Страница:
время, когда музыка применялась даже для лечения болезней! Наши композиторы
в основном предоставляют трактирщикам изучать производимое их музыкой
воздействие. Одним из немногих результатов подобных исследований, с которыми
мне довелось познакомиться за последние десять лет, было замечание некоего
парижского ресторатора по поводу того, как под воздействием различных видов
музыки меняются заказы посетителей. Он полагал, что ему удалось установить,
какие напитки заказывают при исполнении музыки тех или иных композиторов. В
самом деле, театр много выиграл бы, если бы композиторы умели писать музыку,
оказывающую на зрителя в какой-то степени точно определяемое воздействие.
Это очень облегчило бы задачу актеров; особенно желательно было бы,
например, чтобы актеры могли строить рисунок роли в направлении,
противоположном настроению, созданному музыкой. (Для пробной работы над
пьесами возвышенного стиля имеется даже вполне достаточно готовых
музыкальных произведений.) В немом кино было предпринято несколько попыток
использовать музыку для создания вполне определенных настроений. Я слышал
интересную музыку Хиндемита и прежде всего Эйслера. Эйслер писал музыку даже
к самым обычным развлекательным фильмам, причем очень серьезную музыку.
Но звуковое кино, этот процветающий поставщик захватившего весь мир
наркотического дурмана, вряд ли станет продолжать эксперименты такого рода.
По моему мнению, наряду с эпическим театром поучительные пьесы также
открывают перспективы для современной музыки. К некоторым пьесам этого типа
Вейль, Хиндемит и Эйслер написали исключительно интересную музыку. (Вейль и
Хиндемит совместно - музыку к радиопостановке для школьников "Полет
Линдбергов"; Вейль - к школьной опере "Говорящие "да"; Хиндемит - к
"Баденской поучительной пьесе о согласии"; Эйслер - к "Мероприятию".)
К сказанному нужно добавить, что создание запоминающейся и доступной
для понимания музыки зависит отнюдь не только от доброй воли, но в первую
очередь от умения и знаний, а знания можно приобрести только при постоянном
общении с народными массами и другими коллегами по профессии, но не в
кабинетном уединении.
В этой работе ставится вопрос, как следовало бы сформулировать
эстетическую теорию, основанную на вполне определенном методе ряда
театральных постановок, уже действительно осуществляющихся на протяжении
нескольких десятилетий. В отдельных теоретических высказываниях,
полемических выступлениях и чисто технических указаниях, которые
публиковались в виде примечаний к пьесам автора этих строк, проблемы
эстетики затрагивались только мимоходом, им не придавалось особого значения.
Определенный вид сценического искусства расширял и ограничивал свое
общественное назначение, отбирая и совершенствуя свои художественные
средства. Этот вид искусства раскрывался и утверждался в эстетической теории
либо тем, что отбрасывал предписания господствующей морали или
господствующих вкусов, либо тем, что использовал их в своих интересах - в
зависимости от боевой ситуации. Так, например, в защиту наших стремлений к
общественно-политическим тенденциям приводились примеры
общественно-политической тенденциозности общепризнанных произведений
искусства, которая оказывалась незаметной именно потому, что это были
общепризнанные тенденции. Нами отмечалось как признак упадка, что в
современной продукции искусства выхолащивается все, что достойно познания, а
те торговые предприятия, которые продают вечерние развлечения, опустились до
уровня буржуазных заведений, торгующих наркотиками. При виде лживого
изображения общественной жизни на театральных подмостках, в том числе и на
тех, где господствовал так называемый натурализм, мы поднимали голос, требуя
научной точности изображения, а наблюдая безвкусные упражнения гурманов,
готовящих "лакомства для глаз и души", мы во весь голос требовали той
красоты, которая присуща логике таблицы умножения. Наш театр с презрением
отверг культ прекрасного, который подразумевал неприязнь к учению и
пренебрежение пользой, тем более что культ этот уже не создавал ничего
прекрасного. Возникло стремление создать театр эпохи науки, и когда тем, кто
вынашивал эти планы, становилось уже трудно отбиваться от газетно-журнальных
эстетов с помощью понятий, заимствованных или украденных из цейхгауза
эстетики, тогда они просто грозили "превратить средства удовольствия в
средство обучения и перестроить известные учреждения из развлекательных
зрелищ в органы гласности" ("Примечания к опере"), то есть покинуть тем
самым царство удовольствия. Эстетика - наследство развращенного
паразитирующего класса - находилась в таком жалком состоянии, что театр мог
приобрести уважение и свободу действий, лишь отказавшись от своего имени.
Однако и театр эпохи науки, который мы осуществляли, был все же театром, а
не наукой. Накопление новшеств проходило в таких условиях, когда не было
практических возможностей эти новшества показать, - в годы нацизма, во время
войны. Именно поэтому теперь необходимо попытаться проверить, какое место
занимает этот вид сценического искусства в эстетике, или, во всяком случае,
хотя бы наметить очертания его эстетической теории. Ведь было бы слишком
трудно представить себе, например, теорию сценического очуждения вне
определенной эстетики.
Сегодня возможно создать даже эстетику точных наук. Уже Галилей говорил
об изяществе определенных формул и об остроумии опытов. Эйнштейн приписывает
чувству прекрасного еще и склонность к изобретательству, а исследователь в
области атомной физики Р. Оппенгеймер хвалит ту позицию ученого, которой
"присуща красота и соответствие месту, занимаемому на земле человеком".
Итак, - вероятно, ко всеобщему сожалению, - мы отказываемся от нашего
намерения покинуть царство удовольствий и, к еще большему всеобщему
сожалению, объявляем наше новое намерение - обосноваться в этом царстве.
Будем же рассматривать театр как место для развлечения, то есть так, как это
положено в эстетике, но исследуем, какие именно развлечения нам по душе!
"Театр" - это воспроизведение в живых картинах действительных или
вымышленных событий, в которых развертываются взаимоотношения людей, -
воспроизведение, рассчитанное на то, чтобы развлекать. Во всяком случае,
именно это мы будем в дальнейшем подразумевать всякий раз, говоря о театре -
как о старом, так и о новом.
Чтобы охватить область еще более широкую, сюда можно было бы добавить и
отношения между людьми и богами, но, поскольку для нас важно определение
только самого основного, можно обойтись и без богов. Если бы мы даже и
предприняли такое расширение, все же сохранило бы силу определение, согласно
которому наиболее общая задача учреждения, именуемого "театр", - это
доставлять удовольствие. И это самая благородная задача "театра" из всех,
какие нам удалось установить.
С давних времен задача театра, как и всех других искусств, заключается
в том, чтобы развлекать людей. Это всегда придает ему особое достоинство;
ему не требуется никаких иных удостоверений, кроме доставленного
удовольствия, но зато оно обязательно. И если бы театр превратили, например,
в рынок морали, это отнюдь не было бы для него повышением в ранге. Напротив,
скорее пришлось бы беспокоиться о том, как бы такое превращение не принизило
театр. А именно это и произошло бы, если бы из морали не удалось извлечь
удовольствие, притом именно удовольствие непосредственно чувственного
восприятия, отчего, впрочем, и сама мораль только выигрывает. Не следует
приписывать театру также поучительности - во всяком случае, театр не учит
ничему практически более полезному, чем то, как получать телесное или
духовное наслаждение. Театр должен иметь право оставаться излишеством, что,
впрочем, означает, что и живем мы для изобилия. Право же, менее всего
требуется защищать удовольствие.
Таким образом, ту задачу, которую древние, согласно Аристотелю,
возлагали на свои трагедии, не следует считать ни более возвышенной, ни
более низменной, чем она есть в действительности. Она заключается в том,
чтобы развлекать людей. Когда говорят: театр вырос из культовых обрядов, это
означает только то, что он стал театром именно потому, что вырос, то есть
перестал быть культовым. Он получил в наследство от мистерий отнюдь не их
культово-религиозную задачу, а только их назначение - доставлять
удовольствие. Аристотель называл катарсисом очищение посредством страха и
сострадания либо очищение от страха и сострадания; это очищение само по себе
не являлось удовольствием, но оно вызывало удовольствие. Требовать или
ожидать от театра большего, чем он может дать, значит только принижать его
истинные задачи.
Даже пытаясь различить высокие и низменные формы удовольствия, вы мало
чего достигнете перед лицом неумолимой правды искусства, которое хочет
проникать и на высоты и в низины и хочет, чтобы ему не мешали, если только
оно доставляет этим удовольствие людям.
Однако действительно имеются слабые (простые) и сильные (сложные) виды
удовольствия, доставляемого театром. Последние, то есть сложные, с которыми
мы имеем дело в великой драматургии, достигают все более высокого
напряжения, подобно самому интимному телесному сближению в любви; они
многообразны, богаче впечатлениями, противоречивее и плодотворнее.
В каждую историческую эпоху были свои виды удовольствия, и они
различались между собой в зависимости от различий в общественной жизни
людей. Управляемый тиранами демос эллинского цирка необходимо было
развлекать по-иному, чем придворных феодального князя или Людовика XIV.
Театр должен был создавать иные изображения общественной жизни людей; иной
была не только жизнь сама по себе, но и ее изображение.
В зависимости от того, чем и как именно можно и нужно было развлекать
людей в конкретных условиях общественной жизни, следовало менять пропорции
образов, по-иному строить коллизии. Чтобы доставить удовольствие, приходится
совершенно по-разному рассказывать. Например, эллинам - о власти
божественных законов, всем нарушителям которых - даже невольным - грозит
неотвратимая кара; французам - о том изящном самоопределении, которого
требует от сильных мира сего свод придворных законов долга и чести;
англичанам елизаветинских времен - о самосозерцании непокорного и свободного
нового индивидуума.
Всегда нужно иметь в виду, что удовольствие, доставляемое самыми
различными изображениями, никогда не зависело от степени сходства
изображаемого с изображенным. Неправильность и даже явное неправдоподобие
почти или совсем не мешали, если только неправильность обладала определенным
смысловым единством, а неправдоподобие - однородностью. Достаточно было
одной лишь иллюзии, которая возникает из необходимости развивать именно
данную фабулу, иллюзии, которую могут создавать любые поэтические и
театральные средства. Мы сами охотно отвлекаемся от такого рода
несоответствий, когда, любуясь, например, душевным очищением героев Софокла,
или самопожертвованием в драмах Расина, или неистовством безумцев Шекспира,
стараемся усвоить прекрасные и великие чувства главных героев этих историй.
Ведь среди тех разнородных изображений значительных событий,
изображений, созданных еще в эллинские времена и развлекавших, зрителей,
несмотря на всяческие неправильности и неправдоподобия, и доныне сохранилось
поразительно большое число таких, которые продолжают развлекать и нас.
Отмечая в себе способность наслаждаться изображениями, созданными в
самые разные эпохи, способность, которая вряд ли была доступна детям этих
могучих эпох, не следует ли нам предположить, что и мы все еще не открыли
специфических удовольствий нашей собственной эпохи - того, что составляет
специфику ее развлечений?
Наслаждение, которое доставляет театр нам, вероятно, слабее того, что
испытывали древние, хотя формы их общественной жизни и нашей все же еще
достаточно сходны для того, чтобы мы вообще были способны получить какое-то
наслаждение от театра. Мы осваивали древние произведения с помощью
сравнительно нового вида восприятия, а именно вживания; но так мы мало что
можем от них получить. И поэтому наша потребность в наслаждении большей
частью питается из иных источников, чем те, которые так щедро служили нашим
предшественникам. И тогда мы обращаемся к красотам языка, к изящному
развитию фабулы, к таким частностям, которые вызывают у нас уже вовсе новые,
своеобразные представления, - короче, мы пользуемся дополнительными,
побочными элементами древних творений. А это как раз те поэтические и
сценические средства, которые скрывают неправдоподобие сюжета. Наши театры
уже не могут или не хотят внятно пересказывать эти древние сказки, или даже
более новые - шекспировские, - то есть не могут или не хотят правдоподобно
представлять их фабулы. Но вспомним, ведь фабула - это, по Аристотелю, душа
драмы. Все более и более раздражает нас примитивность и беспечность в
изображении общественной жизни людей, притом не только в древних
произведениях, но и в современных, если их создают по старым рецептам. Вся
система доставляемых нам удовольствий становится несовременной.
Неправдоподобие в изображении взаимодействий и взаимоотношений между
людьми ослабляет удовольствие, получаемое нами в театре. Причина этого: мы
относимся к изображаемому иначе, чем наши предшественники.
Дело в том, что, когда мы ищем для себя развлечений, дающих то
непосредственное удовольствие, какое мог бы доставить нам театр, изображая
общественную жизнь людей, мы не должны забывать о том, что мы - дети эпохи
науки. Наука совершенно по-новому определяет нашу общественную жизнь и,
следовательно, нашу жизнь вообще, - иначе, чем когда бы то ни было.
Несколько сот лет назад отдельные люди, жившие в разных странах, но тем
не менее согласовывавшие свою деятельность, провели ряд опытов, с помощью
которых они надеялись раскрыть тайны природы. Сами эти люди принадлежали к
тому классу ремесленников, который сложился тогда в достаточно уже окрепших
городах, но изобретения свои они передавали другим людям, которые
практически использовали их, заботясь при этом о новых науках лишь
постольку, поскольку рассчитывали получить от них личную выгоду. И вот
ремесла, которые в течение тысячелетий оставались почти неизменными, начали
вдруг необычно интенсивно развиваться сразу во многих местах, связанных
конкуренцией. Большие массы людей, собранные в этих местах и по-новому
организованные, представляли собой огромную производительную силу. А вскоре
человечество открыло в себе такие силы, о масштабах которых оно ранее не
смело даже мечтать.
Получилось так, словно человечество только теперь сознательно и
единодушно принялось делать звезду, на которой оно ютится, пригодной для
жизни. Многие из составных частей этой звезды - уголь, вода, нефть -
превратились в сокровища. Водяной пар заставили служить средством
передвижения; несколько маленьких искр и дрожание лягушечьих лапок помогли
обнаружить такие силы природы, которые создавали свет и несли звуки через
целые материки... По-новому смотрел человек вокруг себя, приглядываясь ко
всему, с тем чтобы обратить себе на пользу то, что он видел уже давно, но
никогда раньше не использовал. Окружающая его среда преображалась все больше
с каждым десятилетием, потом с каждым годом, а потом уже почти с каждым
днем. Я пишу эти строки на машинке, которой в то время, когда я родился, еще
не существовало. Я перемещаюсь благодаря новым средствам передвижения с
такой скоростью, которой мой дед и вообразить себе не мог, - в те времена
вообще не знали таких скоростей. И я поднимаюсь в воздух, что не было
доступно моему отцу. Я успел поговорить со своим отцом с другого континента,
но взрыв в Хиросиме, запечатленный движущимся изображением, я увидел уже
вместе с моим сыном.
Новые научные методы мышления и мировосприятия все еще не проникли в
широкие массы. Причина этого кроется в том, что, хотя науки очень успешно
развиваются в области освоения и покорения природы, тот класс, который
обязан им своим господствующим положением, - буржуазия, - препятствует
научной разработке другой области, все еще погруженной во мрак, а именно -
области взаимоотношений людей в ходе освоения и покорения природы. Великое
дело, от успеха которого зависели все, осуществлено; однако те новые научные
методы мышления, которые позволили покорить природу, не применяются для
того, чтобы выяснить взаимоотношения людей, осуществляющих это покорение.
Новое видение природы не помогло еще по-новому увидеть общество.
И правда, распознать взаимоотношения людей в настоящее время стало
действительно труднее, чем когда-либо. То огромное общее дело, в котором они
участвуют, все больше и больше разделяет их. Рост производства вызывает рост
нищеты и бедствий, эксплуатация природы приносит выгоду лишь немногим - тем,
кто эксплуатирует людей. То, что могло служить общему прогрессу,
обеспечивает лишь преуспевание одиночек, и все большая часть производства
используется, чтобы выпускать средства разрушения для "великих" войн. И в
дни этих войн матери всех народов, прижимая к себе детей, с ужасом смотрят
на небо, ожидая появления смертоносных изобретений науки.
Сегодня люди бессильны противостоять своим собственным творениям так
же, как в древности были бессильны противостоять стихийным бедствиям.
Буржуазия, обязанная науке своим возвышением, которое она превратила в
господство, использует науку лишь в своих корыстных интересах и ясно отдает
себе отчет в том, что научное исследование буржуазного производства означало
бы конец господству буржуазии. Поэтому новая наука, которая изучает
человеческое общество и первоосновы которой закладывались лет сто назад,
была окончательно обоснована в борьбе порабощенных против поработителей. С
тех пор элементы научного духа проникли и в низы, в новый класс, в класс
рабочих, чья жизнь связана с производством. И с его позиций видно, что
великие катастрофы современности являются делом рук господствующего класса.
Однако задачи науки и искусства совпадают в том, что и наука и
искусство призваны облегчить жизнь человека; наука занимается источниками
его существования, а искусство - источниками его развлечения. В грядущем
искусство будет находить источники развлечения уже непосредственно в области
по-новому творческого, производительного труда, который может значительно
улучшить условия нашего существования и, став наконец свободным, сам по себе
сможет быть величайшим из всех удовольствий.
Если мы хотим отдаться этой великой страсти производительного труда, то
как же должны выглядеть наши изображения общественного бытия людей? Какое
именно отношение к природе и обществу является настолько плодотворным, чтобы
мы, дети эпохи науки, могли воспринимать его в театре как удовольствие?
Такое отношение может быть только критическим. Критическое отношение к
реке заключается в том, что исправляют ее русло, к плодовому дереву - в том,
что ему делают прививку, к передвижению в пространстве - в том, что создают
новые средства наземного и воздушного транспорта, к обществу - в том, что
его преобразовывают. Наше изображение общественного бытия человека мы
создаем для речников, садоводов, конструкторов самолетов и преобразователей
общества, которых мы приглашаем в свои театры и просим не забывать о своих
радостных интересах, когда мы раскрываем мир перед их умами и сердцами с
тем, чтобы они переделывали этот мир по своему усмотрению.
Однако театр может занять такую свободную позицию только в том случае,
если он сам включается в наиболее стремительные потоки общественной жизни,
если он сам присоединяется к тем, кто с наибольшим нетерпением стремится к
значительным изменениям. Помимо всего прочего, уже одно только желание
развивать наше искусство в соответствии с современностью должно увлечь наш
театр эпохи науки на окраины, чтобы там он распахнул двери перед широкими
массами, перед теми, кто создает много, а живет трудно; им должен
предоставить театр полезное развлечение, посвященное великим проблемам,
которые так важны для них. Возможно, им будет нелегко оплачивать наше
искусство, возможно, они не сразу поймут этот новый вид развлечения, и нам,
вероятно, придется многому поучиться, чтобы понять, что именно им нужно и в
каком виде, но мы можем быть уверены, что привлечем их интерес. Эти люди,
которые, кажется, так далеки от естественных наук, далеки от них лишь
потому, что их удаляют от них искусственно. И для того чтобы освоить
естественные науки, им надо сначала самим развить новую науку об обществе и
применить ее на деле. Именно поэтому они-то и являются подлинными детьми
эпохи науки. И театр эпохи науки не сможет двигаться вперед, если они не
подтолкнут его. Театр, который находит источник развлечения в труде, должен
сделать труд своей темой и особенно ревностно стремиться к этому именно
теперь, когда почти всюду один человек мешает другому проявлять себя в
общественной жизни, то есть обеспечивать себе существование, развлекаться и
развлекать. Театр должен активно включиться в действительность для того,
чтобы иметь право и возможность создавать наиболее действенное отражение
этой действительности.
Только при этом условии театр сможет максимально приблизиться к тому,
чтобы стать средоточием просвещения и органом гласности. Театр не может
оперировать научным материалом, который непригоден для развлечения, но зато
он волен развлекаться поучениями и исследованиями. Театр подает как игру
картины жизни, предназначенные для того, чтобы влиять на общество, и перед
строителями этого общества проходят события прошлого и настоящего,
представленные театром таким образом, чтобы те чувства, размышления и
побуждения, которые извлекают из современных и исторических событий самые
страстные, самые мудрые и самые деятельные из нас, могли стать услаждающим
развлечением. Строители общества получат удовольствие от мудрости, с какой
решаются проблемы, от гнева, в который с пользой может перерасти жалость к
угнетенным, от уважения к человечности, то есть к человеколюбию, - словом,
от всего того, что доставляет наслаждение также и тем, кто создает
постановки.
И это позволяет театру предоставить зрителю возможность насладиться
современной моралью, которая определяется производительной деятельностью.
Делая критику - этот великий метод производительной деятельности - предметом
развлечения, театр не имеет никаких обязательных моральных задач, но зато
очень много возможностей. Даже антиобщественные силы, если они значительно и
живо представлены на сцене, могут стать предметом развлечения. Эти силы
часто обнаруживают и разум и многообразные способности, действующие, однако,
разрушительно. Ведь даже наводнение может доставить удовольствие видом
свободного и величавого потока, если только люди уже с ним справились, если
стихия покорилась людям.
Но для того чтобы осуществить это, мы не можем оставить современный
театр таким, каков он есть. Войдем в одно из театральных зданий и посмотрим,
как там воздействуют на зрителя. Оглядевшись по сторонам, можно заметить
фигуры, почти застывшие в довольно странном состоянии. Кажется, что их
мускулы напряжены в необычайном усилии или, наоборот, находятся в полном
изнеможении. Они едва замечают друг друга, они собрались вместе, но словно
бы спят и к тому же видят кошмарные сны. В народе говорят, что так бывает,
если заснешь лежа на спине. Правда, глаза у них открыты, но они не смотрят,
а таращатся, и не слушают, а вслушиваются. Они смотрят на сцену так, словно
они заколдованы. Это выражение возникло в средние века, в эпоху ведьм и
господства церковников. Ведь и смотреть и слушать - значит действовать,
подчас и то и другое оказывается увлекательной деятельностью, но эти люди,
кажется, уже не способны ни к какой деятельности, напротив, с ними самими
делают что-то другие. Такое состояние отрешенности, в котором зрители
кажутся одержимыми неопределенными, но сильными ощущениями, становится тем
глубже, чем лучше работают актеры. А так как нам это состояние не нравится,
то хочется, чтобы актеры были как можно хуже.
в основном предоставляют трактирщикам изучать производимое их музыкой
воздействие. Одним из немногих результатов подобных исследований, с которыми
мне довелось познакомиться за последние десять лет, было замечание некоего
парижского ресторатора по поводу того, как под воздействием различных видов
музыки меняются заказы посетителей. Он полагал, что ему удалось установить,
какие напитки заказывают при исполнении музыки тех или иных композиторов. В
самом деле, театр много выиграл бы, если бы композиторы умели писать музыку,
оказывающую на зрителя в какой-то степени точно определяемое воздействие.
Это очень облегчило бы задачу актеров; особенно желательно было бы,
например, чтобы актеры могли строить рисунок роли в направлении,
противоположном настроению, созданному музыкой. (Для пробной работы над
пьесами возвышенного стиля имеется даже вполне достаточно готовых
музыкальных произведений.) В немом кино было предпринято несколько попыток
использовать музыку для создания вполне определенных настроений. Я слышал
интересную музыку Хиндемита и прежде всего Эйслера. Эйслер писал музыку даже
к самым обычным развлекательным фильмам, причем очень серьезную музыку.
Но звуковое кино, этот процветающий поставщик захватившего весь мир
наркотического дурмана, вряд ли станет продолжать эксперименты такого рода.
По моему мнению, наряду с эпическим театром поучительные пьесы также
открывают перспективы для современной музыки. К некоторым пьесам этого типа
Вейль, Хиндемит и Эйслер написали исключительно интересную музыку. (Вейль и
Хиндемит совместно - музыку к радиопостановке для школьников "Полет
Линдбергов"; Вейль - к школьной опере "Говорящие "да"; Хиндемит - к
"Баденской поучительной пьесе о согласии"; Эйслер - к "Мероприятию".)
К сказанному нужно добавить, что создание запоминающейся и доступной
для понимания музыки зависит отнюдь не только от доброй воли, но в первую
очередь от умения и знаний, а знания можно приобрести только при постоянном
общении с народными массами и другими коллегами по профессии, но не в
кабинетном уединении.
В этой работе ставится вопрос, как следовало бы сформулировать
эстетическую теорию, основанную на вполне определенном методе ряда
театральных постановок, уже действительно осуществляющихся на протяжении
нескольких десятилетий. В отдельных теоретических высказываниях,
полемических выступлениях и чисто технических указаниях, которые
публиковались в виде примечаний к пьесам автора этих строк, проблемы
эстетики затрагивались только мимоходом, им не придавалось особого значения.
Определенный вид сценического искусства расширял и ограничивал свое
общественное назначение, отбирая и совершенствуя свои художественные
средства. Этот вид искусства раскрывался и утверждался в эстетической теории
либо тем, что отбрасывал предписания господствующей морали или
господствующих вкусов, либо тем, что использовал их в своих интересах - в
зависимости от боевой ситуации. Так, например, в защиту наших стремлений к
общественно-политическим тенденциям приводились примеры
общественно-политической тенденциозности общепризнанных произведений
искусства, которая оказывалась незаметной именно потому, что это были
общепризнанные тенденции. Нами отмечалось как признак упадка, что в
современной продукции искусства выхолащивается все, что достойно познания, а
те торговые предприятия, которые продают вечерние развлечения, опустились до
уровня буржуазных заведений, торгующих наркотиками. При виде лживого
изображения общественной жизни на театральных подмостках, в том числе и на
тех, где господствовал так называемый натурализм, мы поднимали голос, требуя
научной точности изображения, а наблюдая безвкусные упражнения гурманов,
готовящих "лакомства для глаз и души", мы во весь голос требовали той
красоты, которая присуща логике таблицы умножения. Наш театр с презрением
отверг культ прекрасного, который подразумевал неприязнь к учению и
пренебрежение пользой, тем более что культ этот уже не создавал ничего
прекрасного. Возникло стремление создать театр эпохи науки, и когда тем, кто
вынашивал эти планы, становилось уже трудно отбиваться от газетно-журнальных
эстетов с помощью понятий, заимствованных или украденных из цейхгауза
эстетики, тогда они просто грозили "превратить средства удовольствия в
средство обучения и перестроить известные учреждения из развлекательных
зрелищ в органы гласности" ("Примечания к опере"), то есть покинуть тем
самым царство удовольствия. Эстетика - наследство развращенного
паразитирующего класса - находилась в таком жалком состоянии, что театр мог
приобрести уважение и свободу действий, лишь отказавшись от своего имени.
Однако и театр эпохи науки, который мы осуществляли, был все же театром, а
не наукой. Накопление новшеств проходило в таких условиях, когда не было
практических возможностей эти новшества показать, - в годы нацизма, во время
войны. Именно поэтому теперь необходимо попытаться проверить, какое место
занимает этот вид сценического искусства в эстетике, или, во всяком случае,
хотя бы наметить очертания его эстетической теории. Ведь было бы слишком
трудно представить себе, например, теорию сценического очуждения вне
определенной эстетики.
Сегодня возможно создать даже эстетику точных наук. Уже Галилей говорил
об изяществе определенных формул и об остроумии опытов. Эйнштейн приписывает
чувству прекрасного еще и склонность к изобретательству, а исследователь в
области атомной физики Р. Оппенгеймер хвалит ту позицию ученого, которой
"присуща красота и соответствие месту, занимаемому на земле человеком".
Итак, - вероятно, ко всеобщему сожалению, - мы отказываемся от нашего
намерения покинуть царство удовольствий и, к еще большему всеобщему
сожалению, объявляем наше новое намерение - обосноваться в этом царстве.
Будем же рассматривать театр как место для развлечения, то есть так, как это
положено в эстетике, но исследуем, какие именно развлечения нам по душе!
"Театр" - это воспроизведение в живых картинах действительных или
вымышленных событий, в которых развертываются взаимоотношения людей, -
воспроизведение, рассчитанное на то, чтобы развлекать. Во всяком случае,
именно это мы будем в дальнейшем подразумевать всякий раз, говоря о театре -
как о старом, так и о новом.
Чтобы охватить область еще более широкую, сюда можно было бы добавить и
отношения между людьми и богами, но, поскольку для нас важно определение
только самого основного, можно обойтись и без богов. Если бы мы даже и
предприняли такое расширение, все же сохранило бы силу определение, согласно
которому наиболее общая задача учреждения, именуемого "театр", - это
доставлять удовольствие. И это самая благородная задача "театра" из всех,
какие нам удалось установить.
С давних времен задача театра, как и всех других искусств, заключается
в том, чтобы развлекать людей. Это всегда придает ему особое достоинство;
ему не требуется никаких иных удостоверений, кроме доставленного
удовольствия, но зато оно обязательно. И если бы театр превратили, например,
в рынок морали, это отнюдь не было бы для него повышением в ранге. Напротив,
скорее пришлось бы беспокоиться о том, как бы такое превращение не принизило
театр. А именно это и произошло бы, если бы из морали не удалось извлечь
удовольствие, притом именно удовольствие непосредственно чувственного
восприятия, отчего, впрочем, и сама мораль только выигрывает. Не следует
приписывать театру также поучительности - во всяком случае, театр не учит
ничему практически более полезному, чем то, как получать телесное или
духовное наслаждение. Театр должен иметь право оставаться излишеством, что,
впрочем, означает, что и живем мы для изобилия. Право же, менее всего
требуется защищать удовольствие.
Таким образом, ту задачу, которую древние, согласно Аристотелю,
возлагали на свои трагедии, не следует считать ни более возвышенной, ни
более низменной, чем она есть в действительности. Она заключается в том,
чтобы развлекать людей. Когда говорят: театр вырос из культовых обрядов, это
означает только то, что он стал театром именно потому, что вырос, то есть
перестал быть культовым. Он получил в наследство от мистерий отнюдь не их
культово-религиозную задачу, а только их назначение - доставлять
удовольствие. Аристотель называл катарсисом очищение посредством страха и
сострадания либо очищение от страха и сострадания; это очищение само по себе
не являлось удовольствием, но оно вызывало удовольствие. Требовать или
ожидать от театра большего, чем он может дать, значит только принижать его
истинные задачи.
Даже пытаясь различить высокие и низменные формы удовольствия, вы мало
чего достигнете перед лицом неумолимой правды искусства, которое хочет
проникать и на высоты и в низины и хочет, чтобы ему не мешали, если только
оно доставляет этим удовольствие людям.
Однако действительно имеются слабые (простые) и сильные (сложные) виды
удовольствия, доставляемого театром. Последние, то есть сложные, с которыми
мы имеем дело в великой драматургии, достигают все более высокого
напряжения, подобно самому интимному телесному сближению в любви; они
многообразны, богаче впечатлениями, противоречивее и плодотворнее.
В каждую историческую эпоху были свои виды удовольствия, и они
различались между собой в зависимости от различий в общественной жизни
людей. Управляемый тиранами демос эллинского цирка необходимо было
развлекать по-иному, чем придворных феодального князя или Людовика XIV.
Театр должен был создавать иные изображения общественной жизни людей; иной
была не только жизнь сама по себе, но и ее изображение.
В зависимости от того, чем и как именно можно и нужно было развлекать
людей в конкретных условиях общественной жизни, следовало менять пропорции
образов, по-иному строить коллизии. Чтобы доставить удовольствие, приходится
совершенно по-разному рассказывать. Например, эллинам - о власти
божественных законов, всем нарушителям которых - даже невольным - грозит
неотвратимая кара; французам - о том изящном самоопределении, которого
требует от сильных мира сего свод придворных законов долга и чести;
англичанам елизаветинских времен - о самосозерцании непокорного и свободного
нового индивидуума.
Всегда нужно иметь в виду, что удовольствие, доставляемое самыми
различными изображениями, никогда не зависело от степени сходства
изображаемого с изображенным. Неправильность и даже явное неправдоподобие
почти или совсем не мешали, если только неправильность обладала определенным
смысловым единством, а неправдоподобие - однородностью. Достаточно было
одной лишь иллюзии, которая возникает из необходимости развивать именно
данную фабулу, иллюзии, которую могут создавать любые поэтические и
театральные средства. Мы сами охотно отвлекаемся от такого рода
несоответствий, когда, любуясь, например, душевным очищением героев Софокла,
или самопожертвованием в драмах Расина, или неистовством безумцев Шекспира,
стараемся усвоить прекрасные и великие чувства главных героев этих историй.
Ведь среди тех разнородных изображений значительных событий,
изображений, созданных еще в эллинские времена и развлекавших, зрителей,
несмотря на всяческие неправильности и неправдоподобия, и доныне сохранилось
поразительно большое число таких, которые продолжают развлекать и нас.
Отмечая в себе способность наслаждаться изображениями, созданными в
самые разные эпохи, способность, которая вряд ли была доступна детям этих
могучих эпох, не следует ли нам предположить, что и мы все еще не открыли
специфических удовольствий нашей собственной эпохи - того, что составляет
специфику ее развлечений?
Наслаждение, которое доставляет театр нам, вероятно, слабее того, что
испытывали древние, хотя формы их общественной жизни и нашей все же еще
достаточно сходны для того, чтобы мы вообще были способны получить какое-то
наслаждение от театра. Мы осваивали древние произведения с помощью
сравнительно нового вида восприятия, а именно вживания; но так мы мало что
можем от них получить. И поэтому наша потребность в наслаждении большей
частью питается из иных источников, чем те, которые так щедро служили нашим
предшественникам. И тогда мы обращаемся к красотам языка, к изящному
развитию фабулы, к таким частностям, которые вызывают у нас уже вовсе новые,
своеобразные представления, - короче, мы пользуемся дополнительными,
побочными элементами древних творений. А это как раз те поэтические и
сценические средства, которые скрывают неправдоподобие сюжета. Наши театры
уже не могут или не хотят внятно пересказывать эти древние сказки, или даже
более новые - шекспировские, - то есть не могут или не хотят правдоподобно
представлять их фабулы. Но вспомним, ведь фабула - это, по Аристотелю, душа
драмы. Все более и более раздражает нас примитивность и беспечность в
изображении общественной жизни людей, притом не только в древних
произведениях, но и в современных, если их создают по старым рецептам. Вся
система доставляемых нам удовольствий становится несовременной.
Неправдоподобие в изображении взаимодействий и взаимоотношений между
людьми ослабляет удовольствие, получаемое нами в театре. Причина этого: мы
относимся к изображаемому иначе, чем наши предшественники.
Дело в том, что, когда мы ищем для себя развлечений, дающих то
непосредственное удовольствие, какое мог бы доставить нам театр, изображая
общественную жизнь людей, мы не должны забывать о том, что мы - дети эпохи
науки. Наука совершенно по-новому определяет нашу общественную жизнь и,
следовательно, нашу жизнь вообще, - иначе, чем когда бы то ни было.
Несколько сот лет назад отдельные люди, жившие в разных странах, но тем
не менее согласовывавшие свою деятельность, провели ряд опытов, с помощью
которых они надеялись раскрыть тайны природы. Сами эти люди принадлежали к
тому классу ремесленников, который сложился тогда в достаточно уже окрепших
городах, но изобретения свои они передавали другим людям, которые
практически использовали их, заботясь при этом о новых науках лишь
постольку, поскольку рассчитывали получить от них личную выгоду. И вот
ремесла, которые в течение тысячелетий оставались почти неизменными, начали
вдруг необычно интенсивно развиваться сразу во многих местах, связанных
конкуренцией. Большие массы людей, собранные в этих местах и по-новому
организованные, представляли собой огромную производительную силу. А вскоре
человечество открыло в себе такие силы, о масштабах которых оно ранее не
смело даже мечтать.
Получилось так, словно человечество только теперь сознательно и
единодушно принялось делать звезду, на которой оно ютится, пригодной для
жизни. Многие из составных частей этой звезды - уголь, вода, нефть -
превратились в сокровища. Водяной пар заставили служить средством
передвижения; несколько маленьких искр и дрожание лягушечьих лапок помогли
обнаружить такие силы природы, которые создавали свет и несли звуки через
целые материки... По-новому смотрел человек вокруг себя, приглядываясь ко
всему, с тем чтобы обратить себе на пользу то, что он видел уже давно, но
никогда раньше не использовал. Окружающая его среда преображалась все больше
с каждым десятилетием, потом с каждым годом, а потом уже почти с каждым
днем. Я пишу эти строки на машинке, которой в то время, когда я родился, еще
не существовало. Я перемещаюсь благодаря новым средствам передвижения с
такой скоростью, которой мой дед и вообразить себе не мог, - в те времена
вообще не знали таких скоростей. И я поднимаюсь в воздух, что не было
доступно моему отцу. Я успел поговорить со своим отцом с другого континента,
но взрыв в Хиросиме, запечатленный движущимся изображением, я увидел уже
вместе с моим сыном.
Новые научные методы мышления и мировосприятия все еще не проникли в
широкие массы. Причина этого кроется в том, что, хотя науки очень успешно
развиваются в области освоения и покорения природы, тот класс, который
обязан им своим господствующим положением, - буржуазия, - препятствует
научной разработке другой области, все еще погруженной во мрак, а именно -
области взаимоотношений людей в ходе освоения и покорения природы. Великое
дело, от успеха которого зависели все, осуществлено; однако те новые научные
методы мышления, которые позволили покорить природу, не применяются для
того, чтобы выяснить взаимоотношения людей, осуществляющих это покорение.
Новое видение природы не помогло еще по-новому увидеть общество.
И правда, распознать взаимоотношения людей в настоящее время стало
действительно труднее, чем когда-либо. То огромное общее дело, в котором они
участвуют, все больше и больше разделяет их. Рост производства вызывает рост
нищеты и бедствий, эксплуатация природы приносит выгоду лишь немногим - тем,
кто эксплуатирует людей. То, что могло служить общему прогрессу,
обеспечивает лишь преуспевание одиночек, и все большая часть производства
используется, чтобы выпускать средства разрушения для "великих" войн. И в
дни этих войн матери всех народов, прижимая к себе детей, с ужасом смотрят
на небо, ожидая появления смертоносных изобретений науки.
Сегодня люди бессильны противостоять своим собственным творениям так
же, как в древности были бессильны противостоять стихийным бедствиям.
Буржуазия, обязанная науке своим возвышением, которое она превратила в
господство, использует науку лишь в своих корыстных интересах и ясно отдает
себе отчет в том, что научное исследование буржуазного производства означало
бы конец господству буржуазии. Поэтому новая наука, которая изучает
человеческое общество и первоосновы которой закладывались лет сто назад,
была окончательно обоснована в борьбе порабощенных против поработителей. С
тех пор элементы научного духа проникли и в низы, в новый класс, в класс
рабочих, чья жизнь связана с производством. И с его позиций видно, что
великие катастрофы современности являются делом рук господствующего класса.
Однако задачи науки и искусства совпадают в том, что и наука и
искусство призваны облегчить жизнь человека; наука занимается источниками
его существования, а искусство - источниками его развлечения. В грядущем
искусство будет находить источники развлечения уже непосредственно в области
по-новому творческого, производительного труда, который может значительно
улучшить условия нашего существования и, став наконец свободным, сам по себе
сможет быть величайшим из всех удовольствий.
Если мы хотим отдаться этой великой страсти производительного труда, то
как же должны выглядеть наши изображения общественного бытия людей? Какое
именно отношение к природе и обществу является настолько плодотворным, чтобы
мы, дети эпохи науки, могли воспринимать его в театре как удовольствие?
Такое отношение может быть только критическим. Критическое отношение к
реке заключается в том, что исправляют ее русло, к плодовому дереву - в том,
что ему делают прививку, к передвижению в пространстве - в том, что создают
новые средства наземного и воздушного транспорта, к обществу - в том, что
его преобразовывают. Наше изображение общественного бытия человека мы
создаем для речников, садоводов, конструкторов самолетов и преобразователей
общества, которых мы приглашаем в свои театры и просим не забывать о своих
радостных интересах, когда мы раскрываем мир перед их умами и сердцами с
тем, чтобы они переделывали этот мир по своему усмотрению.
Однако театр может занять такую свободную позицию только в том случае,
если он сам включается в наиболее стремительные потоки общественной жизни,
если он сам присоединяется к тем, кто с наибольшим нетерпением стремится к
значительным изменениям. Помимо всего прочего, уже одно только желание
развивать наше искусство в соответствии с современностью должно увлечь наш
театр эпохи науки на окраины, чтобы там он распахнул двери перед широкими
массами, перед теми, кто создает много, а живет трудно; им должен
предоставить театр полезное развлечение, посвященное великим проблемам,
которые так важны для них. Возможно, им будет нелегко оплачивать наше
искусство, возможно, они не сразу поймут этот новый вид развлечения, и нам,
вероятно, придется многому поучиться, чтобы понять, что именно им нужно и в
каком виде, но мы можем быть уверены, что привлечем их интерес. Эти люди,
которые, кажется, так далеки от естественных наук, далеки от них лишь
потому, что их удаляют от них искусственно. И для того чтобы освоить
естественные науки, им надо сначала самим развить новую науку об обществе и
применить ее на деле. Именно поэтому они-то и являются подлинными детьми
эпохи науки. И театр эпохи науки не сможет двигаться вперед, если они не
подтолкнут его. Театр, который находит источник развлечения в труде, должен
сделать труд своей темой и особенно ревностно стремиться к этому именно
теперь, когда почти всюду один человек мешает другому проявлять себя в
общественной жизни, то есть обеспечивать себе существование, развлекаться и
развлекать. Театр должен активно включиться в действительность для того,
чтобы иметь право и возможность создавать наиболее действенное отражение
этой действительности.
Только при этом условии театр сможет максимально приблизиться к тому,
чтобы стать средоточием просвещения и органом гласности. Театр не может
оперировать научным материалом, который непригоден для развлечения, но зато
он волен развлекаться поучениями и исследованиями. Театр подает как игру
картины жизни, предназначенные для того, чтобы влиять на общество, и перед
строителями этого общества проходят события прошлого и настоящего,
представленные театром таким образом, чтобы те чувства, размышления и
побуждения, которые извлекают из современных и исторических событий самые
страстные, самые мудрые и самые деятельные из нас, могли стать услаждающим
развлечением. Строители общества получат удовольствие от мудрости, с какой
решаются проблемы, от гнева, в который с пользой может перерасти жалость к
угнетенным, от уважения к человечности, то есть к человеколюбию, - словом,
от всего того, что доставляет наслаждение также и тем, кто создает
постановки.
И это позволяет театру предоставить зрителю возможность насладиться
современной моралью, которая определяется производительной деятельностью.
Делая критику - этот великий метод производительной деятельности - предметом
развлечения, театр не имеет никаких обязательных моральных задач, но зато
очень много возможностей. Даже антиобщественные силы, если они значительно и
живо представлены на сцене, могут стать предметом развлечения. Эти силы
часто обнаруживают и разум и многообразные способности, действующие, однако,
разрушительно. Ведь даже наводнение может доставить удовольствие видом
свободного и величавого потока, если только люди уже с ним справились, если
стихия покорилась людям.
Но для того чтобы осуществить это, мы не можем оставить современный
театр таким, каков он есть. Войдем в одно из театральных зданий и посмотрим,
как там воздействуют на зрителя. Оглядевшись по сторонам, можно заметить
фигуры, почти застывшие в довольно странном состоянии. Кажется, что их
мускулы напряжены в необычайном усилии или, наоборот, находятся в полном
изнеможении. Они едва замечают друг друга, они собрались вместе, но словно
бы спят и к тому же видят кошмарные сны. В народе говорят, что так бывает,
если заснешь лежа на спине. Правда, глаза у них открыты, но они не смотрят,
а таращатся, и не слушают, а вслушиваются. Они смотрят на сцену так, словно
они заколдованы. Это выражение возникло в средние века, в эпоху ведьм и
господства церковников. Ведь и смотреть и слушать - значит действовать,
подчас и то и другое оказывается увлекательной деятельностью, но эти люди,
кажется, уже не способны ни к какой деятельности, напротив, с ними самими
делают что-то другие. Такое состояние отрешенности, в котором зрители
кажутся одержимыми неопределенными, но сильными ощущениями, становится тем
глубже, чем лучше работают актеры. А так как нам это состояние не нравится,
то хочется, чтобы актеры были как можно хуже.