Страница:
Луи-Филипп согласился. М-ль Роза тут же явилась и очень ловко помогла снять осаду, которая без ее помощи могла бы продолжаться неизвестно сколько времени и закончиться для Его Высочества столь же бесславно, как осада испанского города Лерида, предпринятая в 1707 году его предком, регентом Луи-Филиппом Орлеанским.
Пока обитатели Пале-Рояля пребывали в состоянии транса, г-жа де Фешер пыталась уговорить своего любовника оставить завещание в пользу герцога Омальского. Но принц Конде, ненавидевший потомков Филиппа Эгалите, упрямо отказывался это сделать. Тогда баронесса сменила тактику. Если до сих пор она была нежна, предупредительна, вкрадчива, то теперь стала позволять себе грубый тон, угрозы и тем самым превратила жизнь несчастного старика в настоящий кошмар. Когда у него появлялось желание зайти к ней в комнату, выразить свои чувства или просто поцеловать, в ответ слышалось:
— Сначала подпишите!
Иногда она даже била его. В иные вечера лакей Лебон слышал, стоя за дверью, как хозяин плакал у себя в комнате, повторяя сквозь слезы:
— Неблагодарная стерва!
Однажды барон де Сюрваль навестил его без предварительной договоренности. Лицо принца было опухшим и в крови.
— Вот, взгляните, что она со мной сделала! — воскликнул он.
Барон посоветовал ему решительно отказаться подписывать завещание. Принц опустил голову:
— Она грозит, что уйдет от меня!
— Ну и прекрасно! Пусть уходит!
При этих словах у последнего Конде появились слезы на глазах:
— Я не могу этого сделать, — прошептал он. — Вы не знаете, как велика сила многолетней привычки и душевной привязанности, которой я не в силах противиться…
Скандальные сцены между баронессой и ее любовником длились неделями. Наконец принц Конде уступил. Герцог Омальский был признан единственным наследником всего имущества, за исключением двенадцати миллионов, отказанных по завещанию Софи.
В этот день в Пале-Рояле был настоящий праздник.
Прошло несколько месяцев, и герцог Орлеанский взошел на престол. Принц Конде тут же втайне подготовился к отъезду в Швейцарию, чтобы присоединиться к Карлу X, жившему в изгнании. Он уже запросил заграничный паспорт и получил у своего управляющего миллион франков в банкнотах.
Софи прослышала о его приготовлениях и в ужасе помчалась в Тюильри. Узнав, что принц намерен покинуть Францию, Луи-Филипп побледнел:
— Я знаю, — сказал он, — что принц получил письмо от Карла X, в котором тот умолял его изменить завещание в пользу маленького герцога Бордосского. Если принц уедет, он ускользнет из-под вашего влияния, и мой сын лишится наследства. Надо любой ценой помешать ему уехать!
Этот разговор состоялся 25 августа 1830 года.
27 августа принца Конде нашли повешенным на оконном шпингалете. Через несколько дней после этого мэтр де ла Юпуа, судебный следователь, признавший смерть принца насильственной, был официально отправлен на пенсию…
В народе шептались, что принц Конде был убит г-жой де Фешер по просьбе короля Луи-Филиппа.
Такова была вторая версия.
А вскоре появилось и третье, весьма забавное кстати, объяснение загадочной смерти последнего из Конде…
Однажды по Парижу пронесся слух, что кое-кто из слуг в Сен-Ле сделал сенсационные признания по поводу драмы 27 августа.
Вслед за этим дамы из Сен-Жерменского предместья стали вполголоса, краснея, рассказывать такое, от чего слушавшие их приятельницы буквально кудахтали от удовольствия, так, что, по словам барона де Тьеля, «можно было подумать, будто их кто-то щекочет в самом приятном месте…».
Что же такое могли рассказать слуги принца Конде?
Надо признать, сообщенные ими подробности поражали. Если верить этим людям, принц умер, оказавшись жертвой собственной похоти. Вот их рассказ:
«Последние месяцы нашему хозяину не удавалось продемонстрировать жар своего сердца г-же де Фешер, которая без конца прибегала к всевозможным уловкам, хорошо известным не особенно порядочным девицам.
К сожалению, возбуждающий эффект ее ласк со временем притупился, и баронессе пришлось искать иные способы возбуждения Его Высочества.
Г-жа де Фешер вспомнила, что в ее стране, где повешение является официальным видом казни, ходило много не особенно серьезных рассказов о последних моментах жизни осужденных. Некоторые клиенты публичных домов, в которых она работала, рассказывали ей, что удушение вызывает особые физиологические реакции, позволяющие повешенным проявить необычную мужскую силу и познать сладостное «утешение», перед тем как отдать Богу душу…
И она решила использовать это средство, чтобы пробудить угасшие чувства своего любовника.
Каждую ночь она приходила к нему в комнату, очень даже мило подвешивала его, но всего на несколько мгновений. Как только результаты этой маленькой пытки давали о себе знать, она быстро вытаскивала принца из петли и с присущей ей энергией оделяла его необходимой порцией удовольствий…»
Но, увы, в ночь на 27 августа г-жа де Фешер вынула принца из петли на несколько секунд позже…
Придя в ужас от случившегося, она вернулась к себе в комнату, в которой находился ее молодой любовник, жандармский офицер, и вдвоем они устроили мизансцену, позволявшую предположить самоубийство.
После этого она потребовала от Луи-Филиппа распорядиться таким образом, «чтобы правосудие не особенно вникало». Монарх, стольким обязанный баронессе, подчинился ее требованию…
Эти разоблачения, поразившие простых людей, подтвердились спустя восемнадцать лет, после февральских дней 1848 года, когда была опубликована небольшая брошюра под названием «Революционные профили». Автор брошюры, Виктор Бутон, писал в ней:
«Герцог Бурбонский был повешен: его стариковские склонности облегчили это преступление; г-же де Фешер немногое потребовалось для его осуществления. Герцог питал слабость к удовольствиям, весьма странным, с точки зрения морали просто извращенным, а на взгляд шестидесятилетнего человека вполне естественным. Искусство, с которым баронесса удовлетворяла его похоть, и было причиной их старой, длительной связи. Мне бы хотелось объяснить это с помощью метафоры, но не поворачивается язык. Однако я должен все же прояснить ситуацию. Я уже говорил, что герцог имел обыкновение симулировать повешение на очень небольшом расстоянии от табурета, которого он касался кончиками своих ног. Когда он оказывался в этом положении, г-жа де Фешер заставляла его испытывать вожделение.
Однажды баронесса совсем ненадолго вынула из-под его ног табурет, и герцог и вправду оказался повешен. Это объясняет, почему все обошлось без шума, без присутствия слуг, ну и так далее. В политическом плане проблема сводится к обстоятельствам завещания. Здесь я могу сказать, что возможность открыто находиться при дворе была той побудительной причиной, которая могла заставить баронессу убрать табурет: ведь при жизни герцога у нее не было никаких официальных отношений с придворной знатью; со смертью герцога она становилась баронессой де Фешер. Отпадали все возражения против нее. Но возможно ли предположение, что Луи-Филипп был посвящен баронессой в то, что она собиралась сделать, и они сообща обрекли жертву именно на такой вид смерти? Нет, это совершенно исключено!»
Чуть позже, в другом труде, озаглавленном «Оконный шпингалет в Сен-Ле», тот же Виктор Бутон дает следующие уточнения:
«Я получил от г-на Жиске, бывшего префекта полиции, объяснение этой жестокой и… сладостной смерти и считаю своим долгом сообщить здесь детали, дабы соблюсти права Истории.
Впрочем, неблагодарность Луи-Филиппа в отношении г-на Жиске избавляет меня от необходимости умалчивать об этом деле и продолжать прятать его под спудом.
Да, принц Конде был повешен, задушен особым образом, убит, одним словом, баронессой де Фешер.
Страсть старика, его склонность к похоти создали почву для этого преступления, сделали его легко осуществимым, и при этом баронесса отнюдь не выглядела человеком, задумавшим и осуществившим это дело. Ей, в сущности, немного требовалось, чтобы совершить его.
Все знали, что никакие соображения семейных интересов не могли заставить принца расстаться с этой женщиной, которая многие годы была его общепризнанной любовницей, так что собственный муж ее покинул, и которая, когда возраст лишил принца возможности сексуального наслаждения, сумела обеспечить ему единственное наслаждение, хорошо известное профессиональным жрицам любви и вполне объясняемое психологами. Искусство, с которым баронесса удовлетворяла его похоть, как раз и было основной причиной их долгой и устойчивой связи.
Баронесса де Фешер заходила утром в определенные дни и часы в спальню принца, потянув за шнурок дверную задвижку. После нескольких прикосновений принц поднимался с постели и должен был занять место у середины оконной рамы, встав на маленький табурет. Шейный платок, привязанный к шпингалету и петлей наброшенный на шею, слегка удерживал его. В этом вытянутом и несколько напряженном положении баронесса его… (несколько слов пропущено нами) до тех пор, пока бедный старик не оказывался на седьмом небе от удовольствия.
Именно это и происходит обычно с повешенными: в этой позе они получают свое последнее удовольствие…
Так что баронессе де Фешер, желавшей избавиться от принца, надо было для этого лишь выбрать день. В одно прекрасное утро, когда герцог находился в привычной для него позе, и в тот самый момент, когда испытывал миг наслаждения, баронесса как бы нечаянно, легким ударом ноги совсем чуть-чуть отодвинула табурет, и герцог оказался теперь уже и вправду повешенным. В момент наступившего спазма у него не было ни воли, ни сил сопротивляться. Он умер спокойно, как блаженный.
Когда прибыл мировой судья и констатировал смерть герцога, им был составлен протокол, в котором в качестве позитивного факта отметил то обстоятельство, что у ног умершего еще сохраняются следы сиятельного сладострастья. Этот протокол был, если можно так выразиться, обойден молчанием во время дебатов в судебном процессе, и, однако, он был напечатан.
После того как баронесса де Фешер легонько толкнула ногой табурет, она спокойно удалилась к себе».
Дальше автор объясняет, как удалось г-же де Фешер запереть изнутри дверь в комнату принца: она сложила бечевку вдвое и получившуюся петлю набросила на ручку дверного замка, потом закрыла дверь и потянула бечевку, оба конца которой были у нее в руках; с помощью бечевки ей удалось подвинуть задвижку. А дальше оставалось только выдернуть бечевку…
«Когда баронесса вышла из комнаты, — продолжает Виктор Бутон, — никто не слышал никакого шума, ни тем более звука взламываемой двери, и никакие показания слуг так и не смогли прояснить, повесился ли принц? Маленький табурет так и стоял около ног трупа, чей безмятежный вид невозможно было объяснить.
Эта альковная тайна так и не была разглашена, но все ее подробности я нашел в архивах полицейской префектуры».
Сегодня это объяснение драмы устраивает всех историков.
И все-таки один вопрос по-прежнему остается без ответа.
Отодвинула ли г-жа де Фешер ударом ноги табурет или, по оплошности, оставила висеть несчастного принца слишком долго?
Этого мы не узнаем никогда .
Впоследствии замок Сен-Ле был снесен по распоряжению унаследовавшей его баронессы. Однако муниципалитет возвел мраморную колонну в том месте, где принц Конде был повешен.
Люди злоязычные — а таких хватает в любую эпоху — расценили возведение монумента как достаточно символичное событие…
Как бы там ни было, но баронесса обрела в Луи-Филиппе понятливого покровителя, который очень быстро замял дело…
ПОЛИТИКО-ЛЮБОВНАЯ АВАНТЮРА ГЕРЦОГИНИ БЕРРИЙСКОЙ
В конце августа 1830 года Тьер стал членом Государственного совета.
— А теперь, — сказала ему г-жа Дон, — надо, чтобы ты стал депутатом!
Как раз в октябре одно место от департамента Буш-дю-Рон оказалось вакантным по причине отставки занимавшего его г-на де Боссе. Адольф решил воспользоваться этим случаем. «Но, — пишет Морис Реклю, — тогда действовал в соответствии с законом о выборах от 1819 года избирательный ценз, и Тьер, которого ни журналистские заработки, ни жалованье государственного советника, ни большой успех изданной им „Истории Революции“ не обогатили, не был достаточно состоятельным налогоплательщиком, чтобы заплатить налоговую „квоту“, составляющую избирательный ценз. Что же делать? Как за один день превратиться в капиталиста или крупного собственника?
У Адольфа тут же появилась идея. Он прибежал к Софи и объяснил, какая у него проблема.
Уже на второй фразе она с нежностью оборвала его:
— Г-н Дон заплатит, — сказала она.
И верно, 18 октября «Гражданское товарищество землевладельцев Руджиери и Сен-Жорж», контроль которого осуществлял муж Софи, уступило Адольфу недавно построенный дом (№ 3 по улице Нев-Сен-Жорж). Стоимость дома составляла сто тысяч франков.
У г-на Тьера такой суммы не было. Он подписал переводной вексель, предъявление которого г-н Дон и друзья его жены, проявляя истинное рыцарство, постоянно откладывали.
Став собственником, молодой государственный советник отправился в Экс, где выставил свою кандидатуру на выборах и был избран 21 октября.
2 ноября он уже был товарищем министра…
Г-жа Дон, вне себя от радости, собственными руками любовно приготовила ему сочное телячье рагу…
23 ноября 1830 года Адольф Тьер, не устававший разглагольствовать в светских гостиных и перед зеркалом в спальне г-жи Дон, впервые поднялся на депутатскую трибуну.
Его тщеславное многословие неприятно поразило Национальное собрание.
Морис Реклю сообщает мнение трех участников того заседания.
— Он похож, — говорил один из них, — на тех провинциальных цирюльников, которые в наших южных провинциях ходят от дома к дому и предлагают всем свои услуги…
— А вы, собственно, видели его? — спрашивал другой. — Мрамор трибуны скрывает его фигуру до самых плеч, а огромные очки прячут все остальное. Бедняга Лаффит, желая казаться значительным человеком, для наглядности обзавелся заместителем, которого не увидишь невооруженным глазом…
— Это, конечно, верно, что его почти не видно, — с плохо скрываемым сарказмом говорил третий, — но зато его слышно. Что за акцент! Маленький Адольф говорит о финансах так, как какая-нибудь торговка рыбой о своем родном городе…
Эти критические высказывания возмутили г-жу Дон.
Она усадила маленького Адольфа к себе на колени и постаралась утешить его.
— С сегодняшнего дня, — сказала она ему, — при поддержке моего мужа я собираюсь создать у себя нечто вроде маленького двора. Я сделаю все, от меня зависящее, чтобы эти люди обожали меня, подчинялись мне и слепо следовали за мной. Чтобы доставить мне удовольствие, они помогут тебе. И когда я скажу: «Он прекрасно выступил», — все начнут аплодировать тебе. Когда скажу: «Он очень умен», — все станут кричать, что ты гений. Короче, из поклонения мне они станут угодничать перед тобой…
Приободрившись, маленький Тьер осушил слезы, и так как у него было доброе сердце, он увлек свою любовницу на диван и лучшим из способов выразил ей свою признательность…
В июле 1831 года Тьер вторично поднялся на трибуну. На этот раз друзья г-жи Дон успели подготовить Национальное собрание, и оратор имел большой успех. Софи, расточая то тут, то там двусмысленные улыбки, не скупясь на обещания одним и позволяя некоторые вольности другим, добилась того, что в конце концов, навязала всем своего маленького человечка.
Завоевав трибуну, Тьер практически никогда больше ее не покидал. На каждом заседании он карабкался, точно гномик, просил слова, цитировал Вергилия, Тацита, Руссо, Вольтера, упивался собственными фразами и, наконец, совершенно оглушил своим марсельским краснобайством самую недоброжелательную часть депутатов.
В конце июля 1832 года, стремясь вознаградить его за все огорчения, г-жа Дон решила повезти Тьера на месяц в Тун, где вместе с мужем и дочерьми собиралась провести курортный сезон.
Через несколько недель вся компания была уже в Венсене и играла перед соседями убедительный спектакль милого доброго семейства.
Тьер никогда не был так счастлив, как в дни своего волшебного отпуска. Каждый день они совершали долгую прогулку, и тогда все удовольствия сливались для Адольфа в одно целое. Одной рукой он ласкал Софи, а другой, если можно так сказать, говорил о политике с г-жой Дон.
Этому идиллическому существованию неожиданно наступил конец, после того как от короля однажды пришло послание. Луи-Филипп, срочно нуждавшийся в человеке, не обремененном чрезмерной щепетильностью, для эффективной борьбы с министром Дюпеном, чья значительность начинала мешать, призывал к себе Тьера. Последний, поняв, что ему улыбнулась удача, обнял г-жу Дон, вскочил в карету и, весь взмыленный, примчался в Тюильри.
— Только вы можете помочь мне сформировать правительство, — сказал ему Луи-Филипп. — Тьер пожалел, что рядом не было Софи: ей было бы приятно услышать это, и спросил, чем он может быть полезен монарху.
— Спасите меня от Дюпена, который мечтает о президентстве. Убедите Сульта, подберите подходящих людей, и вы получите портфель министра.
Ровно через неделю кабинет был составлен, и Тьер стал министром внутренних дел.
Как только он уселся в министерское кресло, любовнику г-жи Дон пришлось заняться крайне деликатным делом: речь шла о необходимости арестовать одну из самых известных женщин Франции. Осуществленный публично, на глазах у большого количества свидетелей, этот арест, без сомнения, обеспечил бы министру благорасположение короля и безграничные его милости. Женщиной, против которой ему предстояло бросить все полицейские силы королевства, была герцогиня Беррийская, мать герцога Бордосского, ставшего Генрихом V после отречения Карла X…
Надо признать, что обаятельнейшая герцогиня с некоторых пор вызывала массу беспокойства у Луи-Филиппа. После Июльской революции она последовала за королевской семьей в Англию и сразу установила прочные контакты с бесстрашными легитимистами, целью которых было свергнуть Июльскую монархию и возвести на престол ее сына.
21 января 1831 года, оповещенная об этих планах, она торжественно объявила о своем согласии принять титул регентши королевства «по прибытии во Францию».
Герцогиня покинула Англию 17 июня, высадилась в Роттердаме, пересекла Германию, Тироль, Ломбардию, Пьемонт и прибыла в Геную под именем графини де Сагана 8 июля.
По просьбе Луи-Филиппа король Сардинии Карл-Альберт отказал ей в пристанище, и
изящная заговорщица поселилась в провинциальной гостинице в Масса. Там она провела зиму, принимая у себя вандейцев, легитимистов, бывших офицеров Карла X, готовых принять участие в заговоре против узурпатора, а также сотни тайных агентов. Всем и каждому она обещала в будущем оказать доверие:
— Мы непременно добьемся успеха, потому что мы боремся за самую прекрасную и самую благородную цель нашей жизни! Кому во Франции хватит смелости встать на пути матери, требующей вернуть сыну наследство от имени шестидесяти королей и восьми веков славы?.. А между тем, чтобы вернуть престол Генриху V, достаточно, как уверяет господин Шатобриан, опрокинуть горшок с монархией домашнего приготовления…
Надо помнить, что в жилах этой тридцатичетырехлетней женщины бурлила неаполитанская кровь. В обстановке бесконечных разговоров о политике в кругу участников своего маленького двора в Масса она приметила одного молодого адвоката из Нанта по имени Гибург. Внешность его была так привлекательна, что вскоре она сделала молодого человека своим обычным любовником.
Это позволило ей немного успокоить свои нервы накануне затеянной ею грандиозной авантюры.
Наконец 24 апреля 1832 года она отплыла во Францию в сопровождении небольшой кучки своих приверженцев. 30 апреля в 3 часа утра корабль высадил ее на пустынный берег поблизости от Марселя. Несколько легитимистов уже ждали ее, спрятавшись в прибрежном сосняке. Увидя ее, они бросились ей навстречу.
— Мы опрокинем горшок! — сказала она спокойно, без пафоса.
Остаток ночи она провела она уединенном хуторе, оставив марсельцев, которые не читали Шатобриана, в явном замешательстве и слегка обеспокоенными…
На следующее утро герцог д'Эскар, уже получивший от нее титул верховного управителя южных провинций, принес герцогине довольно огорчительную новость: легитимисты Марселя в своей попытке поднять мятеж провалились.
— Полиция Луи-Филиппа теперь знает, что вы, Ваше Высочество, находитесь во Франции, — добавил он. — Это значит, что нас могут схватить раньше, чем мы начнем действовать.
Потом, не умея скрыть то, что таилось в глубине души, сказал со вздохом:
— К тому же корабль, который нас привез, уже ушел.
Мари-Каролин взглянула ему в глаза:
— Но, месье, о возвращении в Италию не может быть и речи. Вы говорите, что Юг не идет за нами? Очень хорошо. Мы отправляемся в Вандею…
И, надев широкополую соломенную шляпу, она пешком направилась по дороге в Нант.
Ее путешествие через весь Лангедок было невероятным. Проводя ночь то, завернувшись в одеяло, у подножия какого-нибудь дерева, то в замке друзей, она добралась из Марселя в Плассак, используя все возможные способы передвижения. Ее видели верхом, в коляске, на корабле, в карете и даже на осле. Конной жандармерии понадобилось продемонстрировать воистину всю свою редкостную глупость, чтобы не заметить ничего подозрительного в экипаже путешественницы, которая разъезжала с двумя пистолетами и кинжалом за поясом…
Кое-какие предосторожности все-таки были приняты. В Эксе маркиз де Вильнев выправил себе паспорт для поездки в Нормандию, мотивируя это тем, что вместе с женой должен явиться к изголовью тяжело больного родственника. Роль г-жи де Вильнев играла герцогиня. Играла настолько хорошо, что неосведомленные люди с легкостью дали себя провести. Ну и ничего удивительного, если учесть, что со времени отъезда из Экса она была любовницей маркиза.
Это, между прочим, очень помогало…
Мари-Каролин никогда не упускала возможности совместить полезное с приятным, политику с любовью, авантюру с приключениями… «Принадлежа к высшей знати, она считала, — пишет Артур Брюи, — что ее ранг дает ей право на такие вольности, которые были бы предосудительны у любой обыкновенной женщины, а у нее должны восприниматься лишь как свидетельство ее прекрасного здоровья и знатного происхождения…»
На протяжении всего путешествия герцогиня, таким образом, выступала в роли пылкой маркизы.
Наконец 7 мая, избежав множества опасностей и находясь постоянно на грани катастрофы, она прибыла в десять часов вечера в замок Плассак, где ее с почтением ожидал маркиз де Дампьер.
Ее первая цель была достигнута: она находилась в Вандее.
Ее первым делом было немедленно собрать совет:
— Мы должны объединить военные силы Шаретта, Катлино, Отишана, Кадудаля, а также армию г-жи Рошжаклен. Все вместе мы прогоним герцога Орлеанского, который незаконно занял престол Франции, и коронуем нашего короля, моего сына…
Окружавшие ее легитимисты с сомнением покачивали головами. Имевшиеся у них сведения о мерах, предпринимаемых полицией во всей Вандее, и о прибытии многочисленных королевских полкой настраивали на пессимистический лад. Некоторые сделали даже попытку открыть на это глаза Мари-Каролин. Но она заставила их умолкнуть:
— 24 мая мы возьмем в руки оружие.
Через несколько дней под именем Пти-Пьера она покинула замок Плассак, переодевшись в вандейского пастуха, отправилась в Фонтене-ле-Конт, Бурбон-Ван-де, Монтэгю и там, несмотря на присутствие десяти полков, имевших предписание на ее арест, стала переходить от фермы к ферме, пытаясь взбунтовать крестьян. Эта экспедиция превратилась в бесконечную череду забавных инцидентов.
Послушаем, что рассказывает Марк-Андре Фабр.
«Как-то утром, после долгого и утомительного перехода, она появляется, падая от усталости, на одной из ферм, где для нее приготовлена постель. Только она начала засыпать, как из соседней комнаты до нее донеслись чужие голоса. Один офицер объявляет, что того, кто выдаст герцогиню живой или мертвой, ждет награда пятьсот тысяч франков. Неожиданно дверь в ее комнату распахивается, и Мари-Каролин уже думает, что ее выдали.
— Ах ты, ленивец, — кричит фермер, — уже семь часов, а у тебя коровы еще в хлеву. Ну-ка, быстро вставай, или тебе придется иметь дело со мной!
И хозяин бросает на кровать принцессы рваную одежду пастуха!
В другой раз Пти-Пьера, проходившего мимо солдат, окликнули:
— Эй, маленький разбойник, что-то ты странно выглядишь. Иди-ка, выпей с нами стаканчик.
Не моргнув глазом, мать Генриха V опорожнила кружку сидра вместе с защитниками Июльской монархии…
Как-то ночью хижина, в которой она нашла пристанище, была окружена солдатами. Она едва успела броситься в болото с ледяной водой, в котором отсиживалась до утра.
Наконец 21 мая Мари-Каролин добралась до глав вандейской оппозиции, которые собрались в Мелье. Здесь ее ждало большое разочарование.
Пока обитатели Пале-Рояля пребывали в состоянии транса, г-жа де Фешер пыталась уговорить своего любовника оставить завещание в пользу герцога Омальского. Но принц Конде, ненавидевший потомков Филиппа Эгалите, упрямо отказывался это сделать. Тогда баронесса сменила тактику. Если до сих пор она была нежна, предупредительна, вкрадчива, то теперь стала позволять себе грубый тон, угрозы и тем самым превратила жизнь несчастного старика в настоящий кошмар. Когда у него появлялось желание зайти к ней в комнату, выразить свои чувства или просто поцеловать, в ответ слышалось:
— Сначала подпишите!
Иногда она даже била его. В иные вечера лакей Лебон слышал, стоя за дверью, как хозяин плакал у себя в комнате, повторяя сквозь слезы:
— Неблагодарная стерва!
Однажды барон де Сюрваль навестил его без предварительной договоренности. Лицо принца было опухшим и в крови.
— Вот, взгляните, что она со мной сделала! — воскликнул он.
Барон посоветовал ему решительно отказаться подписывать завещание. Принц опустил голову:
— Она грозит, что уйдет от меня!
— Ну и прекрасно! Пусть уходит!
При этих словах у последнего Конде появились слезы на глазах:
— Я не могу этого сделать, — прошептал он. — Вы не знаете, как велика сила многолетней привычки и душевной привязанности, которой я не в силах противиться…
Скандальные сцены между баронессой и ее любовником длились неделями. Наконец принц Конде уступил. Герцог Омальский был признан единственным наследником всего имущества, за исключением двенадцати миллионов, отказанных по завещанию Софи.
В этот день в Пале-Рояле был настоящий праздник.
Прошло несколько месяцев, и герцог Орлеанский взошел на престол. Принц Конде тут же втайне подготовился к отъезду в Швейцарию, чтобы присоединиться к Карлу X, жившему в изгнании. Он уже запросил заграничный паспорт и получил у своего управляющего миллион франков в банкнотах.
Софи прослышала о его приготовлениях и в ужасе помчалась в Тюильри. Узнав, что принц намерен покинуть Францию, Луи-Филипп побледнел:
— Я знаю, — сказал он, — что принц получил письмо от Карла X, в котором тот умолял его изменить завещание в пользу маленького герцога Бордосского. Если принц уедет, он ускользнет из-под вашего влияния, и мой сын лишится наследства. Надо любой ценой помешать ему уехать!
Этот разговор состоялся 25 августа 1830 года.
27 августа принца Конде нашли повешенным на оконном шпингалете. Через несколько дней после этого мэтр де ла Юпуа, судебный следователь, признавший смерть принца насильственной, был официально отправлен на пенсию…
В народе шептались, что принц Конде был убит г-жой де Фешер по просьбе короля Луи-Филиппа.
Такова была вторая версия.
А вскоре появилось и третье, весьма забавное кстати, объяснение загадочной смерти последнего из Конде…
Однажды по Парижу пронесся слух, что кое-кто из слуг в Сен-Ле сделал сенсационные признания по поводу драмы 27 августа.
Вслед за этим дамы из Сен-Жерменского предместья стали вполголоса, краснея, рассказывать такое, от чего слушавшие их приятельницы буквально кудахтали от удовольствия, так, что, по словам барона де Тьеля, «можно было подумать, будто их кто-то щекочет в самом приятном месте…».
Что же такое могли рассказать слуги принца Конде?
Надо признать, сообщенные ими подробности поражали. Если верить этим людям, принц умер, оказавшись жертвой собственной похоти. Вот их рассказ:
«Последние месяцы нашему хозяину не удавалось продемонстрировать жар своего сердца г-же де Фешер, которая без конца прибегала к всевозможным уловкам, хорошо известным не особенно порядочным девицам.
К сожалению, возбуждающий эффект ее ласк со временем притупился, и баронессе пришлось искать иные способы возбуждения Его Высочества.
Г-жа де Фешер вспомнила, что в ее стране, где повешение является официальным видом казни, ходило много не особенно серьезных рассказов о последних моментах жизни осужденных. Некоторые клиенты публичных домов, в которых она работала, рассказывали ей, что удушение вызывает особые физиологические реакции, позволяющие повешенным проявить необычную мужскую силу и познать сладостное «утешение», перед тем как отдать Богу душу…
И она решила использовать это средство, чтобы пробудить угасшие чувства своего любовника.
Каждую ночь она приходила к нему в комнату, очень даже мило подвешивала его, но всего на несколько мгновений. Как только результаты этой маленькой пытки давали о себе знать, она быстро вытаскивала принца из петли и с присущей ей энергией оделяла его необходимой порцией удовольствий…»
Но, увы, в ночь на 27 августа г-жа де Фешер вынула принца из петли на несколько секунд позже…
Придя в ужас от случившегося, она вернулась к себе в комнату, в которой находился ее молодой любовник, жандармский офицер, и вдвоем они устроили мизансцену, позволявшую предположить самоубийство.
После этого она потребовала от Луи-Филиппа распорядиться таким образом, «чтобы правосудие не особенно вникало». Монарх, стольким обязанный баронессе, подчинился ее требованию…
Эти разоблачения, поразившие простых людей, подтвердились спустя восемнадцать лет, после февральских дней 1848 года, когда была опубликована небольшая брошюра под названием «Революционные профили». Автор брошюры, Виктор Бутон, писал в ней:
«Герцог Бурбонский был повешен: его стариковские склонности облегчили это преступление; г-же де Фешер немногое потребовалось для его осуществления. Герцог питал слабость к удовольствиям, весьма странным, с точки зрения морали просто извращенным, а на взгляд шестидесятилетнего человека вполне естественным. Искусство, с которым баронесса удовлетворяла его похоть, и было причиной их старой, длительной связи. Мне бы хотелось объяснить это с помощью метафоры, но не поворачивается язык. Однако я должен все же прояснить ситуацию. Я уже говорил, что герцог имел обыкновение симулировать повешение на очень небольшом расстоянии от табурета, которого он касался кончиками своих ног. Когда он оказывался в этом положении, г-жа де Фешер заставляла его испытывать вожделение.
Однажды баронесса совсем ненадолго вынула из-под его ног табурет, и герцог и вправду оказался повешен. Это объясняет, почему все обошлось без шума, без присутствия слуг, ну и так далее. В политическом плане проблема сводится к обстоятельствам завещания. Здесь я могу сказать, что возможность открыто находиться при дворе была той побудительной причиной, которая могла заставить баронессу убрать табурет: ведь при жизни герцога у нее не было никаких официальных отношений с придворной знатью; со смертью герцога она становилась баронессой де Фешер. Отпадали все возражения против нее. Но возможно ли предположение, что Луи-Филипп был посвящен баронессой в то, что она собиралась сделать, и они сообща обрекли жертву именно на такой вид смерти? Нет, это совершенно исключено!»
Чуть позже, в другом труде, озаглавленном «Оконный шпингалет в Сен-Ле», тот же Виктор Бутон дает следующие уточнения:
«Я получил от г-на Жиске, бывшего префекта полиции, объяснение этой жестокой и… сладостной смерти и считаю своим долгом сообщить здесь детали, дабы соблюсти права Истории.
Впрочем, неблагодарность Луи-Филиппа в отношении г-на Жиске избавляет меня от необходимости умалчивать об этом деле и продолжать прятать его под спудом.
Да, принц Конде был повешен, задушен особым образом, убит, одним словом, баронессой де Фешер.
Страсть старика, его склонность к похоти создали почву для этого преступления, сделали его легко осуществимым, и при этом баронесса отнюдь не выглядела человеком, задумавшим и осуществившим это дело. Ей, в сущности, немного требовалось, чтобы совершить его.
Все знали, что никакие соображения семейных интересов не могли заставить принца расстаться с этой женщиной, которая многие годы была его общепризнанной любовницей, так что собственный муж ее покинул, и которая, когда возраст лишил принца возможности сексуального наслаждения, сумела обеспечить ему единственное наслаждение, хорошо известное профессиональным жрицам любви и вполне объясняемое психологами. Искусство, с которым баронесса удовлетворяла его похоть, как раз и было основной причиной их долгой и устойчивой связи.
Баронесса де Фешер заходила утром в определенные дни и часы в спальню принца, потянув за шнурок дверную задвижку. После нескольких прикосновений принц поднимался с постели и должен был занять место у середины оконной рамы, встав на маленький табурет. Шейный платок, привязанный к шпингалету и петлей наброшенный на шею, слегка удерживал его. В этом вытянутом и несколько напряженном положении баронесса его… (несколько слов пропущено нами) до тех пор, пока бедный старик не оказывался на седьмом небе от удовольствия.
Именно это и происходит обычно с повешенными: в этой позе они получают свое последнее удовольствие…
Так что баронессе де Фешер, желавшей избавиться от принца, надо было для этого лишь выбрать день. В одно прекрасное утро, когда герцог находился в привычной для него позе, и в тот самый момент, когда испытывал миг наслаждения, баронесса как бы нечаянно, легким ударом ноги совсем чуть-чуть отодвинула табурет, и герцог оказался теперь уже и вправду повешенным. В момент наступившего спазма у него не было ни воли, ни сил сопротивляться. Он умер спокойно, как блаженный.
Когда прибыл мировой судья и констатировал смерть герцога, им был составлен протокол, в котором в качестве позитивного факта отметил то обстоятельство, что у ног умершего еще сохраняются следы сиятельного сладострастья. Этот протокол был, если можно так выразиться, обойден молчанием во время дебатов в судебном процессе, и, однако, он был напечатан.
После того как баронесса де Фешер легонько толкнула ногой табурет, она спокойно удалилась к себе».
Дальше автор объясняет, как удалось г-же де Фешер запереть изнутри дверь в комнату принца: она сложила бечевку вдвое и получившуюся петлю набросила на ручку дверного замка, потом закрыла дверь и потянула бечевку, оба конца которой были у нее в руках; с помощью бечевки ей удалось подвинуть задвижку. А дальше оставалось только выдернуть бечевку…
«Когда баронесса вышла из комнаты, — продолжает Виктор Бутон, — никто не слышал никакого шума, ни тем более звука взламываемой двери, и никакие показания слуг так и не смогли прояснить, повесился ли принц? Маленький табурет так и стоял около ног трупа, чей безмятежный вид невозможно было объяснить.
Эта альковная тайна так и не была разглашена, но все ее подробности я нашел в архивах полицейской префектуры».
Сегодня это объяснение драмы устраивает всех историков.
И все-таки один вопрос по-прежнему остается без ответа.
Отодвинула ли г-жа де Фешер ударом ноги табурет или, по оплошности, оставила висеть несчастного принца слишком долго?
Этого мы не узнаем никогда .
Впоследствии замок Сен-Ле был снесен по распоряжению унаследовавшей его баронессы. Однако муниципалитет возвел мраморную колонну в том месте, где принц Конде был повешен.
Люди злоязычные — а таких хватает в любую эпоху — расценили возведение монумента как достаточно символичное событие…
Как бы там ни было, но баронесса обрела в Луи-Филиппе понятливого покровителя, который очень быстро замял дело…
ПОЛИТИКО-ЛЮБОВНАЯ АВАНТЮРА ГЕРЦОГИНИ БЕРРИЙСКОЙ
Кондотьер в юбке, она обожала авантюру и приключения…
Жан-Роже Благ.
В конце августа 1830 года Тьер стал членом Государственного совета.
— А теперь, — сказала ему г-жа Дон, — надо, чтобы ты стал депутатом!
Как раз в октябре одно место от департамента Буш-дю-Рон оказалось вакантным по причине отставки занимавшего его г-на де Боссе. Адольф решил воспользоваться этим случаем. «Но, — пишет Морис Реклю, — тогда действовал в соответствии с законом о выборах от 1819 года избирательный ценз, и Тьер, которого ни журналистские заработки, ни жалованье государственного советника, ни большой успех изданной им „Истории Революции“ не обогатили, не был достаточно состоятельным налогоплательщиком, чтобы заплатить налоговую „квоту“, составляющую избирательный ценз. Что же делать? Как за один день превратиться в капиталиста или крупного собственника?
У Адольфа тут же появилась идея. Он прибежал к Софи и объяснил, какая у него проблема.
Уже на второй фразе она с нежностью оборвала его:
— Г-н Дон заплатит, — сказала она.
И верно, 18 октября «Гражданское товарищество землевладельцев Руджиери и Сен-Жорж», контроль которого осуществлял муж Софи, уступило Адольфу недавно построенный дом (№ 3 по улице Нев-Сен-Жорж). Стоимость дома составляла сто тысяч франков.
У г-на Тьера такой суммы не было. Он подписал переводной вексель, предъявление которого г-н Дон и друзья его жены, проявляя истинное рыцарство, постоянно откладывали.
Став собственником, молодой государственный советник отправился в Экс, где выставил свою кандидатуру на выборах и был избран 21 октября.
2 ноября он уже был товарищем министра…
Г-жа Дон, вне себя от радости, собственными руками любовно приготовила ему сочное телячье рагу…
23 ноября 1830 года Адольф Тьер, не устававший разглагольствовать в светских гостиных и перед зеркалом в спальне г-жи Дон, впервые поднялся на депутатскую трибуну.
Его тщеславное многословие неприятно поразило Национальное собрание.
Морис Реклю сообщает мнение трех участников того заседания.
— Он похож, — говорил один из них, — на тех провинциальных цирюльников, которые в наших южных провинциях ходят от дома к дому и предлагают всем свои услуги…
— А вы, собственно, видели его? — спрашивал другой. — Мрамор трибуны скрывает его фигуру до самых плеч, а огромные очки прячут все остальное. Бедняга Лаффит, желая казаться значительным человеком, для наглядности обзавелся заместителем, которого не увидишь невооруженным глазом…
— Это, конечно, верно, что его почти не видно, — с плохо скрываемым сарказмом говорил третий, — но зато его слышно. Что за акцент! Маленький Адольф говорит о финансах так, как какая-нибудь торговка рыбой о своем родном городе…
Эти критические высказывания возмутили г-жу Дон.
Она усадила маленького Адольфа к себе на колени и постаралась утешить его.
— С сегодняшнего дня, — сказала она ему, — при поддержке моего мужа я собираюсь создать у себя нечто вроде маленького двора. Я сделаю все, от меня зависящее, чтобы эти люди обожали меня, подчинялись мне и слепо следовали за мной. Чтобы доставить мне удовольствие, они помогут тебе. И когда я скажу: «Он прекрасно выступил», — все начнут аплодировать тебе. Когда скажу: «Он очень умен», — все станут кричать, что ты гений. Короче, из поклонения мне они станут угодничать перед тобой…
Приободрившись, маленький Тьер осушил слезы, и так как у него было доброе сердце, он увлек свою любовницу на диван и лучшим из способов выразил ей свою признательность…
В июле 1831 года Тьер вторично поднялся на трибуну. На этот раз друзья г-жи Дон успели подготовить Национальное собрание, и оратор имел большой успех. Софи, расточая то тут, то там двусмысленные улыбки, не скупясь на обещания одним и позволяя некоторые вольности другим, добилась того, что в конце концов, навязала всем своего маленького человечка.
Завоевав трибуну, Тьер практически никогда больше ее не покидал. На каждом заседании он карабкался, точно гномик, просил слова, цитировал Вергилия, Тацита, Руссо, Вольтера, упивался собственными фразами и, наконец, совершенно оглушил своим марсельским краснобайством самую недоброжелательную часть депутатов.
В конце июля 1832 года, стремясь вознаградить его за все огорчения, г-жа Дон решила повезти Тьера на месяц в Тун, где вместе с мужем и дочерьми собиралась провести курортный сезон.
Через несколько недель вся компания была уже в Венсене и играла перед соседями убедительный спектакль милого доброго семейства.
Тьер никогда не был так счастлив, как в дни своего волшебного отпуска. Каждый день они совершали долгую прогулку, и тогда все удовольствия сливались для Адольфа в одно целое. Одной рукой он ласкал Софи, а другой, если можно так сказать, говорил о политике с г-жой Дон.
Этому идиллическому существованию неожиданно наступил конец, после того как от короля однажды пришло послание. Луи-Филипп, срочно нуждавшийся в человеке, не обремененном чрезмерной щепетильностью, для эффективной борьбы с министром Дюпеном, чья значительность начинала мешать, призывал к себе Тьера. Последний, поняв, что ему улыбнулась удача, обнял г-жу Дон, вскочил в карету и, весь взмыленный, примчался в Тюильри.
— Только вы можете помочь мне сформировать правительство, — сказал ему Луи-Филипп. — Тьер пожалел, что рядом не было Софи: ей было бы приятно услышать это, и спросил, чем он может быть полезен монарху.
— Спасите меня от Дюпена, который мечтает о президентстве. Убедите Сульта, подберите подходящих людей, и вы получите портфель министра.
Ровно через неделю кабинет был составлен, и Тьер стал министром внутренних дел.
Как только он уселся в министерское кресло, любовнику г-жи Дон пришлось заняться крайне деликатным делом: речь шла о необходимости арестовать одну из самых известных женщин Франции. Осуществленный публично, на глазах у большого количества свидетелей, этот арест, без сомнения, обеспечил бы министру благорасположение короля и безграничные его милости. Женщиной, против которой ему предстояло бросить все полицейские силы королевства, была герцогиня Беррийская, мать герцога Бордосского, ставшего Генрихом V после отречения Карла X…
Надо признать, что обаятельнейшая герцогиня с некоторых пор вызывала массу беспокойства у Луи-Филиппа. После Июльской революции она последовала за королевской семьей в Англию и сразу установила прочные контакты с бесстрашными легитимистами, целью которых было свергнуть Июльскую монархию и возвести на престол ее сына.
21 января 1831 года, оповещенная об этих планах, она торжественно объявила о своем согласии принять титул регентши королевства «по прибытии во Францию».
Герцогиня покинула Англию 17 июня, высадилась в Роттердаме, пересекла Германию, Тироль, Ломбардию, Пьемонт и прибыла в Геную под именем графини де Сагана 8 июля.
По просьбе Луи-Филиппа король Сардинии Карл-Альберт отказал ей в пристанище, и
изящная заговорщица поселилась в провинциальной гостинице в Масса. Там она провела зиму, принимая у себя вандейцев, легитимистов, бывших офицеров Карла X, готовых принять участие в заговоре против узурпатора, а также сотни тайных агентов. Всем и каждому она обещала в будущем оказать доверие:
— Мы непременно добьемся успеха, потому что мы боремся за самую прекрасную и самую благородную цель нашей жизни! Кому во Франции хватит смелости встать на пути матери, требующей вернуть сыну наследство от имени шестидесяти королей и восьми веков славы?.. А между тем, чтобы вернуть престол Генриху V, достаточно, как уверяет господин Шатобриан, опрокинуть горшок с монархией домашнего приготовления…
Надо помнить, что в жилах этой тридцатичетырехлетней женщины бурлила неаполитанская кровь. В обстановке бесконечных разговоров о политике в кругу участников своего маленького двора в Масса она приметила одного молодого адвоката из Нанта по имени Гибург. Внешность его была так привлекательна, что вскоре она сделала молодого человека своим обычным любовником.
Это позволило ей немного успокоить свои нервы накануне затеянной ею грандиозной авантюры.
Наконец 24 апреля 1832 года она отплыла во Францию в сопровождении небольшой кучки своих приверженцев. 30 апреля в 3 часа утра корабль высадил ее на пустынный берег поблизости от Марселя. Несколько легитимистов уже ждали ее, спрятавшись в прибрежном сосняке. Увидя ее, они бросились ей навстречу.
— Мы опрокинем горшок! — сказала она спокойно, без пафоса.
Остаток ночи она провела она уединенном хуторе, оставив марсельцев, которые не читали Шатобриана, в явном замешательстве и слегка обеспокоенными…
На следующее утро герцог д'Эскар, уже получивший от нее титул верховного управителя южных провинций, принес герцогине довольно огорчительную новость: легитимисты Марселя в своей попытке поднять мятеж провалились.
— Полиция Луи-Филиппа теперь знает, что вы, Ваше Высочество, находитесь во Франции, — добавил он. — Это значит, что нас могут схватить раньше, чем мы начнем действовать.
Потом, не умея скрыть то, что таилось в глубине души, сказал со вздохом:
— К тому же корабль, который нас привез, уже ушел.
Мари-Каролин взглянула ему в глаза:
— Но, месье, о возвращении в Италию не может быть и речи. Вы говорите, что Юг не идет за нами? Очень хорошо. Мы отправляемся в Вандею…
И, надев широкополую соломенную шляпу, она пешком направилась по дороге в Нант.
Ее путешествие через весь Лангедок было невероятным. Проводя ночь то, завернувшись в одеяло, у подножия какого-нибудь дерева, то в замке друзей, она добралась из Марселя в Плассак, используя все возможные способы передвижения. Ее видели верхом, в коляске, на корабле, в карете и даже на осле. Конной жандармерии понадобилось продемонстрировать воистину всю свою редкостную глупость, чтобы не заметить ничего подозрительного в экипаже путешественницы, которая разъезжала с двумя пистолетами и кинжалом за поясом…
Кое-какие предосторожности все-таки были приняты. В Эксе маркиз де Вильнев выправил себе паспорт для поездки в Нормандию, мотивируя это тем, что вместе с женой должен явиться к изголовью тяжело больного родственника. Роль г-жи де Вильнев играла герцогиня. Играла настолько хорошо, что неосведомленные люди с легкостью дали себя провести. Ну и ничего удивительного, если учесть, что со времени отъезда из Экса она была любовницей маркиза.
Это, между прочим, очень помогало…
Мари-Каролин никогда не упускала возможности совместить полезное с приятным, политику с любовью, авантюру с приключениями… «Принадлежа к высшей знати, она считала, — пишет Артур Брюи, — что ее ранг дает ей право на такие вольности, которые были бы предосудительны у любой обыкновенной женщины, а у нее должны восприниматься лишь как свидетельство ее прекрасного здоровья и знатного происхождения…»
На протяжении всего путешествия герцогиня, таким образом, выступала в роли пылкой маркизы.
Наконец 7 мая, избежав множества опасностей и находясь постоянно на грани катастрофы, она прибыла в десять часов вечера в замок Плассак, где ее с почтением ожидал маркиз де Дампьер.
Ее первая цель была достигнута: она находилась в Вандее.
Ее первым делом было немедленно собрать совет:
— Мы должны объединить военные силы Шаретта, Катлино, Отишана, Кадудаля, а также армию г-жи Рошжаклен. Все вместе мы прогоним герцога Орлеанского, который незаконно занял престол Франции, и коронуем нашего короля, моего сына…
Окружавшие ее легитимисты с сомнением покачивали головами. Имевшиеся у них сведения о мерах, предпринимаемых полицией во всей Вандее, и о прибытии многочисленных королевских полкой настраивали на пессимистический лад. Некоторые сделали даже попытку открыть на это глаза Мари-Каролин. Но она заставила их умолкнуть:
— 24 мая мы возьмем в руки оружие.
Через несколько дней под именем Пти-Пьера она покинула замок Плассак, переодевшись в вандейского пастуха, отправилась в Фонтене-ле-Конт, Бурбон-Ван-де, Монтэгю и там, несмотря на присутствие десяти полков, имевших предписание на ее арест, стала переходить от фермы к ферме, пытаясь взбунтовать крестьян. Эта экспедиция превратилась в бесконечную череду забавных инцидентов.
Послушаем, что рассказывает Марк-Андре Фабр.
«Как-то утром, после долгого и утомительного перехода, она появляется, падая от усталости, на одной из ферм, где для нее приготовлена постель. Только она начала засыпать, как из соседней комнаты до нее донеслись чужие голоса. Один офицер объявляет, что того, кто выдаст герцогиню живой или мертвой, ждет награда пятьсот тысяч франков. Неожиданно дверь в ее комнату распахивается, и Мари-Каролин уже думает, что ее выдали.
— Ах ты, ленивец, — кричит фермер, — уже семь часов, а у тебя коровы еще в хлеву. Ну-ка, быстро вставай, или тебе придется иметь дело со мной!
И хозяин бросает на кровать принцессы рваную одежду пастуха!
В другой раз Пти-Пьера, проходившего мимо солдат, окликнули:
— Эй, маленький разбойник, что-то ты странно выглядишь. Иди-ка, выпей с нами стаканчик.
Не моргнув глазом, мать Генриха V опорожнила кружку сидра вместе с защитниками Июльской монархии…
Как-то ночью хижина, в которой она нашла пристанище, была окружена солдатами. Она едва успела броситься в болото с ледяной водой, в котором отсиживалась до утра.
Наконец 21 мая Мари-Каролин добралась до глав вандейской оппозиции, которые собрались в Мелье. Здесь ее ждало большое разочарование.