Брайдер Юрий Михайлович. Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви

   - Даже царская охранка признала их фальшивкой! - не унимался Костя. Требую, чтобы в текст повести были внесены изменения.
   - Так и быть, - хмуро пообещал Вершков. - Уговорили... Трактирщик у меня будет зваться не Лифшицем, а Кронштейном...
   После этого они демонстративно не общались между собой часа два, вплоть до начала следующей попойки, организованной Бубенцовым, также получившим от ТОРФа материальную помощь. По настоянию Кости на это мероприятие был приглашен и Лифшиц, кстати говоря, к Вершкову никаких претензий не имевший. Свою позицию он объяснил следующим образом:
   - Можно обижаться на Навуходоносора, на Нерона, на Тита, на Гитлера. А обижаться на пустобреха Вершкова нельзя. Не та фигура.
   - Подожди! - чокаясь с Лифшицем, пообещал Вершков. - Дорвусь я еще до власти! Вот тогда наплачетесь! Тит и Гитлер против меня ягнятами покажутся.
   - Надеюсь, лично для меня будет сделано исключение. - Лифшиц исподтишка подмигнул всем собравшихся. - Ведь Тит приблизил к себе Иосифа Флавия, а Гитлер закрывал глаза на происхождение Эйхмана.
   - Хм... - задумался Вершков. - Что-то в этом есть. Но только тебе сначала придется доказать свою верность. Как ты собираешься это сделать?
   - Напишу книгу. "Вершков - конечная стадия реинкарнации Тита и Гитлера".
   - Нет, слишком пышно. "Вершков - дрессировщик Лифшицев", так будет лучше.
   Две недели семинара пролетели так быстро, словно писатели-фантасты могли воздействовать своей духовной энергией на ход времени.
   Почти полсотни произведений было рекомендовано к печати, а вдвое большее количество - отвергнуто. Случалось, что в последнюю категорию попадали вещи вполне достойные. Трудно было угодить сразу и Чирьякову, и Топтыгину, и Верещалкину, и Элеоноре Кишко.
   Впрочем, как утверждали знающие люди, шанс оставался у любого из писателей-неудачников. Чтобы реализовать его, нужно было сначала добиться аудиенции у Катьки, а потом привести в свою пользу какие-нибудь аргументы либо чрезвычайно убедительные, либо, наоборот, совершенно абсурдные. И тогда по воле Снежной королевы твоя рукопись из категории отвергнутых могла незамедлительно перекочевать в категорию одобренных. Реальная издательская политика формировалась не на бурных заседаниях семинара, а в тишине Катькиного номера люкс.
   Впрочем, члены творческого объединения не только упорно трудились, но и культурно отдыхали. Было совершено несколько в высшей мере поучительных экскурсий - в погреба местного винодельческого завода, где Бубенцов заблудился на целые сутки; в зоопарк, где Вершков сильно повздорил с мартышками; в дендрарий, где Хаджиакбаров сломал уникальное африканское растение вельвечию, по ошибке приняв его за верблюжью колючку; в исправительно-трудовую колонию строгого режима, где силами семинаристов был дан концерт (Элеонора исполняла латиноамериканские танцы, Гофман-Разумов изображал нанайскую борьбу, Бармалей и Лифшиц пели дуэтом, а Салимат играла на зурне).
   Кутежи становились все более массовыми и все более демократичными. Косте Жмуркину, например, сподобилось не только выпить с Верещалкиным на брудершафт, но и подергать директора за бороду - такую густую и жесткую, что хоть ржавчину с железа отскребай.
   Разъезд затянулся на несколько суток. Кто-то отправлялся домой самолетом, кто-то поездом, кто-то предпочел морской транспорт. Нашлись и такие, кто нанял междугороднее такси.
   В последнюю ночь перед Домом литераторов постоянно дежурили милицейский наряд и машина "Скорой помощи".
   Костя отбывал одним из последних, когда на всех этажах уже шла генеральная уборка, а воспрянувший духом обслуживающий персонал расставлял в вестибюле горшки с экзотическими растениями, фарфоровые вазы и мраморные скульптуры, которым отныне ничто не угрожало.
   Горничные при этом оживленно переговаривались.
   - Запретил наш директор этих чудиков сюда пускать, - сообщила одна. Сказал, чтобы в следующий раз на диком пляже селились. Вместе с этими... нудистами и педеристами.
   - Может, с педерастами? - переспросила другая.
   - Во-во! С ними, родимыми...
   - А мне жалко... Хорошие были люди. Я после них только пустых бутылок на сто рублей сдала. Один вообще штаны забыл. Вполне еще приличные. Моему зятю как раз впору пришлись...
   Уже в поезде, лежа на верхней полке (нижнюю он уступил старику Разломову, с которым оказался попутчиком), Костя мысленно подвел итог своей поездки.
   Сам он получил от семинара "чувство глубокого и полного удовлетворения", как принято было говорить в приснопамятные времена. А как же еще - и денежек подзаработал, и погулял на халяву, да еще и с интересными людьми познакомился!
   Вот только каким боком все это вылезет его новым знакомым?
   Как Костя ни прикидывал, как только ни анализировал свои чувства, а выходило, что на сей раз никакого зла он причинить не мог.
   Ведь, честно говоря, при всем желании нельзя было воспылать любовью ни к шуту гороховому Вершкову; ни к самозваному сотнику Бубенцову, который, подвыпив, мог зарубить кого угодно, хоть красного, хоть белого, хоть японца, хоть русского; ни к Лифшицу, тихому только на вид, а на самом деле мнящему о себе столько, что унижения доставляли ему одно удовольствие; ни к Верещалкину, чьи убеждения представляли собой дичайшую смесь между комсомольским кретинизмом и базарным практицизмом; ни к слишком холодной Катьке; ни к чересчур горячей Элеоноре; ни к другим мелким и крупным деятелям ТОРФа.
   Пускай и дальше выпускают свои никчемные сборники, делят шальные деньги, славят школу Самозванцева и враждуют с поборниками "Девятого вала".
   Бог им судья! Бог да еще время, которое само распределит всех по соответствующим полочкам, а кого и по пунктам приема макулатуры...
   ЧАСТЬ III
   ГЛАВА 1. ЖИВЫЕ ДЕНЬГИ
   Вот так жизнь Кости Жмуркина приобрела новый смысл. Мало того, что дело, которым он занимался сейчас, давало средствах существованию, оно еще и нравилось ему.
   На свете есть много удовольствий, и одно из них, доступное, правда, не всем, - создавать свои собственные миры, пусть даже на бумаге.
   Нельзя сказать, чтобы Костя научился писать (некоторые маститые авторы так и не сумели освоить это ремесло до конца жизни). Но он по крайней мере знал, как писать не надо. Критиканство, пессимизм, умничанье и тяга к мистике в ТОРФе не поощрялись. Нельзя было подвергать сомнению исторические факты, вернее, их общепринятую интерпретацию.
   Не рекомендовалось также как-либо задевать иностранные государства, кроме разве что чилийской хунты и южноафриканских расистов. Международная обстановка менялась с пугающей непредсказуемостью. Бывший враг, на которого проливались ушаты грязи, мог внезапно стать лучшим другом и наоборот.
   Однажды Костя имел неосторожность упомянуть Кубу, и хотя действие рассказа происходило в далеком прошлом, остров Свободы пришлось спешно менять на мало кому известный Пинос.
   Денежки от ТОРФа поступали довольно исправно - Катька свое дело знала. Костя купил себе хорошую пишущую машинку, сыну, уже заканчивавшему школу, часы, а Кильке - новую мясорубку.
   Кстати сказать, эта стерва вела себя довольно странно. С одной стороны, Костины заработки ее устраивали. Но то, что он пишет и даже печатается, вызывало у Кильки глухое раздражение. Каждый успех мужа был для нее равносилен пощечине. В припадках истерики она несколько раз пыталась разбить машинку и уничтожить рукописи.
   Раз в год, а то и чаще, Костя выезжал на очередные семинары, места для которых Верещалкин всегда выбирал с умом - где-нибудь у моря, в благословенных винодельческих краях.
   Атмосфера в творческом объединении постепенно менялась. Чирьяков и Топтыгин появлялись на семинарах крайне редко, и в рот им уже никто не заглядывал. Катька, пользуясь тем обстоятельством, что Верещалкин стал страдать провалами памяти, забирала себе все больше власти. Утихли и панегирики в адрес Самозванцева.
   Такая жизнь Костю в принципе устраивала. У власти появилось столько своих проблем, что ей уже некогда было заглядывать в душу каждого отдельного гражданина. Антиалкогольная кампания выдохлась сама собой. В свободной продаже появились книги, только за чтение которых раньше давали срок. Умолкли глушилки. В магазинах, правда, было хоть шаром покати, зато вдруг ожил рынок.
   Возможно, впервые за последние двадцать лет Костя жил в согласии с самим собой и окружающим миром. Иногда ему даже казалось, что перестройка была задумана не зря, а социализм и в самом деле может иметь человеческое лицо (вот только как представить себе эдакого "нового Минотавра"?)
   Былое отчуждение и неприятие окончательно еще не переросло в симпатию, однако столь резкая перемена полярности Костиных чувств привела к тому, что гигантский ковчег под названием Эсэсэсэр, до того следовавший, как казалось, незыблемым курсом, начал рыскать из стороны в сторону, натыкаясь на прежде малозаметные рифы.
   Приближалась осень, и гибельный айсберг прятался где-то в августовском тумане.
   Однажды в понедельник утром, проснувшись с большого бодуна, Костя услыхал злорадные слова Кильки:
   - Пиши, пиши, урод! Скоро всех писак вроде тебя пересажают! Настоящая власть вернулась!
   Целых два дня страна жила под аккомпанемент гениальной музыки П. И. Чайковского, которая для одних звучала бравурным маршем, а для других реквиемом.
   Почти все это тревожное время Костя провел в соседней забегаловке, деля свое внимание между кружкой с жиденьким "ершом" и транзисторным приемником, настроенным на волну радио "Свобода". Как и прежде, это был единственный источник, из которого можно было узнать правду.
   Где-то люди строили баррикады и ложились под танки, а в родном Костином городе ни одна сука не вступилась за демократию. Обидно, знаете ли...
   В среду, когда обстановка более или менее прояснилась, знакомый милиционер по секрету рассказал Косте, что генерал, приехавший из центра принимать клятву на верность "чрезвычайщикам", публично разорвал партбилет и отрекся от своего министра-самоубийцы.
   Как было не выпить за такое!
   Так уж совпало, что буквально через неделю Косте нужно было ехать на очередной семинар. На этот раз путь лежал через столицу, и ему довелось воочию лицезреть и цветы на отмытом от крови асфальте, и остовы сгоревших троллейбусов, и опустевшие гранитные постаменты, на одном из которых белой краской было намалевано: "Здесь будет установлен памятник поэту Осеневу".
   Тот семинар запомнился Косте обилием дармовых арбузов, катаниями на пароходике по маршрутам Стеньки Разина и еще тем, что в течение первых пяти дней при каждой новой встрече с ним Верещалкин раскрывал объятия и патетически восклицал:
   - Жмуркин, ну наконец-то ты приехал! А мы тебя так ждем!
   После этого кто-нибудь из активистов ТОРФа, повсюду сопровождавших своего невменяемого директора, наливал Косте стакан водки. Свою порцию, естественно, получал и Верещалкин, которого тут же уводили под руки. А завтра все повторялось сначала...
   Примерно к тем же временам следует отнести и новую встречу с Рабиновичем. Продолжая подвизаться на местном политическом рынке в виде менеджера средней руки, он тем не менее осуществил свою заветную мечту - открыл частное издательство "Эпсилон".
   Памятуя о неоднозначных итогах их последней встречи, которая хотя и определила дальнейшую судьбу Кости на годы вперед, однако прошла всухую, он прихватил с собой бутылку водки.
   Рабинович принял его в просторном кабинете, где компьютеров (тварей по тем временам редких) было больше, чем унитазов в привокзальном туалете, а от ядовитого запаха новенькой офисной мебели слезились глаза.
   От водки Рабинович отказался, сообщив, что пьет только коньяк, да и то исключительно армянского разлива.
   - А спишь ты исключительно с королевами красоты, - буркнул Костя, покосившись на миловидную секретаршу, губы которой были намазаны чем-то черным, как вакса.
   - Она пока еще только вице-королева... - уточнил Рабинович.
   Когда Костя прозрачно намекнул, что хотел бы выпустить в "Эпсилоне" свою книжонку, новоявленный издатель ответил, что всякой мелочовкой не занимается. В настоящее время его фирма была занята по горло - гнала миллионными тиражами сочинения небезызвестного Руби Роида, у нас почему-то считавшегося королем западного детектива.
   (Вообще надо сказать, что это была довольно загадочная личность. Писал Руби Роид исключительно об Америке, а сам ни разу не покидал Британские острова. Кровь в его произведениях лилась рекой, хотя автор никогда не держал в руках оружия более опасного, чем столовый нож или самописка. Все нужные для себя сведения Руби Роид черпал из телефонных книг, туристических справочников и рекламных брошюр фирмы "Кольт".)
   За свою сравнительно недолгую жизнь он накатал столько романов, что "Эпсилону" их должно было хватить лет на пять-шесть. Первые плоды столь гениально задуманной операции (конкурентов на книжном рынке Рабинович пока не имел, а платить гонорары наследникам Руби Роида никто не собирался) можно было оценить уже сейчас - золотой антикварный перстень на пальце издателя, роскошный интерьер кабинета, импортную компьютерную технику и уже упоминавшуюся здесь секретаршу, которая сама по себе являлась предметом роскоши.
   Похоронив Костины надежды на авторский сборник, великодушный Рабинович сделал ему встречное предложение:
   - Займись переводами с английского. Дело выгодное. Решишь все финансовые проблемы.
   - Я по-английски, кроме "гуд-бай", ничего не знаю, - признался Костя.
   - Так оно даже и лучше. Не будешь повторять устоявшихся штампов. Тем более что все более или менее достойное чтиво уже переведено. Лично я против англоязычной литературы ничего не имею. На Киплинге и Конраде вырос. Старика Хема почитывал. Одно время даже Фолкнером увлекался. Достойные авторы, ничего не скажешь. Но такие типы, как этот Руби Роид, пишут на уровне наших пятиклассников. Если их слово в слово переводить, никто читать не станет.
   В качестве примера Рабинович предложил Косте три книги, содержавшие разные переводы одного и того же романа.
   В первом начальная фраза звучала так: "Зазвонил телефон". Во втором: "Раздался телефонный звонок". В третьем: "Телефонная трель нарушила тишину".
   - А что? - пожал плечами Костя. - Мне нравится. Это посильнее, чем "Все смешалось в доме Облонских".
   - Телефон там звонит через каждые две страницы. На каждой странице открываются и закрываются двери. Герой постоянно закуривает сигару, не забывая аккуратно срезать ее кончик специальным ножиком. Героиня постоянно пудрится. Ну и так далее... От таких литературных изысков изжога может появиться. Попросту говоря, ты должен не перевести Руби Роида, а переписать его творение по-новому. Внести в его суконный текст некую теплоту, самоиронию, даже фривольность. Понимаешь?
   - Более или менее... Но знание английского все равно не помешало бы.
   - Английский пусть знают другие. Тебе нужно знать русский. Из трех банальных фраз про зазвонивший телефон ты должен сделать четвертую, свою собственную.
   - Не банальную? - уточнил Костя.
   - Естественно.
   - Хм... - Он задумался. - "Некстати раздавшийся телефонный звонок...". Кто там главный герой?
   - Адвокат Ливер.
   - "Некстати раздавшийся телефонный звонок заставил адвоката Ливера вытащить руку из-под юбки секретарши". Надеюсь, секретарша у него есть?
   - В Штатах у каждого адвоката есть секретарша. Более того, секретарша непременный атрибут любого детективного романа.
   - Приму к сведению. А как ты оцениваешь мою фразу?
   - Так себе. Хотя фривольность, безусловно, присутствует. Теплота угадывается. Недостает самоиронии, но это, я думаю, дело наживное. Берись за работу, - он сложил все три книги стопкой и протянул их Косте.
   - А сроки? - немедленно поинтересовался Костя.
   - Как только ты получишь первый гонорар, ты перестанешь задавать подобные вопросы.
   После этого Рабинович закурил сигару, не забыв аккуратно срезать ее кончик специальным ножичком. Костя попрощался и вышел, сначала открыв, а потом закрыв за собой дверь. Секретарша, старательно пудрившая свой носик, не обратила на это никакого внимания.
   ГЛАВА 2. ИМИТАТОР
   Заполучив новую работу, Костя решил не ударить в грязь лицом. Роман надо было переделывать самым коренным образом, и первым делом он сменил название. Было - "Дама не очень строгих правил". Стало - "Потаскуха".
   Вот так выглядело теперь его начало, старательно сдобренное фривольностью, теплотой и самоиронией:
   "Телефонный звонок застал адвоката Ливера в самый неподходящий момент.
   - К дьяволу! - прорычал он, продолжая" энтузиазмом заниматься прежним делом
   - Ox! - простонала его нынешняя партнерша по этим забавам, кстати говоря, весьма аппетитная блондинка. - Как жаль, что это не может продолжаться вечно! Дорогой, ты не мог бы немного потерпеть?
   - Я вообще ничего не могу! Я занимаюсь подобным безобразием впервые в жизни!
   - Тогда откуда у тебя такая удивительная техника? - томно проворковала блондинка.
   Проклятый телефон затрезвонил снова.
   - Ответь, дорогой, - попросила она. - Звонки не дают мне сосредоточиться.
   - Не обращай внимания, - ответил адвокат Ливер. - Надеюсь, тому, кто звонит, это надоест раньше, чем нам.
   - Тогда я отвечу сама!
   Блондинка ловко выбралась из-под адвоката, встала одним коленом ему на живот, а другим - на горло и сняла трубку. Внимательно выслушав того, кто находился на другом конце провода, она скатилась на свободную сторону кровати и сказала:
   - Это тебя, дорогой.
   - Меня нет! - прохрипел адвокат. - Здесь только мое бренное тело! Душа уже воспарила к облакам!"
   И так далее и в том же духе на протяжении трехсот страниц.
   Роман, хоть и с незначительными оговорками, Рабинович принял, а гонорар заплатил безо всякой бухгалтерской волокиты, прямо из собственного кармана. Даже расписаться нигде не заставил. Очевидно, настало время какой-то совсем другой экономики, пока еще недоступной пониманию Кости.
   Следующий заказ он выполнил в два раза быстрее. Изначально роман назывался "Любящая женщина". Костя переделал его в "Коварную красотку".
   Впрочем, довольно скоро выяснилось, что Рабинович, как всегда, лукавил. Перелопачивание бездарных текстов Руби Роида было, конечно, делом выгодным, однако не настолько, чтобы решить все финансовые проблемы Кости, тем более что его сынок, кое-как закончив школу и попутно сломав не только свои часы, но и отцовскую пишущую машинку, задумал вдруг жениться.
   Никакие уговоры на него не действовали. Всуе остались даже доводы Кильки о том, что лучше бы сначала отслужить срочную, а потом уже строгать детей. Свою будущую сноху Костя видел только однажды, когда та, на пару с суженым, вываливалась из широко распахнутых дверей ресторана. Кто из них двоих был более трезвым, Костя определить так и не сумел.
   Поскольку карманных денег, которые получал сынок, могло хватить максимум на кружку пива, у папаши зародились смутные подозрения, полностью подтвердившиеся в ходе тайной инвентаризации, проведенной в доме. Наряду с некоторыми ценными вещами пропала и основная заначка Жмуркина, хранившаяся в тайнике, оборудованном под обложкой первого тома собрания сочинений предпоследнего генсека. (В свое время весь комплект достался Косте даром после очередной чистки библиотеки управления.)
   Да, сынок взрослел, и с этим приходилось считаться!
   Все доходы от Руби Роида ухнули на свадьбу, а деньги, подаренные молодоженам гостями и предназначенные на обзаведение, сгорели на костре новой беды - внезапно вспыхнувшей инфляции. (Раньше о подобном чуде Костя знал только из романа Ремарка "Черный обелиск". Помнится, он до слез смеялся над злоключениями героев, постоянно попадавших впросак из-за стремительно менявшегося курса марки.)
   Оставалась еще надежда на ТОРФ, но на сей раз надо было сделать что-то более масштабное, чем пятистраничные рассказики о приключениях отчаянных допризывников, благодаря усилиям Костиного воображения добравшихся уже до соседней галактики.
   Кстати говоря, нынешняя расстановка сил в ТОРФе свободе творчества весьма благоприятствовала. Самозванцев большую литературу забросил и занялся сочинением басен, эпиграмм и пасквилей, обличающих застрельщиков перестройки. Топтыгин и Чирьяков канули в неизвестность. В их отсутствие семинары сразу утратили былую остроту и прелесть. Савлов, правда, продолжал втихаря кропать какие-то опусы, сильно уступающие даже пресловутым "Утопленникам", но на фоне океана зарубежных и отечественных новинок, внезапно затопивших книжный рынок, они выглядели если не пеной, то уж мусором - точно.
   Вершков порвал с ТОРФом и смело пустился в одиночное плавание по бурным водам российской словесности. Теперь он уже не ограничивался фантастикой, а выдавал на-гора все, что угодно, - детективы, мистику, ужасы, женское чтиво и даже псевдоисторические сочинения в духе известного гашековского персонажа, отрицавшего существование антиподов.
   Вершиной творчества Вершкова было обширное исследование, в котором он, как дважды два четыре, доказывал, что от сотворения мира действительно прошло всего лишь чуть больше шести тысяч лет, что никакой античной истории не существовало и всех этих Гомеров, Аристотелей и Македонских шутки ради придумали пьяные монахи-переписчики Чудова монастыря, что так называемый феодализм длился от силы полтора-два века, что Иван Грозный и Петр Великий - одно и то же лицо, что Чингисхан - это всего лишь прозвище Малюты Скуратова, а следы деятельности антихриста, впоследствии принявшего имя Ульянов-Ленин, прослеживаются с допотопных времен.
   Самое интересное, что в эту откровенную мистификацию поверили множество людей, в том числе и достаточно образованных. Причем поверили не под страхом усечения головы или под угрозой лишения пайка, что было бы еще простительно, а вполне искренне. Ох, неизмеримы бездны, таящиеся в загадочной славянской душе!
   Штаб-квартира ТОРФа к тому времени уже окончательно переместилась на юг, поближе к морю и виноградникам, так любимым Верещалкиным. Сам он прежней идеологической прыти уже не проявлял, хотя при каждом удобном случае продолжал доказывать, что до тысяча девятьсот восемьдесят пятого года наша страна по уровню жизни стояла на четвертом месте в мире, сразу после Швейцарии, Швеции и Багамских островов. Все практические вопросы Катька решала теперь единолично. А той было абсолютно все равно, что печатать - лишь бы доход имелся.
   Вот как раз с доходами у ТОРФа не все обстояло благополучно, особенно в последнее время. Издательства, подобные "Эпсилону", множились, как грибы в дождливую погоду, и оттягивали на себя все большую и большую часть читающей публики (а соответственно - и их денежки).
   Прогуливаясь по книжным базарам и поражаясь количеством новых изданий, за многие из которых он раньше продал бы душу дьяволу. Костя нередко думал, что добром все это не кончится. Изголодавшегося за долгие годы человека нельзя сразу закармливать сомнительными деликатесами. От этого он может и заворот кишок получить, и несварение желудка, а уж аппетит и вкус потеряет обязательно. Хорошо, если лишь на время, а не на всю жизнь...
   Впоследствии так оно и случилось, но сейчас пир шел горой - люди расхватывали все подряд, в том числе и пресловутого Руби Роида, на отдельных сочинениях которого скромно значилось: "Перевод с английского К. Бессмертного".
   Таков был еще один псевдоним, появившийся у Кости Жмуркина.
   Сам же он, уже в личине Б. Кронштейна, строчил для ТОРФа оригинальное сочинение, условно называвшееся "Инспектор и ночь". У кого именно он его спер (не сочинение, а только название), Костя уже и сам не помнил...
   ГЛАВА 3. ИНСПЕКТОР И НОЧЬ
   Инспектор, как всегда, нагрянул без предупреждения. Сбылись мои кошмарные сновидения! Во всех деталях сбылись! Не знаю почему, но эту сцену я всегда представлял именно так: в промозглом ноябрьском мраке мотаются за окном голые ветки, тусклая электролампочка бросает по всей комнате неясные тревожные тени, что-то таинственное шуршит в углу... И вдруг - протяжный пугающий скрип двери, той самой двери, которую я (точно помню) совсем недавно запер на два поворота ключа. Затем раздаются шаги, странные, шаркающие и неуверенные шаги существа, привыкшего перемещаться в пространстве совсем другим, неизвестным еще на этой планете способом. Могу поспорить, что во всей вселенной, реальной и ирреальной, такие шаги могут принадлежать только двум созданиям - весьма мрачной и костлявой даме, никогда не расстающейся с простенькими, но впечатляющими атрибутами своего ремесла: песочными часами, косой и саваном, да еще инспектору по особым поручениям Отдела поощрений и экзекуций Управления по делам слаборазвитых цивилизаций Департамента распространения Великой Мечты, в штате которого до последнего времени имел честь состоять и я.
   Мы не поздоровались и не подали друг другу руки - у нас это не принято. Как я и предполагал, одет инспектор был несколько экстравагантно, особенно для этой поры года, для этого века и для этого города: розовый, расшитый серебряными позументами камзол, белые, измазанные зеленью панталоны, мокрые чулки до колен, широкополая шляпа с плюмажем, густо усыпанным сосновыми иголками. Левое плечо инспектора заметно отягощал внушительных размеров мешок, набитый, судя по запаху, смесью дуста, махорки и сухих птичьих экскрементов.