Страница:
Я вернусь к яме, куда уполз дождевой червь, прислонюсь к насыпи и немного подремлю. Может быть, меня там найдет Думчев.
«До свидания, светляки!»
Встреча
Первые впечатления
Горькая обида
Когда в воде не тонешь
«До свидания, светляки!»
Встреча
Утро настало. Снова утро в Стране Дремучих Трав. Думчев не нашел меня. Надо вернуться к его дому, к старому, гнилому пню. Может быть, Думчев там.
Я стал пробираться сквозь чащу трав. Все вокруг меня летало, прыгало. Все пело, шумело, звенело. Среди общего хаоса звуков я уловил знакомое однотонное гудение: оно нарастало, приближалось. Уверенные и спокойные звуки. Я сразу вспомнил о листорезной пчеле — о мегахиле, в гнезде которой я вчера побывал и так вкусно поел. Не мешало бы сейчас позавтракать…
Когда животное опустилось на землю, я присмотрелся и понял, что это не листорезная, а какая-то другая пчела. Конечно, я знал, что есть много пчел, ведущих одиночный образ жизни.
Итак, мне очень хотелось есть. И я увидел на ножках пчелы — в корзинках — и на ее брюшке золотистую сладкую пыльцу, которую пчела собрала с цветов. Пряный, острый аромат щекотал горло и нос.
Гнездо пчелы оказалось рядом со мной — в земле, но я его вначале не заметил, оно было прикрыто листьями. Пчела ушла в землю. Земляная пчела!
Пчела вылезла на край гнезда, закрыла его листьями и улетела. Я попытался стащить лист с гнезда, но, видно, ослабел от голода и от плохого сна. Лист тяжелый. Время уходит. Наконец стащил! Теперь надо прыгнуть в гнездо. Но боюсь — глубоко. Отыскал подходящей длины шест, притащил. Только начинаю по шесту спускаться, как слышу — гудение. Это она, хозяйка гнезда, летит домой с новой порцией провизии. Несдобровать мне.
Я карабкаюсь вверх и, оставив шест, отбегаю. Нет, надо оставить в покое эту пчелу — слишком быстро она возвращается из очередного рейса. Мне не перехитрить ее, не хватит ни сил, ни терпения.
Однако как странно: все в Стране Дремучих Трав так неожиданно, поразительно, а чувство голода все то же, знакомое, привычное. И в этой невероятной Стране Дремучих Трав человек не может не есть, не может не спать.
Надо скорее добраться до дома Думчева.
Резкая трескотня оглушила меня.
Что за диковинный зверь? Крылья узкие и зеленые, задние ноги длиннее передних. Кузнечик! Он все пронзительнее, все веселее поет-трещит. И вдруг смолкает, прислушивается: не поют ли громче, чем он, другие кузнечики? И снова трескотня.
Подальше, подальше от этого оглушительного треска и шума! Один шаг — и я уже в чаще леса, среди странных деревьев. Корни, желтовато-белые, уходили в почву, а ярко-зеленые стволы то улетали стрелами в небо, то, пригнувшись к земле, сходились, сближались своими вершинами и узкими, длинными листьями. Непроходимая стена! Но и в чаще все слышится звон и треск кузнечика. Я оглянулся.
Там, совсем рядом с кузнечиком, вырастает, то сливаясь цветом с этой чащей, то выделяясь из нее, какое-то странное длинное существо.
Солнце всходило. И это существо смотрит на солнце. Зверь вытянулся и сложил на груди свои голенастые «руки». Не его ли называют в народе богомолом? Ну конечно, это богомол!
Я залюбовался им. Как спокойно и величественно он поворачивает свою голову с выпуклыми глазами, точно хочет внимательно прислушаться к треску кузнечика!
Похоже, что кузнечик надоел ему своим треском. Богомол то выступает вперед, то вновь исчезает в чаще.
Пуф! Пуф! — раздается рядом с кузнечиком. Точно резкое царапание ногтем по стеклу. Стук, сухой треск.
Занятно!
Богомол, нежно-зеленый, изящный и стройный, поворачивается к кузнечику.
Да, кузнечик, видно, ему порядком надоел.
Но как пластичны движения богомола! Вот он вытянул вперед длинную переднюю ногу, будто приготовился к какому-то замысловатому танцу. С ноги глядят черные пятна с белыми точками внутри. Нарисованные глаза! А на бедре — двойной ряд острых шипов, точно пила с двумя лезвиями. Шипы разного цвета и разной длины. Одни черные, другие зеленые, одни подлиннее, другие покороче.
И вдруг кузнечик повис на пиле, рванулся… Богомол отставил свою складную, как на шарнире, ногу, и я увидел на бедре еще одну пилу — с более мелкими и гуще расположенными зубьями.
Пилы сомкнулись и держат кузнечика. Кузнечик бьется в этих тисках. Тщетно: удары его ножек бьют по воздуху. Еще мгновение — и все кончено. Кузнечик затрепетал и замер. Богомол расправляется с ним: одна нога держит на зубьях своей пилы жертву за туловище, другая давит голову кузнечика.
Богомол завтракает.
Солнце все выше. И, позавтракав, богомол с трогательным смирением снова сложил свои страшные «руки» и обратил голову к солнцу.
Вот ханжа!
Но голова его то обращена к солнцу, то поворачивается в другую сторону.
Я зачарован изящными движениями богомола. Забыл всякий страх. Цепляясь за корни деревьев, пробираюсь все ближе и ближе: надо получше рассмотреть пилы богомола.
Одно неловкое движение — и, зацепившись за корень, торчащий из земли, я упал.
Пуф! Пуф!
Вскочил. Поздно! Передние, хватательные ноги богомола, так смиренно, «молитвенно» сложенные на груди, раскрылись во всю длину.
Богомол кинулся на меня. Он высок, очень высок, в три-четыре раза выше меня. Я отчаянно вскрикнул и все же успел замахнуться плащом, в котором была завернута крупинка. Прыгнул в сторону. Но поздно — вот-вот пилы богомола сомкнутся. Я погиб!
Но что это? Богомол падает.
Я не могу устоять на ногах и падаю рядом с ним.
Явь ли это или все только снится мне? Кто-то бережно и осторожно вытирает сухой, теплой человеческой рукой пот с моего лба, приподнимает меня.
Я слышу человеческую речь:
— Эх вы, батенька, батенька! Разве можно? Разве можно доверять этому злодею?
— Это вы? Вы спасли меня! — шепчу я. — Думчев?! Человек по-старомодному кланяется:
— Да, я Сергей Сергеевич Думчев.
Я смотрел, не зная, что сказать, был озадачен до крайности. Ну как не удивиться тому, что предо мной въявь стоит этот необыкновенный человек — Сергей Сергеевич Думчев? На плечах у него несколько плащей разной длины и разнообразной окраски. Под плащами — жилетка из плотной бумаги. На земле лежал дорожный мешок, по-видимому кокон гусеницы.
— Всю ночь за вами следую, — говорит Думчев. — Побывал и в лабиринте крота. Звал вас, а вы от меня прочь.
— Сергей Сергеевич… — шепчу я. — Я видел вас вчера… совсем близко… Догонял, звал… но потерял. И ночью искал! Ждал… И вот здесь, здесь вдруг вы спасли меня от этого зверя!
— Пустое! Совсем пустое! Я у них, у этих же зверей, учился. Видите, в руке у меня жало осы? Похоже на саблю. Пришлось вскочить на спину богомола, чтобы поразить в грудные нервные узлы. А у кого учился? Слышали ли вы о каликурге и помпиле? Сфексы! Особый вид ос. У них учился!
Богомол кинулся на меня.
— В Стране Дремучих Трав?
— Повторите! Как назвали вы эту страну?
— Страна Дремучих Трав.
— Правильное название. Страна Дремучих Трав… Когда-то очень давно я так и назвал страну, где живу. Но кто же вам сказал об этом?
— Название страны я прочел в листках, которые вы оставили (я хотел сказать — под пнем, но замялся)…оставили в своем доме.
Я развязал плащ, достал крупинку и протянул ее Думчеву:
— Вот, Сергей Сергеевич! Вот крупинка, которая восстановит вам рост!..
Он посмотрел на нее и сказал:
— Чернила! Мне нужны чернила, чтобы написать сызнова дневник!
«Странное дело, — подумал я: — почему Думчев отвернулся от крупинки? Иль, может, эти крупинки вовсе не восстанавливают рост? Но об этом мне Думчев не хочет сказать?»
Я стал пробираться сквозь чащу трав. Все вокруг меня летало, прыгало. Все пело, шумело, звенело. Среди общего хаоса звуков я уловил знакомое однотонное гудение: оно нарастало, приближалось. Уверенные и спокойные звуки. Я сразу вспомнил о листорезной пчеле — о мегахиле, в гнезде которой я вчера побывал и так вкусно поел. Не мешало бы сейчас позавтракать…
Когда животное опустилось на землю, я присмотрелся и понял, что это не листорезная, а какая-то другая пчела. Конечно, я знал, что есть много пчел, ведущих одиночный образ жизни.
Итак, мне очень хотелось есть. И я увидел на ножках пчелы — в корзинках — и на ее брюшке золотистую сладкую пыльцу, которую пчела собрала с цветов. Пряный, острый аромат щекотал горло и нос.
Гнездо пчелы оказалось рядом со мной — в земле, но я его вначале не заметил, оно было прикрыто листьями. Пчела ушла в землю. Земляная пчела!
Пчела вылезла на край гнезда, закрыла его листьями и улетела. Я попытался стащить лист с гнезда, но, видно, ослабел от голода и от плохого сна. Лист тяжелый. Время уходит. Наконец стащил! Теперь надо прыгнуть в гнездо. Но боюсь — глубоко. Отыскал подходящей длины шест, притащил. Только начинаю по шесту спускаться, как слышу — гудение. Это она, хозяйка гнезда, летит домой с новой порцией провизии. Несдобровать мне.
Я карабкаюсь вверх и, оставив шест, отбегаю. Нет, надо оставить в покое эту пчелу — слишком быстро она возвращается из очередного рейса. Мне не перехитрить ее, не хватит ни сил, ни терпения.
Однако как странно: все в Стране Дремучих Трав так неожиданно, поразительно, а чувство голода все то же, знакомое, привычное. И в этой невероятной Стране Дремучих Трав человек не может не есть, не может не спать.
Надо скорее добраться до дома Думчева.
Резкая трескотня оглушила меня.
Что за диковинный зверь? Крылья узкие и зеленые, задние ноги длиннее передних. Кузнечик! Он все пронзительнее, все веселее поет-трещит. И вдруг смолкает, прислушивается: не поют ли громче, чем он, другие кузнечики? И снова трескотня.
Подальше, подальше от этого оглушительного треска и шума! Один шаг — и я уже в чаще леса, среди странных деревьев. Корни, желтовато-белые, уходили в почву, а ярко-зеленые стволы то улетали стрелами в небо, то, пригнувшись к земле, сходились, сближались своими вершинами и узкими, длинными листьями. Непроходимая стена! Но и в чаще все слышится звон и треск кузнечика. Я оглянулся.
Там, совсем рядом с кузнечиком, вырастает, то сливаясь цветом с этой чащей, то выделяясь из нее, какое-то странное длинное существо.
Солнце всходило. И это существо смотрит на солнце. Зверь вытянулся и сложил на груди свои голенастые «руки». Не его ли называют в народе богомолом? Ну конечно, это богомол!
Я залюбовался им. Как спокойно и величественно он поворачивает свою голову с выпуклыми глазами, точно хочет внимательно прислушаться к треску кузнечика!
Похоже, что кузнечик надоел ему своим треском. Богомол то выступает вперед, то вновь исчезает в чаще.
Пуф! Пуф! — раздается рядом с кузнечиком. Точно резкое царапание ногтем по стеклу. Стук, сухой треск.
Занятно!
Богомол, нежно-зеленый, изящный и стройный, поворачивается к кузнечику.
Да, кузнечик, видно, ему порядком надоел.
Но как пластичны движения богомола! Вот он вытянул вперед длинную переднюю ногу, будто приготовился к какому-то замысловатому танцу. С ноги глядят черные пятна с белыми точками внутри. Нарисованные глаза! А на бедре — двойной ряд острых шипов, точно пила с двумя лезвиями. Шипы разного цвета и разной длины. Одни черные, другие зеленые, одни подлиннее, другие покороче.
И вдруг кузнечик повис на пиле, рванулся… Богомол отставил свою складную, как на шарнире, ногу, и я увидел на бедре еще одну пилу — с более мелкими и гуще расположенными зубьями.
Пилы сомкнулись и держат кузнечика. Кузнечик бьется в этих тисках. Тщетно: удары его ножек бьют по воздуху. Еще мгновение — и все кончено. Кузнечик затрепетал и замер. Богомол расправляется с ним: одна нога держит на зубьях своей пилы жертву за туловище, другая давит голову кузнечика.
Богомол завтракает.
Солнце все выше. И, позавтракав, богомол с трогательным смирением снова сложил свои страшные «руки» и обратил голову к солнцу.
Вот ханжа!
Но голова его то обращена к солнцу, то поворачивается в другую сторону.
Я зачарован изящными движениями богомола. Забыл всякий страх. Цепляясь за корни деревьев, пробираюсь все ближе и ближе: надо получше рассмотреть пилы богомола.
Одно неловкое движение — и, зацепившись за корень, торчащий из земли, я упал.
Пуф! Пуф!
Вскочил. Поздно! Передние, хватательные ноги богомола, так смиренно, «молитвенно» сложенные на груди, раскрылись во всю длину.
Богомол кинулся на меня. Он высок, очень высок, в три-четыре раза выше меня. Я отчаянно вскрикнул и все же успел замахнуться плащом, в котором была завернута крупинка. Прыгнул в сторону. Но поздно — вот-вот пилы богомола сомкнутся. Я погиб!
Но что это? Богомол падает.
Я не могу устоять на ногах и падаю рядом с ним.
Явь ли это или все только снится мне? Кто-то бережно и осторожно вытирает сухой, теплой человеческой рукой пот с моего лба, приподнимает меня.
Я слышу человеческую речь:
— Эх вы, батенька, батенька! Разве можно? Разве можно доверять этому злодею?
— Это вы? Вы спасли меня! — шепчу я. — Думчев?! Человек по-старомодному кланяется:
— Да, я Сергей Сергеевич Думчев.
Я смотрел, не зная, что сказать, был озадачен до крайности. Ну как не удивиться тому, что предо мной въявь стоит этот необыкновенный человек — Сергей Сергеевич Думчев? На плечах у него несколько плащей разной длины и разнообразной окраски. Под плащами — жилетка из плотной бумаги. На земле лежал дорожный мешок, по-видимому кокон гусеницы.
— Всю ночь за вами следую, — говорит Думчев. — Побывал и в лабиринте крота. Звал вас, а вы от меня прочь.
— Сергей Сергеевич… — шепчу я. — Я видел вас вчера… совсем близко… Догонял, звал… но потерял. И ночью искал! Ждал… И вот здесь, здесь вдруг вы спасли меня от этого зверя!
— Пустое! Совсем пустое! Я у них, у этих же зверей, учился. Видите, в руке у меня жало осы? Похоже на саблю. Пришлось вскочить на спину богомола, чтобы поразить в грудные нервные узлы. А у кого учился? Слышали ли вы о каликурге и помпиле? Сфексы! Особый вид ос. У них учился!
— В Стране Дремучих Трав?
— Повторите! Как назвали вы эту страну?
— Страна Дремучих Трав.
— Правильное название. Страна Дремучих Трав… Когда-то очень давно я так и назвал страну, где живу. Но кто же вам сказал об этом?
— Название страны я прочел в листках, которые вы оставили (я хотел сказать — под пнем, но замялся)…оставили в своем доме.
Я развязал плащ, достал крупинку и протянул ее Думчеву:
— Вот, Сергей Сергеевич! Вот крупинка, которая восстановит вам рост!..
Он посмотрел на нее и сказал:
— Чернила! Мне нужны чернила, чтобы написать сызнова дневник!
«Странное дело, — подумал я: — почему Думчев отвернулся от крупинки? Иль, может, эти крупинки вовсе не восстанавливают рост? Но об этом мне Думчев не хочет сказать?»
Первые впечатления
Почему первые слова, которые Думчев сказал, увидя меня в Стране Дремучих Трав, были им произнесены так, будто он давно меня знает? Точно эта диковинная страна, где я появился, самый обыкновенный городской бульвар: на скамейках сидят няни, они заняты своим вязаньем и поглядывают, как играют дети. И на этом бульваре он встретил меня — соседа по квартире.
— Сергей Сергеевич…— шепчу я. — Я видел вас вчера… совсем близко… Догонял, звал…
В схватке человеческого разума с многообразием инстинктов обитателей этой страны победителем вышел разум. Думчев, учитывая автоматический механизм жизни насекомых, застывшие, ограниченные формы их инстинкта, не только не погиб в этой стране, но обратил силы их инстинкта на службу себе — человеку.
Какое-то особенное спокойствие, я бы сказал — страстное спокойствие, проявлялось во всех его движениях.
Да, Думчев не удивился моему появлению в его стране и не спросил, как я очутился здесь. Видно, долгая жизнь в этом мире, где беспрерывно подстерегают опасности, где человеку с его гордым разумом всякий миг надо решать труднейшие задачи, — эта долгая жизнь приучила Думчева ничему не удивляться.
Вот он отошел на несколько шагов от меня, посмотрел на какие-то следы, прислушался к шороху деревьев-трав и заговорил сам с собою. Это была, по-видимому, его привычка. Она сложилась у него за десятки лет жизни в Стране Дремучих Трав. Говорил он очень медленно, негромко и отчетливо.
— Что ты скажешь о нем? — спросил он себя обо мне и тут же себе ответил: — Что скажу? Очень уж он стрекочет! Совсем как кузнечик. Мельтешит, шумит. В каком-то ознобе. Но что с него возьмешь? Он молод…
И тут я собрался с духом и перебил его:
— Как же вы, Сергей Сергеевич, не удивились? Вдруг ни с того ни с сего появляется человек здесь, в вашей Стране Дремучих Трав… А вы ни о чем не спрашиваете.
Он спокойно и раздельно ответил:
— Чему же удивляться? Все ясно и просто. Люди открыли состав сложных соединений, уменьшающих и восстанавливающих рост, вот вы и появились. — Думчев внимательным, долгим взглядом всмотрелся в шумящие вершины и тихо, серьезно спросил: — Что же не идут сюда другие люди?
— Нет! Нет! — вскричал я. — Зачем же людям заниматься поисками каких-то составов, уменьшающих и восстанавливающих рост? Современные микроскопы помогают человеку достаточно хорошо изучить мельчайшие организмы.
— Не живя, не бывая в Стране Дремучих Трав, изучать ее?! Глядеть через стекла микроскопа?..
Я не ответил на это замечание. Разговор между нами прервался.
Потом я услышал, как он опять говорит сам с собою:
— Но как же он, этот суетливый человек, оказался здесь, недалеко от моего дома?
— Как? — воскликнул я. — Ведь все началось с листков в букете…
Думчев с недоумением посмотрел на меня:
— О каком букете вы говорите?
— Однажды вечером в номер гостиницы ко мне залетел букет цветов, а в нем листки, загадочные листки…
— Вы что-то путаете, молодой человек.
— Ничуть!
— Букет цветов… листки… гостиница… — Он сердито пожал плечами.
Я продолжал:
— Листки были прочитаны под микроскопом, листки вашего дневника.
Лицо Думчева осветилось тревожной радостью.
— Так он найден? Он дошел до людей?
— Кто? О ком, о чем вы говорите?
— О своем дневнике открытий, сделанных за все годы моего пребывания в Стране Дремучих Трав. Все ли, все ли листки дневника найдены?
— Три листка! Три листка. Они были загадочны и непонятны.
— А их было много, очень много! — с горечью сказал Думчев. — Их едва тащил на себе мой верблюд. Но он погиб, мой верблюд, мой паук-волк. А я все шел и шел… На северо-восток, на северо-восток, к беседке. Я хотел переправиться через Великую Медленную реку. Буря… Плот перевернулся. Под водой чудовище охраняло мой дневник. А потом… ветер унес листки. Ветер…
Думчев замолчал. А я все больше и больше верил в то, что он скоро, может быть уже сегодня, вернется к людям. И не надо будет думать о чернилах, не надо будет у бумажных ос добывать бумагу. Думчев вернется к людям и спокойно вспомнит, восстановит, повторит то, что было в его дневнике. Сколько бед, невзгод, злоключений преодолел он, сколько отваги, труда, настойчивости, изобретательности проявил, чтобы обогатить человечество новыми знаниями и донести свой дневник людям, дневник, от которого остались только три листка!.. Теперь все это позади.
Я хотел сразу же заговорить об этом, но не знал, с чего начать. Крупинка роста лежала на земле перед нами. Стоило только развязать плащ. Но ведь один раз я протянул ему крупинку, а он отвернулся от нее. Почему?
Думчев прервал мои размышления и задал свой первый вопрос:
— Да, вы говорили, что люди еще не изобрели сложных составов, влияющих на рост живого организма. Но как же вы здесь очутились?
— Случилось так, что в моем распоряжении оказались порошок и две крупинки. Они лежали на столе в фанерном домике.
— И вы проглотили порошок, не так ли?
— А вот эта крупинка, Сергей Сергеевич, сохранена для вас, — сказал я твердо и спокойно и протянул ее.
— Мешок! Посмотрите, какой хороший мешок!
— Где? О чем вы говорите?
— Движется большой мешок. Как, вы не видите? — Думчев указал на большую гусеницу, похожую на ту, которую я принял когда-то за удава.
— Почему вы эту гусеницу называете мешком?
Но Думчев уже сорвался с места и побежал за гусеницей, скрылся в травах.
Скоро он вернулся и весело воскликнул:
— Выследил! Из добротных шелковых ниток сплетет она оболочку — кокон. А я ее из этого мешка вытряхну.
Будет для вас хороший спальный мешок. — Он похлопал ладонью по своему дорожному мешку. — Не хуже этого… Но я вернулся к прерванному разговору:
— Так вот, Сергей Сергеевич, были у меня две крупинки. Одна вот эта…
— А другая? — спросил Думчев.
— Другую закатали скарабеи.
— Понимаю, понимаю… Закатали в навозный шар. А не укажете ли вы место, где видели в последний раз скарабеев с навозным шаром? Отобрать у них крупинку! Что ж, человеку перехитрить зверя нетрудно. Если скарабеи катили шар-кладовую, то есть такой шар, в который они откладывают яйцо, то крупинка будет наша. Но если… если скарабеи катили шар не для потомства, а чтобы съесть его, то она погибла!
В схватке человеческого разума с многообразием инстинктов обитателей этой страны победителем вышел разум. Думчев, учитывая автоматический механизм жизни насекомых, застывшие, ограниченные формы их инстинкта, не только не погиб в этой стране, но обратил силы их инстинкта на службу себе — человеку.
Какое-то особенное спокойствие, я бы сказал — страстное спокойствие, проявлялось во всех его движениях.
Да, Думчев не удивился моему появлению в его стране и не спросил, как я очутился здесь. Видно, долгая жизнь в этом мире, где беспрерывно подстерегают опасности, где человеку с его гордым разумом всякий миг надо решать труднейшие задачи, — эта долгая жизнь приучила Думчева ничему не удивляться.
Вот он отошел на несколько шагов от меня, посмотрел на какие-то следы, прислушался к шороху деревьев-трав и заговорил сам с собою. Это была, по-видимому, его привычка. Она сложилась у него за десятки лет жизни в Стране Дремучих Трав. Говорил он очень медленно, негромко и отчетливо.
— Что ты скажешь о нем? — спросил он себя обо мне и тут же себе ответил: — Что скажу? Очень уж он стрекочет! Совсем как кузнечик. Мельтешит, шумит. В каком-то ознобе. Но что с него возьмешь? Он молод…
И тут я собрался с духом и перебил его:
— Как же вы, Сергей Сергеевич, не удивились? Вдруг ни с того ни с сего появляется человек здесь, в вашей Стране Дремучих Трав… А вы ни о чем не спрашиваете.
Он спокойно и раздельно ответил:
— Чему же удивляться? Все ясно и просто. Люди открыли состав сложных соединений, уменьшающих и восстанавливающих рост, вот вы и появились. — Думчев внимательным, долгим взглядом всмотрелся в шумящие вершины и тихо, серьезно спросил: — Что же не идут сюда другие люди?
— Нет! Нет! — вскричал я. — Зачем же людям заниматься поисками каких-то составов, уменьшающих и восстанавливающих рост? Современные микроскопы помогают человеку достаточно хорошо изучить мельчайшие организмы.
— Не живя, не бывая в Стране Дремучих Трав, изучать ее?! Глядеть через стекла микроскопа?..
Я не ответил на это замечание. Разговор между нами прервался.
Потом я услышал, как он опять говорит сам с собою:
— Но как же он, этот суетливый человек, оказался здесь, недалеко от моего дома?
— Как? — воскликнул я. — Ведь все началось с листков в букете…
Думчев с недоумением посмотрел на меня:
— О каком букете вы говорите?
— Однажды вечером в номер гостиницы ко мне залетел букет цветов, а в нем листки, загадочные листки…
— Вы что-то путаете, молодой человек.
— Ничуть!
— Букет цветов… листки… гостиница… — Он сердито пожал плечами.
Я продолжал:
— Листки были прочитаны под микроскопом, листки вашего дневника.
Лицо Думчева осветилось тревожной радостью.
— Так он найден? Он дошел до людей?
— Кто? О ком, о чем вы говорите?
— О своем дневнике открытий, сделанных за все годы моего пребывания в Стране Дремучих Трав. Все ли, все ли листки дневника найдены?
— Три листка! Три листка. Они были загадочны и непонятны.
— А их было много, очень много! — с горечью сказал Думчев. — Их едва тащил на себе мой верблюд. Но он погиб, мой верблюд, мой паук-волк. А я все шел и шел… На северо-восток, на северо-восток, к беседке. Я хотел переправиться через Великую Медленную реку. Буря… Плот перевернулся. Под водой чудовище охраняло мой дневник. А потом… ветер унес листки. Ветер…
Думчев замолчал. А я все больше и больше верил в то, что он скоро, может быть уже сегодня, вернется к людям. И не надо будет думать о чернилах, не надо будет у бумажных ос добывать бумагу. Думчев вернется к людям и спокойно вспомнит, восстановит, повторит то, что было в его дневнике. Сколько бед, невзгод, злоключений преодолел он, сколько отваги, труда, настойчивости, изобретательности проявил, чтобы обогатить человечество новыми знаниями и донести свой дневник людям, дневник, от которого остались только три листка!.. Теперь все это позади.
Я хотел сразу же заговорить об этом, но не знал, с чего начать. Крупинка роста лежала на земле перед нами. Стоило только развязать плащ. Но ведь один раз я протянул ему крупинку, а он отвернулся от нее. Почему?
Думчев прервал мои размышления и задал свой первый вопрос:
— Да, вы говорили, что люди еще не изобрели сложных составов, влияющих на рост живого организма. Но как же вы здесь очутились?
— Случилось так, что в моем распоряжении оказались порошок и две крупинки. Они лежали на столе в фанерном домике.
— И вы проглотили порошок, не так ли?
— А вот эта крупинка, Сергей Сергеевич, сохранена для вас, — сказал я твердо и спокойно и протянул ее.
— Мешок! Посмотрите, какой хороший мешок!
— Где? О чем вы говорите?
— Движется большой мешок. Как, вы не видите? — Думчев указал на большую гусеницу, похожую на ту, которую я принял когда-то за удава.
— Почему вы эту гусеницу называете мешком?
Но Думчев уже сорвался с места и побежал за гусеницей, скрылся в травах.
Скоро он вернулся и весело воскликнул:
— Выследил! Из добротных шелковых ниток сплетет она оболочку — кокон. А я ее из этого мешка вытряхну.
Будет для вас хороший спальный мешок. — Он похлопал ладонью по своему дорожному мешку. — Не хуже этого… Но я вернулся к прерванному разговору:
— Так вот, Сергей Сергеевич, были у меня две крупинки. Одна вот эта…
— А другая? — спросил Думчев.
— Другую закатали скарабеи.
— Понимаю, понимаю… Закатали в навозный шар. А не укажете ли вы место, где видели в последний раз скарабеев с навозным шаром? Отобрать у них крупинку! Что ж, человеку перехитрить зверя нетрудно. Если скарабеи катили шар-кладовую, то есть такой шар, в который они откладывают яйцо, то крупинка будет наша. Но если… если скарабеи катили шар не для потомства, а чтобы съесть его, то она погибла!
Горькая обида
Горькая обида, тягостное недоразумение стали между мной и Думчевым.
Как это случилось?
От места схватки с богомолом, из страшных пил которого меня спас Думчев, мы отправились на поиски скарабеев. Мы шли к речке, чтобы переправиться на другой берег — туда, где скарабеи столкнули меня в воду. Думчев шел впереди. За плечами он нес большой мешок с картоном, добытым в осином городе, в руках — саблю.
Как я вскоре убедился, Думчев почти каждый день подстерегал гусеницу, когда она, выпустив нити-веревки, подвешивается к растению и изготовляет кокон. Думчев перерезал веревки острым кусочком раковины, вытряхивал гусеницу из кокона-мешка, а затем пропитывал его специальным составом. Так кокон гусеницы стал мешком. В Стране Дремучих Трав можно было с успехом раздобыть и воск, и креозот, и лаки, и йод, и другие сложные составы.
Думчев шел легко и быстро. А я тащился за ним со своим узлом-плащом. В нем были шар-крупинка и деревянная ложка, с которой я не хотел расставаться.
Я шел и думал: почему, когда я протянул Думчеву крупинку роста, он на нее и не посмотрел, а заговорил о… чернилах? Странно… А ведь стоило ему принять крупинку — и через час или два он был бы у себя за столом в лаборатории. После стольких лет одиночества!
А здесь ему еще придется превращать в бумагу картон, который он несет в мешке за спиной.
Думчев словно угадал мои мысли. Он сказал: — Человек многое подсмотрел у насекомых, люди многое взяли у них для развития культуры… Хотя бы чернила…
Я, конечно, стал сразу же объяснять, что чернила производятся из анилиновых красок.
— Вы, видно, не понимаете, о чем я говорю, — возразил Думчев. — Человек еще до ваших красок заметил чернильно-ореховую муху и те странные наросты, которые она делала на растениях, — чернильные орешки… Простая вещь — чернила, а какой скачок сделала с их появлением человеческая культура. Наблюдать, исследовать жизнь насекомых. Здесь столько богатств!
— Чернила — это мелочь, — возразил я.
— Насекомое прокалывает лист, — продолжал Думчев, оставив без внимания мои слова, — откладывает яичко, потом образуется орешек, в котором живет личинка. И люди стали приготовлять из этих дубовых орешков чернила. А бумага? Бумажные осы подсказали человеку, как производить бумагу из древесины. Бумага из льняного тряпья стоила слишком дорого. А культура человечества требовала много, очень много удобного и дешевого материала для письма — бумаги. Осы уже миллионы лет выскребывают своими челюстями волоконца дерева, растирают их в мелкий порошок и, выделяя клейкую жидкость, слепляют бумажный шарик. Этот шарик они прессуют челюстями, превращают его в тоненькую пластинку. И материал для стен их жилищ готов. Только лет его назад был открыт секрет производства бумаги из древесины. И на такой бумаге мы сейчас пишем и печатаем книги. Ведь это технический переворот, огромный скачок культуры вперед!
Мы шли дальше.
Я думал: какое странное торжественное выражение было на лице Думчева, когда он заговорил о чернильных мухах, о бумажных осах, а вот когда я ему протянул крупинку роста, он будто ее и не заметил. «Почему?» — спрашивал я себя. Смутная, пугающая догадка пришла мне в голову: неужели страстность и одержимость исследователя, открывателя победили в нем желание вернуться в большой мир? Неужели он не хочет расставаться со Страной Дремучих Трав?
Вдруг Думчев остановился и заговорил сам с собою:
— Надо думать, что молодому человеку (это он говорил обо мне) совсем не легко тащить в плаще тяжелый груз. Но мешок мой до отказа набит картоном. А надо, чтобы у нас руки были свободны.
Он повернулся ко мне:
— Не лучше ли спрятать наши вещи в надежное место? Будет легче идти. Мы спрячем их в гнезде халикодомы.
Это слово — «халикодомы» — он произнес с глубоким уважением.
Думчев отошел в сторону, прошел через открытую полянку и остановился.
Высоко в небо упиралась вершиной огромная голая, лишенная зелени каменная гора. К горе прилепилось белесоватое полукруглое сооружение. Оно в нескольких местах было просверлено. Подойдя ближе, я увидел, что отверстия эти гладкие и круглые.
— Лучшего места для хранения вещей не найти, — сказал Думчев. — Мы перед жильем халикодомы, пчелы-каменщицы. Молодые пчелы, пробив крыши своих гнезд и общий свод, улетели. Сейчас там пусто, все здесь будет в сохранности.
Думчев взял из моих рук узел, поправил за спиной мешок с картоном и стал легко взбираться на гору. С горы он перебрался на прилепившееся к ней белесоватое сооружение.
Я едва-едва вскарабкался вслед за ним. Все вещи Думчев опустил на длинных веревках в отверстие свода сооружения, а затем заложил отверстие камнями.
— Надеюсь, вы запомните это место? — спросил он.
— Но это невозможно!
— Учитесь топографии у пчел.
— Топографии? При чем тут топография? Здесь инстинкт. Результат миллионов лет приспособления. Но инстинкт слеп! До крайности ограничен, всегда автоматичен!
Я сказал это резко. Но разве я хотел быть резким?
Однако сам я почувствовал, что получилось обидно и назидательно.
Думчев решительно возразил:
— Вздор! Пчела всегда без ошибки находит свое гнездо.
— Да, это так! — уже запальчиво вскричал я. — Но перенесите это же гнездо в сторону, пусть совсем близко, так, чтобы пчела видела его, и она не узнает свое же гнездо. Она возвращается только к тому месту, от которого отлетела. Здесь инстинкт. А вы сказали: человеку надо учиться у пчелы, подражать ей. Ведь это нелепо! В безбрежном океане человек найдет человека. Разум создал компас и другие сложнейшие инструменты.
Угрюмая складка легла возле губ Думчева. Наступило тягостное молчание. Потом Думчев сказал:
— А все же человек учился у пчелы-халикодомы. Она приготовила цемент. Из цемента построила вот это жилье для своего потомства. Известково-глинистая земля, смоченная слюной пчелы, «схватывается» на воздухе и затвердевает навсегда! — Думчев почти выкрикнул это слово — «навсегда».
По-видимому, он был очень уязвлен моим замечанием, что людям нечему учиться у халикодомы. Я молчал.
Мое молчание он принял за возражение. С каким-то вызовом, не глядя на меня, он продолжал:
— Она, эта скромная пчела-каменщица, преподнесла человеку в дар тайну цемента.
Я попытался возразить Думчеву, но он резко прервал меня:
— Древний человек был весьма наблюдателен. Египтянин заметил: халикодома строит свое гнездо на камне из цемента. И строители египетских пирамид обратились к цементу. В этом они подражали халикодоме. Цемент скрепил пирамиды навсегда! До наших дней!
— От некоторых пирамид осталась груда развалин, — возразил я.
При этом я почему-то вспомнил подпись под рисунком пирамиды в одном альбоме по истории древнего Египта: «Не суди обо мне низко по сравнению с каменными пирамидами, потому что меня строили так: глубоко в болото погружали жердь, затем ее вынимали и собирали прилипший к ней ил; из этого ила сделаны мои кирпичи»-Эту надпись одного фараона на пирамиде я прочел вслух Думчеву.
— Знаю, знаю! — сказал Думчев. — Пирамида Асихиса. Хвастовство не помогло — она рассыпалась. Но раскопки установили, что для скрепления кирпичей египетские строители тоже употребляли известковый вяжущий раствор — цемент халикодомы. У нее учились.
— Сергей Сергеевич, строительство пирамид древними египтянами — дело истории. Уже открыты новые вяжущие материалы — портландцемент, гидравлический цемент. Цемент дал возможность создать новый строительный материал — бетон. Теперь люди строят из железобетона здания, огромные мосты, перекрытия… И вовсе не пчела подсказала изобретение железобетона.
Думчев вслушивался, он повторял едва слышно:
— Железобетон… бетон… гидрав… Не понимаю…
— Согласитесь же со мной, Сергей Сергеевич, — сказал я тихо. — Человеку нечему учиться ни у этой пчелы, ни у других насекомых — у этих живых машин.
— Что? Как вы сказали?
— Все эти насекомые — живые машины! Низшие организмы!
Какой болью исказилось лицо Думчева! И я понял: горькая обида легла между нами.
Мы спустились на землю. Вот и случилось, сказал я себе: не сдержался и причинил боль тому человеку, к которому привязался еще тогда, когда не знал и не видел его. А ведь я так искал, ждал встречи с ним в этой Стране Дремучих Трав! Он спас мне жизнь… А вот я нанес ему обиду.
Я шел вслед за Думчевым. Солнце уже было совсем высоко. Я все хотел сказать, что чувствую себя виноватым перед ним, но не знал, с чего начать.
Как это случилось?
От места схватки с богомолом, из страшных пил которого меня спас Думчев, мы отправились на поиски скарабеев. Мы шли к речке, чтобы переправиться на другой берег — туда, где скарабеи столкнули меня в воду. Думчев шел впереди. За плечами он нес большой мешок с картоном, добытым в осином городе, в руках — саблю.
Как я вскоре убедился, Думчев почти каждый день подстерегал гусеницу, когда она, выпустив нити-веревки, подвешивается к растению и изготовляет кокон. Думчев перерезал веревки острым кусочком раковины, вытряхивал гусеницу из кокона-мешка, а затем пропитывал его специальным составом. Так кокон гусеницы стал мешком. В Стране Дремучих Трав можно было с успехом раздобыть и воск, и креозот, и лаки, и йод, и другие сложные составы.
Думчев шел легко и быстро. А я тащился за ним со своим узлом-плащом. В нем были шар-крупинка и деревянная ложка, с которой я не хотел расставаться.
Я шел и думал: почему, когда я протянул Думчеву крупинку роста, он на нее и не посмотрел, а заговорил о… чернилах? Странно… А ведь стоило ему принять крупинку — и через час или два он был бы у себя за столом в лаборатории. После стольких лет одиночества!
А здесь ему еще придется превращать в бумагу картон, который он несет в мешке за спиной.
Думчев словно угадал мои мысли. Он сказал: — Человек многое подсмотрел у насекомых, люди многое взяли у них для развития культуры… Хотя бы чернила…
Я, конечно, стал сразу же объяснять, что чернила производятся из анилиновых красок.
— Вы, видно, не понимаете, о чем я говорю, — возразил Думчев. — Человек еще до ваших красок заметил чернильно-ореховую муху и те странные наросты, которые она делала на растениях, — чернильные орешки… Простая вещь — чернила, а какой скачок сделала с их появлением человеческая культура. Наблюдать, исследовать жизнь насекомых. Здесь столько богатств!
— Чернила — это мелочь, — возразил я.
— Насекомое прокалывает лист, — продолжал Думчев, оставив без внимания мои слова, — откладывает яичко, потом образуется орешек, в котором живет личинка. И люди стали приготовлять из этих дубовых орешков чернила. А бумага? Бумажные осы подсказали человеку, как производить бумагу из древесины. Бумага из льняного тряпья стоила слишком дорого. А культура человечества требовала много, очень много удобного и дешевого материала для письма — бумаги. Осы уже миллионы лет выскребывают своими челюстями волоконца дерева, растирают их в мелкий порошок и, выделяя клейкую жидкость, слепляют бумажный шарик. Этот шарик они прессуют челюстями, превращают его в тоненькую пластинку. И материал для стен их жилищ готов. Только лет его назад был открыт секрет производства бумаги из древесины. И на такой бумаге мы сейчас пишем и печатаем книги. Ведь это технический переворот, огромный скачок культуры вперед!
Мы шли дальше.
Я думал: какое странное торжественное выражение было на лице Думчева, когда он заговорил о чернильных мухах, о бумажных осах, а вот когда я ему протянул крупинку роста, он будто ее и не заметил. «Почему?» — спрашивал я себя. Смутная, пугающая догадка пришла мне в голову: неужели страстность и одержимость исследователя, открывателя победили в нем желание вернуться в большой мир? Неужели он не хочет расставаться со Страной Дремучих Трав?
Вдруг Думчев остановился и заговорил сам с собою:
— Надо думать, что молодому человеку (это он говорил обо мне) совсем не легко тащить в плаще тяжелый груз. Но мешок мой до отказа набит картоном. А надо, чтобы у нас руки были свободны.
Он повернулся ко мне:
— Не лучше ли спрятать наши вещи в надежное место? Будет легче идти. Мы спрячем их в гнезде халикодомы.
Это слово — «халикодомы» — он произнес с глубоким уважением.
Думчев отошел в сторону, прошел через открытую полянку и остановился.
Высоко в небо упиралась вершиной огромная голая, лишенная зелени каменная гора. К горе прилепилось белесоватое полукруглое сооружение. Оно в нескольких местах было просверлено. Подойдя ближе, я увидел, что отверстия эти гладкие и круглые.
— Лучшего места для хранения вещей не найти, — сказал Думчев. — Мы перед жильем халикодомы, пчелы-каменщицы. Молодые пчелы, пробив крыши своих гнезд и общий свод, улетели. Сейчас там пусто, все здесь будет в сохранности.
Думчев взял из моих рук узел, поправил за спиной мешок с картоном и стал легко взбираться на гору. С горы он перебрался на прилепившееся к ней белесоватое сооружение.
Я едва-едва вскарабкался вслед за ним. Все вещи Думчев опустил на длинных веревках в отверстие свода сооружения, а затем заложил отверстие камнями.
— Надеюсь, вы запомните это место? — спросил он.
— Но это невозможно!
— Учитесь топографии у пчел.
— Топографии? При чем тут топография? Здесь инстинкт. Результат миллионов лет приспособления. Но инстинкт слеп! До крайности ограничен, всегда автоматичен!
Я сказал это резко. Но разве я хотел быть резким?
Однако сам я почувствовал, что получилось обидно и назидательно.
Думчев решительно возразил:
— Вздор! Пчела всегда без ошибки находит свое гнездо.
— Да, это так! — уже запальчиво вскричал я. — Но перенесите это же гнездо в сторону, пусть совсем близко, так, чтобы пчела видела его, и она не узнает свое же гнездо. Она возвращается только к тому месту, от которого отлетела. Здесь инстинкт. А вы сказали: человеку надо учиться у пчелы, подражать ей. Ведь это нелепо! В безбрежном океане человек найдет человека. Разум создал компас и другие сложнейшие инструменты.
Угрюмая складка легла возле губ Думчева. Наступило тягостное молчание. Потом Думчев сказал:
— А все же человек учился у пчелы-халикодомы. Она приготовила цемент. Из цемента построила вот это жилье для своего потомства. Известково-глинистая земля, смоченная слюной пчелы, «схватывается» на воздухе и затвердевает навсегда! — Думчев почти выкрикнул это слово — «навсегда».
По-видимому, он был очень уязвлен моим замечанием, что людям нечему учиться у халикодомы. Я молчал.
Мое молчание он принял за возражение. С каким-то вызовом, не глядя на меня, он продолжал:
— Она, эта скромная пчела-каменщица, преподнесла человеку в дар тайну цемента.
Я попытался возразить Думчеву, но он резко прервал меня:
— Древний человек был весьма наблюдателен. Египтянин заметил: халикодома строит свое гнездо на камне из цемента. И строители египетских пирамид обратились к цементу. В этом они подражали халикодоме. Цемент скрепил пирамиды навсегда! До наших дней!
— От некоторых пирамид осталась груда развалин, — возразил я.
При этом я почему-то вспомнил подпись под рисунком пирамиды в одном альбоме по истории древнего Египта: «Не суди обо мне низко по сравнению с каменными пирамидами, потому что меня строили так: глубоко в болото погружали жердь, затем ее вынимали и собирали прилипший к ней ил; из этого ила сделаны мои кирпичи»-Эту надпись одного фараона на пирамиде я прочел вслух Думчеву.
— Знаю, знаю! — сказал Думчев. — Пирамида Асихиса. Хвастовство не помогло — она рассыпалась. Но раскопки установили, что для скрепления кирпичей египетские строители тоже употребляли известковый вяжущий раствор — цемент халикодомы. У нее учились.
— Сергей Сергеевич, строительство пирамид древними египтянами — дело истории. Уже открыты новые вяжущие материалы — портландцемент, гидравлический цемент. Цемент дал возможность создать новый строительный материал — бетон. Теперь люди строят из железобетона здания, огромные мосты, перекрытия… И вовсе не пчела подсказала изобретение железобетона.
Думчев вслушивался, он повторял едва слышно:
— Железобетон… бетон… гидрав… Не понимаю…
— Согласитесь же со мной, Сергей Сергеевич, — сказал я тихо. — Человеку нечему учиться ни у этой пчелы, ни у других насекомых — у этих живых машин.
— Что? Как вы сказали?
— Все эти насекомые — живые машины! Низшие организмы!
Какой болью исказилось лицо Думчева! И я понял: горькая обида легла между нами.
Мы спустились на землю. Вот и случилось, сказал я себе: не сдержался и причинил боль тому человеку, к которому привязался еще тогда, когда не знал и не видел его. А ведь я так искал, ждал встречи с ним в этой Стране Дремучих Трав! Он спас мне жизнь… А вот я нанес ему обиду.
Я шел вслед за Думчевым. Солнце уже было совсем высоко. Я все хотел сказать, что чувствую себя виноватым перед ним, но не знал, с чего начать.
Когда в воде не тонешь
Шумела речка Запоздалых Попреков, к которой мы приближались, и вот уже из-за деревьев-трав блеснули ее бурливые воды.
— Через речку мы переправимся на плоту. Он привязан здесь, у поворота. На том берегу мы пойдем по следам скарабеев. Настигнем их, отберем вторую крупинку обратного роста, — сказал Думчев.
Длинными баграми (сухими иглами сосны) мы оттолкнулись от берега и поплыли.
Рядом с плотом плыли огромные водяные чудовища — живые «лодки» с веслами на уключинах.
Опытной рукой Думчев направлял плот к берегу. Вдруг мне послышалось, что недалеко кто-то ударяет веслами по воде. Оглянулся и… засмотрелся. Рядом с плотом плыли огромные водяные чудовища — живые «лодки» с веслами на уключинах. Эти «лодки» с большими пристальными красными глазами то высматривали что-то в воде — замирали и двигались очень медленно, то сразу устремлялись вперед. Весла, обросшие щетинками, били по воде, и с неизмеримой быстротой «лодки» неслись по глади реки. Гибель наша была бы неминуема, если бы хоть одна из «лодок» задела на ходу наш плот — он мгновенно перевернулся бы.
— Наблюдайте! Гладыш — прообраз весельной лодки. Задние ноги этого водяного насекомого — весла — держатся точно на уключинах, и концы их покрыты щетинками. Сильнее толкайте плот! — крикнул Думчев. — Гладыш настигает!
И почти тут же волна окатила нас. Плот закачался, завертелся. Думчев перебежал на другой конец плота. Равновесие трудно было восстановить. Плот сильно заливало водой. Он накренился, и один его край ушел под воду. Думчев выровнял его.
Опасная минута прошла. Думчев спокойно говорил, работая багром:
— Кто знает, не подсмотрел ли первобытный человек, как передвигается по воде гладыш? Посмотрел — и научился делать весла с уключинами…
Думчев не договорил. Толчок снизу! Плот встал отвесно, и мы оба оказались в воде.
Волны захлестывали нас и относили в сторону.
— Гладыш рядом! Ныряйте!
И Думчев исчез под водой. Я нырнул за ним.
Видение ли это? Под водой предо мной возник необычайный хрустальный терем. В этом тереме, на стволе какого-то дерева, спокойно сидел Думчев и знаками приглашал меня к себе.
Нет, это не видение! Вот и я оказался под прозрачным, точно хрустальным колоколом.
— Через речку мы переправимся на плоту. Он привязан здесь, у поворота. На том берегу мы пойдем по следам скарабеев. Настигнем их, отберем вторую крупинку обратного роста, — сказал Думчев.
Длинными баграми (сухими иглами сосны) мы оттолкнулись от берега и поплыли.
Опытной рукой Думчев направлял плот к берегу. Вдруг мне послышалось, что недалеко кто-то ударяет веслами по воде. Оглянулся и… засмотрелся. Рядом с плотом плыли огромные водяные чудовища — живые «лодки» с веслами на уключинах. Эти «лодки» с большими пристальными красными глазами то высматривали что-то в воде — замирали и двигались очень медленно, то сразу устремлялись вперед. Весла, обросшие щетинками, били по воде, и с неизмеримой быстротой «лодки» неслись по глади реки. Гибель наша была бы неминуема, если бы хоть одна из «лодок» задела на ходу наш плот — он мгновенно перевернулся бы.
— Наблюдайте! Гладыш — прообраз весельной лодки. Задние ноги этого водяного насекомого — весла — держатся точно на уключинах, и концы их покрыты щетинками. Сильнее толкайте плот! — крикнул Думчев. — Гладыш настигает!
И почти тут же волна окатила нас. Плот закачался, завертелся. Думчев перебежал на другой конец плота. Равновесие трудно было восстановить. Плот сильно заливало водой. Он накренился, и один его край ушел под воду. Думчев выровнял его.
Опасная минута прошла. Думчев спокойно говорил, работая багром:
— Кто знает, не подсмотрел ли первобытный человек, как передвигается по воде гладыш? Посмотрел — и научился делать весла с уключинами…
Думчев не договорил. Толчок снизу! Плот встал отвесно, и мы оба оказались в воде.
Волны захлестывали нас и относили в сторону.
— Гладыш рядом! Ныряйте!
И Думчев исчез под водой. Я нырнул за ним.
Видение ли это? Под водой предо мной возник необычайный хрустальный терем. В этом тереме, на стволе какого-то дерева, спокойно сидел Думчев и знаками приглашал меня к себе.
Нет, это не видение! Вот и я оказался под прозрачным, точно хрустальным колоколом.