Страница:
окончательном оформлении образа они не утратились, не "растворились", а,
напротив, сохранились и оставались приметными, так как и создаваемый образ я
все прочее должно не столько убеждать зрителей, сколько поражать их.
Обучение актера также должно идти совместно с обучением других актеров,
а его работа над ролью - совместно с их работой над своими ролями. Потому
что наименьшая общественная единица - это не один, а два человека. Ведь и в
жизни мы создаем себя во взаимодействии с другими.
Одним из скверных обычаев нашего театра является то, что ведущий актер,
"звезда", выделяется еще и потому, что заставляет всех других актеров
прислуживать себе: персонаж, изображаемый им, оказывается устрашающим или
мудрым потому, что исполнитель этой роли вынуждает своих партнеров
изображать персонажей, трепещущих от страха или почтительно внемлющих герою.
Хотя бы для того, чтобы предоставить это преимущество всем участникам и тем
самым содействовать раскрытию фабулы, актеры должны были бы на репетициях
иной раз Меняться друг с другом ролями, и тогда персонажи получали бы друг
от друга то, что каждому из них нужно. Полезно бывает для актера посмотреть
свою роль в исполнении дублера или в другой постановке. При исполнении
женской роли мужчиной (или наоборот) резче выступают черты пола, трагическая
роль, сыгранная комедийным актером, приобретает новый аспект. Участвуя в
разработке образов противников своего персонажа или хотя бы заменяя
исполнителей этих ролей, каждый актер обеспечивает себе прежде всего ту
решающую общественную точку зрения, руководствуясь которой он и показывает
создаваемый им образ. Барин лишь настолько барин, насколько ему позволяет
быть им его слуга.
К тому времени, когда данный образ попадает в среду других образов
пьесы, он уже претерпел бесчисленные обработки, и артист должен помнить все,
что он мог узнать о нем или предположить из текста роли. Но всего больше он
узнает о себе из того, как с ним будут обращаться другие персонажи пьесы.
Сферу, определяемую позициями, которые различные персонажи занимают по
отношению друг к другу, мы называем сферой сценически выразительного
поведения. Осанка, речь и мимика определяются тем или иным общественно
значимым поведением. Персонажи могут друг друга бранить, хвалить, поучать и
т. п. К позициям, которые занимает один человек по отношению к другому,
относятся и такие на первый взгляд сугубо личные проявления, как, например,
выражение физической боли или религиозности. Такая выразительность поведения
в большинстве случаев сложна и противоречива настолько, что ее уже нельзя
передать одним словом, и усиливая изображение, актер должен стараться ничего
не утратить, и, наоборот, усилить весь комплекс характерных особенностей
персонажа.
Актер овладевает образом, который он представляет, критически следуя за
всеми его проявлениями, а также за проявлениями противоборствующих ему всех
иных персонажей пьесы.
Чтобы понять суть сценически выразительного поведения, проследим
начальные сцены одной из моих новых пьес - "Жизни Галилея". Желая
рассмотреть, как именно происходит взаимное освещение различных проявлений
персонажа, допустим, что речь идет уже не о самом первом знакомстве с
пьесой. Действие начинается с утреннего умывания сорокашестилетнего героя.
То и дело он прерывает свое занятие, чтобы порыться в книгах и прочесть
мальчику Андреа Сарти лекцию о новой солнечной системе. Но разве ты, артист,
играющий сейчас эту сцену, не должен помнить о том, что в конце пьесы
семидесятивосьмилетний Галилей будет спокойно ужинать после того, как этот
же самый ученик навсегда покинет его? К тому времени он изменится куда
ужаснее, чем это могли бы сделать только годы. Он будет жрать с неудержимой
жадностью, не думая уже ни о чем другом; он постыднейшим образом откажется
от своего призвания учителя, словно от тяжкого бремени, а ведь некогда он
так небрежно глотал молоко и с такой жадностью спешил обучить мальчика. Но
разве он пьет молоко и впрямь небрежно? Разве в том наслаждении, которое он
испытывает и от молока и от умывания, нет определенной связи с его новыми
мыслями? Не забывай, что и в мышлении для него заключено сладострастие.
Хорошо это или дурно? Советую тебе изображать его действительно хорошим;
ведь во всей пьесе ты не обнаружишь ничего, что свидетельствовало бы о
вредности для общества такого рода мышления, да к тому же ты и сам, я
надеюсь, отважный сын эпохи науки. Но помни отчетливо: из-за этого
совершится еще много ужасного. Помни, что именно из-за таких особенностей
своего мышления этот человек, приветствующий новую эпоху, в конце концов
будет вынужден вступить с ней в поединок, эпоха же его с презрением
отвергнет, хотя и унаследует все его достояние. Что же касается лекции, тут
уж решай сам, действительно ли у него так переполнено сердце, что он не
может молчать и готов объяснять все каждому, хотя бы и ребенку, или именно
этот ребенок должен своей сообразительностью и любознательностью возбудить в
нем желание поделиться знаниями. А может быть, они оба не могут удержаться:
один - от вопросов, другой - от ответов. Такое братство тем более
примечательно, что позднее оно будет жестоко разрушено. Впрочем,
демонстрацию движения земли тебе придется проводить в спешке - ведь за это
тебе не платят, а с приходом незнакомого состоятельного ученика время
ученого уже приобретает цену золота. Хотя новый ученик и не любознателен,
заниматься с ним нужно - ведь Галилей беден и поэтому должен, горько
вздыхая, сделать выбор - предпочесть богатого разумному. Так как ему нечему
обучать новичка, он ухитряется сам у него поучиться - узнает о телескопе,
изобретенном в Голландии. Таким образом, он все же извлекает пользу из этой
помехи своим утренним занятиям. Приходит ректор университета. Ходатайство
Галилея о повышении жалованья отклонено: университет не хочет платить за
физические теории столько же, сколько он платит за богословские, и требует
от Галилея, который занимается таким в общем-то неприбыльным делом, как
исследования, чтобы он сделал что-нибудь практически полезное. Уже по тому,
как Галилей предлагает свой трактат, ты можешь убедиться, что он привык к
отказам и попрекам. Куратор замечает, что республика обеспечивает свободу
исследований, хотя и мало платит за них. Галилей возражает, что ему мало
толку от такой свободы, если нет свободного времени, которое может
обеспечить только хорошая оплата. Ты поступишь правильно, если не воспримешь
его нетерпение как этакое барство - ведь он же действительно беден, и этого
нельзя упускать из виду, потому что вскоре ты застигнешь его за
размышлениями, которые требуют известной мотивировки. Он - провозвестник
новой эпохи научных истин - прикидывает, как надуть республику и вытянуть у
нее деньги, предложив ей телескоп как свое изобретение. Ты с удивлением
обнаружишь, что в этом новом изобретении он видит только возможность добыть
деньги и исследует телескоп лишь затем, чтобы его присвоить. Но уже в
следующей сцене ты обнаружишь, что, продавая это чужое изобретение
Венецианской синьории и даже признося при этом недостойную лживую речь, он в
действительности уже почти забывает о деньгах, так как обнаружил, что
телескоп может иметь не только военное, но и астрономическое применение.
Таким образом, товар, который его вынудили произвести (теперь мы вправе
назвать это именно так), обнаружил высокое качество, полезное для тех самых
исследований, которые ученому пришлось прервать, чтобы произвести этот
товар. И когда он во время церемонии, явно польщенный незаслуженными
почестями, намеками говорит другу-ученому о своих чудесных открытиях
(кстати, не упускай из виду и того, как театрально он это делает), им
владеет значительно более глубокое волнение, чем то, которое возбуждалось
расчетами на вознаграждение. Но если его обман оказывается и не очень
значительным, все же он показывает, что этот человек способен пойти легким
путем и применять свой разум как для высоких, так и для низменных целей. Ему
предстоят трудные испытания, а разве любая уступка совести не облегчает
новой уступки?
Анализируя такого рода представления о жестах, артист осваивает образ
тем, что осваивает _фабулу_. Только исходя из нее, то есть из всего
конкретно определенного развития событий, артист может одним скачком достичь
такого окончательно завершенного представления об образе, в котором слиты
все отдельные черты этого образа. Если артист во всех конкретных случаях
действительно удивлялся противоречиям между различными проявлениями образа,
зная, что и публике придется этому удивляться, то фабула в целом
предоставляет ему возможность сочетать противоречия. Потому что вся фабула
как определенная связь событий имеет и в корне определенный смысл, то есть
она удовлетворяет лишь некоторые из многих возможных интересов.
_Фабула_ является в конечном счете самым главным, она - сердцевина,
стержень всякого спектакля, так как именно из того, что происходит _между_
людьми, получается все, о чем можно спорить, что можно критиковать и
видоизменять. И если данный своеобразный человек, которого изображает актер,
в конечном счете окажется таким, который может быть пригоден и для чего-то
значительно большего, чем все происходящее на сцене, то главным образом
именно потому, что участие этого своеобразного человека сделало изображаемое
действие особенно примечательным. Важнейшим моментом в театре является
_фабула_, охватывающая все внешне проявляющиеся события, содержащая те факты
и мгновенные порывы, которые должны доставлять удовольствие зрителям.
Каждое отдельное событие определяется своим основным жестом. _Ричард
Глостер добивается вдовы убитого им брата. С помощью мелового круга
устанавливается, кто из двух соперниц настоящая мать ребенка. Бог спорит с
дьяволом за душу доктора Фауста. Войцек покупает дешевый нож, чтобы зарезать
свою жену_, и т. п.
Группируя персонажи на сцене и приводя в движение эти группы,
необходимо добиваться красоты главным образом изяществом в разработке и в
раскрытии перед зрителем всей системы жестов.
Зрители вовсе не должны быть низвергнуты в драматическую фабулу, как в
реку, которая понесет их, швыряя то в одну, то в другую сторону. Поэтому
необходимо отдельные события драмы связывать между собою так, чтобы узлы
были очевидны; события не должны следовать одно за другим неприметно; нужно,
чтобы в промежутках между ними могло родиться суждение. (Если же интересна
затемненность, непроницаемость связей, то это нужно специально подчеркнуть
очуждением.) Таким образом, отдельные части фабулы нужно тщательно
согласовать между собой, придав каждой из них внутреннюю структуру, так
сказать, маленькой пьески внутри большой пьесы. Для этого лучше всего
прибегнуть к заголовкам, подобным тем, что даны в предыдущем пункте.
Заголовки должны содержать общественно значимую суть явления и вместе с тем
как-то определять желаемый метод и стиль исполнения, подражая, в зависимости
от этого, хронике, балладе, газете, бытописательному очерку. Простое
изображение, основанное на "эффекте очуждения", применяется чаще всего
тогда, когда показывают нравы и обычаи. Приход гостей, обращение с врагом,
свидание влюбленных, политическое или деловое совещание можно представлять
так, словно просто показываешь местные обычаи. В такой постановке
единственное в своем роде и неповторимое происшествие оказывается
своеобразно "очужденным", так как представляется как нечто обыденное,
повседневное, вошедшее в обычай. Уже сама по себе такая постановка вопроса
(действительно ли представленное явление или какая-то часть его стало
обычаем, традицией?) очуждает это явление. Поэтический стиль изображения
исторических событий можно изучать и в ярмарочных балаганах, в так
называемых панорамах. Так как "очуждение" может означать вместе с тем и
прославление, то некоторые события можно представить на сцене так, словно
они уже давно были общеизвестны во всех своих подробностях, то есть так,
будто приходится заботиться лишь о том, чтобы ни в чем не погрешить против
летописей. Короче: можно представить себе много жанров эпического искусства;
среди них есть и известные, и такие, которые еще предстоит открыть.
Что и как именно следует очуждать, зависит от трактовки общей
совокупности событий; при этом театр должен основательно учитывать запросы
своего времени. Возьмем для примера трактовку старой пьесы "Гамлет". В то
кровавое и мрачное время, когда я пишу эти строки, взирая на преступления
господствующего класса, когда все шире распространяется сомнение в
человеческом разуме, силой которого то и дело так страшно злоупотребляют,
этот сюжет, мне кажется, можно прочесть следующим образом. Это время частых
войн. Отец Гамлета, король Дании, одержал победу в захватнической войне и
убил короля Норвегии. Но пока сын норвежского короля Фортинбрас готовился к
новой войне, датского короля убил его собственный брат. Братья убитых
королей, ставшие теперь сами королями, избегают войны между собой, и ради
этого норвежским войскам предоставлено разрешение пройти через датские
владения, чтобы вести захватническую войну в Польше. Но юного Гамлета
призывает дух его воинственного отца отомстить убийце. Гамлет вначале
колебался, не решаясь воздать за одно кровавое дело другим кровавым делом;
он уже даже согласился отправиться в изгнание, однако на побережье Гамлет
встретил юного Фортинбраса, идущего со своими войсками в Польшу. Пораженный
этим примером воинственности, он возвращается назад и учиняет дикую резню,
убивая сразу дядю, мать и себя самого и тем самым оставляя Данию норвежцу. В
этих событиях мы видим, как молодой, но уже несколько обрюзгший человек
весьма неудачно пользуется новым знанием, приобретенным в Виттенбергском
университете. Это знание мешает ему в тех феодальных делах, к которым он
снова вернулся. В столкновениях с неразумной практикой его собственный разум
совершенно непрактичен. И Гамлет становится трагической жертвой этого
противоречия между своим резонерством и своими действиями. Именно такое
прочтение пьесы, которая допускает много разных прочтений, могло бы, на мой
взгляд, заинтересовать наших зрителей.
Потому что все примеры движения вперед, каждое новое открытие,
освобождающее творчество от власти природы, ведущее к преобразованию
общества, все новые попытки, предпринятые человечеством, чтобы улучшить свою
судьбу, независимо от того, изображает ли их литература удачными или
неудачными, доставляют нам чувство торжества и уверенности, радуют сознанием
возможности великих перемен. Именно это выражает Галилей словами: "По-моему,
земля очень благородна и достойна восхищения перед лицом множества своих
разнообразных перемен в непрерывной смене поколений".
Главной задачей театра является изложение фабулы и ее воплощение с
помощью соответствующих приемов очуждения. Отнюдь не все должен делать сам
актер, хотя, с другой стороны, ничто не должно делаться вне связи с актером.
_Фабулу_ излагает, выражает и представляет весь театр как целое, весь
коллектив - актеров, режиссеров, художников, костюмеров, музыкантов и
хореографов. Все они объединяют свои усилия в одном общем деле, не теряя,
однако, при этом своей самостоятельности.
Тот общий жест показа, которым всегда сопровождается на сцене выделение
особенно важного, подчеркивается музыкальными обращениями к зрителям в
песнях. Поэтому актеры должны не "неприметно переходить" к пению, а
подчеркнуто отделять его от остального действия, чему лучше всего помогут
некоторые специфические театральные средства, например перемена освещения
или титры. Музыка же со своей стороны должна во что бы то ни стало
сопротивляться полному ее поглощению, не допускать, чтобы ее низводили до
роли бездумной служанки. Она должна не "сопровождать", а пояснять действие.
И она не должна удовлетворяться "высказыванием" определенного настроения,
возникающего в связи с определенными событиями на сцене. Так, например,
_Эйслер_ отлично сумел осуществить связь событий, написав к сцене карнавала
(к процессии ремесленных цехов в "Галилее") торжественную и грозную музыку,
возвещающую тот мятежный поворот, который простой народ придал
астрономическим теориям ученого. То же и в "Кавказском меловом круге":
холодная, монотонная песня, которая описывает представленную на сцене
пантомиму - спасение ребенка служанкой, - раскрывает ужас того времени,
когда материнство становится самоубийственной слабостью. Таким образом, у
музыки есть много возможностей утвердить в театре свою полную
самостоятельность и дать свое решение темы. Однако она служит и чисто
развлекательным целям.
Подобно тому как музыкант обретает свободу, как только избавляет себя
от необходимости создавать настроение, облегчающее зрителям возможность
безудержно отдаваться событиям на сцене, точно так же обретает свободу и
театральный художник, если он не должен больше, оборудуя сценическую
площадку, добиваться иллюзии какого-то определенного помещения или
местности. Тогда достаточно и намеков. Однако они должны давать больше
исторически и общественно интересных сведений, чем их дала бы реальная
обстановка. В Московском еврейском театре сооружение, напоминавшее
средневековую дарохранительницу, служило "эффекту очуждения" "Короля Лира";
_Неер_ ставил "Галилея" на фоне проекций географических карт, документов и
картин Возрождения; в театре Пискатора в спектакле "Тай-Янь пробуждается"
_Хартфилд_ использовал фон из знамен с надписями, в которых отмечались
изменения в политической обстановке, иной раз вовсе неизвестные героям на
сцене.
Перед хореографией также вновь встали реалистические задачи. В
последнее время было распространено заблуждение, будто хореографии нечего
делать при изображении "людей, как они есть в действительности". Когда
искусство отражает жизнь, оно становится своего рода зеркалом. Искусство
перестает быть реалистическим не тогда, когда оно изменяет пропорции, а в
том случае, когда оно изменяет их настолько, что зрители потерпели бы
поражение, если бы практически руководствовались картинами, им созданными.
Конечно, необходимо, чтобы стилизация не уничтожала естественность, а
усиливала ее. Во всяком случае, театр, в котором все определяется сценически
выразительным поведением, не может обойтись без хореографии. Грация
движения, изящество композиции уже сами по себе очуждают, а мимические
находки превосходно помогают раскрытию фабулы.
Таким образом, все братские искусства, связанные с искусством актерской
игры, призываются не для того, чтобы создать некое "единое произведение
искусства", в котором все бы они растворились и затерялись; нет, все они
вместе с искусством актера должны решать общую задачу различными путями, и
их взаимодействие заключается в том, что все они взаимно очуждаются.
Здесь следует еще раз напомнить, что их задачей является развлечение
людей эпохи науки, к тому же развлечение эмоциональное и веселое. Об этом
нужно повторять постоянно, особенно нам, немцам, и такое напоминание не
будет излишним, потому что у нас все слишком легко превращается в нечто
бестелесное и необозримое, и мы начинаем говорить о мировоззрении уже после
того, как собственно материальный мир для нас утрачен. Даже сам материализм
у нас немногим отличается от "чистой" идеи. Наслаждения любви у нас
превращаются в супружеские обязанности, а под обучением мы понимаем не
радость познания, а тыканье во что-либо носом. В нашей деятельности нет
ничего от радостного взаимодействия с окружающим, и, говоря о своих
достижениях, мы указываем не на то, какое они нам доставили удовольствие, а
на то, сколько пота они нам стоили.
Следует сказать и о том, как передать зрителям все созданное на
репетициях. Необходимо, чтобы собственно игра основывалась на жесте вручения
чего-то законченного. Перед зрителем предстает то, чем мы обладали уже
множество раз, сохранив лишь это и отбросив все другое. Созданные нами
завершенные образы должны быть переданы зрителю с ясным сознанием всего
происходящего, так, чтобы их можно было и воспринимать также вполне
сознательно.
Дело в том, что изображения должны восприниматься как нечто вторичное.
Главное - это то, что изображается, - общественное бытие и удовольствие,
доставляемое совершенством изображений, должно перерастать в более высокое
удовольствие, доставляемое тем, что закономерности общественного бытия
раскрываются как преходящие, временные, несовершенные. Тем самым театр
позволяет своим зрителям выйти за пределы непосредственно наблюдаемых
событий, и этот выход плодотворен. Свои ужасные,, нескончаемые труды,
плодами которых он должен жить, зритель пусть воспринимает в своем театре
как развлечение, заодно с ужасами непрерывных своих изменений. Пусть здесь
он творит себя самым легким способом: ведь самый легкий способ существования
- в искусстве.
Дело не только в том, что искусство обучает, доставляя в то же время
наслаждение. Противоречие между учением и наслаждением нужно четко уяснить
себе, ибо оно чрезвычайно важно в наш век, когда знания приобретаются для
того, чтобы перепродавать их по максимально высокой цене, и когда даже
высокая цена позволяет тем, кто ее платит, эксплуатировать других людей.
Лишь тогда, когда творческие способности каждого получат полный простор,
учение сможет превратиться в наслаждение и наслаждение - в учение.
Если мы теперь отказываемся от термина "эпический театр", то это не
значит, что мы отказываемся от тех возможностей осознанного наслаждения,
которые он по-прежнему предоставляет. Просто этот термин слишком узко и
расплывчато выражает специфику этого театра; ему нужны более точные
определения и более сложные задачи. Кроме того, пользуясь этим термином,
обычно совершенно упускали из виду специфику драматизированного зрелища как
такового, а зачастую с непростительной наивностью просто молча исходили из
нее, как из чего-то само собой разумеющегося, например в таком духе: "Само
собой, и в эпическом театре речь идет о событиях, происходящих
непосредственно на глазах у зрителя и обладающих всеми или многими
признаками "сиюминутности"! (Точно таким же образом мы подчас неосторожно и
наивно исходим при всех вообще нововведениях из того, что театр в любом
случае остается театром, - а не превращается, например, в демонстрацию
научных опытов!)
Термин "театр века науки" также недостаточно емок. В "Малом органоне"
для театра", пожалуй, достаточно подробно говорится о том, что надо понимать
под веком науки, но название это в обычном своем значении загрязнено
беспрестанным употреблением.
Удовольствие, получаемое от старых пьес, тем больше, чем чаще мы имеем
возможность наслаждаться новыми, более близкими нам по духу развлечениями.
Поэтому необходимо прививать вкус к истории, - который нам нужен и для новых
пьес, - доводя его до настоящей страсти {Наши театры, ставя старинные пьесы,
обычно стараются замазать различия, перекинуть мостики, приглушить специфику
эпохи. Но где же тогда удовольствие от проникновения в глубь веков, от
удаленности, необычности? А ведь это удовольствие одновременно и радость
узнавания близкого и знакомого!}.
В периоды бурных социальных сдвигов, животворных и смертоносных
одновременно, закат гибнущих классов совпадает с зарей грядущих. Это те
самые сумерки, когда сова Минервы пускается в свой полет.
Театр века науки в состоянии превратить диалектику в наслаждение.
Неожиданные повороты логически - плавно или скачкообразно - развивающегося
действия, изменчивость всех обстоятельств, остроумная противоречивость и так
далее - все это приносит наслаждение, источник которого - жизненность людей
и процессов, а потому наслаждение это стимулирует и жизнеспособность и
жизнерадостность.
Все виды искусств служат величайшему из искусств - искусству жить на
земле.
Нашему поколению полезно прислушаться к призыву избегать при
сценическом воплощении вживания в образы пьесы, как бы безапелляционно он ни
звучал. С какой бы убежденностью ни следовало оно этому совету, оно вряд ли
смогло бы выполнить его до конца, а так мы кратчайшим путем приходим к
поистине зияющему противоречию между переживанием и изображением, вживанием
в образ и исполнением роли, оправданием и осуждением, что и требуется. А тем
напротив, сохранились и оставались приметными, так как и создаваемый образ я
все прочее должно не столько убеждать зрителей, сколько поражать их.
Обучение актера также должно идти совместно с обучением других актеров,
а его работа над ролью - совместно с их работой над своими ролями. Потому
что наименьшая общественная единица - это не один, а два человека. Ведь и в
жизни мы создаем себя во взаимодействии с другими.
Одним из скверных обычаев нашего театра является то, что ведущий актер,
"звезда", выделяется еще и потому, что заставляет всех других актеров
прислуживать себе: персонаж, изображаемый им, оказывается устрашающим или
мудрым потому, что исполнитель этой роли вынуждает своих партнеров
изображать персонажей, трепещущих от страха или почтительно внемлющих герою.
Хотя бы для того, чтобы предоставить это преимущество всем участникам и тем
самым содействовать раскрытию фабулы, актеры должны были бы на репетициях
иной раз Меняться друг с другом ролями, и тогда персонажи получали бы друг
от друга то, что каждому из них нужно. Полезно бывает для актера посмотреть
свою роль в исполнении дублера или в другой постановке. При исполнении
женской роли мужчиной (или наоборот) резче выступают черты пола, трагическая
роль, сыгранная комедийным актером, приобретает новый аспект. Участвуя в
разработке образов противников своего персонажа или хотя бы заменяя
исполнителей этих ролей, каждый актер обеспечивает себе прежде всего ту
решающую общественную точку зрения, руководствуясь которой он и показывает
создаваемый им образ. Барин лишь настолько барин, насколько ему позволяет
быть им его слуга.
К тому времени, когда данный образ попадает в среду других образов
пьесы, он уже претерпел бесчисленные обработки, и артист должен помнить все,
что он мог узнать о нем или предположить из текста роли. Но всего больше он
узнает о себе из того, как с ним будут обращаться другие персонажи пьесы.
Сферу, определяемую позициями, которые различные персонажи занимают по
отношению друг к другу, мы называем сферой сценически выразительного
поведения. Осанка, речь и мимика определяются тем или иным общественно
значимым поведением. Персонажи могут друг друга бранить, хвалить, поучать и
т. п. К позициям, которые занимает один человек по отношению к другому,
относятся и такие на первый взгляд сугубо личные проявления, как, например,
выражение физической боли или религиозности. Такая выразительность поведения
в большинстве случаев сложна и противоречива настолько, что ее уже нельзя
передать одним словом, и усиливая изображение, актер должен стараться ничего
не утратить, и, наоборот, усилить весь комплекс характерных особенностей
персонажа.
Актер овладевает образом, который он представляет, критически следуя за
всеми его проявлениями, а также за проявлениями противоборствующих ему всех
иных персонажей пьесы.
Чтобы понять суть сценически выразительного поведения, проследим
начальные сцены одной из моих новых пьес - "Жизни Галилея". Желая
рассмотреть, как именно происходит взаимное освещение различных проявлений
персонажа, допустим, что речь идет уже не о самом первом знакомстве с
пьесой. Действие начинается с утреннего умывания сорокашестилетнего героя.
То и дело он прерывает свое занятие, чтобы порыться в книгах и прочесть
мальчику Андреа Сарти лекцию о новой солнечной системе. Но разве ты, артист,
играющий сейчас эту сцену, не должен помнить о том, что в конце пьесы
семидесятивосьмилетний Галилей будет спокойно ужинать после того, как этот
же самый ученик навсегда покинет его? К тому времени он изменится куда
ужаснее, чем это могли бы сделать только годы. Он будет жрать с неудержимой
жадностью, не думая уже ни о чем другом; он постыднейшим образом откажется
от своего призвания учителя, словно от тяжкого бремени, а ведь некогда он
так небрежно глотал молоко и с такой жадностью спешил обучить мальчика. Но
разве он пьет молоко и впрямь небрежно? Разве в том наслаждении, которое он
испытывает и от молока и от умывания, нет определенной связи с его новыми
мыслями? Не забывай, что и в мышлении для него заключено сладострастие.
Хорошо это или дурно? Советую тебе изображать его действительно хорошим;
ведь во всей пьесе ты не обнаружишь ничего, что свидетельствовало бы о
вредности для общества такого рода мышления, да к тому же ты и сам, я
надеюсь, отважный сын эпохи науки. Но помни отчетливо: из-за этого
совершится еще много ужасного. Помни, что именно из-за таких особенностей
своего мышления этот человек, приветствующий новую эпоху, в конце концов
будет вынужден вступить с ней в поединок, эпоха же его с презрением
отвергнет, хотя и унаследует все его достояние. Что же касается лекции, тут
уж решай сам, действительно ли у него так переполнено сердце, что он не
может молчать и готов объяснять все каждому, хотя бы и ребенку, или именно
этот ребенок должен своей сообразительностью и любознательностью возбудить в
нем желание поделиться знаниями. А может быть, они оба не могут удержаться:
один - от вопросов, другой - от ответов. Такое братство тем более
примечательно, что позднее оно будет жестоко разрушено. Впрочем,
демонстрацию движения земли тебе придется проводить в спешке - ведь за это
тебе не платят, а с приходом незнакомого состоятельного ученика время
ученого уже приобретает цену золота. Хотя новый ученик и не любознателен,
заниматься с ним нужно - ведь Галилей беден и поэтому должен, горько
вздыхая, сделать выбор - предпочесть богатого разумному. Так как ему нечему
обучать новичка, он ухитряется сам у него поучиться - узнает о телескопе,
изобретенном в Голландии. Таким образом, он все же извлекает пользу из этой
помехи своим утренним занятиям. Приходит ректор университета. Ходатайство
Галилея о повышении жалованья отклонено: университет не хочет платить за
физические теории столько же, сколько он платит за богословские, и требует
от Галилея, который занимается таким в общем-то неприбыльным делом, как
исследования, чтобы он сделал что-нибудь практически полезное. Уже по тому,
как Галилей предлагает свой трактат, ты можешь убедиться, что он привык к
отказам и попрекам. Куратор замечает, что республика обеспечивает свободу
исследований, хотя и мало платит за них. Галилей возражает, что ему мало
толку от такой свободы, если нет свободного времени, которое может
обеспечить только хорошая оплата. Ты поступишь правильно, если не воспримешь
его нетерпение как этакое барство - ведь он же действительно беден, и этого
нельзя упускать из виду, потому что вскоре ты застигнешь его за
размышлениями, которые требуют известной мотивировки. Он - провозвестник
новой эпохи научных истин - прикидывает, как надуть республику и вытянуть у
нее деньги, предложив ей телескоп как свое изобретение. Ты с удивлением
обнаружишь, что в этом новом изобретении он видит только возможность добыть
деньги и исследует телескоп лишь затем, чтобы его присвоить. Но уже в
следующей сцене ты обнаружишь, что, продавая это чужое изобретение
Венецианской синьории и даже признося при этом недостойную лживую речь, он в
действительности уже почти забывает о деньгах, так как обнаружил, что
телескоп может иметь не только военное, но и астрономическое применение.
Таким образом, товар, который его вынудили произвести (теперь мы вправе
назвать это именно так), обнаружил высокое качество, полезное для тех самых
исследований, которые ученому пришлось прервать, чтобы произвести этот
товар. И когда он во время церемонии, явно польщенный незаслуженными
почестями, намеками говорит другу-ученому о своих чудесных открытиях
(кстати, не упускай из виду и того, как театрально он это делает), им
владеет значительно более глубокое волнение, чем то, которое возбуждалось
расчетами на вознаграждение. Но если его обман оказывается и не очень
значительным, все же он показывает, что этот человек способен пойти легким
путем и применять свой разум как для высоких, так и для низменных целей. Ему
предстоят трудные испытания, а разве любая уступка совести не облегчает
новой уступки?
Анализируя такого рода представления о жестах, артист осваивает образ
тем, что осваивает _фабулу_. Только исходя из нее, то есть из всего
конкретно определенного развития событий, артист может одним скачком достичь
такого окончательно завершенного представления об образе, в котором слиты
все отдельные черты этого образа. Если артист во всех конкретных случаях
действительно удивлялся противоречиям между различными проявлениями образа,
зная, что и публике придется этому удивляться, то фабула в целом
предоставляет ему возможность сочетать противоречия. Потому что вся фабула
как определенная связь событий имеет и в корне определенный смысл, то есть
она удовлетворяет лишь некоторые из многих возможных интересов.
_Фабула_ является в конечном счете самым главным, она - сердцевина,
стержень всякого спектакля, так как именно из того, что происходит _между_
людьми, получается все, о чем можно спорить, что можно критиковать и
видоизменять. И если данный своеобразный человек, которого изображает актер,
в конечном счете окажется таким, который может быть пригоден и для чего-то
значительно большего, чем все происходящее на сцене, то главным образом
именно потому, что участие этого своеобразного человека сделало изображаемое
действие особенно примечательным. Важнейшим моментом в театре является
_фабула_, охватывающая все внешне проявляющиеся события, содержащая те факты
и мгновенные порывы, которые должны доставлять удовольствие зрителям.
Каждое отдельное событие определяется своим основным жестом. _Ричард
Глостер добивается вдовы убитого им брата. С помощью мелового круга
устанавливается, кто из двух соперниц настоящая мать ребенка. Бог спорит с
дьяволом за душу доктора Фауста. Войцек покупает дешевый нож, чтобы зарезать
свою жену_, и т. п.
Группируя персонажи на сцене и приводя в движение эти группы,
необходимо добиваться красоты главным образом изяществом в разработке и в
раскрытии перед зрителем всей системы жестов.
Зрители вовсе не должны быть низвергнуты в драматическую фабулу, как в
реку, которая понесет их, швыряя то в одну, то в другую сторону. Поэтому
необходимо отдельные события драмы связывать между собою так, чтобы узлы
были очевидны; события не должны следовать одно за другим неприметно; нужно,
чтобы в промежутках между ними могло родиться суждение. (Если же интересна
затемненность, непроницаемость связей, то это нужно специально подчеркнуть
очуждением.) Таким образом, отдельные части фабулы нужно тщательно
согласовать между собой, придав каждой из них внутреннюю структуру, так
сказать, маленькой пьески внутри большой пьесы. Для этого лучше всего
прибегнуть к заголовкам, подобным тем, что даны в предыдущем пункте.
Заголовки должны содержать общественно значимую суть явления и вместе с тем
как-то определять желаемый метод и стиль исполнения, подражая, в зависимости
от этого, хронике, балладе, газете, бытописательному очерку. Простое
изображение, основанное на "эффекте очуждения", применяется чаще всего
тогда, когда показывают нравы и обычаи. Приход гостей, обращение с врагом,
свидание влюбленных, политическое или деловое совещание можно представлять
так, словно просто показываешь местные обычаи. В такой постановке
единственное в своем роде и неповторимое происшествие оказывается
своеобразно "очужденным", так как представляется как нечто обыденное,
повседневное, вошедшее в обычай. Уже сама по себе такая постановка вопроса
(действительно ли представленное явление или какая-то часть его стало
обычаем, традицией?) очуждает это явление. Поэтический стиль изображения
исторических событий можно изучать и в ярмарочных балаганах, в так
называемых панорамах. Так как "очуждение" может означать вместе с тем и
прославление, то некоторые события можно представить на сцене так, словно
они уже давно были общеизвестны во всех своих подробностях, то есть так,
будто приходится заботиться лишь о том, чтобы ни в чем не погрешить против
летописей. Короче: можно представить себе много жанров эпического искусства;
среди них есть и известные, и такие, которые еще предстоит открыть.
Что и как именно следует очуждать, зависит от трактовки общей
совокупности событий; при этом театр должен основательно учитывать запросы
своего времени. Возьмем для примера трактовку старой пьесы "Гамлет". В то
кровавое и мрачное время, когда я пишу эти строки, взирая на преступления
господствующего класса, когда все шире распространяется сомнение в
человеческом разуме, силой которого то и дело так страшно злоупотребляют,
этот сюжет, мне кажется, можно прочесть следующим образом. Это время частых
войн. Отец Гамлета, король Дании, одержал победу в захватнической войне и
убил короля Норвегии. Но пока сын норвежского короля Фортинбрас готовился к
новой войне, датского короля убил его собственный брат. Братья убитых
королей, ставшие теперь сами королями, избегают войны между собой, и ради
этого норвежским войскам предоставлено разрешение пройти через датские
владения, чтобы вести захватническую войну в Польше. Но юного Гамлета
призывает дух его воинственного отца отомстить убийце. Гамлет вначале
колебался, не решаясь воздать за одно кровавое дело другим кровавым делом;
он уже даже согласился отправиться в изгнание, однако на побережье Гамлет
встретил юного Фортинбраса, идущего со своими войсками в Польшу. Пораженный
этим примером воинственности, он возвращается назад и учиняет дикую резню,
убивая сразу дядю, мать и себя самого и тем самым оставляя Данию норвежцу. В
этих событиях мы видим, как молодой, но уже несколько обрюзгший человек
весьма неудачно пользуется новым знанием, приобретенным в Виттенбергском
университете. Это знание мешает ему в тех феодальных делах, к которым он
снова вернулся. В столкновениях с неразумной практикой его собственный разум
совершенно непрактичен. И Гамлет становится трагической жертвой этого
противоречия между своим резонерством и своими действиями. Именно такое
прочтение пьесы, которая допускает много разных прочтений, могло бы, на мой
взгляд, заинтересовать наших зрителей.
Потому что все примеры движения вперед, каждое новое открытие,
освобождающее творчество от власти природы, ведущее к преобразованию
общества, все новые попытки, предпринятые человечеством, чтобы улучшить свою
судьбу, независимо от того, изображает ли их литература удачными или
неудачными, доставляют нам чувство торжества и уверенности, радуют сознанием
возможности великих перемен. Именно это выражает Галилей словами: "По-моему,
земля очень благородна и достойна восхищения перед лицом множества своих
разнообразных перемен в непрерывной смене поколений".
Главной задачей театра является изложение фабулы и ее воплощение с
помощью соответствующих приемов очуждения. Отнюдь не все должен делать сам
актер, хотя, с другой стороны, ничто не должно делаться вне связи с актером.
_Фабулу_ излагает, выражает и представляет весь театр как целое, весь
коллектив - актеров, режиссеров, художников, костюмеров, музыкантов и
хореографов. Все они объединяют свои усилия в одном общем деле, не теряя,
однако, при этом своей самостоятельности.
Тот общий жест показа, которым всегда сопровождается на сцене выделение
особенно важного, подчеркивается музыкальными обращениями к зрителям в
песнях. Поэтому актеры должны не "неприметно переходить" к пению, а
подчеркнуто отделять его от остального действия, чему лучше всего помогут
некоторые специфические театральные средства, например перемена освещения
или титры. Музыка же со своей стороны должна во что бы то ни стало
сопротивляться полному ее поглощению, не допускать, чтобы ее низводили до
роли бездумной служанки. Она должна не "сопровождать", а пояснять действие.
И она не должна удовлетворяться "высказыванием" определенного настроения,
возникающего в связи с определенными событиями на сцене. Так, например,
_Эйслер_ отлично сумел осуществить связь событий, написав к сцене карнавала
(к процессии ремесленных цехов в "Галилее") торжественную и грозную музыку,
возвещающую тот мятежный поворот, который простой народ придал
астрономическим теориям ученого. То же и в "Кавказском меловом круге":
холодная, монотонная песня, которая описывает представленную на сцене
пантомиму - спасение ребенка служанкой, - раскрывает ужас того времени,
когда материнство становится самоубийственной слабостью. Таким образом, у
музыки есть много возможностей утвердить в театре свою полную
самостоятельность и дать свое решение темы. Однако она служит и чисто
развлекательным целям.
Подобно тому как музыкант обретает свободу, как только избавляет себя
от необходимости создавать настроение, облегчающее зрителям возможность
безудержно отдаваться событиям на сцене, точно так же обретает свободу и
театральный художник, если он не должен больше, оборудуя сценическую
площадку, добиваться иллюзии какого-то определенного помещения или
местности. Тогда достаточно и намеков. Однако они должны давать больше
исторически и общественно интересных сведений, чем их дала бы реальная
обстановка. В Московском еврейском театре сооружение, напоминавшее
средневековую дарохранительницу, служило "эффекту очуждения" "Короля Лира";
_Неер_ ставил "Галилея" на фоне проекций географических карт, документов и
картин Возрождения; в театре Пискатора в спектакле "Тай-Янь пробуждается"
_Хартфилд_ использовал фон из знамен с надписями, в которых отмечались
изменения в политической обстановке, иной раз вовсе неизвестные героям на
сцене.
Перед хореографией также вновь встали реалистические задачи. В
последнее время было распространено заблуждение, будто хореографии нечего
делать при изображении "людей, как они есть в действительности". Когда
искусство отражает жизнь, оно становится своего рода зеркалом. Искусство
перестает быть реалистическим не тогда, когда оно изменяет пропорции, а в
том случае, когда оно изменяет их настолько, что зрители потерпели бы
поражение, если бы практически руководствовались картинами, им созданными.
Конечно, необходимо, чтобы стилизация не уничтожала естественность, а
усиливала ее. Во всяком случае, театр, в котором все определяется сценически
выразительным поведением, не может обойтись без хореографии. Грация
движения, изящество композиции уже сами по себе очуждают, а мимические
находки превосходно помогают раскрытию фабулы.
Таким образом, все братские искусства, связанные с искусством актерской
игры, призываются не для того, чтобы создать некое "единое произведение
искусства", в котором все бы они растворились и затерялись; нет, все они
вместе с искусством актера должны решать общую задачу различными путями, и
их взаимодействие заключается в том, что все они взаимно очуждаются.
Здесь следует еще раз напомнить, что их задачей является развлечение
людей эпохи науки, к тому же развлечение эмоциональное и веселое. Об этом
нужно повторять постоянно, особенно нам, немцам, и такое напоминание не
будет излишним, потому что у нас все слишком легко превращается в нечто
бестелесное и необозримое, и мы начинаем говорить о мировоззрении уже после
того, как собственно материальный мир для нас утрачен. Даже сам материализм
у нас немногим отличается от "чистой" идеи. Наслаждения любви у нас
превращаются в супружеские обязанности, а под обучением мы понимаем не
радость познания, а тыканье во что-либо носом. В нашей деятельности нет
ничего от радостного взаимодействия с окружающим, и, говоря о своих
достижениях, мы указываем не на то, какое они нам доставили удовольствие, а
на то, сколько пота они нам стоили.
Следует сказать и о том, как передать зрителям все созданное на
репетициях. Необходимо, чтобы собственно игра основывалась на жесте вручения
чего-то законченного. Перед зрителем предстает то, чем мы обладали уже
множество раз, сохранив лишь это и отбросив все другое. Созданные нами
завершенные образы должны быть переданы зрителю с ясным сознанием всего
происходящего, так, чтобы их можно было и воспринимать также вполне
сознательно.
Дело в том, что изображения должны восприниматься как нечто вторичное.
Главное - это то, что изображается, - общественное бытие и удовольствие,
доставляемое совершенством изображений, должно перерастать в более высокое
удовольствие, доставляемое тем, что закономерности общественного бытия
раскрываются как преходящие, временные, несовершенные. Тем самым театр
позволяет своим зрителям выйти за пределы непосредственно наблюдаемых
событий, и этот выход плодотворен. Свои ужасные,, нескончаемые труды,
плодами которых он должен жить, зритель пусть воспринимает в своем театре
как развлечение, заодно с ужасами непрерывных своих изменений. Пусть здесь
он творит себя самым легким способом: ведь самый легкий способ существования
- в искусстве.
Дело не только в том, что искусство обучает, доставляя в то же время
наслаждение. Противоречие между учением и наслаждением нужно четко уяснить
себе, ибо оно чрезвычайно важно в наш век, когда знания приобретаются для
того, чтобы перепродавать их по максимально высокой цене, и когда даже
высокая цена позволяет тем, кто ее платит, эксплуатировать других людей.
Лишь тогда, когда творческие способности каждого получат полный простор,
учение сможет превратиться в наслаждение и наслаждение - в учение.
Если мы теперь отказываемся от термина "эпический театр", то это не
значит, что мы отказываемся от тех возможностей осознанного наслаждения,
которые он по-прежнему предоставляет. Просто этот термин слишком узко и
расплывчато выражает специфику этого театра; ему нужны более точные
определения и более сложные задачи. Кроме того, пользуясь этим термином,
обычно совершенно упускали из виду специфику драматизированного зрелища как
такового, а зачастую с непростительной наивностью просто молча исходили из
нее, как из чего-то само собой разумеющегося, например в таком духе: "Само
собой, и в эпическом театре речь идет о событиях, происходящих
непосредственно на глазах у зрителя и обладающих всеми или многими
признаками "сиюминутности"! (Точно таким же образом мы подчас неосторожно и
наивно исходим при всех вообще нововведениях из того, что театр в любом
случае остается театром, - а не превращается, например, в демонстрацию
научных опытов!)
Термин "театр века науки" также недостаточно емок. В "Малом органоне"
для театра", пожалуй, достаточно подробно говорится о том, что надо понимать
под веком науки, но название это в обычном своем значении загрязнено
беспрестанным употреблением.
Удовольствие, получаемое от старых пьес, тем больше, чем чаще мы имеем
возможность наслаждаться новыми, более близкими нам по духу развлечениями.
Поэтому необходимо прививать вкус к истории, - который нам нужен и для новых
пьес, - доводя его до настоящей страсти {Наши театры, ставя старинные пьесы,
обычно стараются замазать различия, перекинуть мостики, приглушить специфику
эпохи. Но где же тогда удовольствие от проникновения в глубь веков, от
удаленности, необычности? А ведь это удовольствие одновременно и радость
узнавания близкого и знакомого!}.
В периоды бурных социальных сдвигов, животворных и смертоносных
одновременно, закат гибнущих классов совпадает с зарей грядущих. Это те
самые сумерки, когда сова Минервы пускается в свой полет.
Театр века науки в состоянии превратить диалектику в наслаждение.
Неожиданные повороты логически - плавно или скачкообразно - развивающегося
действия, изменчивость всех обстоятельств, остроумная противоречивость и так
далее - все это приносит наслаждение, источник которого - жизненность людей
и процессов, а потому наслаждение это стимулирует и жизнеспособность и
жизнерадостность.
Все виды искусств служат величайшему из искусств - искусству жить на
земле.
Нашему поколению полезно прислушаться к призыву избегать при
сценическом воплощении вживания в образы пьесы, как бы безапелляционно он ни
звучал. С какой бы убежденностью ни следовало оно этому совету, оно вряд ли
смогло бы выполнить его до конца, а так мы кратчайшим путем приходим к
поистине зияющему противоречию между переживанием и изображением, вживанием
в образ и исполнением роли, оправданием и осуждением, что и требуется. А тем