Бояджиева Мила. Большой вальс

   - Не надо, Тони. Друг предпочел бы знать правду. Или хотя бы то, что мы будем делать дальше и как должен вести себя я, если сюда нагрянет полиция или твои страшные мафиози.
   - А ты уверен, что правда не заставит тебя бежать отсюда, проклная мое имя? - потемневшие глаза Антонии отражали отблески пламени. В красноватых отсветах распущенные волосы казались огненными. Она выпрямилась, гордо вскинув голову и стала похожа на пифию, пророчествующую о страшных бедствиях. Или на египетскую богиню страсти Изиду. Сердце Жан-Поля оборвалось.
   "Что я делаю? Что за бес толкает меня превратить чудесную, вымоленную стречу в судебное разбирательство, - подумал он. - Да имею ли я право на это дознание? Эх, Дюваль, не этого ты ждал, отпраляясь в Венецию..."
   Виктория забилась в угол дивана и жалобно прошептала:
   - Я не имею права. Я просто не имею права...
   Жан-Поль широким жестом пододвинул к дивану стол с разложенной снедью и разлил в граненые зеленые стаканы разогретое в печи вино. Запахло апельсинами и корицей, навевая мысли о празднике. Он сел рядом и протянул Виктории стакан:
   - Ты права, девочка. Сейчас ничего не имеет значения, кроме этого хрусталя в нашем фамильном замке и торжественной трапезы, приготовленной расторопными слугами.
   - Прокурор меняет мантию, становяь факиром. Что это там за сундук у нас в углу, а этот черный ящик? Ты ещё не поняла? А я сразу смекнул патефо! Знаешь, это такое устройство для прослушивания музыки, которое заводится ручной пружиной.
   - Ну что ты мне объясняешь - я же не с Луны свалилась. Этот граммофон несколько проржавел, но не утратил сходства с музейным образцами... Да посмотри, здесь целый ящик пластинок - толстые и тяжелые, - она ппыталась прочесть вытесненные золотом на глянцевом черном круге название. "Дина Дурби исполняет аш любимые песни из кинофильмов". - Вот здорово! Жалко, если ящик не заведется... Здесь ещё и Франческа Галь, и Марлен Дитрих!
   Патефон завелся. Жан-Полю удалось извлечь из него долгое шуршание, в котором вдруг пррвались звуки оркестра, а вслед за оркестром знакомый женский голос, поющий по-русски с заметным акцентом: "Отчего, да почему на глазах слезинки, это вовсе не слеза, а любви морщинки..."
   Виктория перевела, зная, что это запросто могла бы делать и Антония. И пояснила:
   - Очень трогательный старый русский любовный романс. Двое любят друг друга, но должны расстаться... - она опустла голову
   Жан-Поль взял её за руки и сказал:
   - Это не про нас.
   - Конечно, - вздохнула она. - Мы расстанемся, не успев... Ах, ладно, давай веселиться! За окном дождь, грязь, мрак, подкрадывающиеся с бомбами душегубы... Рядом с тобой сомнительная особа - то ли шпионка, то ли авантюристка, обобравшая галерею Флио Скартини во время банкета... Что, не веришь? - она с вызовом посмотрена на жан-Поля и засмеялась от удовольствия - растрепанный, в мокром свитере, с какой-то новой решимостью в глазах он выглядел просто потрясающе!
   - Верно. Я обожаю авантюристок. Но не бескорыстно - тридцать процентов мои. Ведь у него там, кажется, и Рафаэль, и Веласкс?
   - И ещё хватило бы на целый национальный музей. Обидно, самые ценные хосты не поместились в моем белье.
   - Не надо надувать пайщика, душка! Когда я нашел грабительницу у подъезда отеля, белья на ней вообще не было. Как и полотен Веласкеса. Даже очень миниатюрных.
   - Увы, такова участь самонадеянных дилетанток - их обчищают до нитки. Поздно, Жан-Поль, ты опоздал и даже не в состоянии предложить мне соершить прогулку по галерее Лафайет с целью приобретения гардероба. Если честно, я сильно вспотела от аспирина, зато температура спала.
   - Ах так. А это? - распахнув старый сундук, Жан-Поль извлек из него нечто меховое, пахнувшее старой овчиной и плесенью. - Чем не соболиное манто?
   - Прекрати! Сейчас вылетят тучи столетней моли! Я не надену этого, даже если там стоит клеймо королевского меховщика.
   - Уж нет! Я тперь обязательно докапаюсь до клада. Обожаю блошиные рынки! - Жан-Поль, став на колени возле ларя, перебирал содержимое и, наконец, удовлетворенно поднялся, вытаскивая на свет кипу пожелтевшего кружева.
   Виктория с любопытством потянула ткань и вскоре они рассматривали настоящую музейную реликвию - свадебный туалет крестьянки неизвестной провинции неведомого года. Лишьостатки увядшего букетика флордоранжа, приколотого к лифу, могли бы сообщить подробност того, давно отгремевшего праздника.
   - Чудесно, правда? - иктория расправляла оборки, отороченные широким кружевом ручной работы. - Наверно, эта девушка просидела всю зиму, вывязывая такую красоту и мечтая о майском или сентябрьском дне...
   - Скорее всего, сентябрьском. В деревнях свадьбы празднуют после уборки урожая... Как ты думаешь, они жили счастливо, эти двое?
   - Кнечно. В рамочках, что украшали эти стены, были фотографии внуков и правнуков, которые, наверняка, давно перебрались в город, получили образование...
   - И тоже поженились, - добавил Жан-Поль, которому совершенно не хотелось грустить. Напротив, его охватила странная жаность - вот так, за одну ночь, хотелось проиграть, прожить вместе с Антонией сотни сюжетов. Обязательно любовных и счастливых - сельских, городских, старинных, современных - любых, но только с ней и с неизбежным нэппи эндом - долгим пиршеством на брачной постели.
   - Я уверен, это платье сшито по тоим меркам. Просто в небесном ателье спутали адрес и век. Проверь - все равно мне больше нечего тебе предложить пока подсохнут свитер и брюки.
   Виктория взяла плватье и направилась к шкафу.
   - Отвернись. Я не могу упускать возможность побыть невестой. Похоже, это единственный шанс в моей жизни. - Она переоделась за открытой дверцей и пятясь вышла к Жан-Полю. - Не пойму, как там зщастегивается на спине? Какая-то древняя система.
   - Вот для этого держали горничных и покладистых мужей. Здесь шнурки!
   С дрожью в пальцах Жан-Поль стал протягивать в петли кончики тесемок. Но перед глазами была только выгнутая спина с уходящими вниз бугорками позвонков. Нежная вереница холмиков, которым невыносимо хотелось прикоснуться. Борясь с искушением, Жан-Поль стянул тесемки и они с треском оборвались, оставляя теперь уже ничем не защищенную от его губ спину Антонии.
   Она быстро повернулась и в ужасе отпряула: "Нет!"
   Так вот чего всегда боялся он, мечтая об этом мгновении - е отказа, пронизаного холодком отвращения. Трезвея и приходя в себя, он отступил, словно рухнул в глубокую яму отчаяния. Он ненавидел себя - свое разгулявшееся гусарство, воровскую прыть... Распахув дверцу печи, Жан-Поль подбросил дров и приблизил лицо к занявшемуся пламени - до обжигающей боли, до искристого треска в выбившейся пряди. Исчезнуть в огне, рассыпаться на атомы в этой жаркой неистовой пряске... Всего лишь утром они могли сгореть вместе в гигантском костре пылающего автомобиля. Но огонь, страшный, как разбушевавшийся зверь, пощадил их и теперь поселился в печи, забился в клетку, согревая, вдохновляя своей бессттрашной яркостью... Закрыв глаза, стоя на коленях у распахнутой печи, Жан-Поль молился огню.
   Он не шелохнулся, когда на его лоб легли прохладные ладони, потом соскользнули к затылку, развязав шнурок и отпустив на свободу волосы. В патефоне зашуршало, протяжно заныли сквозь пургу помутившихся звуков скрипки и голос Антонии прошептал: "Пригласи меня, пожалуйста, потанцевать. Я так давно не танцевала". Он открыл глаза, увидев её всю сразу: снизу от босых ступней под кружевным подолом до голых плечей над ниспадающей оборкой и виноватых жалобных глаз. Тогда он обнял её колени и, уткнувшись лбом в пахнущий пылью и плесенью холст, прошептал: "Я люблю тебя. Всегда любил и буду любить. Всегда - что бы ты ни делала со мной!"
   Виктория опутилась на колени рядом, взяв его за руки и глядя странным, необъяснимым взглядом, в котором были и отчаяние, и мука, и решимость, и страх ... и рвущаяся к Жан-Полю неистребимая преданность. Так они стояли на коленях перед торжествующим огнем, держась за руки, словно жених и невеста, а уходящий за границы сущего, выцветший и все же живой голос Дины Дурбин пел о слезах и страсти...
   Сумасшедшая, дьявольская, божественная ночь! Мудрое столетнее платье само упало к ногам Виктории, завывал в трубе ветер и в стекла колотились потоки фантастическго ливня, толкая друг к дргу юные, измученные разлукой тела. Они наконец-то нашли друцг-друга, преодолев сотни испытаний, реальных и вымышленных преград, тех, что от века к веку выпадают влюбленным. Теперь, в эту ночь, они торжествовали за всех, кто жил и любил на этой земле, преодолевая разлученность, пытку непониманием, неведением, неверием.
   - Мне страшно, я слишком счастлива. От этого, наверно, умирают... приподнявшись на локтях, Виктория рассматривала лицо своего возлюбленного, озаренного отсветами угасающего пламени. - Мы завтра простимся, но ты останешься насегда еднстенным в моей жизни... - Она усмехнулась. Сомнительные клятвы для той, чья жизнь висит на волоске...
   Жан-Поль с силой сгреб в охапку, прижав к себе.
   - Кто тут хнычет под боком самого пылкого, самого преданного, самого сильного влюбленного в мире?! - Он встряхнул её и серьезно посмотрел в глаза. - Запомни, Тони, запомни на всю жизнь - а она будет очень долгой это я как генетик общаю, - ты всегда будешь счастливой, потому что с этого дня и навсегда эту задачу беру на себя Я! Я - Жан-Поль Дюваль беру на свою ответственность, на свою честь и совесть счппстье Антони Браун!
   Виктория не бросилась ему на шею, но осторожно отстранилась, став чужой и далекой. Под недоумевающим взглядом Жан-Поля она молча натянула свитер и брюки, принесла из сеней стопку пленьев и положила на железный щиток у печи. Все это бесшумно и невесомо, как тень, ушедшая за грань реальности.
   - Разожги, пожалуйста, сильный огонь и выстушай меня, не перебивая... А потом решай сам - про счастье и все остальное...
   Виктория села на диван и уставившись в огонь, как загипнотизированная, начала свой рассказ. Он был настолько сбивчивым и фантастичным, что Жан-Поль не знгал, принимаьб л признания девушки всерьез или отнести их к болезненному бреду. Одно было ясно - она не лгала.
   - Значит, та русская девушка в саду Динстлера, на Рождественском вечере у Браунов и ты - одно лицо? Вернее - один человек? - поправился Жан-Поль, жадно всматриваясь в свою собеседницу и не веря своим глазам. Нет, это невозможно...
   - Увы, я не Тони. И все, что досталось мне оттебя - стихи и письма попало ко мне по ошибке... Но я не хотела присваивать их... Вернее, хотела... Вернее... Я очень люблю твои стихи, начиная с того первого, про бабочку, который я пыталась перевести на русскийц язык... А ты хотел порвать - там, у бассейна в "Каштанах"... Помнишь, панама на бритой голове?
   - А на Рождество, значит, не тебя укачало на катере и не ты танцевала с Алисой вальс в венке и ситцевом сарафане?
   - Я встречала тебя на причале, мокрая и жалкая, поспешив сообщить, что потеряла отца. Тогда я плохо ещё оценивала ситуацию... Да и терепь...
   - Значит, я должен звать тебя Тори? - с сомнением спросил Жан-Поль, которого не покидало ощущение какого-то дьявольского розыгрыша.
   - Зови меня, как хочешь. Это не важно, ведь совсем скоро мы расстанемся... И знаешь, если я все же выкарабкаюсь из этой истории... я постараюсь вернуть себе свое лицо, - с вызовом заявила Виктория. - Мне нечего стыдиться, нечего скрывать и мне надоело пользоваться чужим капиталом!
   Виктории было нестерпимо больно видеть разочарованого, сникшего и даже обиженнго Жан-Поля. Еще бы! Его провели, надули, подсунув вместо обожаемого полиника фальшивку... Вряд ли он даже стал бы оберегать её, знай ещё вчера всю правду... О, если бы она могла - то прямо сейчас сорвала бы как маску это ненавистное лицо! Она сама - Виктория - с е душой, чувтвами, с её любовью, никому не нужна. Даже этому чуткому, необыкновенному парню! Все дело в упаковке, во внешнем блеске... А ведь Антония даже не удосужилась прочесть ни одного его письма, да и вряд ли вспоминала вообще о романтическом, робком Дювале...
   - У меня к тебе единственная просьба, Жан-Поль, я не сомневаюсь, что ты её выполнишь: сохрани все услышаннное здесь в тайне. Как бы ты к этому ни относился. Ведь это не мои секреты... А сейчас - ты должен ехать. Постарайся не слишком осложнять отношения с полицией и если сможешь, сообщи обо мне Брауну. Я не хочу подвергать тебя опасности своим присутствием и лучше подожду здесь... Честное слово, мне неизвестно, кто охотится за моей тайной, но, видишь, - это далеко не игра. Тебе пора.
   - А кто-то недавно сказал, что читает меня другом... Это в России так поступают с друзьями? Нет уж, дорогая моя, кем бы ты себя не считала, хоть генералом спецслужб,обыкновенный французский парень не удерет с поля боя и не оставит в беде даму. Особенно, если она так очаровательна, а парень уже пять лет считает себя безнадежно в неё влюбленным.
   - Та, кто тебе нужен, сейчас в париже и никто не устраивает на неё облаву.
   - Хорошо, я постараюсь разобраться в эой головоломке. А пока ты сядешь со мной в машину и не будешь задавать лишних вопросов. Договорились, подружка? - Жан-Поль подошел к Виктории и шепнул: "У тебя есть неоспоримое преимущество перед Антонией... Ни Уорни, ни Картье не имеют к тебе никакого отношения!"
   - Зато у меня масса других поклонников, - нахмурилась Вика, сопротивляясь попытке Жан-Поля выпроводить её из комнаты:
   - Я никогда не прощу себе, если из-за меня пострадаешь ты. Это было бы уже значительно хуже, чем присвоение чужих писем.
   - Но лучше, чем оставить меня на всю жизнь с ощущением совершенной подлости... Быстрее, в машину. Если все так, как ты рассказала - нам лучше поскорее носить отсюда оги...
   Жан-Полю было над чем задуматься. В лабораторию биологических исследований, руководимую Мейсоном Хартли, как оказалось, он попал по протекции Динстлера. Толькуо убедившись в том, что юный Дюваль - достойный ученик, Хартли признался, что уступил просьбе давнишнего друга обратить вимание на способного студента. - "Если бы ты не оправдал моих ожиданий, поверь, никакие ходатайства не помогли бы. Мы расстались бы уже давно... Но я очень доволен тобой, мальчик, хотя и боюсь, что лет через пять ученик беб зазрения совести обскачет учителя", - сказал знаменитый ученый, возглавляющий одно из самых перспективных подразделений в области геной инженерии.
   Они работали над выделением гена старения у земляного червя задачей, сенсационной по своей сути. В случае удачи путь к продлению человеческой жизни мог оказаться совсем коротким. И сам Мейсон, и трое ребят его "команды" потеряли свет времени, проводя дни и ночи в лаборатории. Оставаясь вдвоем с Жан-Полем, Мейсон Хартли рассказывал ему удивительную притчу про некого одержимого совершенством профессора, заблудившегося на запутаной тропинке, принятой им за широкую стезю научного прогресса. Дюваль понял, что речь идет о Пигмалионе и неком, открытом им направлении, позволяющем изменять облик человека неоперативным путем.
   Теперь, сопоставив услышанное от шефа с рассказом девушки, Жан-Поль наверняка понял одно - именно Хартли может помочь им в этой ситуации. Поэтому, не щадя старенького фиата, он гнал машину к Милану. То ли владелец угнанного автомобиля ещё не хватился потери и не заявил в полицию, то ли им просто везло, но ни посты дорожной службы, ни дежурный на автозаправке не заинтересовались их номером.
   К вечеру беглецы были в Милане. Всю дорогу они предпочитали отмалчиваться, сосредоточившись каждый на своих мыслях. Виктория так ни разу и не задала вопроса относительно планов Жан-Поля. Она доверила ему свое будущее, ставшее вдруг совсем безразличным. Гадкое ощущение позорного поступка лишало её интреса к жизни и к ожидавшей участи.
   Нет, не присвоение чужой внешности угнетало её - в этом она не чувствовала своей вины. Викторию мучал стыд за чтение любовных признаний, принадлежащих другой. Мало того, она ещё и вообразила, что может подменить антонию в душе Дюваля! Она молчала, понурившись, и стараясь не смотреть на своего спутника, который упорно, с отрешенностью камикадзе гнал вперед украденый автомобиль.
   В миланской гостиницы, где расположились участники симпозиума, Дювалю доложили, что синьор Хартли находится на торжественном банкете, даваемом междуародной ассоциацией биофизиков по случаю завершения рабочей программы.
   - Может, зайдем в ресторан или какое-нибудь кафе, выпьем чего-нибудь горячего? - предложил Жан-Поль, отмтив болезненный румянец Виктории. - Мне кажется, ты ещё не избавилась от своей простуды.
   - Пойди один. У меня совершенно нет аппетита. Я подожду тебя в машине.
   - Нет уж, второй раз я не оставлю тебя в мшине одну.
   - Думаешь, лучше, если мы взлетим на воздух вместе?
   - Взрыв отменяется. Насколько я заметил - никто не приближался к этому автомобилю. А вот другие эксцессы не исключены. - Жан-Поль сттрого посмотрел на свою спутницу и сердце его сжалось: свернувшаяся на сидении как затравленный зверек, укутанная по уши в подаренный шарф, осунувшаяся и плдавленная, она была все же невероятно желанной.
   - Ты же дважды спас меня - от бандитов и от простуды. Можешь считать себя героем. Я этого никогда не забуду.
   Жан-Поль улыбнулся, подметив рифму:
   - Ты заговорила стихами... - "простуду-забуду". Вот, смотри: "Заслонивши тебя от простуды, я подумаю, Боже всевышний...
   - "Я тебя никогда не забуду. И теперь никогда не увижу", - продолжила Виктория. - Опоздал, один русский поэт уже написал такие стихи. Только у меня французский перевод получился нескладно. А по-русски, особенно в песе, звучит очень трогательно. Только немного смешно.
   - Чего тут смешного? "Я тебя никогда не забуду, и теперь никогда не увижу" - повторил о, выстроив ритмическое четверостишие. Действительно, очень грустно...
   - Да, у тебя получилось грустно... Твои стихи вообще чаще всего печальные и такие точные, что мне казалось, будто написаны про меня. Прости, что запутала тебя. Я и сама непоправимо запуталась. - В переулке зажглись фонари, рекламы и витрины сияли праздничным, беззаботным блеском. Из машин, подъезжавших к отелю, выходили нарядные, веселые люди, казавшися особенно счастливыми и беспечными со стороны затаившихся в темном "фиате" беглецов.
   Жан-Поль снял очки и, закрыв глаза, устало опустил голову на руль. "Скорей бы завершился этот сумасшедший день... А ведь ещё утром я молил Бога, чтобы он никогда не кончался..."
   - Если бы вчера нас убили, ты бы никогда так и не узнал, что отдал жизнь зря. Не ради Антонии. А мне бы не пришлось испытывать этого унижения.
   - Наверно, это было бы лучше... исчезнуть в пламени... Прости меня, Тори, я м сам ничего не могу понять...
   Поздно вечером в номере Хартли Жан-Поль попытался коротко объяснить шефу ситуацию, ожидая, что придется отвечатьна поток вопросов,
   - Кажется, я все понял, Жан-Поль. Мадемуазель, исполнявшая роль Антонии Браун, нахолдится в опасности. В историю замешан как Остин Браун, так и Йохим Динстлер.Не перегружай меня пока лишней информацией...
   Мейсон посмотрел на поникшую девушку и сказал:
   - Мадемуазель, по-моему, надо принять горячю ванну. А ты посиди на страже, пока я немного прогуляюсь. Минут двадцать, не больше.
   Хартли снял трубку телефона и распорядился:
   - Пожалуйста, горячий ужин на двоих в 324 номер. Да, на ваше усмотрение. Главное - побольше мяса.
   Когда за Мейсоном захлопнулась дверь,беглецы посмотрели друг на друга с облегчением - у обоих было такое чувство, будто с плеч свалилась огромная тяжесть.
   Когда Мейсон вернулся, официант только что доставил горячие бифштексы сразнообразным гарниром и целое блюдо пагетти, приправленных "пастой" горячим соусом из всевозможных овощей.
   - Спокойно, продолжате жевать, - остановил он движения настороженно замерших сотрапезников. - Я только что говорил с Брауном. Можешь е беспокоиться, Тори, у тебя дома все благополучно.
   - Значит, я могу вернуться на Остров?
   - Ты полетишь с нами, девочка. Похоже, что некий страшный дядя, давно охотившийся за Брауном и Динстлером, узнал слишком многое... Придется хорошенькро присмотреть за тобой и Антонией.
   - А что грозит Антонии? - насторожился Жан-Поль.
   - Боюсь, именно с ней сейчас могут произойти самые неожиданные вещи, - уклончиво ответил Мейсон и внимательно посмотрел на Викторию. - У тебя надежный ангел-хранитель, девочка. Будем считать, что нам всем повезло... О документах можешь не беспокоиться. Завтра утром мы вылетаем в Калифорнию. А там я постараюсь все уладить. Ну, что загрустили?
   - К сожалению, мне надо задержаться на пару дей в Европе. - Жан-Поль отложил прибор, забыв про бифштекс. - Поверь, это очень важно, Мейсон.
   - Договорились. Надеюсь встретиься с тобой в университете не позже вторника. У меня прекрасные новости - мы здорово обскакали Колорадский Центр! Ну, это после. - Мейсон посмотрел на часы и достал кошелек - Здесь в холле продается все необходимое для путешестия юной леди. На первое время, конечно... Мне кажется, тебе надо позаботиться о плаще и хорошей обуви.
   Он многозначитеьно покосился на муджские ботинки Виктории. Это была единственная обувь, обнаруженная ею в прихожей дома Максима, и Виктория, впервые ужаснувшись нелепости своего вида, засунула ноги под кресло.
   - Поторопись, девочка, сегодня пятница. - Мейсон протянул кошелек и Виктория поднялась.
   - Спасибо. Остин вернет деньги. Я скоро вернусь, вы будете здесь, мистер Хартли?
   - Обязательно дождусь, заверил Мейсон, уж убедившийся, что ищейки Кассио упустили след девушки.
   - А меня ты вряд ли застанешь. Я вынжден поторопиться, - Жа-Поль поднялся и пожал вялую ладошку Виктории.
   - Я очень благодарна тебе. Хотя... Ах, нет, пустяки. Пока! - Виктория выскочила из номера, поспешив закрыть за собой дверь. Ей хотелось кричать, что она ничуть не дорожит спасенной жизнью, раз эта жзнь ему не нужна.
   Виктория поняла сразу, что ощначало это европейское путешествие Жан-Поля - он торопился увидеть Антонию.
   Глава 4. Королевская охота
   Антония вернулась в Париж раньше, чем предполагала. Тайное уединение с Феликсом, оплаченное риском, и казавшееся от этого ещё более желанным, не оправдало надежд. Да чего, собственно, ожидала Тони.
   Она затеяла новый трюк с подменой, пошла на то, чтобы видеть в журналах и на экране торжествующее лицо "дублерши" в сопровождении репортажей, твердящих об её успехах, она сделала все это по собственной воле и ради Картье, а значит, - он стоил того. "Затраты" Антонии поднимали цену, которой её избранник теперь должен был соответствовать.
   Действительно, вырвавшийся из "цивилизации гниющей роскоши" (как он называл парижский "свет"), Феликс был великолепен - непредсказуем, вдохновлен. Он "изобретал счастье" и делал это так, что ни взыскательные критики, будь таковые допущены до созерцания частной жизни экстравагантного художника, ни возлюбленная не смогли бы обвинить его в ординарности.
   Дни, проведенные Тони в заснеженной "хижине", прячущей услуги современного комфорта под обличьем "охотничьего домика" времен конных экипажей и свирепых разбойников, были не похожи один на другой, как авторские коллекции престижной демонстрации. Будто ожидая реакции взыскательных знатоков, Феликс с неистощимой фантазией организовывал "романтические действа, выражающие образы страсти в знаках Вечности, Беспредельности, Ирреальности". Героиней "полотен", конечно же, была не перестающая вдохновлять его Антония. Расписанная с ног до головы специальными фломастерами, она возводилась в центр гигантской зеркальной призмы, выстроенной Феликсом на вершине снежного холма. Он не пожалел двух часов кропотливой работы, изображая на коже распростертой девушки загадочные знаки символы, соседствующие с фантастическими изображениями зверушек, насекомых, цветов. Он терпеливо караулил солнце, и как только вспыхнули первые лучи, попав в застенки зеркального лабиринта, скинул с плеч Антонии меховую шубку и подтолкнул её в селящийся среди снежной белизны столб. Там, как в луче гигантского прожектора, упавшего из Бесконечности, она стояла одна, пока Феликс бегал вокруг с фотоаппаратом, заклиная её не дрожать от холода. Через несколько минут они были в центре солнечного костра уже вдвоем, предаваясь эстетизированному действу слияния двух стихий - света и плоти.
   Кроме того, Картье оказался прекрасным кулинаром, изобретая невероятные блюда из обычного картофеля, сыра, спаржи, ананасов и мясного филе. К тому же ему нравилось есть руками, доставая куски прямо из горящей печи - для Антонии и для себя. В приюте, где воспитывался Феликс, ему удавалось иногда сбежать вместе со старшими мальчиками на городской пустырь. Там они жгли костры и пекли на углях картофель и брюкву, предпочитая эти лакомства безыскусному меню приютской кухни. Антония с интересом, начинающим переходить в поддельный по мере увлеченности рассказчика, высушивала его пространные воспоминания о сиротском детстве и чудесном приобщении к творчеству.
   Маленький Феликс впервые попытался выразить себя, разложив на каменном полу молельни осколки разбитой им ненароком фарфоровой статуи Богородицы. Наставник пришел в ужас, обнаружив в изображении Феликса черты Сатаны, и наказав его покаянным постом с регулярными исповедями. А мальчик всего лишь хотел "нарисовать" муху.
   Действительно забавный эпизод для мемуаров или исследователей творчества Картье. Но вот занимать подобными историями столь дорого оплаченные невестой часы лесного уединения - по меньшей мере скучновато. Однако Антония демонстрировала понимание, комментируя автобиографические откровения Феликса в пользу его удивительной экстраординарности.