Нет, она его не забыла. Вряд ли кто-то, встречавшийся с ним, сможет забыть его. Очень часто во время судебного процесса она ловила на себе взгляд его темных глаз.
   Как только она стала это замечать, то вообще постаралась не смотреть в его сторону. Но каждый раз, когда случайно ее взгляд падал на него, Лозадо смотрел на нее так, что она ежилась и чувствовала себя не в своей тарелке. Она обратила внимание, что другие члены жюри и публика тоже заметили этот его неприятный интерес к ней.
   – Вам не следовало мне звонить, мистер Лозадо.
   – Почему? Суд закончился. Иногда в случае оправдания члены жюри и обвиняемый собираются и устраивают вечеринку, чтобы отпраздновать торжество справедливости.
   – Веселье по такому поводу бестактно. Это пощечина родным убитого, которые не могут быть довольны таким приговором. Во всяком случае, нам с вами нечего праздновать и не о чем разговаривать. Всего хорошего.
   – Тебе розы понравились?
   Ее сердце ухнуло куда-то вниз, а потом зачастило, как сумасшедшее.
   Когда Ренни раздумывала, кто бы мог прислать розы, ей приходило в голову, что это мог быть он, но она отказывалась признаться в этом даже самой себе. Теперь, когда он подтвердил ее догадку, ей захотелось сделать вид, что она не понимает, о чем он говорит.
   Но, разумеется, он знал, что букет невозможно было не заметить. Ей хотелось спросить, как, черт возьми, он пролез в ее дом, но это, конечно, смешно. С его списком преступлений проникновение в дом – детские забавы.
   Лозадо был очень умен и изобретателен, иначе ему не удавалось бы постоянно избегать наказания за свои преступления, включая последнее убийство, за которое его судили и которое, по ее убеждению, он совершил.
   Вот только доказать это полиция не сумела.
   – Если судить по цвету твоей входной двери, красный – твой любимый цвет, – сказал он.
   Розы не были цвета ее входной двери. Они были цвета крови на фотографиях с места преступления, которые были представлены суду в качестве улик и показаны членам жюри. Жертва, которую, как предполагалось, убил по заказу Лозадо, была задушена с помощью гаротты, которая разрезала кожу на горле жертвы, так что крови было предостаточно.
   – Не смейте меня снова беспокоить, мистер Лозадо.
   – Ренни, не вешай трубку. – Он произнес эти слова угрожающим тоном, и она не рискнула ослушаться. – Пожалуйста, – добавил он уже более мягко. – Я хотел тебя поблагодарить.
   – Поблагодарить?
   – Я разговаривал с миссис Гриссом. Ну той, что с седыми грязными волосами и толстыми ногами.
   Ренни хорошо ее помнила. Член жюри под номером пять. Муж – сантехник, четверо детей. Пользовалась любой возможностью, чтобы приставать к остальным членам жюри с жалобами на ленивого мужа и неблагодарных детей. Стоило ей узнать, что Ренни – врач, она составила целый список болезней, которые хотела бы с ней обсудить.
   – Миссис Гриссом рассказала, что ты для меня сделала, – сказал Лозадо.
   – Я для вас ничего не делала.
   – Да нет же, Ренни, если бы не ты, сидеть бы мне сейчас в камере смертников.
   – За приговор проголосовали двенадцать членов жюри. Никто единолично не несет ответственности за ваше оправдание.
   – Но ведь ты заставила всех решить именно так, а не иначе?
   – Мы старались рассмотреть дело со всех сторон. Мы изучили закон, пока единогласно не договорились, как следует его применять.
   – Все может быть, Ренни, – сказал он с тихим смешком. – Но миссис Гриссом говорила, что ты защищала меня, причем довольно вдохновенно и страстно.
   Он сказал это так, будто одновременно гладил ее, и при одной мысли о его прикосновении кожа покрылась мурашками.
   – Не смейте больше мне звонить. – Она швырнула трубку на рычаг.
   – Доктор Ньютон? Что-то случилось? Доктор Ньютон, с вами все в порядке?
   Ее лицо было покрыто бисеринками пота, как будто она делала сложнейшую, опасную для жизни операцию. Ей даже показалось, что ее вот-вот стошнит. Она глубоко вздохнула и повернулась к озабоченной медсестре.
   – Все нормально. Но больше не подзывайте меня к телефону. Я хочу побыстрее закончить, так что, если я кому-то нужна, пусть звонят на пейджер.
   – Конечно, доктор Ньютон.
   Ренни быстро закончила просмотр карточек и ушла. Проходя через парковочную площадку, она несколько раз оглянулась через плечо, чтобы убедиться в присутствии охранника. Она слышала, будто парень, обнаруживший тело доктора Хоуэлла, взял несколько выходных.
   По дороге домой она одним глазом следила за дорогой, а вторым смотрела в зеркало заднего обзора, боясь, что Лозадо едет следом. Будь он проклят за то, что сумел превратить ее в параноика. Будь он проклят за то, что осложнил ей жизнь как раз тогда, когда она все устроила так, как хотела.
   И вот теперь она смотрела на ненавистную белую карточку и чувствовала, как растет ее негодование. Ее бесило, что он посмел разговаривать с ней с сексуальными интонациями, будто они близки. Но больше всего ее пугало и злило то, что он сумел заставить ее бояться.
   Она со злостью задвинула ящик. Встала и сняла блузку и брюки. Ей хотелось принять горячий душ. Немедленно. Она казалась себе запачканной, как будто Лозадо коснулся ее своим шипящим голосом. Она не могла смириться с мыслью, что он был в ее доме, нарушил ее личное пространство.
   Хуже того, ей казалось, что он все еще здесь, сколько она ни уверяла себя, что это все игра ее воображения. Она заметила, что внимательно разглядывает каждый предмет в комнате. Все ли на месте? Колпачок лосьона для тела плохо завернут, но она помнила, что торопилась и не завернула его как следует. Раскрытый журнал на столике лежит под тем же углом или нет?
   Она велела себе не глупить. И тем не менее, чувствовала себя на виду, под наблюдением. Она бросила взгляд на окна. Жалюзи только частично задернуты. Она быстро выключила лампу, подошла к окнам и плотно задернула все жалюзи.
   – Чтоб он сдох, – пробормотала Ренни.
   Она приняла душ и решила лечь спать. Протянув руку к выключателю, подумала, не оставить ли свет, но тут же отказалась от этой мысли. Она не поддастся страху до такой степени.
   Ренни никогда не трусила. Наоборот, когда она была еще ребенком, ее безрассудная отвага часто заставляла мать в тревоге заламывать руки. Позднее ее смелость переросла в намеренную бесшабашность. За последние годы она побывала во многих странах, где шла война и люди умирали от голода. Она не боялась ураганов, вооруженных мародеров и заразных болезней, помогая людям, которые отчаянно нуждались в помощи, и почти не заботилась о собственной безопасности.
   А теперь в своей спальне, в своей постели она боялась. Лозадо представлял собой не только физическую угрозу. Детектив Уэсли, вспоминая про суд, подразумевал…
   – О господи!
   Ренни резко села в кровати. Закрыла рот ладонью и тихонько заскулила. Ей внезапно стало очень холодно.
   Лозадо пытался произвести на нее впечатление хрустальной вазой и роскошным букетом роз, доставленными лично. Что еще он сделал, чтобы добиться ее расположения?
   Ответ на этот вопрос был слишком ужасным, чтобы вообще думать о нем.
   Но детектив из отдела убийств явно так думал.
 
   Вик открыл еще одну бутылку кока-колы, надеясь избавиться от неприятного привкуса рыбы во рту. Ренни легла спать. Прошло всего тридцать две минуты с того момента, как она вернулась домой, до выключения света в спальне. Не слишком долго. Никакого ужина. Никаких развлечений. Даже телевизор на полчасика не включила, чтобы расслабиться после тяжелого дня.
   Часть этих тридцати двух минут она простояла над раковиной в кухне, судя по всему, глубоко задумавшись. Вик видел, как она распустила волосы и массировала кожу головы. Она имела вид человека, озабоченного серьезной проблемой или страдающего от сильной головной боли, или того и другого вместе.
   Ничего удивительного. Она сегодня работала как проклятая. Вик зашел в комнату, где ожидали родственники, в семь, так как знал, что операции начинаются рано. Никто не поинтересовался, что он там делает. Само собой подразумевалось, что он один из родственников пациентов, которые разбили там временный лагерь, обзаведясь журналами и стаканчиками кофе из автомата. Он выбрал стул в углу, надвинул поглубже ковбойскую соломенную шляпу и частично спрятался за журналом.
   Доктор Ньютон он увидел в первый раз без тринадцати минут девять.
   – Миссис Франклин?
   Миссис Франклин и группа поддержки сгрудились вокруг хирурга. На Ренни были зеленые рубаха и брюки, на туфлях – бумажные тапочки, маска свисала на грудь.
   Она говорила доверительно-тихо, и он не мог расслышать ее слов, но миссис Франклин улыбалась, хватала ее за руку и благодарно сжимала. Через пару минут Ренни извинилась и исчезла за двойными дверями.
   За утро она трижды выходила к родственникам. И каждый раз внимательно их выслушивала и отвечала на вопросы с завидным терпением. Ее улыбки успокаивали. Глаза выражали сочувствие и понимание. Создавалось впечатление, что она не торопится, хотя наверняка лишнего времени у нее не было.
   Вику трудно было поверить, что это та же замкнутая, высокомерная женщина, какую он видел на пленке Орена.
   Он просидел около операционной так долго, что в животе у него начало громко бурчать, и люди стали на него коситься. Народу поубавилось, так что высокий ковбой, одиноко сидящий в углу с журналом, который он прочитал трижды, стал привлекать внимание. Он отправился на поиски обеда.
   Орен считал, что днем Вик будет спать в своем номере в мотеле. Вик не сказал ему, что пойдет в больницу. Не поделился он с ним и тем, что после короткого ленча он угнездился около личного офиса Ренни Ньютон. Офис располагался рядом с больницей на улице, где когда-то стояли жилые дома, а теперь в основном размещались медицинские кабинеты.
   Здание из известняка выглядело новым и довольно современным, но без эпатажа. Весь день сотрудники офиса Ренни были заняты, принимая пациентов, появлявшихся практически каждые пятнадцать минут. На парковке все еще стояло много машин, когда Вик уехал, чтобы наблюдать за ее домом.
   Да, Ренни работала с полной отдачей весь день. И в награду выпила бутылку воды. Вот на что следовало обратить внимание. Когда она выходила из кухни, то погасила свет, но тут же зажгла его снова, что показалось ему странным.
   Она оставила свет гореть, когда вошла в спальню и села на край кровати, свесив голову. Все ее поведение говорило либо об угнетенности, либо о серьезной беде.
   Потом она сделала еще одну странную вещь. Открыла ящик прикроватного столика и несколько минут смотрела в него, просто смотрела. Ничего не доставала, ничего туда не клала, просто смотрела в него.
   «Интересно, на что она смотрела», – подумал он. И пришел к выводу, что на белую карточку. Что интересного в запечатанной коробке с почтовой бумагой? Она могла иногда перечитывать некролог матери, просто чтобы вспомнить, но бумагу нужно было достать. Он готов был поспорить, что смотрела она на карточку. Тем интереснее было бы знать, откуда она взялась и что означала.
   Наконец она задвинула ящик и встала. Расстегнула блузку и сняла ее. На ней был простенький бюстгальтер. Возможно, прозрачное и красивое белье с кружевами предназначалось для тех дней, когда ей не приходилось делать четыре операции. Или для мужчины, приславшего ей карточку.
   Затем она сняла брюки.
   Именно в этот момент Вик понял, что затаил дыхание и заставил себя дышать нормально, насколько это было возможно. Разве может нормальный мужик дышать ровно, наблюдая, как женщина раздевается? Он таких не знал. Пожалуй, стоит этот вопрос изучить.
   Пока же он глубоко вдохнул и шумно выдохнул.
   И в этот момент, как будто почувствовав его дыхание на своей коже, она с тревогой посмотрела на окна и тут же выключила лампу. Затем неясный силуэт появился около окон, жалюзи плотно закрылись, спрятав ее от его взгляда.
   Зажегся свет в ванной комнате, горел минут десять. Достаточно, чтобы вымыться с помощью тех душистых гелей. Возможно, она воспользовалась розовой бритвой. Наверное, она почистила зубы и свернула тюбик снизу, прежде чем положить его в шкафчик над раковиной.
   Затем в доме стало темно, горел только свет в кухне. Вик решил, что прямо из ванной она отправилась в постель.
   Теперь она, скорее всего, спала между желтыми простынями, положив голову на подушку.
   Он помнил эту подушку. Он долго тогда смотрел на нее, потом снял свои латексные перчатки, взял ее в руки и поднес к лицу. Только на секунду. Ровно на столько, на сколько позволительно хорошему детективу.
   Об этом он тоже не рассказал Орену.

6

   Это был лучший в Форт-Уэрте мексиканский ресторан, что делало его, по мнению Лозадо, лучшим рестораном в городе вообще.
   Он приходил сюда из-за еды и особого к себе отношения. Он вполне обошелся бы без трио гитаристов, бродящих между столиками и поющих мексиканские песни громко, но довольно бездарно. Интерьер создавался, по-видимому, кем-то, разгулявшимся в приграничной лавчонке и скупившим все сомбреро подряд.
   Но кормили там великолепно.
   Он сидел за своим привычным столиком в углу, спиной к стене, и потягивал текилу, которой заканчивал ужин. Он бы пристрелил любого, посмевшего предложить ему зеленую замороженную смесь из автомата, которую у них хватало наглости называть «Маргаритой».
   Перебродивший сок агавы стоил того, чтобы пить его в чистом виде. Он предпочитал бесцветный вариант, зная, что золотой текилу делают искусственно.
   Он плотно поужинал, не заботясь о том, сколько в съеденном им блюде жира и калорий. Природа наделила его стройностью, ради которой многие вступали в клубы здоровья и истязали себя до седьмого пота на тренажерах. Он не потел никогда. Никогда. И единственный раз поднял гирю только для того, чтобы пристукнуть ею одного идиота.
   Он допил текилу и оставил на столе сорок долларов. Это вдвое превышало его счет, но зато он мог быть уверен, что в следующий раз его столик будет в его распоряжении, когда бы он ни пришел. Он кивнул на прощание хозяину и подмигнул хорошенькой официантке.
   Ресторан находился в историческом центре города. Сегодня на пересечении улиц Главной и Биржевой толпились туристы. Они покупали дешевые техасские сувениры вроде шоколадок в форме коровы или заспиртованных гремучих змей. Те, кто побогаче, обзаводились сделанными вручную сапогами от легендарного Ледди.
   Из небольших заведений доносился запах жаренного на углях мяса, привлекая туристов. Из открытых дверей бара несло прохладой и запахом пива.
   Улицы были забиты разномастным транспортом, от замызганных грузовиков и семейных фургонов до изящных и дорогих европейских моделей. Группы молодых людей бродили по деревянному тротуару. Родители фотографировали детей, посадив их на усталого длиннорогого бычка.
   Иногда попадался настоящий ковбой. Этих можно было отличить по приставшему к сапогам навозу и круглой выпуклости в заднем кармане джинсов «Вранглер» – непременной коробке с табаком. Они посматривали на тех, кто подделывался под ковбоев, с нескрываемым и вполне оправданным презрением.
   Царила атмосфера беззаботности, спокойствия и невинности.
   Лозадо не принадлежал к этой толпе.
   Он забрал свой серебристый «Мерседес» у мальчишки, которому заплатил двадцать долларов за то, чтобы тот посидел в машине, и поехал по Главной улице, через реку и дальше, в центр города. Меньше чем через десять минут он передал машину дежурному по парковке, пересек отделанный гранитом и мрамором холл «Тринити Тауэр» и поднялся на лифте на верхний этаж.
   Он купил этот пентхаус сразу же, как квартиры в реконструированном здании поступили в продажу. Как и у большинства домов на Сандэнс-сквер, внешний вид здания сохранили, чтобы не нарушать исторических традиций этого района. Изнутри же все выкинули, укрепили каркас с помощью самых современных методов с тем, чтобы он смог выстоять даже перед торнадо, и превратили его в комфортабельный жилой дом.
   Купив огромную квартиру за огромные деньги, Лозадо потратил еще два миллиона, чтобы превратить ее в копию квартиры, которую он присмотрел в «Архитек-черел дайджест». Большие затраты он компенсировал, выполнив еще три заказа.
   Он вошел в квартиру, где его встретила тишина, разительно отличающаяся от праздничной площадной суеты. Скрытые лампы бросали мягкий свет на блестящий паркет, на котором местами лежали меховые коврики. Каждая поверхность была гладкой и отполированной – дерево, покрытое лаком, плитка, металл.
   Большинство мебели красного дерева было встроенной. Свободно стоящие предметы были обтянуты либо кожей, либо меховыми шкурами.
   Гордостью его гостиной был огромный аквариум, стоящий на мраморном пьедестале, по высоте достигающий колена. Аквариум занимал площадь в восемь квадратных футов и был глубиной в ярд. Это сооружение – единственное отклонение от рисунков, какие он облюбовал в журнале. Но это было необходимо. Внутри аквариума он устроил великолепное убежище для своих любимцев.
   За температурой и влажностью велось непрерывное наблюдение. Чтобы они не поубивали друг друга, Лоза-до следил, чтобы всем хватало пищи. На данный момент в аквариуме находилось пять жильцов, но иногда бывало и восемь, а один раз – всего три.
   Имен у них не было, это было бы смешно, а никто никогда не сможет обвинить Лозадо в том, что он смешон. Но он знал каждого в отдельности, иногда доставал их из аквариума и играл с ними.
   Двух он контрабандой вывез из Мексики. Они жили у него меньше года. Дольше всех у него жила самка самого обычного для Аризоны вида. Ее нетрудно было достать, и стоила она немного, но он к ней привязался. В прошлом году она родила тридцать одного детеныша, но Лозадо их всех убил, стоило им слезть с ее спинки, тем самым заявив о своей независимости от матери. Оставшаяся парочка была более редкого вида, их укус считался смертельным. Их трудно было не полюбить, ведь достать их оказалось неимоверно сложно, а заплатить пришлось кругленькую сумму.
   Они были самыми великолепными скорпионами, какие только водятся в мире.
   Он остановился, чтобы поговорить с ними, но играть не стал. Как человек деловой, он первым делом проверил, нет ли для него посланий на автоответчике. Ничего не было. Он подошел к бару в гостиной и налил себе еще текилы в хрустальный бокал баккара и отправился с ним к окну во всю стену, откуда открывался превосходный вид на ночную реку, в честь которой был назван дом и соседние небоскребы.
   Он поднял шутливый тост в честь Центра правосудия графства Таррант, затем повернулся в противоположную сторону и салютовал складу, расположенному за железнодорожным полотном.
   Сейчас там располагалось агентство по торговле машинами. Но двадцать пять лет назад, когда Лозадо совершил свое первое убийство, это сооружение из гофрированного железа пустовало.
   Томми Салливан был его другом. Он ничего против парня не имел. Они никогда не ругались. Просто судьба распорядилась так, что Томми оказался в неподходящем месте в неподходящее время. Стояло жаркое лето. Они зашли в пустой сарай, потому что больше делать было нечего. Скука привела их туда, и она же оказалась причиной, по которой он убил Томми.
   Томми шел на несколько шагов впереди Лозадо, которому вдруг пришло в голову, что будет совсем легко обхватить Томми сзади, за шею, и вонзить нож в его яремную вену.
   Он все проделал только для того, чтобы убедиться, что он на это способен. Труп Томми доказал, что да, способен.
   Он правильно сделал, что напал на него со спины, потому что кровь текла из Томми почти вечность. Лозадо гордился, что сумел сам не перепачкаться. Но в общем и целом убить Томми оказалось проще пареной репы. И так же легко не попасться. Он просто пошел к нему домой и спросил его мать, дома ли Томми. Она сказала, что нет, но если он хочет, то может зайти и подождать, рано или поздно Томми появится.
   Вот так вышло, что Лозадо после убийства Томми провел время в его доме, слушая его стерео и с нетерпением и сладостной дрожью ожидая, когда в дом Томми принесут ужасное известие.
   Приятные воспоминания прервал стук в дверь. Он по привычке подошел к двери осторожно, зажав в руке нож. Заглянул в «глазок», увидел знакомую горничную в форме, отпер замок и открыл дверь.
   – Уборка требуется, мистер Лозадо?
   Жильцам этого дома предоставлялись услуги дежурного на парковке, консьержа и горничной дважды в день. Она прошла в спальню и занялась уборкой. Лозадо налил себе еще текилы и вернулся в кресло около окна, положив нож на стол так, чтобы до него легко было дотянуться. Он уставился на огромный экран на противоположной стороне улицы. Показывали какой-то фильм, но он его не видел.
   Все его мысли были заняты разговором с Ренни Ньютон. Он улыбнулся, вспомнив ее тщетную попытку казаться недоступной. Нет, она просто очаровательна.
   Горничная подошла к нему поближе.
   – Хотите, чтобы я задернула шторы, мистер Лозадо?
   – Нет, спасибо. Ты оставила шоколадки на подушке?
   – Двух сортов. Те, что вы любите, мистер Лозадо.
   – Спасибо, Салли.
   Она улыбнулась ему и принялась расстегивать верхние пуговицы своей блузки. Он никогда не пытался ничего о ней узнать. Он бы и имени ее не знал, не назовись она по собственной инициативе. Она сразу же сообщила ему, что работает горничной временно, а на самом деле хочет стать исполнительницей экзотических танцев в мужском клубе.
   Возможно, сиськи у нее для этого дела были подходящие, но не задница. У нее она была широкая, как сарай.
   Когда она начала игриво возиться с пуговицами своей формы, он сказал:
   – Брось это! – притянул ее к себе и заставил встать на колени между его ног.
   – Я могу сначала станцевать. Я репетировала перед зеркалом. Очень хорошо получается, пусть я это сама говорю.
   Вместо ответа он расстегнул ремень и «молнию» на ширинке. Она явно расстроилась, что он отказался смотреть ее представление, но энергично взялась за дело. Расстегнула пуговицы на его рубашке и коснулась пальцами татуировки на груди. Ярко синий кинжал с острым лезвием, казалось, пронзал его сосок.
   – Это меня так возбуждает, – томно произнесла она.
   Вытатуированные капли крови стекали по его ребрам. Ее язык, быстрый и ловкий, как у змеи, коснулся кончика кинжала.
   Он приобрел эту татуировку в шестнадцать лет. Художник, который ее делал, предложил ему позднее проколоть сосок.
   – Этот кинжал, да еще кольцо сквозь сосок проденешь, клево будешь выглядеть, чувак, – заметил он.
   Лозадо запомнил страх в глазах этого мужика, когда он схватил его за кадык и приподнял со стула.
   – Ты что, решил, что я гомик?
   Глаза мужика вылезли из орбит. Он еле-еле выговорил:
   – Нет, нет, парень. Я ничего такого не хотел сказать.
   Лозадо медленно отпустил его.
   – Ты лучше постарайся с этими гребаными каплями, а то эта татуировка может оказаться последней в твоей жизни.
   Салли уже спустилась ниже, поближе к его паху.
   – Презерватив, – велел он.
   – Я не возражаю.
   – Зато я возражаю.
   Он никогда не оставлял никаких следов ДНК. Обрезки ногтей он спускал в унитаз. Он каждый день брил все тело. Он был безволосым, как младенец. Только брови он оставлял. Сбрить их ему мешало тщеславие. Кроме того, без бровей не так станет выделяться шрам, а он хотел, чтобы он был виден всем.
   К счастью, природа одарила его прекрасной формой черепа. Он был гладким и круглым, как мяч для боулинга. Если добавить ко всему этому смуглую кожу, то он выглядел красавцем даже с бритой головой. Он дважды в день чистил постель ручным пылесосом, чтобы нигде не осталось сухой кожи. Отпечатки пальцев он сжег много лет назад.
   Из опыта с Томми он знал, что кровь жертвы может доставить много неприятностей. Он боялся, что кто-нибудь попросит его показать перочинный нож. Он не был уверен, что смыл с него всю кровь. Никто его не подозревал, да и от ножа он вскоре избавился, но в дальнейшем он старался оставлять орудие убийства на месте преступления. Он пользовался самыми обычными вещами, ничего экзотического, ничего недавно приобретенного, что можно было бы связать с ним.
   У него был номер социального страхования. Как всякий добропорядочный гражданин, он платил налоги с дохода, получаемого от мастерской по ремонту телевизоров. Старый забулдыга, не просыхавший с той поры, как был изобретен телевизор, руководил за него этой мастерской. Расположена она была в криминальном районе, где немногие носили телевизоры в ремонт. Они просто ехали в богатый район и крали там новый. Но заведение было вполне легитимным, хотя и мало доходным.
   Его истинный источник доходов не облагался налогами.
   Салли крупными зубами разорвала упаковку.
   – Ты, верно, очень богат. Такая роскошная квартира. И миленький «Мерседес».
   Он обожал все, чем владел. Сейчас даже больше, чем раньше, до того как он восемь месяцев мытарился в тюрьме штата в ожидании суда. Это научило его еще больше любить красивые вещи.
   Разумеется, эти месяцы дорого ему обошлись. Но он не беспокоился. За банкира ему очень хорошо заплатили.
   Его деньги лежали на счетах под хорошие проценты в банках всего мира, зачастую в таких странах, где он никогда не был и не собирался побывать. Он мог уйти на пенсию в любой момент и прекрасно жить до конца дней своих.
   Но такая мысль даже не приходила ему в голову. Он делал свою работу не из-за денег. Он мог бы заработать и другими способами. Он делал это потому, что умел и любил. Он обожал этим заниматься.