Страница:
Зритель видит, что служанка хочет отделаться от ребенка после того, как
вынесла его из района непосредственной опасности, но потом она все же
оставляет его себе; говорят, что важно только ее окончательное решение.
Б. Обходные пути в новых пьесах следует внимательно изучить, прежде чем
пойти кратчайшим путем. Этот короткий путь может показаться более длинным.
Некоторые театры сокращали в "Трехгрошовой опере" один из двух арестов
бандита Макхита, - оба эти ареста были вызваны тем, что он оба раза вместо
того, чтобы спасаться бегством, отправлялся в публичный дом. Падение Макхита
оказывалось следствием того, что он вообще ходил в публичный дом, а не того,
что он ходил в публичный дом слишком часто, то есть, что он проявил
беспечность. Словом, желая сделать пьесу короткой, ее сделали скучной.
П. Утверждают, что право служанки на ребенка будет ослаблено, если
преуменьшить ее привязанность к нему.
Б. Во-первых, в суде речь идет вовсе не о праве служанки на ребенка, а
о праве ребенка на лучшую мать, а во-вторых, то, что служанка годится в
матери, что она вполне надежный и достаточно серьезный человек, как раз
доказывается ее разумной нерешительностью, когда она берет себе ребенка.
Р. Мне тоже нравится эта нерешительность. Сердечность ограничена, она
подчиняется мере. У каждого человека столько-то сердечности, не больше и не
меньше, да к тому же это еще зависит от сложившейся ситуации. Она может
иссякнуть, может возродиться и т. д. и т. д.
В. Это реалистический подход.
Б. Мне он кажется механистическим. Лишенным сердечности. Почему не
принять следующее рассуждение: дурные времена делают человечность опасной
для человека. У служанки Груше интересы ребенка и ее собственные интересы
вступают в конфликт. Она должна осознать и те и другие и попытаться
одновременно удовлетворить их. Это рассуждение, как мне кажется, ведет к
более содержательной и более динамичной трактовке образа Груше. Оно верно.
В "Берлинском ансамбле" репетицию маленькой драмы "Винтовки Тересы
Каррар", написанной Б. по одноактной пьесе Синга, вел молодой режиссер; роль
Каррар исполняла Елена Вайгель, уже несколько лет назад игравшая ее в
эмиграции под руководством Б. Нам пришлось сказать Б., что заключительный
эпизод, когда рыбачка вручает брату и младшему сыну спрятанные винтовки и
вместе с ними уходит на фронт, не звучит достоверно. Вайгель тоже не могла
объяснить, в чем ошибка. Когда Б. пришел на репетицию, она мастерски играла
возраставшую депрессию, вызванную в ней односельчанами, которые приходили
один за другим и приводили все новые доводы, она мастерски сыграла душевную
катастрофу, постигшую мать, когда в дом ее вносили труп сына, мирно ушедшего
на рыбную ловлю. И все же Б. тоже пришел к выводу, что перелом, происшедший
в ней, не вполне достоверен. Мы стояли вокруг Б. и обменивались мнениями.
"Если бы эта перемена произошла только под влиянием агитации соседей и
брата, ее можно было бы понять; смерть сына - это слишком", - сказал кто-то.
"Вы переоцениваете агитацию", - сказал, покачав головой, Б. "Пусть бы это
была только смерть сына", - сказал кто-то другой. "Она бы просто сломилась",
- сказал Б. "Непонятно, - сказала, наконец, сама Вайгель. - На нее
обрушивается один удар за другим, а в действие этих ударов не верят".
"Повтори-ка еще раз", - попросил Б. Вайгель повторила. "Постепенность все
смягчает", - сказал П. Ошибка была обнаружена. В исполнении Вайгель Каррар
поддавалась каждому из ударов, и после самого сильного наступал кризис.
Вместо этого она должна 'была показать, как Тереса Каррар после каждого
удара все более ожесточается и как, испытав последний, она внезапно
оказывается сломленной. "Да, я так и играла в Копенгагене, - сказала с
удивлением Вайгель, - и это было правильно". "Вот что замечательно, - сказал
Б., когда репетиция подтвердила наше предположение, - необходимо каждый раз
сызнова заставлять себя учитывать законы диалектики".
Судя по рецензиям вечерних газет и по Вашим собственным словам, роль
младшего Гердера все еще представляет для Вас значительные трудности. Вы
сетуете на то, что на некоторых спектаклях сбиваетесь с правильного тона и
что это относится к одной определенной сцене, после которой все дальнейшее
уже развивается в ложном направлении.
От выражения "сбиться с правильного тона" мы Вас, собственно говоря,
уже предостерегали, потому что оно связано с определенной манерой
исполнения, которая, с нашей точки зрения, неправильна. Под "правильным
тоном" Вы понимаете нечто иное, чем "естественную интонацию". Под
"попаданием в правильный тон" Вы, очевидно, понимаете нечто подобное тому,
что бывает в ярмарочном тире: стоит только попасть в центр мишени, как
приводится в движение механизм, исполняющий музыкальную пьесу. Сравнение с
ярмарочным тиром не содержит ничего уничижительного; оно имеет в виду не
что-либо недостойное, но лишь ошибку.
Случилось то, что, с одной стороны, Вы недостаточно зафиксировали свою
роль, так что Вы можете "сбиться с тона", а с другой, что Вы зафиксировали
ее слишком прочно, так что от одного единственного тона зависят все другие
тоны. Выражение "зафиксировать" тоже, впрочем, сомнительно. Обычно мы
употребляем его в другом смысле, имея в виду, что фиксация закрепляет
рисунок, предохраняя его от стирания.
По сути дела, Вам следовало закрепить не тоны, но позицию изображаемого
Вами персонажа, независимую от тонов, хотя до известной степени и связанную
с ними. А самое главное - это Ваша позиция относительно данного персонажа,
которая определяет и позицию самого персонажа.
Как же обстоит дело с этим?
Ваши трудности начинаются со сцены больших монологов. У Ноля, друга и
военного товарища Гердера, сомнения в этой зимней кампании вырываются
наконец наружу и толкают его на действие, на дезертирство. В своих монологах
Ноль обретает спокойствие решимости. Гердер, страстно отвергая сомнения, под
власть которых, как он видит, "подпал" его товарищ, тем самым обрекает себя
на состояние лихорадочной тревоги, и вот тут-то и начинается трудность.
Насильственное утверждение естественной для него - нацистской - точки зрения
колеблет ее (или демонстрирует ее поколебленность), так что возникает нечто
патологическое. Вам отлично удается представить эту патологию: воспитанному
в духе нацистского доктринерства юнцу приходится, выступив на борьбу с
сомнениями Ноля, слишком энергичными насильственными средствами опровергать
сомнения. Это патологично лишь с нацистской точки зрения, что
свидетельствует о глубокой патологичности нацизма; младший Гердер хочет ее
преодолеть, чтобы выработать в себе новую здоровую психологию. Сцена эта
удается Вам меньше на тех спектаклях, когда Вы с самого начала берете
"слишком высокий тон", то есть когда уже в начале сцены допускаете
истерический "тон" и резкие искажения черт лица.
С этого момента противоречие "патология - здоровье" играет в процессе
развития характера решающую роль. В следующей сцене Ноль, перебежав к
русским, оставляет Гердера одного в обществе офицеров-нацистов и тем самым
углубляет его отчужденность от них. Поездка Гердера домой показывает его
отчужденность от своей страны. Насколько я могу судить, на него обрушиваются
четыре сокрушительных удара: презрение жены дезертировавшего Ноля, которую
он прежде трепетно почитал; немецкая народная песня, полная глубокой
проникновенности; чудовищное открытие его матери - оказывается, что брат его
убит немецкой пулей по приказу немецкого командования; наконец, цитата из
книги Эрнста Морица Арндта о гражданских правах и обязанностях
солдата-гражданина. То, что следует после этого, - угрозу отца передать его
гестапо, - он уже не воспринимает с достаточной интенсивностью.
То по-детски беспомощное рыдание, с которым убегает Ваш Гердер, - он
предоставляет матери воздать отцу по заслугам - показалось некоторым
критикам выражением патологии. Вероятно, они и страх смерти, испытываемый
принцем Гомбургским, считают страхом патологическим, и, что хуже, они
(почти) безнадежные обыватели, которые охотно совлекают с человека
свойственные ему классовые признаки, чтобы получить человека как такового,
человека самого по себе, человека в чистом виде. В эту минуту младший Гердер
никак не герой, и не следовало бы нам ни при каких обстоятельствах говорить
о героях "в минуты их слабости, в негероические минуты"; гораздо здоровее
говорить о людях в их героические минуты. Он не чистит авгиевы конюшни, как
Гамлет, да и другого ничего не предпринимает. Из своего отпуска он смиренно
возвращается на фронт. Здесь Вы правы: Вы играете эту сцену и с
проникновением в психологию Вашего персонажа, и с чувством превосходства над
ним, и тем самым выбрасываете на свалку Пантеона Искусства, где действуют
пресловутые мастера, один из их излюбленных героических штампов.
Затем снова начинаются трудности. Впереди у Вас еще две короткие сцены.
(Гердер отказывается принять участие в казни партизана, его приговаривают к
смерти, и он отказывается покончить с собой.) Вы должны показать, как
духовное выздоровление ведет к смерти.
Блестящие почести, - например, рыцарский крест, - не смогли оторвать
Гердера от народа, который должен за них расплачиваться; этот блеск ослепил
его ненадолго, - Гердер перестает действовать в пользу Гитлера. Но начать
действовать против Гитлера он уже не может. Он не вычистил авгиеву конюшню
собственной семьи, - не берется он и за чистку государственной конюшни. Он
уходит.
(Можно возразить, что обстоятельства не позволили ему стать героем. Но
и это не поможет. Так или иначе, героем он не становится. Весь буржуазный
класс, к которому он принадлежит и от которого он себя не отделяет до самого
конца, находится в таком же положении: обстоятельства всегда чего-то не
позволяют.)
В сцене с партизанами Вы находите (это, впрочем, ничего не дает
искателям героев!) великолепный по выразительности прием: противоречивый
ужас Гердера, когда он отказывается приказать своим солдатам закапывать
партизан; ужас перед варварством и в то же время перед собственным
неподчинением. Зато в сцене смерти, когда Вы показываете человека, уже
покинутого всеми духами зла, Вам редко удается соединение черт героических и
жалких. В "Военном букваре" (я Вам его никогда не показывал) Вы можете
увидеть, приблизились ли Вы к изображению того совершенно растерявшегося
немецкого военного холопа, которого русские встретили на подступах к Москве.
Но призыв, обращенный Гердером к другой Германии, - это дело удачи. Он
должен был бы восприниматься как Роландов рог, призывающий "другую"
Германию. Когда Вы запрещаете себе здесь всякую напряженность, Вами движет
не вообще страх перед пафосом, но страх перед ложным пафосом, - тем пафосом,
который носит наивно националистический характер, перед собственно
историческим Роландовым пафосом, который ныне лишен всякого содержания и,
превратившись в карикатуру, бродит как призрак по нашим сценам. Вы должны
были бы питать к Гердеру и уважение и в то же время жалость, противостоящую
этому уважению. Это значит: ключ к решению - в Вашей позиции относительно
представляемого Вами персонажа. Помочь Вам могут только понимание
исторического момента и умение воплощать противоречащие друг другу позиции.
Это понимание и это умение - достижимы. Их предпосылка в том, что в
нашу эпоху - эпоху великих войн между классами и народами - необходимо
твердое знание своей точки зрения.
При обычном методе игры, основанном на вживании зрителя во внутренний
мир героини, публика (по многим свидетельствам) испытывает наслаждение
особого свойства: она радуется торжеству неразрушимой, жизненно устойчивой
личности, испытавшей все превратности войны. Активное участие мамаши Кураж в
войне не принимается всерьез: война - это для нее источник существования, и,
по всей видимости, единственный источник. Если отвлечься от этого момента
соучастия, то есть вопреки этому соучастию, воздействие пьесы "Кураж" похоже
на воздействие "Швейка", где (в иной, комической сфере) зритель вместе со
Швейком одерживает верх над всеми намерениями принести героя в жертву во имя
великих воюющих держав. Аналогичное воздействие пьесы о Кураж имеет, однако,
гораздо меньшую социальную ценность, - именно потому, что соучастие
торговки, в какой бы косвенной форме оно ни было представлено, оказывается
неучтенным. В реальности это воздействие носит даже отрицательный характер.
Кураж предстает главным образом как мать, и, подобно Ниобе, она не в силах
защитить своих детей от рока, то есть войны. Ее профессия торговки и то, как
она своей торговлей занимается, в лучшем случае придает ей нечто
"реалистически неидеальное", но ни в какой степени не лишает войну ее
рокового характера. Конечно, война и здесь чисто отрицательная величина, но
в конце концов Кураж выживает, хотя и терпит немалый ущерб. В
противоположность этому Вайгель, применяя технику, которая не допускала
полного вживания зрителя в образ, трактовала профессию торговки не как
естественную, но как историческую, то есть относящуюся к исторической и
преходящей эпохе, а войну - как лучшую пору для торговли. Торговля и здесь
представала само собой разумеющимся источником пропитания, но источником
отравленным, и Кураж пила из него собственную смерть. Торговка мать - этот
образ стал очеловеченным противоречием, и это-то противоречие искалечило и
обезобразило Кураж до неузнаваемости. В сцене на поле боя, которую в обычных
постановках по большей части сокращают, она была настоящей гиеной; она
только потому отдала сорочки на бинты, что видела ненависть дочери и вообще
боялась насилия, она, изрыгая проклятия, бросалась на солдата с шубой, как
тигрица. Видя, что ее дочь искалечена, она с такой же искренностью
проклинала войну, с какой превозносила ее в следующей сцене. Так Вайгель
воплощала противоречия во всей их нелепости и непримиримости. Бунт дочери
против нее (при спасении города Галле) ошарашил ее, так ничему и не научив.
Трагизм Кураж и ее жизни, глубоко ощущаемый зрителем, состоял в том, что
здесь возникало страшное противоречие, уничтожавшее человека, противоречие,
которое могло быть разрешено, но только самим обществом и в длительных,
кровопролитных боях. А нравственное превосходство этого метода игры
заключалось в том, что была показана разрушимость человека, - даже самого
жизненно устойчивого.
В китайской агитационной пьесе "Просо для Восьмой армии" крестьяне
доставляют просо для революционной Восьмой армии Мао Цзэ-дуна. После того
как работа над пьесой была окончена, молодой режиссер пояснил Брехту
некоторые частности своей экспозиции.
Пьеса играется в главной и боковой комнатах у деревенского старосты.
Когда режиссер объявил, что хочет установить посреди сцены столик, за
которым крестьяне должны кормить ужином сначала купца, сотрудничающего с
японцами, а затем одного из офицеров японского гарнизона, Б. обратил его
внимание на то, что тогда они окажутся спиной к входной двери: едва ли им
это придется по душе, - ведь они находятся в таком краю, где их не слишком
жалуют. Режиссер тотчас же согласился, но не решался отодвинуть стол в
сторону, потому что при этом нарушилась бы композиция сценической площадки;
у него с одной стороны сцены оказалось бы пустое пространство, на котором
почти ничего не происходит. "Это недостаток вашей декорации, -
заинтересованно сказал Б. - А вам непременно нужны обе комнаты? Нельзя ли
сделать так, чтобы боковая комната возникала только тогда, когда она вам
понадобится? Скажем, крестьяне установят ширму". Режиссер объяснил, почему
это невозможно. (Б. принимал участие в предварительной обработке пьесы, но
когда надо было ставить ее на сцене, он забыл обо всем, что узнал из книг и
разговоров, и "позволил, ходу событий оказать на себя непосредственное
воздействие".) "Хорошо, - сказал Б., - тогда нам нужно оживить боковую
комнату. Нам нужно действие, которое связано с главным действием и ведет к
определенной цели. Что там могли бы делать для задуманной операции? Допущена
еще одна ошибка, о которой я вспоминаю. Партизан, изображающий ложное
нападение Восьмой армии на деревню, - таким образом крестьяне хотят
оправдать перед японцами исчезновение проса, - уходит со сцены, но публике
неясно, что теперь он собирается нести просо через горы. Какое стоит время
года?" - "Август, - только что сняли урожай проса; так что тут ничего не
изменишь." - "Значит, нельзя, чтобы ему шили теплую куртку?.. Понимаете, в
боковой комнате могла бы сидеть женщина и шить куртку, вернее, латать ее".
Мы договорились на том, что там будут латать вьючное седло для мула,
принадлежащего старосте. Мул был нужен для перевозки мешков с просом.
Мы решили, что работать будет не одна женщина, а две, мать и дочь,
чтобы они могли шушукаться и смеяться, когда купец-предатель будет заперт в
шкафу. Находка эта сразу же оказалась плодотворной в нескольких отношениях.
Смешная сторона инсценированного нападения, звуки которого слышит
купец-предатель, могла быть подчеркнута хихиканьем женщин. Предатель мог
показать свое презрение к женщинам, обращая на них столь же мало внимания,
сколько, скажем, на соломенный коврик под ногами. Но прежде всего таким
способом обнаруживалось сотрудничество всего населения, а починка вьючного
седла и передача его партизанам оказывалась поэтическим моментом. "В
ближайшем соседстве с ошибками произрастают открытия", - сказал, уходя, Б.
В китайской народной пьесе ("Просо для Восьмой армии" показано, как
деревня под руководством старосты хитро укрывает от японцев и чанкайшистских
банд свой урожай проса, чтобы передать его революционной Восьмой армии.
На роль деревенского старосты режиссер искал актера, способного сыграть
хитреца. Б. отнесся к этому критически. Почему, - сказал он, - старостой не
может быть простой, умудренный опытом человек? Враги вынуждают его
пользоваться обходными путями и прибегать к хитрости. Может быть, план
придуман молодым партизаном, которому приходят в голову безрассудные идеи;
но осуществляет этот план староста, хотя сам партизан давно уже считает, что
реализовать его не удастся из-за бесчисленных препятствий, и уже готов
придумать что-то другое. Это самая обычная китайская деревня, где вовсе не
было какого-то особенного хитреца. Но нужда толкает на хитрость.
Б. Передо мной - поэтика Горация в переводе Готшеда. Здесь изящно
формулируется теория, которую Аристотель выдвинул для театра и о которой мы
нередко говорим:
Ты хочешь подобрать к людским сердцам ключи?
Лей слезы с плачущим, с веселым - хохочи.
Но лишь тогда готов и я скорбеть с поэтом,
Когда скорбит он сам, - не забывай об этом.
Готшед отсылает читателя к Цицерону, который, излагая свои мысли об
ораторском искусстве, сообщает о поступке римского актера Пола: он должен
был представлять Электру, оплакивавшую брата. У Пола самого только что умер
единственный сын, и потому он, поставив перед собой на сцене урну с прахом
сына, произнес соответствующие стихи, "относя их к самому себе, так что
собственная утрата заставила его проливать настоящие слезы. И не было на
площади ни единого человека, который мог бы удержаться от слез".
Право же, это следует назвать варварским средством воздействия.
В. С таким же успехом исполнитель Отелло мог бы сам пронзить себя
кинжалом, чтобы доставить нам возможность наслаждаться состраданием. Он
отделался бы дешевле, если бы ему перед самым выступлением подсунули
хвалебные рецензии на игру какого-нибудь его собрата, ибо мы, вероятно, и в
этом случае пришли бы в то вожделенное состояние, когда зрители не в силах
удержаться от смеха.
Б. Во всяком случае, нас хотят угостить каким-то страданием, которое
подвижно, то есть удалено от своего повода и без ущерба может быть приписано
другому поводу. Подлинное воздействие поэзии исчезает, как мясо в хитро
приправленном соусе, обладающем острым вкусом.
П. Ладно, Готшед мог в этом вопросе быть варваром, Цицерон тоже. Но
Гораций имеет в виду естественное переживание, вызванное тем фактом, который
изображен в стихах, а не чем-то заемным, взятым напрокат.
В. Почему он говорит: "Если я должен плакать..." (Si vis me flere)?
Неужели нужно, чтобы мне топтали душу до тех пор, пока у меня не хлынут
"освобождающие" слезы? Или мне должны демонстрировать процессы, которые меня
так размягчат, что я стану доступен человеческим чувствам?
П. Почему ты на это не способен, когда видишь страдающего человека и
можешь сострадать ему?
В. Потому что мне еще надо знать, отчего он страдает. Возьми того же
Пола. Сын его, может быть, был прохвостом. Пусть отец страдает, несмотря на
это, но при чем тут я?
П. Ты можешь это понять, созерцая переживание, которое он изображал на
сцене и которому отдал в распоряжение собственное горе.
В. Да, если он предоставит мне возможность понять. Если он не
заставляет меня в любом случае сопереживать его горе, - а ведь он хочет,
чтобы я в любом случае его ощутил.
Б. Предположим следующее: сестра оплакивает брата, который ушел на
войну, причем война крестьянская, брат ее крестьянин, и ушел он вместе с
крестьянами. Следует ли нам разделить с нею ее горе? Или не следует? Мы
должны уметь и разделить ее горе и не разделять его. Наши собственные
душевные движения возникнут вследствие понимания и ощущения двойственности
данного факта.
Беседа в литературной части театра
П. Снова критика нас бранит.
В. Самое неприятное - это похвалы, предшествующие осуждению. "Режиссура
превосходна, но... она все губит". "Литературная часть серьезно обдумала ре-
пертуар, но безуспешно". "Исполнитель центральной роли - одаренный актер, но
он оставляет зрителя равнодушным". Мне вспоминается одна старая книжка, в
которой автор рассказывал, что палач, отрубивший голову Карлу I, перед
казнью пробормотал: "Извините, сударь".
Б. Чего же, по мнению критики, не хватает театру?
Р. У нас нет истинного порыва, нет истинного тепла, зритель не
увлекается по-настоящему, он остается холоден.
П. Я не помню ни одного зрителя, который бы оставался холоден, видя
сцену отступления разгромленной гитлеровской армии или сцену погребения
партизан.
Р. Это признают все. Но говорят: такие сцены действуют на публику
потому, что здесь мы отказываемся от наших принципов и играем, как в обычном
театре.
Б. Разве наш принцип в том, чтобы оставлять зрителя холодным?
В. Утверждают именно это. И у нас якобы есть особые для этого
соображения, а именно: оставаясь холодным, зритель лучше думает, а мы
преимущественно хотим, чтобы в театре люди думали.
Б. Это, конечно, никуда не годится: брать у зрителя деньги за то, что
его заставляют думать...
В. А почему бы вам не выступить и не сказать ясно и четко, что у нас в
театре нужно не только думать?
Б. И не подумаю выступать.
В. Но ведь вы вовсе не осуждаете чувства.
Р. Разумеется, нет, разве только неразумные.
Б. Скажем, автоматические, устаревшие, вредные...
П. Кстати, когда вы говорите такие слова, то вы сами отнюдь не
остаетесь холодным.
Р. Мы и на театре не холодны, когда боремся против таких чувств и когда
их разоблачаем. И все же, не думая, это делать невозможно.
В. Кто же утверждает, что можно вообще думать, оставаясь холодным?
Р. Когда вас захлестывают чувства, думать тоже, конечно, нельзя.
П, Но когда чувства вас поднимают?
В. Так или иначе, чувства и мысли невозможно отделить друг от друга
даже в науке. Ученые известны своей горячностью.
П. Итак: театр научного века тоже оперирует эмоциями. Давайте скажем
это ясно и четко.
Р. Только не будем говорить "оперирует": это сразу производит
впечатление холодности и расчета.
П. Хорошо. Вызывает эмоции.
Р. Переполнен эмоциями.
В. "Переполнен". Я не люблю таких слов. Пустые люди всегда делают вид,
что они "переполнены". Преувеличения подозрительны.
Б. У Шиллера преувеличения не так уж плохи.
В. Да, но подражательные, искусственные преувеличения...
П. Вы полагаете, что Шиллер преувеличивает нечто хорошее и потому его
преувеличения хороши?
Б. А что, собственно, говорит пресса о содержании пьесы и о
политическом смысле спектакля?
П. Говорят мало. Пишут, что о содержании уже говорилось после премьеры
в Л.
Б. Что же сказали тогда?
Р. Содержание одобрили.
Б. А еще что?
Р. Да немногое. Наша печать больше интересуется формой. Политики
никогда не замечают политических пьес.
П. А театральные критики охотно начинают статьи изложением
вынесла его из района непосредственной опасности, но потом она все же
оставляет его себе; говорят, что важно только ее окончательное решение.
Б. Обходные пути в новых пьесах следует внимательно изучить, прежде чем
пойти кратчайшим путем. Этот короткий путь может показаться более длинным.
Некоторые театры сокращали в "Трехгрошовой опере" один из двух арестов
бандита Макхита, - оба эти ареста были вызваны тем, что он оба раза вместо
того, чтобы спасаться бегством, отправлялся в публичный дом. Падение Макхита
оказывалось следствием того, что он вообще ходил в публичный дом, а не того,
что он ходил в публичный дом слишком часто, то есть, что он проявил
беспечность. Словом, желая сделать пьесу короткой, ее сделали скучной.
П. Утверждают, что право служанки на ребенка будет ослаблено, если
преуменьшить ее привязанность к нему.
Б. Во-первых, в суде речь идет вовсе не о праве служанки на ребенка, а
о праве ребенка на лучшую мать, а во-вторых, то, что служанка годится в
матери, что она вполне надежный и достаточно серьезный человек, как раз
доказывается ее разумной нерешительностью, когда она берет себе ребенка.
Р. Мне тоже нравится эта нерешительность. Сердечность ограничена, она
подчиняется мере. У каждого человека столько-то сердечности, не больше и не
меньше, да к тому же это еще зависит от сложившейся ситуации. Она может
иссякнуть, может возродиться и т. д. и т. д.
В. Это реалистический подход.
Б. Мне он кажется механистическим. Лишенным сердечности. Почему не
принять следующее рассуждение: дурные времена делают человечность опасной
для человека. У служанки Груше интересы ребенка и ее собственные интересы
вступают в конфликт. Она должна осознать и те и другие и попытаться
одновременно удовлетворить их. Это рассуждение, как мне кажется, ведет к
более содержательной и более динамичной трактовке образа Груше. Оно верно.
В "Берлинском ансамбле" репетицию маленькой драмы "Винтовки Тересы
Каррар", написанной Б. по одноактной пьесе Синга, вел молодой режиссер; роль
Каррар исполняла Елена Вайгель, уже несколько лет назад игравшая ее в
эмиграции под руководством Б. Нам пришлось сказать Б., что заключительный
эпизод, когда рыбачка вручает брату и младшему сыну спрятанные винтовки и
вместе с ними уходит на фронт, не звучит достоверно. Вайгель тоже не могла
объяснить, в чем ошибка. Когда Б. пришел на репетицию, она мастерски играла
возраставшую депрессию, вызванную в ней односельчанами, которые приходили
один за другим и приводили все новые доводы, она мастерски сыграла душевную
катастрофу, постигшую мать, когда в дом ее вносили труп сына, мирно ушедшего
на рыбную ловлю. И все же Б. тоже пришел к выводу, что перелом, происшедший
в ней, не вполне достоверен. Мы стояли вокруг Б. и обменивались мнениями.
"Если бы эта перемена произошла только под влиянием агитации соседей и
брата, ее можно было бы понять; смерть сына - это слишком", - сказал кто-то.
"Вы переоцениваете агитацию", - сказал, покачав головой, Б. "Пусть бы это
была только смерть сына", - сказал кто-то другой. "Она бы просто сломилась",
- сказал Б. "Непонятно, - сказала, наконец, сама Вайгель. - На нее
обрушивается один удар за другим, а в действие этих ударов не верят".
"Повтори-ка еще раз", - попросил Б. Вайгель повторила. "Постепенность все
смягчает", - сказал П. Ошибка была обнаружена. В исполнении Вайгель Каррар
поддавалась каждому из ударов, и после самого сильного наступал кризис.
Вместо этого она должна 'была показать, как Тереса Каррар после каждого
удара все более ожесточается и как, испытав последний, она внезапно
оказывается сломленной. "Да, я так и играла в Копенгагене, - сказала с
удивлением Вайгель, - и это было правильно". "Вот что замечательно, - сказал
Б., когда репетиция подтвердила наше предположение, - необходимо каждый раз
сызнова заставлять себя учитывать законы диалектики".
Судя по рецензиям вечерних газет и по Вашим собственным словам, роль
младшего Гердера все еще представляет для Вас значительные трудности. Вы
сетуете на то, что на некоторых спектаклях сбиваетесь с правильного тона и
что это относится к одной определенной сцене, после которой все дальнейшее
уже развивается в ложном направлении.
От выражения "сбиться с правильного тона" мы Вас, собственно говоря,
уже предостерегали, потому что оно связано с определенной манерой
исполнения, которая, с нашей точки зрения, неправильна. Под "правильным
тоном" Вы понимаете нечто иное, чем "естественную интонацию". Под
"попаданием в правильный тон" Вы, очевидно, понимаете нечто подобное тому,
что бывает в ярмарочном тире: стоит только попасть в центр мишени, как
приводится в движение механизм, исполняющий музыкальную пьесу. Сравнение с
ярмарочным тиром не содержит ничего уничижительного; оно имеет в виду не
что-либо недостойное, но лишь ошибку.
Случилось то, что, с одной стороны, Вы недостаточно зафиксировали свою
роль, так что Вы можете "сбиться с тона", а с другой, что Вы зафиксировали
ее слишком прочно, так что от одного единственного тона зависят все другие
тоны. Выражение "зафиксировать" тоже, впрочем, сомнительно. Обычно мы
употребляем его в другом смысле, имея в виду, что фиксация закрепляет
рисунок, предохраняя его от стирания.
По сути дела, Вам следовало закрепить не тоны, но позицию изображаемого
Вами персонажа, независимую от тонов, хотя до известной степени и связанную
с ними. А самое главное - это Ваша позиция относительно данного персонажа,
которая определяет и позицию самого персонажа.
Как же обстоит дело с этим?
Ваши трудности начинаются со сцены больших монологов. У Ноля, друга и
военного товарища Гердера, сомнения в этой зимней кампании вырываются
наконец наружу и толкают его на действие, на дезертирство. В своих монологах
Ноль обретает спокойствие решимости. Гердер, страстно отвергая сомнения, под
власть которых, как он видит, "подпал" его товарищ, тем самым обрекает себя
на состояние лихорадочной тревоги, и вот тут-то и начинается трудность.
Насильственное утверждение естественной для него - нацистской - точки зрения
колеблет ее (или демонстрирует ее поколебленность), так что возникает нечто
патологическое. Вам отлично удается представить эту патологию: воспитанному
в духе нацистского доктринерства юнцу приходится, выступив на борьбу с
сомнениями Ноля, слишком энергичными насильственными средствами опровергать
сомнения. Это патологично лишь с нацистской точки зрения, что
свидетельствует о глубокой патологичности нацизма; младший Гердер хочет ее
преодолеть, чтобы выработать в себе новую здоровую психологию. Сцена эта
удается Вам меньше на тех спектаклях, когда Вы с самого начала берете
"слишком высокий тон", то есть когда уже в начале сцены допускаете
истерический "тон" и резкие искажения черт лица.
С этого момента противоречие "патология - здоровье" играет в процессе
развития характера решающую роль. В следующей сцене Ноль, перебежав к
русским, оставляет Гердера одного в обществе офицеров-нацистов и тем самым
углубляет его отчужденность от них. Поездка Гердера домой показывает его
отчужденность от своей страны. Насколько я могу судить, на него обрушиваются
четыре сокрушительных удара: презрение жены дезертировавшего Ноля, которую
он прежде трепетно почитал; немецкая народная песня, полная глубокой
проникновенности; чудовищное открытие его матери - оказывается, что брат его
убит немецкой пулей по приказу немецкого командования; наконец, цитата из
книги Эрнста Морица Арндта о гражданских правах и обязанностях
солдата-гражданина. То, что следует после этого, - угрозу отца передать его
гестапо, - он уже не воспринимает с достаточной интенсивностью.
То по-детски беспомощное рыдание, с которым убегает Ваш Гердер, - он
предоставляет матери воздать отцу по заслугам - показалось некоторым
критикам выражением патологии. Вероятно, они и страх смерти, испытываемый
принцем Гомбургским, считают страхом патологическим, и, что хуже, они
(почти) безнадежные обыватели, которые охотно совлекают с человека
свойственные ему классовые признаки, чтобы получить человека как такового,
человека самого по себе, человека в чистом виде. В эту минуту младший Гердер
никак не герой, и не следовало бы нам ни при каких обстоятельствах говорить
о героях "в минуты их слабости, в негероические минуты"; гораздо здоровее
говорить о людях в их героические минуты. Он не чистит авгиевы конюшни, как
Гамлет, да и другого ничего не предпринимает. Из своего отпуска он смиренно
возвращается на фронт. Здесь Вы правы: Вы играете эту сцену и с
проникновением в психологию Вашего персонажа, и с чувством превосходства над
ним, и тем самым выбрасываете на свалку Пантеона Искусства, где действуют
пресловутые мастера, один из их излюбленных героических штампов.
Затем снова начинаются трудности. Впереди у Вас еще две короткие сцены.
(Гердер отказывается принять участие в казни партизана, его приговаривают к
смерти, и он отказывается покончить с собой.) Вы должны показать, как
духовное выздоровление ведет к смерти.
Блестящие почести, - например, рыцарский крест, - не смогли оторвать
Гердера от народа, который должен за них расплачиваться; этот блеск ослепил
его ненадолго, - Гердер перестает действовать в пользу Гитлера. Но начать
действовать против Гитлера он уже не может. Он не вычистил авгиеву конюшню
собственной семьи, - не берется он и за чистку государственной конюшни. Он
уходит.
(Можно возразить, что обстоятельства не позволили ему стать героем. Но
и это не поможет. Так или иначе, героем он не становится. Весь буржуазный
класс, к которому он принадлежит и от которого он себя не отделяет до самого
конца, находится в таком же положении: обстоятельства всегда чего-то не
позволяют.)
В сцене с партизанами Вы находите (это, впрочем, ничего не дает
искателям героев!) великолепный по выразительности прием: противоречивый
ужас Гердера, когда он отказывается приказать своим солдатам закапывать
партизан; ужас перед варварством и в то же время перед собственным
неподчинением. Зато в сцене смерти, когда Вы показываете человека, уже
покинутого всеми духами зла, Вам редко удается соединение черт героических и
жалких. В "Военном букваре" (я Вам его никогда не показывал) Вы можете
увидеть, приблизились ли Вы к изображению того совершенно растерявшегося
немецкого военного холопа, которого русские встретили на подступах к Москве.
Но призыв, обращенный Гердером к другой Германии, - это дело удачи. Он
должен был бы восприниматься как Роландов рог, призывающий "другую"
Германию. Когда Вы запрещаете себе здесь всякую напряженность, Вами движет
не вообще страх перед пафосом, но страх перед ложным пафосом, - тем пафосом,
который носит наивно националистический характер, перед собственно
историческим Роландовым пафосом, который ныне лишен всякого содержания и,
превратившись в карикатуру, бродит как призрак по нашим сценам. Вы должны
были бы питать к Гердеру и уважение и в то же время жалость, противостоящую
этому уважению. Это значит: ключ к решению - в Вашей позиции относительно
представляемого Вами персонажа. Помочь Вам могут только понимание
исторического момента и умение воплощать противоречащие друг другу позиции.
Это понимание и это умение - достижимы. Их предпосылка в том, что в
нашу эпоху - эпоху великих войн между классами и народами - необходимо
твердое знание своей точки зрения.
При обычном методе игры, основанном на вживании зрителя во внутренний
мир героини, публика (по многим свидетельствам) испытывает наслаждение
особого свойства: она радуется торжеству неразрушимой, жизненно устойчивой
личности, испытавшей все превратности войны. Активное участие мамаши Кураж в
войне не принимается всерьез: война - это для нее источник существования, и,
по всей видимости, единственный источник. Если отвлечься от этого момента
соучастия, то есть вопреки этому соучастию, воздействие пьесы "Кураж" похоже
на воздействие "Швейка", где (в иной, комической сфере) зритель вместе со
Швейком одерживает верх над всеми намерениями принести героя в жертву во имя
великих воюющих держав. Аналогичное воздействие пьесы о Кураж имеет, однако,
гораздо меньшую социальную ценность, - именно потому, что соучастие
торговки, в какой бы косвенной форме оно ни было представлено, оказывается
неучтенным. В реальности это воздействие носит даже отрицательный характер.
Кураж предстает главным образом как мать, и, подобно Ниобе, она не в силах
защитить своих детей от рока, то есть войны. Ее профессия торговки и то, как
она своей торговлей занимается, в лучшем случае придает ей нечто
"реалистически неидеальное", но ни в какой степени не лишает войну ее
рокового характера. Конечно, война и здесь чисто отрицательная величина, но
в конце концов Кураж выживает, хотя и терпит немалый ущерб. В
противоположность этому Вайгель, применяя технику, которая не допускала
полного вживания зрителя в образ, трактовала профессию торговки не как
естественную, но как историческую, то есть относящуюся к исторической и
преходящей эпохе, а войну - как лучшую пору для торговли. Торговля и здесь
представала само собой разумеющимся источником пропитания, но источником
отравленным, и Кураж пила из него собственную смерть. Торговка мать - этот
образ стал очеловеченным противоречием, и это-то противоречие искалечило и
обезобразило Кураж до неузнаваемости. В сцене на поле боя, которую в обычных
постановках по большей части сокращают, она была настоящей гиеной; она
только потому отдала сорочки на бинты, что видела ненависть дочери и вообще
боялась насилия, она, изрыгая проклятия, бросалась на солдата с шубой, как
тигрица. Видя, что ее дочь искалечена, она с такой же искренностью
проклинала войну, с какой превозносила ее в следующей сцене. Так Вайгель
воплощала противоречия во всей их нелепости и непримиримости. Бунт дочери
против нее (при спасении города Галле) ошарашил ее, так ничему и не научив.
Трагизм Кураж и ее жизни, глубоко ощущаемый зрителем, состоял в том, что
здесь возникало страшное противоречие, уничтожавшее человека, противоречие,
которое могло быть разрешено, но только самим обществом и в длительных,
кровопролитных боях. А нравственное превосходство этого метода игры
заключалось в том, что была показана разрушимость человека, - даже самого
жизненно устойчивого.
В китайской агитационной пьесе "Просо для Восьмой армии" крестьяне
доставляют просо для революционной Восьмой армии Мао Цзэ-дуна. После того
как работа над пьесой была окончена, молодой режиссер пояснил Брехту
некоторые частности своей экспозиции.
Пьеса играется в главной и боковой комнатах у деревенского старосты.
Когда режиссер объявил, что хочет установить посреди сцены столик, за
которым крестьяне должны кормить ужином сначала купца, сотрудничающего с
японцами, а затем одного из офицеров японского гарнизона, Б. обратил его
внимание на то, что тогда они окажутся спиной к входной двери: едва ли им
это придется по душе, - ведь они находятся в таком краю, где их не слишком
жалуют. Режиссер тотчас же согласился, но не решался отодвинуть стол в
сторону, потому что при этом нарушилась бы композиция сценической площадки;
у него с одной стороны сцены оказалось бы пустое пространство, на котором
почти ничего не происходит. "Это недостаток вашей декорации, -
заинтересованно сказал Б. - А вам непременно нужны обе комнаты? Нельзя ли
сделать так, чтобы боковая комната возникала только тогда, когда она вам
понадобится? Скажем, крестьяне установят ширму". Режиссер объяснил, почему
это невозможно. (Б. принимал участие в предварительной обработке пьесы, но
когда надо было ставить ее на сцене, он забыл обо всем, что узнал из книг и
разговоров, и "позволил, ходу событий оказать на себя непосредственное
воздействие".) "Хорошо, - сказал Б., - тогда нам нужно оживить боковую
комнату. Нам нужно действие, которое связано с главным действием и ведет к
определенной цели. Что там могли бы делать для задуманной операции? Допущена
еще одна ошибка, о которой я вспоминаю. Партизан, изображающий ложное
нападение Восьмой армии на деревню, - таким образом крестьяне хотят
оправдать перед японцами исчезновение проса, - уходит со сцены, но публике
неясно, что теперь он собирается нести просо через горы. Какое стоит время
года?" - "Август, - только что сняли урожай проса; так что тут ничего не
изменишь." - "Значит, нельзя, чтобы ему шили теплую куртку?.. Понимаете, в
боковой комнате могла бы сидеть женщина и шить куртку, вернее, латать ее".
Мы договорились на том, что там будут латать вьючное седло для мула,
принадлежащего старосте. Мул был нужен для перевозки мешков с просом.
Мы решили, что работать будет не одна женщина, а две, мать и дочь,
чтобы они могли шушукаться и смеяться, когда купец-предатель будет заперт в
шкафу. Находка эта сразу же оказалась плодотворной в нескольких отношениях.
Смешная сторона инсценированного нападения, звуки которого слышит
купец-предатель, могла быть подчеркнута хихиканьем женщин. Предатель мог
показать свое презрение к женщинам, обращая на них столь же мало внимания,
сколько, скажем, на соломенный коврик под ногами. Но прежде всего таким
способом обнаруживалось сотрудничество всего населения, а починка вьючного
седла и передача его партизанам оказывалась поэтическим моментом. "В
ближайшем соседстве с ошибками произрастают открытия", - сказал, уходя, Б.
В китайской народной пьесе ("Просо для Восьмой армии" показано, как
деревня под руководством старосты хитро укрывает от японцев и чанкайшистских
банд свой урожай проса, чтобы передать его революционной Восьмой армии.
На роль деревенского старосты режиссер искал актера, способного сыграть
хитреца. Б. отнесся к этому критически. Почему, - сказал он, - старостой не
может быть простой, умудренный опытом человек? Враги вынуждают его
пользоваться обходными путями и прибегать к хитрости. Может быть, план
придуман молодым партизаном, которому приходят в голову безрассудные идеи;
но осуществляет этот план староста, хотя сам партизан давно уже считает, что
реализовать его не удастся из-за бесчисленных препятствий, и уже готов
придумать что-то другое. Это самая обычная китайская деревня, где вовсе не
было какого-то особенного хитреца. Но нужда толкает на хитрость.
Б. Передо мной - поэтика Горация в переводе Готшеда. Здесь изящно
формулируется теория, которую Аристотель выдвинул для театра и о которой мы
нередко говорим:
Ты хочешь подобрать к людским сердцам ключи?
Лей слезы с плачущим, с веселым - хохочи.
Но лишь тогда готов и я скорбеть с поэтом,
Когда скорбит он сам, - не забывай об этом.
Готшед отсылает читателя к Цицерону, который, излагая свои мысли об
ораторском искусстве, сообщает о поступке римского актера Пола: он должен
был представлять Электру, оплакивавшую брата. У Пола самого только что умер
единственный сын, и потому он, поставив перед собой на сцене урну с прахом
сына, произнес соответствующие стихи, "относя их к самому себе, так что
собственная утрата заставила его проливать настоящие слезы. И не было на
площади ни единого человека, который мог бы удержаться от слез".
Право же, это следует назвать варварским средством воздействия.
В. С таким же успехом исполнитель Отелло мог бы сам пронзить себя
кинжалом, чтобы доставить нам возможность наслаждаться состраданием. Он
отделался бы дешевле, если бы ему перед самым выступлением подсунули
хвалебные рецензии на игру какого-нибудь его собрата, ибо мы, вероятно, и в
этом случае пришли бы в то вожделенное состояние, когда зрители не в силах
удержаться от смеха.
Б. Во всяком случае, нас хотят угостить каким-то страданием, которое
подвижно, то есть удалено от своего повода и без ущерба может быть приписано
другому поводу. Подлинное воздействие поэзии исчезает, как мясо в хитро
приправленном соусе, обладающем острым вкусом.
П. Ладно, Готшед мог в этом вопросе быть варваром, Цицерон тоже. Но
Гораций имеет в виду естественное переживание, вызванное тем фактом, который
изображен в стихах, а не чем-то заемным, взятым напрокат.
В. Почему он говорит: "Если я должен плакать..." (Si vis me flere)?
Неужели нужно, чтобы мне топтали душу до тех пор, пока у меня не хлынут
"освобождающие" слезы? Или мне должны демонстрировать процессы, которые меня
так размягчат, что я стану доступен человеческим чувствам?
П. Почему ты на это не способен, когда видишь страдающего человека и
можешь сострадать ему?
В. Потому что мне еще надо знать, отчего он страдает. Возьми того же
Пола. Сын его, может быть, был прохвостом. Пусть отец страдает, несмотря на
это, но при чем тут я?
П. Ты можешь это понять, созерцая переживание, которое он изображал на
сцене и которому отдал в распоряжение собственное горе.
В. Да, если он предоставит мне возможность понять. Если он не
заставляет меня в любом случае сопереживать его горе, - а ведь он хочет,
чтобы я в любом случае его ощутил.
Б. Предположим следующее: сестра оплакивает брата, который ушел на
войну, причем война крестьянская, брат ее крестьянин, и ушел он вместе с
крестьянами. Следует ли нам разделить с нею ее горе? Или не следует? Мы
должны уметь и разделить ее горе и не разделять его. Наши собственные
душевные движения возникнут вследствие понимания и ощущения двойственности
данного факта.
Беседа в литературной части театра
П. Снова критика нас бранит.
В. Самое неприятное - это похвалы, предшествующие осуждению. "Режиссура
превосходна, но... она все губит". "Литературная часть серьезно обдумала ре-
пертуар, но безуспешно". "Исполнитель центральной роли - одаренный актер, но
он оставляет зрителя равнодушным". Мне вспоминается одна старая книжка, в
которой автор рассказывал, что палач, отрубивший голову Карлу I, перед
казнью пробормотал: "Извините, сударь".
Б. Чего же, по мнению критики, не хватает театру?
Р. У нас нет истинного порыва, нет истинного тепла, зритель не
увлекается по-настоящему, он остается холоден.
П. Я не помню ни одного зрителя, который бы оставался холоден, видя
сцену отступления разгромленной гитлеровской армии или сцену погребения
партизан.
Р. Это признают все. Но говорят: такие сцены действуют на публику
потому, что здесь мы отказываемся от наших принципов и играем, как в обычном
театре.
Б. Разве наш принцип в том, чтобы оставлять зрителя холодным?
В. Утверждают именно это. И у нас якобы есть особые для этого
соображения, а именно: оставаясь холодным, зритель лучше думает, а мы
преимущественно хотим, чтобы в театре люди думали.
Б. Это, конечно, никуда не годится: брать у зрителя деньги за то, что
его заставляют думать...
В. А почему бы вам не выступить и не сказать ясно и четко, что у нас в
театре нужно не только думать?
Б. И не подумаю выступать.
В. Но ведь вы вовсе не осуждаете чувства.
Р. Разумеется, нет, разве только неразумные.
Б. Скажем, автоматические, устаревшие, вредные...
П. Кстати, когда вы говорите такие слова, то вы сами отнюдь не
остаетесь холодным.
Р. Мы и на театре не холодны, когда боремся против таких чувств и когда
их разоблачаем. И все же, не думая, это делать невозможно.
В. Кто же утверждает, что можно вообще думать, оставаясь холодным?
Р. Когда вас захлестывают чувства, думать тоже, конечно, нельзя.
П, Но когда чувства вас поднимают?
В. Так или иначе, чувства и мысли невозможно отделить друг от друга
даже в науке. Ученые известны своей горячностью.
П. Итак: театр научного века тоже оперирует эмоциями. Давайте скажем
это ясно и четко.
Р. Только не будем говорить "оперирует": это сразу производит
впечатление холодности и расчета.
П. Хорошо. Вызывает эмоции.
Р. Переполнен эмоциями.
В. "Переполнен". Я не люблю таких слов. Пустые люди всегда делают вид,
что они "переполнены". Преувеличения подозрительны.
Б. У Шиллера преувеличения не так уж плохи.
В. Да, но подражательные, искусственные преувеличения...
П. Вы полагаете, что Шиллер преувеличивает нечто хорошее и потому его
преувеличения хороши?
Б. А что, собственно, говорит пресса о содержании пьесы и о
политическом смысле спектакля?
П. Говорят мало. Пишут, что о содержании уже говорилось после премьеры
в Л.
Б. Что же сказали тогда?
Р. Содержание одобрили.
Б. А еще что?
Р. Да немногое. Наша печать больше интересуется формой. Политики
никогда не замечают политических пьес.
П. А театральные критики охотно начинают статьи изложением