мальтийского бутерброда с постным маслом, каперсами, тунцом и целым деревом салата. Без этого циклопического завтрака ни один уважающий себя мальтиец не начнет промыслового дня.
И торговцы, и хозяйки, и даже зверские мальтийские коты, едва завидев рыцаря, робко жались по стенам.
Крупная фигура Литты, с длинными руками, производила двойственное впечатление силы и нескладности. А привычка перебирать плечами наводила на мысль, что графу неуютно в собственном теле. Когда рыцарю неуютно – не знаешь, чего ждать. Впрочем, даже если уютно – все равно лучше не связываться.
Джулио, которому Мальта представлялась одним величественным храмом, брезгливо глядел на торговцев, женщин и котов, бессовестно набившихся в церковь.
До утреннего рапорта адмиралу флота Лорасу оставалось два часа. Пойти домой позавтракать? Граф вспомнил, что так и не поужинал. Да еще эти ступени высотою в пиццу! Семенишь, как нотариус…
Ступени вывели на валеттский рынок перед собором Святого Иоанна.
– Пастицци, ваше сиятельство! – опасливо пролепетал ближайший лоточник.
– С фасолью, ваше сиятельство! А то с сыром, – смелее откликнулся другой.
– Авокадо, ваше сиятельство! Для настоящих мужчин! – обнаглев, кричал третий.
Но Джулио только презрительно выпячивал грудь, продвигаясь в толпе как линкор среди алжирских плоскодонок. Эти деревенские замашки – завтракать на улице – он бросил, не успев приобрести, еще в юности, когда дерзко вырвавшись из расписания миланского дворца, схватил жесточайшее отравление.
Вал голода внутри огромного тела, однако же, неутолимо нарастал, раздраженный запахами и бессонной ночью.
"Робертино увидит – не простит, – думал он, сглатывая слюну. – Интересно, чем завтракают на русском судне?"
Джулио остановился перед каменным прилавком с выпечкой. Покупатели моментально рассосались: рыцарь на рынке – это даже звучит странно.
– Кальцоне, – сказал он, указывая на пиццу, свернутую в соблазнительный конверт.
– Фромаджио? Жбейна? – торговец услужливо заподхватывал лоснящиеся тела пицц с разными сортами сыра.
– Литта! – тихо сказали сзади.
Джулио расправил плечи.
– В другой раз, – сказал он, спокойно отводя руку лоточника, и не спеша обернулся.
Перед ним стоял барон Лорас собственной худой персоной. Адмирал флота, кавалер Большого Креста5, начальник негласной Тайной канцелярии ордена. Правда, одетый в штатское.
– Интересно, – сказал Лорас, окидывая взглядом лоток за спиной Джулио и впиваясь на секунду в лицо торговца.
Джулио молчал.
– Очень интересно-с, – добавил Лорас, цепко осматривая теперь Джулио.
Жесткое лицо Лораса, словно запечатлевшее родные Апеннинские предгорья, внушало трепет даже членам Конвента.
Джулио переступил с ноги на ногу. Публика любопытно взирала с разных сторон. Джулио спиною чуял подавленную усмешку. Только что такой важный, огромный и неприступный, он стоял теперь навытяжку перед мелким Лорасом, известным на острове под кличкой Мангуст.
Лорас даже подсвистывал похоже, словно мангуст за мгновение перед тем, как впиться гадюке в скользкую шею.
– Из караула-с? – быстро спросил барон.
"Что он здесь делает в такой час? – думал Джулио. – Соглядатаям не доверяет? Обходит владения сам?"
– Русский фрегат, ваше превосходительство, – сказал Литта громким своим, гудящим голосом.
– Да вы не кричите, брат. – Лорас беспокойно повел глазами по сторонам. – Пройдемте-с. – он взял Джулио под руку. – Русские? – он поднял тонкую бровь.
– Просят заход, – снова пробасил Джулио.
Лорас поморщился.
Толпа расседалась перед рыцарями, как масло под горячим ножом, и смыкалась далеко позади.
– Захода им не будет, – сухо сказал Лорас. – Письма велите передать с патрульными.
Джулио повел плечами так, что Лорас невольно ступил в сторону.
– Они подняли имперский флаг, – сказал Джулио.
– Посол? – удивился Лорас и замедлил шаг.
Джулио промолчал. В животе беспощадно урчала несъеденная "кальцоне-фромаджио".
Лорас окинул сбоку высокомерный профиль Литты, при всей суровости напоминавший Пиноккио.
Словно фуганком выструганный красавец нос, триумфальные арки бровей, выписанные щедрым углем по загорелому лицу, высокомерный подбородок из твердого ливийского кедра… Только черная родинка, перекочевав из материнского рода Висконти в сильно приподнятый угол губ, смягчала деревянное впечатление.
"Доносят, что мальтийки с ума сходят, – думал Лорас, глядя на кокетливую родинку. – Где мужчину раздражает несообразность, женщину привлекает контраст. Интересно, есть ли у торговца пиццей дочка?"
– Сколько пушек? – спросил адмирал.
– Тридцать по левому борту.
Лорас походил желваками.
– Распорядитесь насчет писем с борта и отдыхайте, – задумчиво сказал он.
5
Волконский с самого утра, как только подняли флаги, ходил по палубе "Святого Николая", словно зверь по клетке. "Какая наглость, – думал граф, с ненавистью вглядываясь в бастионы форта Святого Эльма. – Карантин! Лгут, собаки. Скавронский в Неаполе ясно объяснил: карантин на Мальте – для кораблей из варварских стран. Мы идем из Неаполя. Или они русских считают за сарацинов?"
Дмитрий Михайлович вынул хронометр. "Даю время до трех пополудни", – геройски решил он, спускаясь в каюту.
В каюте переоделся в полевой полковничий мундир.
Граф Волконский имел секретную инструкцию императрицы. Канцлер Безбородько, вручая ее при официальном пакете, сказал: "Смотри не горячись. Но и флага российского уронить не давай. Зрозумив?"
В дверь каюты постучали.
– Дмитрий Михалыч! – капитан вошел, не дожидаясь разрешения. – Пушки в нашу сторону заворачивают, по бастионам забегали. Это что же – турки мы им разве?
Волконский как стоял, так и сел на диван.
– Да где ж ответ? – посол стал быстро гладить себя по колену. – Да верно ли ты видел?
– А вы сами поглядите.
В каюту снова постучали, заглянул вахтенный:
– Ботик с берега.
– Ботик? – сказали они в один голос и посмотрели друг на друга: Волконский – растерянно, капитан – озабоченно.
Чертыхнувшись, капитан быстро вышел из каюты.
"Как кричать, так первые, – раздраженно думал капитан. – А чуть чего, уже и в штаны наложил".
Через четверть часа капитан принес пакет.
Волконский перед зеркалом поправлял эполеты.
Пакет за печатью ордена был адресован императрице всероссийской Екатерине Второй.
Волконский повертел пакет в руках, вопросительно посмотрел на капитана. Иван Андреевич пожал плечами:
– Больше ничего, граф.
– А на словах?
– Спросили, когда отходим.
– А вы?
Иван Андреевич замялся.
– А вы, капитан? – повысил голос Волконский и вытянул шею из воротника до треугольной ямочки под гортанью.
Дмитрий Михайлович вынул хронометр. "Даю время до трех пополудни", – геройски решил он, спускаясь в каюту.
В каюте переоделся в полевой полковничий мундир.
Граф Волконский имел секретную инструкцию императрицы. Канцлер Безбородько, вручая ее при официальном пакете, сказал: "Смотри не горячись. Но и флага российского уронить не давай. Зрозумив?"
В дверь каюты постучали.
– Дмитрий Михалыч! – капитан вошел, не дожидаясь разрешения. – Пушки в нашу сторону заворачивают, по бастионам забегали. Это что же – турки мы им разве?
Волконский как стоял, так и сел на диван.
– Да где ж ответ? – посол стал быстро гладить себя по колену. – Да верно ли ты видел?
– А вы сами поглядите.
В каюту снова постучали, заглянул вахтенный:
– Ботик с берега.
– Ботик? – сказали они в один голос и посмотрели друг на друга: Волконский – растерянно, капитан – озабоченно.
Чертыхнувшись, капитан быстро вышел из каюты.
"Как кричать, так первые, – раздраженно думал капитан. – А чуть чего, уже и в штаны наложил".
Через четверть часа капитан принес пакет.
Волконский перед зеркалом поправлял эполеты.
Пакет за печатью ордена был адресован императрице всероссийской Екатерине Второй.
Волконский повертел пакет в руках, вопросительно посмотрел на капитана. Иван Андреевич пожал плечами:
– Больше ничего, граф.
– А на словах?
– Спросили, когда отходим.
– А вы?
Иван Андреевич замялся.
– А вы, капитан? – повысил голос Волконский и вытянул шею из воротника до треугольной ямочки под гортанью.