Брайдер Юрий Михайлович. Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви

   - А там будет про Синдбада?
   - Будет, - пообещал Бубенцов, слегка поморщившись.
   - Плодовитый ты, братец! Небось у тебя вся станица в соавторах? грубовато пошутил Чирьяков, которого концепция романа (первым человеком, оказывается был не Адам, а Иван, ну и так далее) вполне устраивала.
   - А то! - ответил за Бубенцова Вершков. - Мне, например, сразу ясно, какую именно главу написал табунщик Анисим, какую счетовод Онуфрий, а какую бабка Глафира. Артельный подряд.
   - Все бы хорошо... - глядя в потолок, сказал доморощенный эстет Балахонов. - Безусловно, такая литература тоже имеет право на существование. Но вот с философией, которой напичкан твой роман, не все обстоит гладко... И дело даже не в том, что всю эту философию ты украл у одного очень достойного человека. Алексей Толстой крал налево и направо. Что у Блаватской, что у Берроуза... Но он-то умел сплавить чужое со своим. А философия твоего романа похожа на кавалерийское седло, которое надели на корову. Причем на корову, саму по себе довольно удоистую. Я хочу сказать, что эта корова вполне могла бы обойтись и без седла.
   - Я протестую! - пришел на выручку Бубенцову Чирьяков. - Я не знаю, что вы там имеете в виду, но если философские идеи изъять из романа, он сильно потеряет.
   - В весе! - ехидно добавил Вершков.
   Поскольку других серьезных возражений не поступило, роман был рекомендован к печати. В заключительном слове сам Верещалкин похвалил Бу бенцова и сказал, что "Синдбад" скорее всего будет представлен к литературной премии имени Самозванцева.
   - Слушай, друг, а куда ты собираешься деньги тратить? - поинтересовался наивный Завитков. - Сорок печатных листов по тысяче рублей каждый... Это же получается две машины "Волга"!
   - Куплю "бэтээр" для родной станицы, - признался Бубенцов.- Со строевыми лошадьми у нас туговато.
   - Разве "бэтээры" продаются?
   - На Кавказе все продается.
   Поняв, что заседание закончилось и ничего интересного сегодня уже не случится, семинаристы толпой поперли к выходу.
   Костя с ужасом понял, что про него просто забыли. Неужели все труды бессонной ночи пошли насмарку!
   Расталкивая уходящих, он бросился к сцене, возле которой мэтры, оживленно переговариваясь между собой, ожидали, когда публика рассосется.
   - Я рассказ принес! - обращаясь к Верещалкину, выпалил он. - Вы же сказали... Вы же обещали...
   К чести директора ТОРФа, он обладал хорошей зрительной памятью, да и от слов своих отказываться не собирался.
   - А-а, Жмуркин... - сказал он, переглядываясь с соратниками. - Так и быть, послушаем вас. Надеюсь, это не отнимет много времени.
   Костя оказался один против Топтыгина, Чирьякова, Верещалкина, Кишко и Крестьянкиной - голый среди волков. Хорошо хоть, что Савлов вновь проигнорировал заседание семинара.
   Чтение рассказа происходило в гробовой тишине, лишь изредка нарушаемой урчанием, доносившимся из желудка Чирьякова. Возможно, это давала о себе знать живая вода, недавно принятая почетным кроманьонцем. Никто ни разу не перебил Костю и никаким образом не выразил свои впечатления.
   - Похоже, вы мои советы восприняли буквально, - сказал Верещалкин, когда Костя умолк. - Все есть. И техническая идея, и борьба за ее внедрение, и исторический фон, и оригинальная форма. Только рассказа нет. Это даже не юмореска. Это какая-то шуточка на уровне студенческого капустника.
   - И смею заметить, шуточка весьма злая, - добавил Топтыгин. - Что вы имели в виду под политическими трудностями, которые могут возникнуть в результате сокращения посевных площадей под ячмень и эти самые... как их... фиги?
   - Ничего не имел, - честно признался Костя.
   - Так ли уж? - произнес Топтыгин с непонятной иронией. - А под Департаментом палачей, у которого раздуты штаты?
   - Клянусь - ничего! Дело ведь происходит в Древнем Египте.
   - Нам-то зачем голову дурить! Знаем мы эти Египты, в которых правят набальзамированные трупы. Намеки весьма прозрачные, - сказал Верещалкин. - Я про кукиш в кармане вчера упомянул, а вы в рассказ фигу вставили... Ловко! Вот ты, Элеонора, скажи, может подобный рассказ пройти через Главлит?
   - С утра не может, - зевнула Элеонора. - А после обеда, когда они уже водочки откушают, вполне возможно.
   - Следовательно, ты рекомендуешь его к печати?
   - Не-е, - покрутила головой Элеонора. - Хватит с нас и одного Вершкова. Да и не люблю я рассказы, где нет ни слова про любовь.
   Мало того, что Косте загоняли под лопатку нож! Так этот нож еще продолжали дергать и поворачивать в ране, причиняя все новые и новые страдания.
   - А что это у вас такое? - Крестьянкина неожиданно потянулась к стопке "Вымпелов", которую Костя продолжал сжимать под мышкой.
   - Так, ерунда... - пробормотал он.- Журнальчик один... Я в нем когда-то печатался.
   - Посмотреть можно?
   - Пожалуйста. - Он хотел сказать "подавитесь", но сдержался. Лично Крестьянкина ему ничего плохого пока не сделала.
   Она тем временем бегло полистала журнал, передала его Чирьякову, а сама потянулась за новым. Скоро все углубились в чтение, тем более что "Вымпелов" хватало. Смелые допризывники, рожденные фантазией Кронштейна, оккупировали страницы восьми номеров подряд.
   - Нормально! - захохотал вдруг Чирьяков. - Отменно сказано!
   - А ведь и в самом деле ничего... - томно протянула Элеонора. - Забавно.
   - Что же вы раньше молчали! - Топтыгин в сердцах даже хлопнул Костю журналом по голове. - Да это же не рассказы, а бриллианты! Школа Самозванцева чистейшей воды! Вот обрадуется старик! Живы наши традиции, живы!
   - Поздравляю! - Верещалкин даже снял очки" чтобы получше рассмотреть Костю. - Талант! Сколько здесь рассказов?
   - Восемь, - проронил Костя, все еще ощущая под сердцем холод стального лезвия.
   - Опубликуем всем циклом! В ближайшем же сборнике...
   ГЛАВА 12. ГЕНИЙ
   Вскоре весть о том, что в навозной (или, если хотите, торфяной) куче семинара обнаружен бриллиант чистой воды, облетел Дом литераторов, вернее, те его этажи, где квартировали члены творческого объединения.
   К Косте, почти официально названному наследником Самозванцева, потянулись с поздравлениями многочисленные ходоки, очевидно, рассчитывавшие на дармовое угощение. Однако Вершков впускал в номер только избранных. Так был отвергнут экспансивный Хаджиакбаров, заведомо безденежный Лифшиц и всем уже порядочно поднадоевший мученик здорового образа жизни Гофман-Разумов.
   - Такую удачу надо отметить! - Вершков вел себя так, словно банкет был необходим лично Косте, а не кому другому. - Так и быть, гони монеты. Сбегаю, пока магазины не закрылись. А ты, наследничек, тем временем готовь тронную речь. Корону мы тебе потом из газеты соорудим.
   Костя был до такой степени потрясен свалившимся на него признанием, что безропотно отдал Вершкову все оставшиеся деньги. Едва тот скрылся, как в дверь вновь постучал Гофман-Разумов.
   - Тебе чего? - грубо поинтересовался Бубенцов, в отсутствие Вершкова принявший на себя обязанности привратника.
   - Вы на ужин пойдете?
   - А что дают?
   - Шницель с макаронами.
   - Нет. - Больше всего на свете сотник-заочник любил маринованную селедку и надеялся, что Вершков не забудет купить ее в качестве закуски.
   - Тогда я за ваш стол сяду! - обрадовался Гофман-Разумов.
   - Садись, - разрешил Бубенчов. - Только хлеб потом принесешь сюда.
   - Сколько кусков?
   - Все! - вышел из себя Бубенцов.
   Обиженно засопев, Гофман-Разумов ушел в столовую, где собирался расправиться сразу с четырьмя порциями.
   Впрочем, очень скоро выяснилось, что шницеля с макаронами ему подарили зря. Вершков, кроме водки, купил только красное бархатное знамя со златотканым портретом вождя и девизом "Победителю соцсоревнования". Такую несущественную мелочь, как закуска, он попросту проигнорировал.
   - Флаг-то тебе зачем? - возмутился Бубенцов, хотя и считавшийся белым казаком, однако ко всем символам власти питавший врожденное почтение. Надеюсь, ты им стол накрывать не собираешься?
   - Это уже мое дело, - загадочно ответил Вершков. - Ты тише говори. А то покоя не дадут. Многие видели, как я водку брал...
   Действительно, в дверь еще долго стучали разные люди (один раз даже женщина, так и оставшаяся неизвестной). В конце концов незваные гости угомонились, только Хаджиакбаров продолжал расхаживать по коридору, нервно восклицая:
   - Какой такой Синдбад! Весь роман прочитал, а Синдбада не нашел! Бластеры - есть! Глайдеры - есть! Лазеры - есть! А Синдбада нет!
   - Допек ты человека, - прошептал Вершков, бесшумно разливая водку. - Как бы он не свихнулся. Новая форма маниакально-депрессивного психоза. Синдром Синдбада...
   Сначала выпили за новоявленного наследника. Потом за самого Самозванцева. Потом за Синдбада из Багдада. Потом за Верещалкина, на деньги которого, если честно говорить, они сейчас и гуляли. Потом за Элеонору Кишко - отдельно за задок, отдельно за передок. А уж потом пили за все, что угодно...
   Попойка происходила в таком головокружительном темпе, что Костя вскоре стал терять ощущение реальности. Сказывалась, конечно, и бессонная ночь, и треволнения последних дней, и почти полное отсутствие закуски.
   Один вопрос, правда, засел в его сознании не менее крепко, чем гвоздь-костыль в железнодорожной шпале. Соответствующую фразу пришлось строить очень долго, но в конце концов Костя выдавил из себя:
   - Сколько... же я... заработаю?
   Вершков быстренько подсчитал совокупный объем всех его рассказов и сообщил итог:
   - Тысяч пять или около того. А если пару раз лизнешь задницу Верещалкину и получишь высшую гонорарную категорию, то и все шесть.
   - Верещалкину... никогда! - тщательно выговаривая каждое слово, произнес Костя. - А вот Катьку бы... с удовольствием...
   - Если в этом бардаке, именуемом творческим объединением, и есть что-то святое, так это именно и Катькина задница, - строго произнес Вершков. - Не смей касаться ее своим лживым языком, а тем более грязными лапами.
   Это высокопарное заявление окончательно добило Костю. Голова его поникла словно у бойца, сраженного вражеской пулей. Друзья освободили Костю от обуви и без всяких церемоний забросили на самую дальнюю от стола койку. Попытка Бубенцова накрыть тело Жмуркина красным стягом была решительно пресечена Вершковым, в голове которого уже зрели свои, как всегда, парадоксальные планы.
   Все дальнейшее было для Кости феерическим сном. В исключительном по красоте и абсурдности мире, в небе которого сияло не солнце, а пышная женская задница (возможно, даже Катькина), смелые допризывники гонялись за неуловимым Синдбадом...
   Стоило только Вершкову выпить лишнего, как им овладевала мания величия. В этом состоянии он иногда становился заносчив, а иногда, наоборот, благодушен.
   Сначала Вершков снизошел к Бубенцову, вдруг пригорюнившемуся по какому-то своему, ему одному известному поводу.
   - Не плачь, - сказал он, поглаживая приятеля по голове. - Ну не получился из тебя писатель. С кем не бывает... Это ведь еще не повод для трагедии. Вернешься домой - найди себе работу по душе. Конюхом там... или ветеринаром...
   Затем Вершков переключился на всех присутствующих, так сказать, вкупе.
   - Ребята, я так рад за вас! - приложил он руку к сердцу. - Ведь кто бы я был без вашего содействия? Никто! Вы тот самый навоз, на котором вырос ослепительный цветок моего таланта! Даже через тысячи лет литературоведы будут вспоминать вас в связи с моим именем.
   Самое странное, что на Вершкова никто не обиделся. Спиртное, конечно, обнажает темные стороны души, но чрезмерные его дозы способны убить любые чувства, начиная от стыда и кончая элементарной осторожностью.
   Вершков, все это время косившийся на знамя, как кот на полудохлого мышонка, наконец-то овладел им. Намечалось какое-то представление. Не зря же за эту красную тряпку были заплачены такие деньги!
   - Выходи строиться! - скомандовал он. - Трубачей и барабанщиков вперед!
   - А что с водкой делать? - поинтересовался Бубенцов. - Еще две бутылки осталось.
   - Спрячем их наследничку под матрас. Сейчас там самое надежное место.
   - А не сбежит он вместе с водкой?
   - Мы его на всякий случай запрем...
   Так и сделали. Спустя пару минут небольшая колонна писателей-фантастов уже печатала шаг по коридорам Дома литераторов. Впереди всех, размахивая знаменем, шествовал Вершков. Бубенцов за неимением барабана бил в пустое ведро. Завитков гудел в свои собственные кулаки, сложенные трубой. Остальные дружно распевали песню, широко известную в кулуарах ТОРФа, но до этого исполнявшуюся только вполголоса.
   Всем известный Чирьяков
   Из породы мудаков,
   Перепив живой водицы,
   Дурит всяких простаков.
   Савлов очень знаменит.
   Только это не вредит
   Нам считать его засранцем,
   От которого смердит.
   А Топтыгина у нас
   Называют просто "мразь",
   Тех, кого он не задушит,
   Тех Кишко затопчет в грязь.
   Больше, братцы, не базарь!
   В этой банде есть главарь
   Комсомолец Верещалкин,
   Всем известный плут и враль.
   Истинные цели этого марша, надо полагать, были не ясны даже самому Вершкову, большому любителю политических и всяких иных провокаций. Скорее всего, вдоволь наоравшись, писатели отправились бы допивать водку. Однако ход событий внезапно принял совсем другой характер.
   Дверь одного из номеров с треском распахнулась, и на пороге предстал бледный от возмущения Савлов. Пламенным оратором он не был и в отличие, скажем, от Вершкова опыта уличных беспорядков не имел. Голос Савлова был слаб, а доводы малоубедительными - дескать, не мешайте работать людям, создающим истинные духовные ценности. Кроме того, он имел неосторожность назвать себя рыцарем культуры, к которому завистливая чернь испытывает вполне понятные чувства.
   - Это ты рыцарь? - изумился Вершков. - Сейчас проверим! Росинант, ко мне!
   Догадливый Бубенцов припал на четвереньки. Вершков мигом оседлал его и, на манер копья выставив вперед знамя, помчался прямо на Савлова
   Тот побледнел еще больше, но в последний момент успел юркнуть в номер. Навершие знамени от удара в дверь согнулось пополам.
   - Эх, мне бы казацкую пику! - с горечью воскликнул Вершков. - Да скакуна порезвее! Показал бы я тогда некоторым, кто здесь настоящий рыцарь.
   К чести Савлова надо сказать, что этот некрасивый случай он афишировать не стал, а просто собрал свои вещички и, ни с кем не попрощавшись, покинул Дом литераторов. Впоследствии в контактах с рядовыми писателями-фантастами он замечен не был.
   ГЛАВА 13. ВЕСЕЛЫЙ ГОСТЬ
   Костя проснулся гораздо раньше, чем рассчитывали его друзья. Уже наступила ночь, и яркие южные звезды заглядывали в окно, заинтригованные, очевидно, таким количеством пустых бутылок.
   Удостоверившись в своем полном одиночестве, Костя уже собрался было возобновить прерванное занятие (то есть сон), но тут ощутил под боком какие-то посторонние предметы.
   Вид двух нераскупоренных пузырей мигом вернул Костю к активному образу жизни. С таким весомым взносом его могли принять в любую компанию.
   Однако дверь оказалась заперта, а отыскать в номере ключ не удалось. Кого-то другого, возможно, это обстоятельство и остановило бы, но Костя уже завелся.
   Засунув бутылки в карманы брюк, он вышел на балкон, представлявший собой одну общую конструкцию, по которой можно было передвигаться не только влево-вправо, но, при определенной ловкости, еще и снизу вверх.
   Косте этой ловкости как раз недоставало, но зато и критическое отношение к собственным возможностям отсутствовало напрочь. Сейчас он не побоялся бы залезть даже на Эйфелеву башню.
   Перебираясь через легкие решетчатые заграждения, отделявшие один балкон от другого, он обследовал почти весь свой этаж. Свет не горел ни в одном из номеров, а попытка открыть первую попавшуюся дверь вызвала внутри дикий женский визг.
   Тогда Костя решился на поступок вообще самоубийственный - стал карабкаться с этажа на этаж. Поднимаясь все выше и выше, он по пути сшибал цветочные вазоны и обрывал веревки, на которых сушились всякие купальные принадлежности.
   Первое освещенное окно он обнаружил только на пятом или шестом этаже, когда под воздействием свежего воздуха немного протрезвел и начал осознавать всю опасность своих альпинистских упражнений.
   Окно изнутри было прикрыто розовой шторой, но сквозь нее смутно угадывались силуэты двух людей, сидевших за столом друг напротив друга. Их негромкий разговор сопровождался звоном стеклянной посуды. Похоже, что Костя попал по назначению.
   Руки его устали до такой степени, что в оконное стекло пришлось стучать головой. Дверь немедленно открылась, и Костю безо всяких китайских церемоний впустили внутрь. Возможно, обитатели номера полагали, что это из-за дальних морей к ним прилетела синяя птица счастья
   - Здравствуйте, - глупо улыбаясь, сказал Костя.
   - Виделись уже. - Элеонора Кишко была слегка шокирована столь поздним визитом, однако вида старалась не подавать.
   Весь ее наряд состоял из бигудей и умопомрачительного пеньюара, почти столь же прозрачного, как и оконная штора.
   Зато Топтыгин нежданному гостю очень обрадовался. Возможно, он и в самом деле поверил в высокое предназначение Костиного таланта, а возможно, просто был рад оттянуть момент физического сближения с любвеобильной Элеонорой.
   - Вот решил нанести визит вежливости... - Ничего глупее этих слов Костя, конечно, придумать не мог.
   - Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены, - съязвила Элеонора, несмотря на свою эффектную внешность, закончившая полный курс филологического института. - Прошу присаживаться.
   На столе уже имелась легкая закуска и полупустая бутылка какого-то изысканного вина, рядом с которой Костя торжественно водрузил два своих плебейских пузыря.
   Выпили. Вернее, по-настоящему выпил только Костя. Топтыгин пригубил, а Элеонора только помочила в водке свои сочные губы.
   Чтобы как-то сгладить неловкость. Костя разразился потоком комплиментов, причем Топтыгина он хвалил за исключительные душевные качества, а Элеонору - за телесную красоту.
   Что интересно - Костины хвалебные речи благосклонно воспринимались только их непосредственными адресатами. Зато упоминания о творческих успехах Топтыгина вызывали у Элеоноры ироническую усмешку. Он, в свою очередь, откровенно хмурился, когда речь заходила о женских прелестях Элеоноры. Похоже, в отношениях этой парочки не все было так однозначно и гладко, как это казалось большинству семинаристов.
   Впрочем, вскоре разговор приобрел более широкую, так сказать, общественно-политическую окраску.
   Идеальным государственным устройством Топтыгин мнил допетровскую Русь, где царю якобы принадлежали власть и закон, народу - свобода жизни и духа, а все это было сцементировано взаимной любовью правителей и подданных. При этом он наизусть цитировал "Домострой", "Судебник" Ивана III и труды историков-славянофилов.
   В этом идеальном обществе нашлось бы место и для коммунистов. Члены ЦК заседали бы в Боярской думе, а партийцы рангом пониже возглавляли приказы и съезжие избы.
   Касаясь своих разысканий в области древнерусской фантастики, Топтыгин утверждал, что поскольку настоящее не может существовать в отрыве от прошлого, то приступать к чтению современной литературы можно только после тщательного ознакомления с письменным наследством девяти веков, которое он собирается издать в самое ближайшее время.
   Костя хотя и был порядочно пьян, но понимал, что спорить с Топтыгиным бесполезно. Фанатизм в нем был поистине русский, достойный патриарха Никона и протопопа Аввакума. Впрочем, тяжкое впечатление от слов Топтыгина вполне искупалось созерцанием роскошных форм Элеоноры, каковые она скрывать от посторонних и не собиралась, тем более что ночь была душная.
   Потом разговор почему-то перешел на Костину родословную. По-видимому, Топтыгину желательно было убедиться, что новоявленный адепт школы Самозванцева не имеет в своем генеалогическом древе никаких огрехов.
   Костя честно признался, что о происхождении своего отца ничего не знает, но тот точно не иудей и не мусульманин, а вот предки его мамаши, по слухам, владели землей и недвижимостью в бывшем Вятском уезде.
   - Не исключено, что впоследствии вам вернут эти земли, - после некоторого раздумья веско произнес Топтыгин.
   - Кто вернет? - не понял Костя.
   - Те здоровые общественные силы, которые в ближайшее время, несомненно, придут к власти.
   - Одни только земли? - не унимался Костя. - А крепостных?
   - Этот вопрос будет отдельно рассмотрен на земском соборе, - сообщил Топтыгин.
   -Но надеяться можно?
   - Я думаю, что да.
   - Вот спасибо! - поблагодарил его Костя. - Уж и вашу доброту не забуду!
   Надо заметить, что Топтыгин говорил вполне серьезно, без тени иронии. В собственной концепции будущего мироустройства он был столь же уверен, как Чирьяков - в целебной силе живой воды и в своем кроманьонском происхождении.
   Учитывая популярность Савлова и многочисленные таланты Самозванцева, можно было сказать, что у колыбели ТОРФа стояли необыкновеннейшие люди.
   Вот только Верещалкину они доверились зря. То был пенек из совсем другого леса! По глазам Верещалкина (не зря же он прятал их под черными очками) сразу было видно, что ради собственной выгоды он предаст и память кроманьонцев, и наследие праславян, и культурные достижения девяти веков, и домостроевскую Русь, не говоря уже о марксистско-ленинском учении. А о его правой руке (вернее, правом полушарии мозга) - Катьке даже вспоминать было жутковато. Снежная королева, она и есть Снежная королева. Такой только дай власть!
   В свой номер Костя возвращался, окрыленный не только щедрыми посулами Топтыгина, но и воспоминаниями о приятно проведенном вечере (дело, в общем-то, происходило глубокой ночью, но понятие "ночь" подразумевает нечто совсем иное).
   На сей раз дверь его временного пристанища была распахнута настежь. Ярко горел свет, но внутри никого не было. На столе, среди батареи пустых бутылок, стояли Костины ботинки (в рейд по балконам Дома литераторов он отправился босиком).
   Слегка удивленный этими обстоятельствами, он вышел на балкон, тоже пустой. Где-то внизу раздавались озабоченные голоса.
   Глянув в том направлении. Костя увидел, что все его недавние собутыльники во главе с Вершковым тщательно прочесывают заросли декоративного кустарника, вплотную подступающего к стенам здания.
   Решив, что они затеяли там какую-то очередную дурацкую игру, он стал прислушиваться к разговорам.
   - Если бы упал, так и лежал бы здесь, - сказал кто-то, скорее всего Бубенцов.
   - Всякое бывает, - возразил Вершков. - Коли сразу не убился, то мог и уползти. Я раз в шоке четыре километра прополз. От своего дома до вокзала. А потом, не приходя в сознание, уехал в Москву. Пока память не вернулась, две недели провел в изоляторе на Казанском вокзале.
   - Может, в милицию заявить робко предложил Завитков.
   - Даже не заикайся! - прикрикнул Вершков. - Еще подумают, что мы его из зависти сбросили.. Вечный конфликт Сальери и Моцарта.
   В конце концов до Кости стало доходить, чем же именно занимаются его друзья.
   - Вы, случайно, не меня ищете? - поинтересовался он сверху.
   На земле наступила тишина, а потом голос Вершкова с угрозой произнес:
   - Вообще-то мы ищем пропавшую водку. И ты нам за нее, гад, сейчас ответишь!
   ГЛАВА 14. ВОЗВРАЩЕНИЕ
   Нельзя сказать, чтобы все вокруг сразу изменилось волшебным образом, как это бывает в сказках Перро или утопиях Самозванцева. Однако, видя, как Костя за руку здоровается с Топтыгиным, запросто болтает с Чирьяковым и подставляет щеку под поцелуй Элеоноры, многие семинаристы его зауважали, особенно Хаджиакбаров.
   Дабы подольститься к Косте, он даже пообещал перевести его рассказы на свой родной язык и опубликовать в республиканском журнале "Борьба с саранчой".
   Теперь при обсуждении очередного произведения Костя смело высказывался как по поводу его художественных качеств, так и по концептуальным вопросам.
   Особенно досталось от него Вершкову.
   В повести последнего речь шла о том, как некая инопланетная тварь, ну прямо Годзилла какая-то, случайно попав на Землю, стала наводить там свои порядки, а именно: пугать беременных женщин, жрать упряжных лошадей (дело происходило в прошлом веке), крушить православные храмы и хлестать водку в питейных заведениях, однако совместными усилиями казачьего урядника (в чьем образе смутно угадывался Бубенцов) и анархиста-бомбиста (прототипом которого явно послужил сам Вершков) подверглась уничтожению.
   И все было бы ничего - Вершков писать действительно умел, - но вторым отрицательным персонажем наряду с Годзиллой был выведен местный трактирщик, до последней черточки списанный с Лифшица да еще носивший соответствующую фамилию. Национальность трактирщика прямо указана не была, но то, что он носил пейсы, в постные дни ел курятину и постоянно цитировал Тору, говорило само за себя.
   Сначала этот подлый Лифшиц только сочувствовал инопланетной твари, оказавшейся в чужой среде, а потом открыто принял ее сторону.
   - Нет, это просто шовинизм какой-то! - возмущался Костя. - Разжигание национальной розни, говорю это как бывший сотрудник правоохранительных органов! И вообще, пусть автор честно признается, какой еврей перешел ему дорогу.
   Выяснилось, что знакомых евреев, за исключением того же Лифшица, у Вершкова вообще нет. До конца пятидесятых годов они в его родных краях еще водились, но потом стали избегать тамошнего сурового климата. А стойкие антипатии к этой нации у Вершкова возникли после знакомства с пресловутыми "Протоколами сионских мудрецов".