Страница:
— Скарабеи лепят свои шары ранней весной, — сказал Думчев, будто угадав мои мысли. — По-видимому, шар с крупинкой укатила какая-то запоздавшая пара жуков. Как же выглядели те скарабеи, которые укатили шар за гряду? Опишите. Может, я их отыщу.
— Они были похожи на черных рыцарей, — сказал я.
— А нельзя ли точнее? Скарабеи ведь разные…
— Точнее? Не могу.
— Если бы скарабеи съели шар с крупинкой… — Думчев прищурился и с легкой улыбкой посмотрел на меня, — то они стали бы, конечно, гигантами, и мы их сразу бы увидели. Но так ведь не случилось. Следовательно, — уже серьезно, без всякой иронии закончил Думчев, — следовательно, остается предположить, что эти скарабеи, отложив в шар яйцо, закопали его в землю, как они и делают обычно.
— Напрасное путешествие… — сказал я с горечью. Мы стали спускаться с холма. Ветер дул нам в спину.
Деревья невесело шумели вслед. Нехорошо было у меня на душе. Я то и дело смотрел на свою тень: она так устало и покорно согнулась и плелась вместе со мной!
Всякий раз, когда нам предстоял трудный перевал, Думчев брал меня за руку и осторожно помогал взбираться.
— Я приглашаю вас ко мне на обед! — сказал Думчев. — Вы уже побывали случайно в одном моем доме. Теперь прошу посетить другой дом, летний.
Через минуту он заговорил сам с собой:
— Слушай! Надо гостя повеселить, развлечь. Правда, дом, куда я приведу своего гостя, сделан неважно. Я мог бы лучше построить и украсить его. А если поставить у дома по краям ворот в угрожающей позе двух тарантулов, гость, пожалуй, испугался бы. А сделать это совсем нетрудно: взять и туго набить два чучела тарантулов. Дорожку во дворе следовало бы выложить надкрыльями божьей коровки, как в старом доме. Материал надежный и крепкий. И цвет подходящий: красный и желтый… — Думчев повернулся ко мне: — Вот музыкой во время обеда я еще развлечь не смогу — музыкантов не собрал.
— Какая музыка?
— Ведь у меня будет оркестр. Вдоль по кругу я уже разместил домики-стойла. Каждое стойло закрыто плотно пригнанной дверью, но она легко отворяется. В центре двора к моему пульту сходятся шелковые тросы, привязанные к каждой двери. Стоя у пульта, я могу открывать двери то во всю ширину, то оставляя маленькую щель; могу также открывать попеременно то одну, то другую дверь, то сразу все. А в стойлах — оркестранты. Вот, например, кузнечик. Превосходный смычок у неге: зубчатая полоса, по форме — точно изогнутое веретено, изрезанное наискось двадцатью четырьмя треугольными зазубринами. Вот так инструмент! Кузнечик — левша!
— Почему левша?
— Он несет свой смычок на левой стороне надкрылья. Резонатор — натянутая кожица. Он вибрирует при сотрясении всей рамки.
— Позвольте! Позвольте! — вскричал я. — Тут всё вместе: и смычок и гусли.
— Да, стоило бы присмотреться музыкантам и скрипичным мастерам. Состав оркестра, к сожалению, не весь подобран. Но зато я удивлю и обрадую гостя кое-чем другим. Сразу с жары я введу его в комнату «фонтанов». Да!.. Скажите, пожалуйста, — обратился он ко мне, — вас разве не удивляет, что, в сущности, водопроводы наши строятся так же, как строились и в древнем Риме?
Я начал было разъяснять систему подачи воды под напором в многоэтажные дома, но Думчев рассмеялся:
— Недалеко мы ушли от опытов древних! Даже не додумались до того, что вода может сама подниматься вверх.
— Сама подниматься вверх? — переспросил я. Думчев снисходительно усмехнулся:
— Вы же знаете, что в любом растении вода, поступающая из почвы, поднимается вверх. Это не только потому, что растение втягивает в себя воду по стеблю. Вода от корней идет сама по стеблю. Чего проще! Я взял стебель растения. Он, конечно, состоит из системы тончайших полых трубочек-волосков. Я установил этот стебель в пруду, вырытом у моего дома. Конец стебля достигает окна второго этажа. Вода поднимается вверх и останавливается.
— Понимаю, Сергей Сергеевич, вода поднимается вверх по законам капиллярности.
— Да, да, законы природы! — сказал Думчев. — Наблюдайте природу — и не станете вы тратить столько сил, труда и беспокойства, чтобы гнать воду в верхние этажи.
Тут Думчев просто оговорился. Он перепутал в эту минуту все масштабы: и рост нормального человека, и потребность в воде.
Мне надо было тут же возразить Думчеву, что вода в капиллярах, конечно, может подниматься вверх лишь на ничтожную высоту. Капиллярной воды не хватит человеку даже на одну ложечку чаю.
Но я не сказал об этом Думчеву. Ни единым словом не упомянул о том, что за долгие годы жизни в Стране Дремучих Трав у него вполне естественно выработались иные представления о расстояниях и объемах — совсем не те представления, что у всех людей. И не следует ему с такой категоричностью переносить свои понятия на тот мир, в котором живут люди.
Рассказав о своем водопроводе, Думчев перешел к тому, как освещается его дом. Это свет без огня, без горения. Источники этого света в изобилии имелись в Стране Дремучих Трав: светящиеся насекомые, бактерии, гнилушки.
Здесь, в Стране Дремучих Трав, не веришь даже тому, что сам видишь. Все кругом так удивительно, что кажется недостоверным. В самом деле, какой дом у Думчева? Я себе даже и представить не могу. Но слова Думчева о необычном освещении были убедительны. Ведь я уже побывал в одном из его домов. Эти размышления вызвали в памяти другую картину. Я увидел себя в нашем театре. Мы слушаем доклад о новых источниках света, о применении их при оформлении спектакля.
Помню, как докладчик сказал, что светляки навели ученых на мысль использовать «холодный свет». Подсчитано, что у лампочки накаливания только три процента энергии расходуется на излучение света, а остальное уходит в воздух в виде тепла. А у светляков коэффициент Полезного действия достигает девяноста процентов!
Помню, как об этом писалось в одной газете:
«Если половину ламп накаливания страны заменить новыми источниками света, то можно получить грандиозную экономию электроэнергии».
Великое открытие или великое заблуждение!
Опять загадки…
Подземный ход
— Они были похожи на черных рыцарей, — сказал я.
— А нельзя ли точнее? Скарабеи ведь разные…
— Точнее? Не могу.
— Если бы скарабеи съели шар с крупинкой… — Думчев прищурился и с легкой улыбкой посмотрел на меня, — то они стали бы, конечно, гигантами, и мы их сразу бы увидели. Но так ведь не случилось. Следовательно, — уже серьезно, без всякой иронии закончил Думчев, — следовательно, остается предположить, что эти скарабеи, отложив в шар яйцо, закопали его в землю, как они и делают обычно.
— Напрасное путешествие… — сказал я с горечью. Мы стали спускаться с холма. Ветер дул нам в спину.
Деревья невесело шумели вслед. Нехорошо было у меня на душе. Я то и дело смотрел на свою тень: она так устало и покорно согнулась и плелась вместе со мной!
Всякий раз, когда нам предстоял трудный перевал, Думчев брал меня за руку и осторожно помогал взбираться.
— Я приглашаю вас ко мне на обед! — сказал Думчев. — Вы уже побывали случайно в одном моем доме. Теперь прошу посетить другой дом, летний.
Через минуту он заговорил сам с собой:
— Слушай! Надо гостя повеселить, развлечь. Правда, дом, куда я приведу своего гостя, сделан неважно. Я мог бы лучше построить и украсить его. А если поставить у дома по краям ворот в угрожающей позе двух тарантулов, гость, пожалуй, испугался бы. А сделать это совсем нетрудно: взять и туго набить два чучела тарантулов. Дорожку во дворе следовало бы выложить надкрыльями божьей коровки, как в старом доме. Материал надежный и крепкий. И цвет подходящий: красный и желтый… — Думчев повернулся ко мне: — Вот музыкой во время обеда я еще развлечь не смогу — музыкантов не собрал.
— Какая музыка?
— Ведь у меня будет оркестр. Вдоль по кругу я уже разместил домики-стойла. Каждое стойло закрыто плотно пригнанной дверью, но она легко отворяется. В центре двора к моему пульту сходятся шелковые тросы, привязанные к каждой двери. Стоя у пульта, я могу открывать двери то во всю ширину, то оставляя маленькую щель; могу также открывать попеременно то одну, то другую дверь, то сразу все. А в стойлах — оркестранты. Вот, например, кузнечик. Превосходный смычок у неге: зубчатая полоса, по форме — точно изогнутое веретено, изрезанное наискось двадцатью четырьмя треугольными зазубринами. Вот так инструмент! Кузнечик — левша!
— Почему левша?
— Он несет свой смычок на левой стороне надкрылья. Резонатор — натянутая кожица. Он вибрирует при сотрясении всей рамки.
— Позвольте! Позвольте! — вскричал я. — Тут всё вместе: и смычок и гусли.
— Да, стоило бы присмотреться музыкантам и скрипичным мастерам. Состав оркестра, к сожалению, не весь подобран. Но зато я удивлю и обрадую гостя кое-чем другим. Сразу с жары я введу его в комнату «фонтанов». Да!.. Скажите, пожалуйста, — обратился он ко мне, — вас разве не удивляет, что, в сущности, водопроводы наши строятся так же, как строились и в древнем Риме?
Я начал было разъяснять систему подачи воды под напором в многоэтажные дома, но Думчев рассмеялся:
— Недалеко мы ушли от опытов древних! Даже не додумались до того, что вода может сама подниматься вверх.
— Сама подниматься вверх? — переспросил я. Думчев снисходительно усмехнулся:
— Вы же знаете, что в любом растении вода, поступающая из почвы, поднимается вверх. Это не только потому, что растение втягивает в себя воду по стеблю. Вода от корней идет сама по стеблю. Чего проще! Я взял стебель растения. Он, конечно, состоит из системы тончайших полых трубочек-волосков. Я установил этот стебель в пруду, вырытом у моего дома. Конец стебля достигает окна второго этажа. Вода поднимается вверх и останавливается.
— Понимаю, Сергей Сергеевич, вода поднимается вверх по законам капиллярности.
— Да, да, законы природы! — сказал Думчев. — Наблюдайте природу — и не станете вы тратить столько сил, труда и беспокойства, чтобы гнать воду в верхние этажи.
Тут Думчев просто оговорился. Он перепутал в эту минуту все масштабы: и рост нормального человека, и потребность в воде.
Мне надо было тут же возразить Думчеву, что вода в капиллярах, конечно, может подниматься вверх лишь на ничтожную высоту. Капиллярной воды не хватит человеку даже на одну ложечку чаю.
Но я не сказал об этом Думчеву. Ни единым словом не упомянул о том, что за долгие годы жизни в Стране Дремучих Трав у него вполне естественно выработались иные представления о расстояниях и объемах — совсем не те представления, что у всех людей. И не следует ему с такой категоричностью переносить свои понятия на тот мир, в котором живут люди.
Рассказав о своем водопроводе, Думчев перешел к тому, как освещается его дом. Это свет без огня, без горения. Источники этого света в изобилии имелись в Стране Дремучих Трав: светящиеся насекомые, бактерии, гнилушки.
Здесь, в Стране Дремучих Трав, не веришь даже тому, что сам видишь. Все кругом так удивительно, что кажется недостоверным. В самом деле, какой дом у Думчева? Я себе даже и представить не могу. Но слова Думчева о необычном освещении были убедительны. Ведь я уже побывал в одном из его домов. Эти размышления вызвали в памяти другую картину. Я увидел себя в нашем театре. Мы слушаем доклад о новых источниках света, о применении их при оформлении спектакля.
Помню, как докладчик сказал, что светляки навели ученых на мысль использовать «холодный свет». Подсчитано, что у лампочки накаливания только три процента энергии расходуется на излучение света, а остальное уходит в воздух в виде тепла. А у светляков коэффициент Полезного действия достигает девяноста процентов!
Помню, как об этом писалось в одной газете:
«Если половину ламп накаливания страны заменить новыми источниками света, то можно получить грандиозную экономию электроэнергии».
Великое открытие или великое заблуждение!
— Удивились? — спросил Думчев.
— Нет, нет! — отвечал я. — Тут не то слово. Это не удивление. Я очарован необычайным зрелищем!
— Только забор. Просто забор моего дома… Действительно, было чем залюбоваться: ярко-желтые краски, словно корки спелого лимона, переплетались здесь с огненными, неблекнущими расцветками осенних листьев и с холодным сизо-голубым цветом, каким бывает суровое северное небо. А ярко-белые пятнышки, черные кольца, фиолетовые полосы были разбросаны в самых причудливых сочетаниях.
Солнце играло и освещало этот гигантский своеобразный театральный занавес — «забор», как пренебрежительно назвал его Думчев.
Мы подошли поближе.
Из земли торчали косые балки. Они были усеяны твердыми, острыми, колючими шипами.
— Ноги кузнечиков — подходящий частокол для моего замка, — пояснил Думчев. — А между ними я протянул крылья бабочек. Вот эти ярко-желтые, как лимон, — крылья бабочки-крушинницы; ярко-белая буква «С» — это изнанка крыльев апрельской бабочки; череп и две кости — рисунок спинки бабочки сфинкс антропос.
Цвета гармонически сливались и закрывали частокол, Мы подошли к воротам.
Я ждал приглашения войти во двор, но Думчев не торопился:
— Вспоминаю! Скучным и однообразным был цвет домов в городах. Как унылы и грустны дома осенью, когда идет мелкий дождик. Даже неожиданный свет солнца, прорвавшийся сквозь тучи, делал их еще печальнее. Какого же цвета теперь дома в городах? Не смывает ли дождь краску с ваших домов? Не выгорает ли краска на солнце?
— Ремонт, новая окраска — и здание опять точно заново отстроено, — растерянно отвечал я.
— Краски, бочки красок! Маляры с ведрами красок, архитекторы, бесконечный труд… Смешивать и смешивать краски, чтобы получить в конце концов блеклую, быстро угасающую, скучную окраску.
— Ну да! А как же? Он продолжал:
— Пусть у людей зацветут и засверкают дома, улицы и города всеми цветами радуги. Вот так, как играют на солнце красками и переливаются прихотливыми оттенками крылья бабочек!
— Это невозможно!
— Нет, возможно! Мои цвета и краски совсем не те, к которым вы привыкли. Поймите же меня: тут совсем другое. Это не краски из бадьи маляра, здесь не химия и не пигменты! Это краски вечные, немеркнущие, это такие над которыми не властно время.
Перед нами играло невиданными красками гигинтское панно.
Я всматривался, приглядывался, но все еще не понимал Думчева.
Он выжидательно глядел на меня и почему-то был не только серьезен и сосредоточен, но, как мне показалось, грустен. Не оттого ли, что я не понимал его?
Думчев говорит: вечные краски! Но ведь крылышки у бабочек хрупкие. А живут бабочки несколько дней или неделю-другую.
Я стоял у многоцветного, лучезарного театрального занавеса, или, как сказал Думчев, у «забора» его дома, с волнением прислушивался и чувствовал: слова его идут от всего сердца, но сущность дела для меня скрыта.
Но столько было искренности в голосе Думчева, что я было подумал: «Тут нет ошибки!» Потом спохватился: «Нет, здесь ошибка. Не могут быть краски вечны! И как же так? Ведь он говорит, что крылышки эти прозрачны. Они, действительно, очень хрупки, нестойки. Нет, — решил я, — это странный обман. Он сам себя обманывает. Это заблуждение одинокого человека, затерявшегося на десятилетия в Стране Дремучих Трав».
Думчев смотрел на меня, ждал. И мне надо было что-то сказать.
— Никак не соображу, почему эти краски вечны? Что окрашено, то и выцветает.
Качались, сгибались и, как всегда, шумели травы. Думчев уже не смотрел на меня. Он пристально вглядывался в даль, точно рассматривал за могучей зеленью шумящих трав какие-то узоры, видимые только ему одному. Он говорил. Речь его была беспокойна и горестна.
— Что делать? Как разъяснить людям, что здесь совсем иные краски, чем у цветов? Желтый лютик, синий василек, ярко-красный мак выцветают, выгорают. А здесь не то, совсем не то! Как объяснить? Здесь природа красок другая. Краски моего забора не увянут и не погаснут! Никогда! Оркестр в театре создает бурю нарастающих звуков… Но где ответное нарастание красок? Ах, эта декоративная «зелень» весны, намалеванная на фанере и картоне. Меняется ли она вместе с музыкой оркестра? Нет! Краски застыли раз и навсегда…
Я слушал и говорил себе: «Заблуждение человека! Ошибка, которую он сам не видит и не замечает!»
Все глуше шумели травы, все ярче и живее горел и переливался красками великолепный занавес, за которым был дом Думчева.
Я слушал и запомнил каждое его слово.
— Пояснить все это надо людям. И тогда краски, переливаясь и радуя глаз человека, будут помогать ему трудиться, жить, будут ободрять, утешать, вдохновлять его, как музыка, как песня… Входите! Входите же в мой дом! — закончил Думчев, отодвигая бронзовую створку ворот.
Мимо нас пробежал муравей. Думчев посмотрел на него и с неожиданным беспокойством схватил свою саблю — жало осы, кинулся к муравью и воскликнул:
— Что случилось?! Что случилось?!
В его восклицании была тревога и озадаченность. Я не понимал, в чем дело, и подбежал к Думчеву.
— Неблагополучно в Стране Дремучих Трав, — сказал Думчев и стал громко считать, пристально глядя на антенны-усики муравья: — Пять, десять, двадцать… Ого! Вот беда!
Потом он остановил еще одного муравья и опять стал считать:
— Пять… десять… тридцать… сорок взмахов антенн!
— Что за странный счет!
— Прятаться надо! Думчев схватил меня за руку.
— Муравьи говорят… — прошептал он.
— Что вы! Что вы!
— Скорее домой! — вскричал Думчев. — Нет, нет! Не сюда, а в тот дом, где вы уже были, — он глубоко укрыт под землей.
И мы побежали. Но от кого мы спасались? Я стал на ходу задавать вопросы. Это было смешно и нелепо.
— Почему мы бежим?
— В травах беспокойно!
— А что же случилось?
— Не зацепитесь о корень… Муравьи мне сказали, что они крайне встревожены.
— Но разве муравьи говорят?
— Вот моя рука, держитесь… Как и все насекомые…
— Но муравьи? Ведь они не жужжат, не поют!
— Надо видеть…
— Видеть?
— Видеть — значит понять, о чем они говорят.
— Нельзя ли яснее?
— Правее, правее! До дома уже близко… Надо смотреть за быстротой взмахов антенн. Считать количество взмахов…
— Арифметический язык?!
— Вот именно, он прост и ясен. Даже самый простой таракан, когда хочет сказать: «Я устал, я отдыхаю», взмахивает антеннами только пять раз. Когда исследует новое жилище, он взмахивает пятьдесят пять раз. Когда голоден — тридцать шесть раз. У разных насекомых своя разговорная таблица… Назад! Назад! К речке!
— Но что же?., Что случилось в Стране Дремучих Трав?..
— Нет, нет! — отвечал я. — Тут не то слово. Это не удивление. Я очарован необычайным зрелищем!
— Только забор. Просто забор моего дома… Действительно, было чем залюбоваться: ярко-желтые краски, словно корки спелого лимона, переплетались здесь с огненными, неблекнущими расцветками осенних листьев и с холодным сизо-голубым цветом, каким бывает суровое северное небо. А ярко-белые пятнышки, черные кольца, фиолетовые полосы были разбросаны в самых причудливых сочетаниях.
Солнце играло и освещало этот гигантский своеобразный театральный занавес — «забор», как пренебрежительно назвал его Думчев.
Мы подошли поближе.
Из земли торчали косые балки. Они были усеяны твердыми, острыми, колючими шипами.
— Ноги кузнечиков — подходящий частокол для моего замка, — пояснил Думчев. — А между ними я протянул крылья бабочек. Вот эти ярко-желтые, как лимон, — крылья бабочки-крушинницы; ярко-белая буква «С» — это изнанка крыльев апрельской бабочки; череп и две кости — рисунок спинки бабочки сфинкс антропос.
Цвета гармонически сливались и закрывали частокол, Мы подошли к воротам.
Я ждал приглашения войти во двор, но Думчев не торопился:
— Вспоминаю! Скучным и однообразным был цвет домов в городах. Как унылы и грустны дома осенью, когда идет мелкий дождик. Даже неожиданный свет солнца, прорвавшийся сквозь тучи, делал их еще печальнее. Какого же цвета теперь дома в городах? Не смывает ли дождь краску с ваших домов? Не выгорает ли краска на солнце?
— Ремонт, новая окраска — и здание опять точно заново отстроено, — растерянно отвечал я.
— Краски, бочки красок! Маляры с ведрами красок, архитекторы, бесконечный труд… Смешивать и смешивать краски, чтобы получить в конце концов блеклую, быстро угасающую, скучную окраску.
— Ну да! А как же? Он продолжал:
— Пусть у людей зацветут и засверкают дома, улицы и города всеми цветами радуги. Вот так, как играют на солнце красками и переливаются прихотливыми оттенками крылья бабочек!
— Это невозможно!
— Нет, возможно! Мои цвета и краски совсем не те, к которым вы привыкли. Поймите же меня: тут совсем другое. Это не краски из бадьи маляра, здесь не химия и не пигменты! Это краски вечные, немеркнущие, это такие над которыми не властно время.
Я всматривался, приглядывался, но все еще не понимал Думчева.
Он выжидательно глядел на меня и почему-то был не только серьезен и сосредоточен, но, как мне показалось, грустен. Не оттого ли, что я не понимал его?
Думчев говорит: вечные краски! Но ведь крылышки у бабочек хрупкие. А живут бабочки несколько дней или неделю-другую.
Я стоял у многоцветного, лучезарного театрального занавеса, или, как сказал Думчев, у «забора» его дома, с волнением прислушивался и чувствовал: слова его идут от всего сердца, но сущность дела для меня скрыта.
Но столько было искренности в голосе Думчева, что я было подумал: «Тут нет ошибки!» Потом спохватился: «Нет, здесь ошибка. Не могут быть краски вечны! И как же так? Ведь он говорит, что крылышки эти прозрачны. Они, действительно, очень хрупки, нестойки. Нет, — решил я, — это странный обман. Он сам себя обманывает. Это заблуждение одинокого человека, затерявшегося на десятилетия в Стране Дремучих Трав».
Думчев смотрел на меня, ждал. И мне надо было что-то сказать.
— Никак не соображу, почему эти краски вечны? Что окрашено, то и выцветает.
Качались, сгибались и, как всегда, шумели травы. Думчев уже не смотрел на меня. Он пристально вглядывался в даль, точно рассматривал за могучей зеленью шумящих трав какие-то узоры, видимые только ему одному. Он говорил. Речь его была беспокойна и горестна.
— Что делать? Как разъяснить людям, что здесь совсем иные краски, чем у цветов? Желтый лютик, синий василек, ярко-красный мак выцветают, выгорают. А здесь не то, совсем не то! Как объяснить? Здесь природа красок другая. Краски моего забора не увянут и не погаснут! Никогда! Оркестр в театре создает бурю нарастающих звуков… Но где ответное нарастание красок? Ах, эта декоративная «зелень» весны, намалеванная на фанере и картоне. Меняется ли она вместе с музыкой оркестра? Нет! Краски застыли раз и навсегда…
Я слушал и говорил себе: «Заблуждение человека! Ошибка, которую он сам не видит и не замечает!»
Все глуше шумели травы, все ярче и живее горел и переливался красками великолепный занавес, за которым был дом Думчева.
Я слушал и запомнил каждое его слово.
— Пояснить все это надо людям. И тогда краски, переливаясь и радуя глаз человека, будут помогать ему трудиться, жить, будут ободрять, утешать, вдохновлять его, как музыка, как песня… Входите! Входите же в мой дом! — закончил Думчев, отодвигая бронзовую створку ворот.
Мимо нас пробежал муравей. Думчев посмотрел на него и с неожиданным беспокойством схватил свою саблю — жало осы, кинулся к муравью и воскликнул:
— Что случилось?! Что случилось?!
В его восклицании была тревога и озадаченность. Я не понимал, в чем дело, и подбежал к Думчеву.
— Неблагополучно в Стране Дремучих Трав, — сказал Думчев и стал громко считать, пристально глядя на антенны-усики муравья: — Пять, десять, двадцать… Ого! Вот беда!
Потом он остановил еще одного муравья и опять стал считать:
— Пять… десять… тридцать… сорок взмахов антенн!
— Что за странный счет!
— Прятаться надо! Думчев схватил меня за руку.
— Муравьи говорят… — прошептал он.
— Что вы! Что вы!
— Скорее домой! — вскричал Думчев. — Нет, нет! Не сюда, а в тот дом, где вы уже были, — он глубоко укрыт под землей.
И мы побежали. Но от кого мы спасались? Я стал на ходу задавать вопросы. Это было смешно и нелепо.
— Почему мы бежим?
— В травах беспокойно!
— А что же случилось?
— Не зацепитесь о корень… Муравьи мне сказали, что они крайне встревожены.
— Но разве муравьи говорят?
— Вот моя рука, держитесь… Как и все насекомые…
— Но муравьи? Ведь они не жужжат, не поют!
— Надо видеть…
— Видеть?
— Видеть — значит понять, о чем они говорят.
— Нельзя ли яснее?
— Правее, правее! До дома уже близко… Надо смотреть за быстротой взмахов антенн. Считать количество взмахов…
— Арифметический язык?!
— Вот именно, он прост и ясен. Даже самый простой таракан, когда хочет сказать: «Я устал, я отдыхаю», взмахивает антеннами только пять раз. Когда исследует новое жилище, он взмахивает пятьдесят пять раз. Когда голоден — тридцать шесть раз. У разных насекомых своя разговорная таблица… Назад! Назад! К речке!
— Но что же?., Что случилось в Стране Дремучих Трав?..
Опять загадки…
Казалось, где-то грянул гром и, все нарастая и усиливаясь, приближается к нам. Совсем близко раздался реек, шум и грохот. Травы-деревья колыхались. Показались какие-то гигантские колонны. Они опускались на травы, поднимались, вновь опускались. Люди идут! Шагают!
Наверное, заведующая овощной базой Черникова сообщила в Ченск, что моя одежда осталась около пня, профессор Тарасевич, доцент Воронцова и студенты побывали в гостинице, узнали, что я исчез, и пришли сюда опознать одежду.
Но вот уже скрылись, пропали вдали гигантские колонны. Утих беспокойный шорох обитателей Страны Дремучих Трав, разбегавшихся во все стороны, прекратился треск сухих трав, ломавшихся под тяжестью шагов людей.
И все вокруг успокоилось.
Мы сразу же направились к гнезду халикодомы, где 5ыла спрятана крупинка роста.
Подошли к речке Запоздалых Попреков, чтобы через нее переправиться, но не узнали ни речки, ни берега. Гигантские ямы, провалы и новые озера образовались на берегу. В одном месте река переменила русло — вышла из берегов, в другом сделала неожиданный изгиб: все оттого, что прошли люди.
Мы кинулись к плоту, но он был крепко прижат к земле, и нельзя было его поднять.
Рядом с плотом лег какой-то гигантский зеленый мост.
Как и почему появился здесь мост? Конечно же этот мост — простая зеленая ветка! Ее сломал человек и случайно уронил. Она легла поперек речки. Может быть, нога этого же человека втоптала наш плот в землю.
Мы перебрались по ветке — по длинному узкому мосту — на другой берег. Чем ближе мы подходили к гнезду халикодомы, тем все больше заграждали нам дорогу сломанные деревья-травы. А у самого гнезда травы были плотно прижаты к земле. Наверное, в этом месте люди постояли, посовещались, а потом пошли дальше.
Вместо цементного гнезда халикодомы мы увидели груду развалин. Опустив руки, я вспомнил о том, как Думчев сравнивал пирамиды фараонов с гнездом халикодомы. А где же, где крупинка, которую мы спрятали в гнезде? Кто-то на своей подошве унес ее. Кто? Не все ли равно!
Какой тяжкий день! Там, на гряде холмов, я понял: мне не найти той крупинки, которую закатали скарабеи. А теперь, у раздавленного гнезда халикодомы, я убедился, что обе утеряны навсегда. Навсегда!
Как?! В Москве наступит утро, с тихим шелестом упадут газеты в зеленый почтовый ящик, прибитый к моим дверям. Но я не разверну эти газеты…
Будут звонить по телефону дорогие мне люди. Напрасные звонки!
Вечером в настороженной тишине театра раздвинется занавес. В эту минуту я всегда ощущаю теплое дыхание зрителей, ловлю их взгляды, пытаюсь угадать, какие чувства владеют ими. Неужели все это потеряно?!
Как нелепо! Кончить жизнь в схватке с какими-то пауками и мухами…
И жалость, жалость к самому себе охватила меня.
Думчев торопил: надо было засветло переправиться через речку, добраться до его дома. Но я долго не уходил с этого места, все чего-то ждал.
Когда мы шли назад, мне казалось, что травы уже не так враждебно относятся ко мне. И в шорохе их верхушек мне слышалось: «Не надо отчаиваться, не надо отчаиваться!»
Уже было совсем темно, когда мы перебрались на другой берег реки. Мы устали. В темноте идти к дому Думчева было трудно, и мы решили ночевать в спальных мешках на берегу. Тянулась ночь. Я слышал, как Думчев ворочался в спальном мешке с боку на бок. Не спалось и мне. Я почему-то вспоминал, какое мглистое, багровое небо раскинулось над сломанными травами около раздавленного гнезда халикодомы, какая стояла страшная тишина.
Я говорил себе: «Останусь в Стране Дремучих Трав. Навсегда!» Но почему-то мои мысли и переживания были далеки и отличны от смысла этих слов. Почему-то я чувствовал неловкость за то, что не уплатил за номер в гостинице. И еще я чувствовал большую вину перед профессором Тарасевичем — ведь ему надо беспокоиться о ремонте института, а приходится тратить время на поиски и разговоры о моем исчезновении. Тянулась ночь — ночь на берегу речки Запоздалых Попреков.
И было очень тихо. Только резко блестели надо мной звезды. Светились края тяжелых причудливых облаков, медленно проплывавших по небу. И была печаль на душе.
Лежа на берегу в спальном мешке, я пытался уснуть, сосредоточиться на чем-то, но мысли мои всё возвращались то к одному, то к другому событию прошедших дней. Думчев лежал рядом и, по обыкновению, разговаривал с самим собою.
Получился как бы своеобразный диалог из слов, которые я произносил про себя, и из громких, ясных слов Думчева. Я слышал, как Думчев говорил:
— Сколько упустили люди только потому, что не смотрели себе под ноги, не изучали Страну Дремучих Трав.
А я слушал и думал: «Если присмотреться внимательнее, то вся Страна Дремучих Трав — сплошная бессмыслица: инстинкты, инстинкты, инстинкты».
Думчев. Самое тяжкое, когда у человека с умом не хватает дисциплины ума. Вот в чем беда моего гостя!
Я. Конечно! Разве я сам не понимаю, что Думчеву надо заново написать дневник? Но как его передать? Да! Ведь сюда еще будут приходить люди, будут меня искать. И может быть, может быть… Нет, дневник писать надо очень долго, а меня уже скоро перестанут искать.
Думчев. Совсем не страшно, если гостя что-то или кто-то испугает в Стране Дремучих Трав. Но я боюсь, если он испугается своего испуга.
Я. Как странно Думчев говорит, но смысл его слов мне понятен. Ах, как мне хочется сидеть с Думчевым на самых обыкновенных стульях, пить крепкий чай, слышать телефонные звонки, голос диктора и вспоминать, только вспоминать Страну Дремучих Трав!
Думчев. Надо завтра же сказать гостю: то, что вы с собой принесли и потеряли, то и должно помочь.
Я. О чем там Сергей Сергеевич говорит? Ведь обе крупинки потеряны навсегда.
Думчев. Опыт, еще один опыт…
И тут я не сдержался и, обращаясь к Думчеву, громко воскликнул:
— Сергей Сергеевич, объясните же, скажите толком! Ведь то, что я принес, утеряно?..
Повернувшись ко мне, Думчев спокойно ответил:
— Не торопитесь! Завтра я ставлю опыт… Спокойной ночи!
— Спокойной ночи, Сергей Сергеевич, — ответил я, ничего не поняв, и повернулся на другой бок.
Шумно катила речка Запоздалых Попреков свои волны, и беспокойно дрожал на ее водах луч луны.
Я уже стал засыпать, когда до меня в тишине ночи долетели слова Думчева: «Воздух ушедших минут…»
Что за странные слова: «Воздух ушедших минут»? Я прислушался. И вот Думчев снова проникновенно и с большим волнением повторил: «Воздух ушедших минут…»
— Сергей Сергеевич, что за загадки? Что такое «воздух ушедших минут»?
Из-за облака вышла полная луна, и показалась она мне бесконечно, бесконечно далекой. Никогда в жизни я не видел такой далекой луны.
— Сергей Сергеевич!
Думчев не ответил. Я подбежал, наклонился над ним. Он дышал ровно и тихо. Спал, как ребенок.
Я вернулся, забрался в мешок. Утром надо спросить Думчева, как понять странные три слова: «Воздух ушедших минут».
И уснул.
Наверное, заведующая овощной базой Черникова сообщила в Ченск, что моя одежда осталась около пня, профессор Тарасевич, доцент Воронцова и студенты побывали в гостинице, узнали, что я исчез, и пришли сюда опознать одежду.
Но вот уже скрылись, пропали вдали гигантские колонны. Утих беспокойный шорох обитателей Страны Дремучих Трав, разбегавшихся во все стороны, прекратился треск сухих трав, ломавшихся под тяжестью шагов людей.
И все вокруг успокоилось.
Мы сразу же направились к гнезду халикодомы, где 5ыла спрятана крупинка роста.
Подошли к речке Запоздалых Попреков, чтобы через нее переправиться, но не узнали ни речки, ни берега. Гигантские ямы, провалы и новые озера образовались на берегу. В одном месте река переменила русло — вышла из берегов, в другом сделала неожиданный изгиб: все оттого, что прошли люди.
Мы кинулись к плоту, но он был крепко прижат к земле, и нельзя было его поднять.
Рядом с плотом лег какой-то гигантский зеленый мост.
Как и почему появился здесь мост? Конечно же этот мост — простая зеленая ветка! Ее сломал человек и случайно уронил. Она легла поперек речки. Может быть, нога этого же человека втоптала наш плот в землю.
Мы перебрались по ветке — по длинному узкому мосту — на другой берег. Чем ближе мы подходили к гнезду халикодомы, тем все больше заграждали нам дорогу сломанные деревья-травы. А у самого гнезда травы были плотно прижаты к земле. Наверное, в этом месте люди постояли, посовещались, а потом пошли дальше.
Вместо цементного гнезда халикодомы мы увидели груду развалин. Опустив руки, я вспомнил о том, как Думчев сравнивал пирамиды фараонов с гнездом халикодомы. А где же, где крупинка, которую мы спрятали в гнезде? Кто-то на своей подошве унес ее. Кто? Не все ли равно!
Какой тяжкий день! Там, на гряде холмов, я понял: мне не найти той крупинки, которую закатали скарабеи. А теперь, у раздавленного гнезда халикодомы, я убедился, что обе утеряны навсегда. Навсегда!
Как?! В Москве наступит утро, с тихим шелестом упадут газеты в зеленый почтовый ящик, прибитый к моим дверям. Но я не разверну эти газеты…
Будут звонить по телефону дорогие мне люди. Напрасные звонки!
Вечером в настороженной тишине театра раздвинется занавес. В эту минуту я всегда ощущаю теплое дыхание зрителей, ловлю их взгляды, пытаюсь угадать, какие чувства владеют ими. Неужели все это потеряно?!
Как нелепо! Кончить жизнь в схватке с какими-то пауками и мухами…
И жалость, жалость к самому себе охватила меня.
Думчев торопил: надо было засветло переправиться через речку, добраться до его дома. Но я долго не уходил с этого места, все чего-то ждал.
Когда мы шли назад, мне казалось, что травы уже не так враждебно относятся ко мне. И в шорохе их верхушек мне слышалось: «Не надо отчаиваться, не надо отчаиваться!»
Уже было совсем темно, когда мы перебрались на другой берег реки. Мы устали. В темноте идти к дому Думчева было трудно, и мы решили ночевать в спальных мешках на берегу. Тянулась ночь. Я слышал, как Думчев ворочался в спальном мешке с боку на бок. Не спалось и мне. Я почему-то вспоминал, какое мглистое, багровое небо раскинулось над сломанными травами около раздавленного гнезда халикодомы, какая стояла страшная тишина.
Я говорил себе: «Останусь в Стране Дремучих Трав. Навсегда!» Но почему-то мои мысли и переживания были далеки и отличны от смысла этих слов. Почему-то я чувствовал неловкость за то, что не уплатил за номер в гостинице. И еще я чувствовал большую вину перед профессором Тарасевичем — ведь ему надо беспокоиться о ремонте института, а приходится тратить время на поиски и разговоры о моем исчезновении. Тянулась ночь — ночь на берегу речки Запоздалых Попреков.
И было очень тихо. Только резко блестели надо мной звезды. Светились края тяжелых причудливых облаков, медленно проплывавших по небу. И была печаль на душе.
Лежа на берегу в спальном мешке, я пытался уснуть, сосредоточиться на чем-то, но мысли мои всё возвращались то к одному, то к другому событию прошедших дней. Думчев лежал рядом и, по обыкновению, разговаривал с самим собою.
Получился как бы своеобразный диалог из слов, которые я произносил про себя, и из громких, ясных слов Думчева. Я слышал, как Думчев говорил:
— Сколько упустили люди только потому, что не смотрели себе под ноги, не изучали Страну Дремучих Трав.
А я слушал и думал: «Если присмотреться внимательнее, то вся Страна Дремучих Трав — сплошная бессмыслица: инстинкты, инстинкты, инстинкты».
Думчев. Самое тяжкое, когда у человека с умом не хватает дисциплины ума. Вот в чем беда моего гостя!
Я. Конечно! Разве я сам не понимаю, что Думчеву надо заново написать дневник? Но как его передать? Да! Ведь сюда еще будут приходить люди, будут меня искать. И может быть, может быть… Нет, дневник писать надо очень долго, а меня уже скоро перестанут искать.
Думчев. Совсем не страшно, если гостя что-то или кто-то испугает в Стране Дремучих Трав. Но я боюсь, если он испугается своего испуга.
Я. Как странно Думчев говорит, но смысл его слов мне понятен. Ах, как мне хочется сидеть с Думчевым на самых обыкновенных стульях, пить крепкий чай, слышать телефонные звонки, голос диктора и вспоминать, только вспоминать Страну Дремучих Трав!
Думчев. Надо завтра же сказать гостю: то, что вы с собой принесли и потеряли, то и должно помочь.
Я. О чем там Сергей Сергеевич говорит? Ведь обе крупинки потеряны навсегда.
Думчев. Опыт, еще один опыт…
И тут я не сдержался и, обращаясь к Думчеву, громко воскликнул:
— Сергей Сергеевич, объясните же, скажите толком! Ведь то, что я принес, утеряно?..
Повернувшись ко мне, Думчев спокойно ответил:
— Не торопитесь! Завтра я ставлю опыт… Спокойной ночи!
— Спокойной ночи, Сергей Сергеевич, — ответил я, ничего не поняв, и повернулся на другой бок.
Шумно катила речка Запоздалых Попреков свои волны, и беспокойно дрожал на ее водах луч луны.
Я уже стал засыпать, когда до меня в тишине ночи долетели слова Думчева: «Воздух ушедших минут…»
Что за странные слова: «Воздух ушедших минут»? Я прислушался. И вот Думчев снова проникновенно и с большим волнением повторил: «Воздух ушедших минут…»
— Сергей Сергеевич, что за загадки? Что такое «воздух ушедших минут»?
Из-за облака вышла полная луна, и показалась она мне бесконечно, бесконечно далекой. Никогда в жизни я не видел такой далекой луны.
— Сергей Сергеевич!
Думчев не ответил. Я подбежал, наклонился над ним. Он дышал ровно и тихо. Спал, как ребенок.
Я вернулся, забрался в мешок. Утром надо спросить Думчева, как понять странные три слова: «Воздух ушедших минут».
И уснул.
Подземный ход
Проснулся я поздно. Утро давно наступило.
— Доброе утро, Сергей Сергеевич! — сказал я.
Никто не ответил. Я увидел, что около меня стоит горшочек с ложкой. В горшке была обычная наша еда. На земле я увидел, что из камешков сложены слова: «Вернусь поздно». Я позавтракал и стал ждать. Деревья-травы все еще были прибиты к земле. Вчера мне казалось, что жизнь в Стране Дремучих Трав навсегда иссякла, прекратилась. А теперь, к своему удивлению, я увидел, что все вокруг меня звучит, шелестит, звенит, двигается, летает. Как всегда.
«Куда ушел Думчев? — подумал я. — Как понять те странные слова, которые я вчера услышал: „воздух ушедших минут“? Не во сне ли их произнес Думчев?»
Бабочка с огромными бурыми крыльями беспомощно билась о берег речки. Крылья ее были поломаны. И вода относила ее все дальше и дальше. Вот в речке появилось какое-то чудовище с большими ногами и огромной головой. У чудовища из-под шеи выдвинулась маска. Маска откинулась, точно на шарнирах. Острые когти маски впились в тело плывущего насекомого, и снова маска вернулась на прежнее место — жертва поднесена к пасти чудовища. Мне вспомнилась запись Думчева на одном из листов. Там он называет чудовище с маской личинкой стрекозы. А в первой микрозаписке, которая была в букете цветов, он писал: «При помощи водяных выстрелов движется личинка стрекозы. По этому принципу летит в небо горящая ракета во время больших праздников и народных гуляний. При помощи этого же способа передвижения люди поведут свои воздушные корабли с Земли на Луну…»
Вот личинка стрекозы поплыла. Двигалась она мягкими толчками. Ногами не гребла, но тем не менее передвигалась быстро: вбирала в себя воду и выпускала обратно.
Время шло. Думчев все не возвращался.
Почти машинально я следил за другим существом с маской. Вот оно подплыло к кочке. На миг замерло. Но что это? Водевиль с переодеваниями? На спине у этого уродливого чудовища лопнула кожа. Образовалась трещина. Кожа расползалась. Из трещины вылезло совсем другое существо: огромные глаза, длинное изящное брюшко и тонкие смятые крылышки. Что же будет дальше?
Утреннее солнце уже грело, даже чуть-чуть припекало. И в розовых лучах наливались жизнью и постепенно расправлялись молодые трепетные крылышки стрекозы, начинали отсвечивать изумрудом зелени. Стрекоза только что, при мне, появилась. Пройдет еще немного времени — окрепнут ее крылышки. И взлетит стрекоза легко и грациозно, высоко-высоко.
Вот в речке появилось какое-то чудовище с большими ногами и огромной головой.
Конечно, если я не исследую Страну Дремучих Трав и если не сообщу людям о поисках, находках и открытиях Думчева, а буду только созерцать, размышлять, вспоминать, то вся моя жизнь скоро станет на самом деле не настоящей жизнью, а только карикатурой на жизнь всякого настоящего человека на земле. Как плохо, дурно и неряшливо я обращался когда-то со своим временем. Как много дней у меня когда-то уходило зря, по пустякам!.. Вот бы написать и сделать фильм о приключениях двух людей в Стране Трав!
Странный шорох привлек мое внимание. Мимо, перебираясь через сломанные деревья-травы, проползла гусеница. Теперь я уже кое-как научился узнавать некоторых животных. А ведь совсем недавно я такую же гусеницу принял за… удава. Но теперь меня озадачило только то, что у «удава» две головы. Одна голова глядела вперед, а другая приросла к хвосту и осматривала пройденный путь. Я сразу догадался, что это одно из подопытных животных Думчева. Вспомнил его «поляну хирургии» и пошел за «удавом». Вдруг он исчез, словно сквозь землю провалился. И тут я увидел между деревьями, у их корней, полуприподнятую над большим круглым отверстием каменную плиту. Я увидел, что мелкие камешки и песчинки, из которых она изготовлена, добротно и надежно сцементированы друг с другом. Еще больше я удивился, заметив, что вокруг плиты закинута петля. Потянул и вытащил из шахты… веревочную лестницу. Работа Думчева?! «В этой стране, где гусеницы плетут сверхкрепкие нитки и веревки, не надо удивляться, если человек сплетет веревочную лестницу», — сказал я себе. Спустил веревочную лестницу и полез в шахту. Чем ниже я спускался, тем светлее и светлее становилось. Вот уж и дно шахты. Я пошел по широкому коридору. Он был освещен совсем так, как и дом Думчева, где я нашел его листы с записями. По-видимому, заботливая рука хозяина в разных местах подземелья расположила гнилушки и светящихся насекомых. Свет был не яркий, но все же я различил: по обеим сторонам коридора тянутся кладовые, камеры, чуланы. Вместо дверей — шелковые шторы.
Подъемы, спуски, неожиданные повороты, круглые залы — и всюду мягкий, ровный, неяркий свет. Воздух помещения был пропитан пахучими и едкими веществами.
Теперь, когда пишу эти строки, я узнал из книг и у энтомологов, как многообразен химический состав выделений насекомых. Давно известно, что креозот найден у уховерток, эфир салициловой кислоты — в железах усача; у одних гусениц — соляная кислота, у других — муравьиная кислота. Известно, что, когда насекомому приходит пора выйти из кокона, оно выделяет едкое кали — сильную щелочь — и прожигает ею отверстия в коконе для выхода. Узнал я, что одни насекомые выделяют масляную кислоту, другие — щавелевую, а у некоторых обнаружен свободный йод, кислородные соединения азота и этилхинон.
— Доброе утро, Сергей Сергеевич! — сказал я.
Никто не ответил. Я увидел, что около меня стоит горшочек с ложкой. В горшке была обычная наша еда. На земле я увидел, что из камешков сложены слова: «Вернусь поздно». Я позавтракал и стал ждать. Деревья-травы все еще были прибиты к земле. Вчера мне казалось, что жизнь в Стране Дремучих Трав навсегда иссякла, прекратилась. А теперь, к своему удивлению, я увидел, что все вокруг меня звучит, шелестит, звенит, двигается, летает. Как всегда.
«Куда ушел Думчев? — подумал я. — Как понять те странные слова, которые я вчера услышал: „воздух ушедших минут“? Не во сне ли их произнес Думчев?»
Бабочка с огромными бурыми крыльями беспомощно билась о берег речки. Крылья ее были поломаны. И вода относила ее все дальше и дальше. Вот в речке появилось какое-то чудовище с большими ногами и огромной головой. У чудовища из-под шеи выдвинулась маска. Маска откинулась, точно на шарнирах. Острые когти маски впились в тело плывущего насекомого, и снова маска вернулась на прежнее место — жертва поднесена к пасти чудовища. Мне вспомнилась запись Думчева на одном из листов. Там он называет чудовище с маской личинкой стрекозы. А в первой микрозаписке, которая была в букете цветов, он писал: «При помощи водяных выстрелов движется личинка стрекозы. По этому принципу летит в небо горящая ракета во время больших праздников и народных гуляний. При помощи этого же способа передвижения люди поведут свои воздушные корабли с Земли на Луну…»
Вот личинка стрекозы поплыла. Двигалась она мягкими толчками. Ногами не гребла, но тем не менее передвигалась быстро: вбирала в себя воду и выпускала обратно.
Время шло. Думчев все не возвращался.
Почти машинально я следил за другим существом с маской. Вот оно подплыло к кочке. На миг замерло. Но что это? Водевиль с переодеваниями? На спине у этого уродливого чудовища лопнула кожа. Образовалась трещина. Кожа расползалась. Из трещины вылезло совсем другое существо: огромные глаза, длинное изящное брюшко и тонкие смятые крылышки. Что же будет дальше?
Утреннее солнце уже грело, даже чуть-чуть припекало. И в розовых лучах наливались жизнью и постепенно расправлялись молодые трепетные крылышки стрекозы, начинали отсвечивать изумрудом зелени. Стрекоза только что, при мне, появилась. Пройдет еще немного времени — окрепнут ее крылышки. И взлетит стрекоза легко и грациозно, высоко-высоко.
Конечно, если я не исследую Страну Дремучих Трав и если не сообщу людям о поисках, находках и открытиях Думчева, а буду только созерцать, размышлять, вспоминать, то вся моя жизнь скоро станет на самом деле не настоящей жизнью, а только карикатурой на жизнь всякого настоящего человека на земле. Как плохо, дурно и неряшливо я обращался когда-то со своим временем. Как много дней у меня когда-то уходило зря, по пустякам!.. Вот бы написать и сделать фильм о приключениях двух людей в Стране Трав!
Странный шорох привлек мое внимание. Мимо, перебираясь через сломанные деревья-травы, проползла гусеница. Теперь я уже кое-как научился узнавать некоторых животных. А ведь совсем недавно я такую же гусеницу принял за… удава. Но теперь меня озадачило только то, что у «удава» две головы. Одна голова глядела вперед, а другая приросла к хвосту и осматривала пройденный путь. Я сразу догадался, что это одно из подопытных животных Думчева. Вспомнил его «поляну хирургии» и пошел за «удавом». Вдруг он исчез, словно сквозь землю провалился. И тут я увидел между деревьями, у их корней, полуприподнятую над большим круглым отверстием каменную плиту. Я увидел, что мелкие камешки и песчинки, из которых она изготовлена, добротно и надежно сцементированы друг с другом. Еще больше я удивился, заметив, что вокруг плиты закинута петля. Потянул и вытащил из шахты… веревочную лестницу. Работа Думчева?! «В этой стране, где гусеницы плетут сверхкрепкие нитки и веревки, не надо удивляться, если человек сплетет веревочную лестницу», — сказал я себе. Спустил веревочную лестницу и полез в шахту. Чем ниже я спускался, тем светлее и светлее становилось. Вот уж и дно шахты. Я пошел по широкому коридору. Он был освещен совсем так, как и дом Думчева, где я нашел его листы с записями. По-видимому, заботливая рука хозяина в разных местах подземелья расположила гнилушки и светящихся насекомых. Свет был не яркий, но все же я различил: по обеим сторонам коридора тянутся кладовые, камеры, чуланы. Вместо дверей — шелковые шторы.
Подъемы, спуски, неожиданные повороты, круглые залы — и всюду мягкий, ровный, неяркий свет. Воздух помещения был пропитан пахучими и едкими веществами.
Теперь, когда пишу эти строки, я узнал из книг и у энтомологов, как многообразен химический состав выделений насекомых. Давно известно, что креозот найден у уховерток, эфир салициловой кислоты — в железах усача; у одних гусениц — соляная кислота, у других — муравьиная кислота. Известно, что, когда насекомому приходит пора выйти из кокона, оно выделяет едкое кали — сильную щелочь — и прожигает ею отверстия в коконе для выхода. Узнал я, что одни насекомые выделяют масляную кислоту, другие — щавелевую, а у некоторых обнаружен свободный йод, кислородные соединения азота и этилхинон.