Страница:
– Чудесный край Англия, – заметила Шерли, – а наш Йоркшир – один из самых прелестных ее уголков.
– Разве вы сами родом из Йоркшира?
– Я – йоркширка и по рождению, и по крови. Пять поколений моих предков спят под приделами Брайерфилдской церкви; и сама я появилась на свет в том полутемном мрачном доме, который вам знаком.
– Значит, мы землячки, – сказала Каролина и протянула руку.
Шерли крепко пожала ее.
– Да, – произнесла она и торжественно кивнула головой. – А вон там – это Наннлийский лес? – продолжала она, указывая на лесную гряду.
– Да.
– Вы туда ходили?
– Много раз!
– В самую глушь?
– Да.
– И каков же он?
– О, это словно лагерь лесных великанов. Если стоять у подножия этих вековых, могучих деревьев, то кажется, что их вершины ушли в заоблачную высь; мощные стволы неподвижны, словно колонны, а ветви шевелятся при малейшем дуновении. Даже при полном затишье листва чуть слышно шелестит, а при ветре над вами словно колышутся волны, словно бушует море.
– Кажется, в этом лесу было пристанище Робина Гуда?
– Как же, и там все еще многое о нем напоминает. Да, мисс Килдар, отправиться в глубь этого леса – это как бы отправиться в глубь седой старины. Виден вам просвет между деревьями в самой чаще?
– Да, хорошо виден.
– Там небольшая долина; у нее вид глубокой чаши с ровными краями, и она вся заросла травой, короткой и ярко-зеленой, как вот здесь, на лугу: у края впадины стоят купами лесные великаны – корявые могучие дубы, а на самом дне – развалины женского монастыря.
– Пойдемте туда как-нибудь вдвоем? Выберем погожее утро и отправимся туда на целый день; захватим с собой альбомы, карандаши и интересную книгу; у меня есть две маленькие корзиночки, в них моя экономка, миссис Джилл, уложит нам еду, и мы возьмем их с собой. Но может быть, такая длительная прогулка утомит вас?
– Нет-нет, в особенности если мы будем целый день в лесу, – я знаю там самые прелестные уголки, знаю, где можно нарвать орехов, когда они созреют, и где растет дикая земляника, знаю совсем уединенные, нехоженые тропинки, по которым стелются причудливые мхи, то желтые с золотистым отливом, то бледно-серые, то изумрудно-зеленые. Знакомы мне и места, где в живописном беспорядке растут деревья, радуя взгляд: могучий дуб возвышается рядом с нежной березкой и
глянцевитым буком; а ясени, величественные, как Саул, стоят поодиночке, так же как и совсем древние патриархи леса, одетые густым плющом, словно ризой. Да, мисс Килдар, я могу вам показать эти места.
– А вы не соскучитесь со мной?
– Что вы! Мне кажется, у нас много общего! Да и кого нам пригласить еще, чтобы не испортить удовольствие?
– Правда, среди наших сверстниц мы не найдем подходящей спутницы, а что касается мужчин…
– Это будет уже совсем не то, – перебила ее Каролина.
– Да, я согласна, это будет уже не то.
– Ведь мы хотим посмотреть на старые деревья, на древние развалины; провести денек как бы в прошлом среди вековечного лесного безмолвия и покоя.
– Да, вы правы, присутствие мужчин испортит все очарование; если они скучны, как Мелоун, или молодой Сайкс, или Уинн, – они только портят настроение; если же они интересны, то все равно что-то меняется, – я не могу точно определить, что именно; это чувствуешь, но выразить трудно.
– Во-первых, мы тогда не обращаем внимания на природу.
– И природа мстит нам за это; она набрасывает покрывало на свое высокое, ясное чело, скрывает свой лик и не дарит нам той безмятежной радости, какой она наполнила бы наши сердца, если бы мы пришли для того, чтобы благоговейно преклониться перед ней.
– И что же она дает нам взамен?
– Волнение и тревогу; волнение, при котором часы проходят как миг, и беспокойство, нарушающее их мирное течение…
– Способность быть счастливым во многом зависит от нас самих, – рассудительно заговорила Каролина. – Помнится, я гуляла в этом лесу с большой компанией; там были молодые священники, соседние помещики и несколько дам, и эта прогулка показалась мне невыносимо утомительной и пустой. Но когда я ходила совсем одна или вдвоем с Фанни, у меня весь день было безмятежно-счастливое настроение, – Фанни все сидела в домике лесника, беседуя с его женой и занимаясь шитьем, а я бродила где хотела, рисовала пейзажи или читала. Правда, я тогда была моложе – это было два года тому назад.
– А вам случалось гулять там с вашим кузеном Робертом Муром?
– Да, прежде случалось.
– Он, должно быть, интересный спутник?
– Как вам сказать: кузен – это ведь не то, что посторонний!
– Я знаю. Но если кузены глупы, они досаждают нам еще больше посторонних – их ведь труднее держать на расстоянии. Но ваш кузен не глуп?
– Нет, конечно, но…
– Так что же?
– Видите ли, общество глупцов несносно, вы правы, зато в присутствии умных мужчин всегда появляется странное чувство неловкости: если ваш спутник умен, благороден, образован, то вы невольно начинаете сомневаться, достойны ли вы его общества.
– О нет, тут я с вами не согласна; такое самоуничижение мне чуждо: я не считаю себя недостойной даже лучшего из них – то есть лучшего из джентльменов, хотя это, конечно, звучит нескромно; мне кажется, когда они благородны, то уж в полном смысле этого слова! Кстати сказать, ваш дядюшка, несомненно, относится к лучшим представителям своего поколения. Где бы я его ни встретила, я всегда рада видеть его смуглое, характерное и умное лицо. А вы его любите? Он к вам добр? Ответьте мне откровенно.
– Видите ли, ведь он воспитывал меня с раннего детства и уделял мне столько же внимания, сколько уделил бы родной дочери. Он, конечно, сделал мне много добра, однако я не могу сказать, что люблю его. Я предпочитаю видеть его как можно меньше.
– Странно! Ведь он, несомненно, умеет завоевывать симпатии!
– В обществе – да, но дома он суров и молчалив и прячет общительность в книжный шкаф или в ящик письменного стола точно так же, как убирает на место трость и шляпу. Своему очагу он дарит только хмурое лицо и отрывистые слова, а улыбку, шутку, острое словцо приберегает для общества.
– У него деспотичный характер?
– О нет, ничуть, он не деспот и не лицемер, о нем можно сказать, что он скорее щедрый, чем добрый, скорее блестящий, чем непосредственно искренний, скорее щепетильно беспристрастный, чем справедливый. Не знаю, понятны ли вам все эти тонкости?
– Понятны. Доброта обычно влечет за собой снисходительность, а ее нет; при непосредственности и искренности неизбежна отзывчивость, а ее тоже нет; справедливость возникает из участия и уважения к ближним, в чем наш почтенный строгий друг никак не повинен!
– Вот я и думаю, Шерли, – неужели все мужчины в семейном кругу таковы, как мой дядя? Неужели женщины их пленяют, внушают им уважение к себе только прелестью новизны и необычности, а видя их каждый день и привыкнув к ним, мужчины уже не способны питать те же чувства?
– Не знаю. Я и сама нередко об этом думаю, но пока не могу рассеять ваши сомнения. Впрочем, откровенно говоря, будь я уверена, что мужчины и вправду так непохожи на нас, так непостоянны, так быстро охладевают и перестают любить, так нечутки и невнимательны, я предпочла бы совсем не выходить замуж. Мне было бы очень тяжело обнаружить, что любимый человек ко мне равнодушен, что я ему наскучила и что все мои усилия угодить ему тщетны, ибо так уж ему положено – быть изменчивым и охладевать. Поняв это, мне не оставалось бы ничего другого, как уйти, навсегда покинуть человека, которому я бессильна подарить счастье.
– Но вы не смогли бы уйти, если бы были замужем.
– Вот то-то и оно, я уже не была бы сама себе госпожа! Я содрогаюсь при одной мысли об этом! Это, должно быть, невыносимо – сознавать, что тобой тяготятся, видят в тебе только обузу – ненавистную, гнетущую обузу! Сейчас, если я чувствую, что я лишняя, я спокойно окутываюсь своей независимостью, как плащом, прикрываюсь своей гордостью, как вуалью, и удаляюсь в уединение. А замужняя этого не может.
– В таком случае удивительно, что все девушки не дают клятву оставаться старыми девами, – заметила Каролина. – Если верить людям, умудренным опытом, это было бы разумнее всего. Вот и дядя всегда говорит о супружестве как о тяжком бремени и на всякого вступающего в брак смотрит как на безумца или, во всяком случае, как на глупца.
– Но ведь не все мужчины таковы, как ваш дядюшка, Каролина; разумеется, нет… я надеюсь, что нет, – проговорила Шерли и задумалась.
– Мне кажется, каждая из нас считает исключением из общего правила того, кого она полюбит, но только до замужества, – заметила Каролина.
– Я с вами согласна; и наш избранник кажется нам идеалом; мы верим, что он похож на нас, что между нами полная гармония; в его голосе звучат для нас самые искренние, самые нежные обещания сердца, которое никогда не охладеет к любимой; в его глазах мы видим чувство, которому можно доверять, – любовь. Наверное, нельзя доверять так называемой страсти, – она вспыхнет ярко, как огонь в сухой соломе, но лишь на минуту, и тут же угаснет! Наблюдая за нашим избранником, мы видим, что он ласков к животным, к детям, к бедному люду; и к нам он тоже ласков, добр, внимателен. Он не льстит женщинам, но кроток и.терпелив с ними; видно, что ему легко и приятно в их обществе; он любит не из тщеславных и эгоистичных расчетов, а так же, как и мы, – от чистого сердца. Мы замечаем, что он справедлив, не способен лгать, честен, порядочен; как только он входит в комнату, на душе становится светло и радостно; уходит он – мы впадаем в уныние и тоску. Мы узнаем, что он любящий сын и заботливый брат; кто осмелится утверждать, что такой человек не будет хорошим мужем?
– Мой дядя первый же заявит без малейшего колебания: «Через месяц он к тебе охладеет».
– То же самое скажет и миссис Прайор.
– Миссис Йорк и мисс Мэнн будут мрачно намекать на то же.
– Ну, если они правдивые оракулы, то лучше не влюбляться.
– Что может быть лучше! Если только вам это удастся!
– Я предпочитаю сомневаться в их правоте.
– Как, значит, вы уже попались?
– Нет, а уж если бы попалась, то знаете, у каких правдивых советчиков попросила бы я совета?
– Любопытно узнать.
– Не у мужчин, не у женщин, молодых или старых, а у босоногого мальчугана-ирландца, что приходит к моим дверям просить подаяния; у мышки, что украдкой вылезает из норки; у птицы, что в снежную стужу стучит клювом в мое окно, прося бросить ей крошку; у собаки, что лижет мне руки и сидит у моих ног.
– А случалось ли вам встретить человека, ласкового к этим безобидным существам?
– А вам случалось ли встретить человека, к которому льнули бы такие существа, шли бы за ним следом, доверяли бы ему?
– У нас в доме есть старый пес и черная кошка. И я знаю человека, на коленях у которого обязательно усядется эта кошка или влезет к нему на плечо и с мурлыканьем начнет тереться о его щеку, а стоит ему показаться во дворе, как старый пес вылезает из своей конуры, и машет хвостом, и визжит от радости.
– А как же ведет себя этот «некто»?
– Ласково поглаживает кошку, позволяя ей расположиться как можно удобнее, а если встанет, то осторожно поднимет ее и опустит на пол, но никогда не отбросит грубо; так же и с собакой – он посвистит ей и приласкает ее.
– Правда? Уж не Роберт ли это?
– Ну конечно, Роберт.
– Прекрасный человек, – с жаром проговорила Шерли, и глаза ее сверкнули.
– Он и вправду прекрасен! Разве у него не красивые глаза, не тонкие черты лица, не высокий благородный лоб!
– Да, все это так, Каролина! Он и великодушен и хорош собой.
– Я была уверена, что вы сумеете оценить его! С первого же раза, увидев ваше лицо, я это поняла.
– Я была расположена к нему и до того, как узнала его; когда я его увидела, он мне понравился; теперь я восхищаюсь им; красота очаровывает сама по себе, Каролина; если же она сочетается с добротой, то очарование становится всесильным.
– А если прибавляется еще и ум, Шерли?
– Тогда никто не может устоять.
– И тут нам не мешает вспомнить о моем дяде и о наших дамах – Прайор, Йорк и Мэнн.
– Вспомнить, как квакали египетские лягушки! Он – благородный человек! Я уже вам говорила: когда мужчина благороден – он венец творения, он истинный сын Бога. Он вылеплен по образу и подобию своего Создателя, несет в душе его божественную искру и возвышается над всем человечеством! Да, великому, доброму, прекрасному мужчине принадлежит первенство в мироздании!
– Он стоит выше нас, женщин?
– Мне кажется, оспаривать у него первенство – унизительно для нас самих; неужели левая рука должна состязаться в превосходстве с правой? Пристало ли пульсу соперничать с сердцем? Или венам – с наполняющей их кровью?
– Однако мужчины и женщины, мужья и жены ужасно ссорятся, Шерли.
– Несчастные! Испорченные, падшие создания! Им был уготован Творцом иной жребий, иные чувства.
– Но можем мы, женщины, считать себя равными мужчинам или нет?
– Я только радуюсь, если мужчина во всех отношениях выше меня и дает мне почувствовать свое превосходство.
– И вы такого встретили?
– Надеюсь встретить когда-нибудь; и если он будет намного выше меня, тем лучше: снисходить – унизительно, преклониться – сладостно. Но вот что грустно – всякий раз как я готова благоговейно преклониться, я обнаруживаю, что введена в заблуждение, что мой избранник – это ложный Бог, недостойный моего почитания.
– Мисс Килдар, не зайдете ли ко мне? Мы у дверей моего дома.
– Сегодня нет, но завтра я зайду и уведу вас к себе на весь вечер. Каролина, если вы и на самом деле такая, какой мне кажетесь сейчас, мы с вами близко сойдемся. Еще ни с одной девушкой мне не случалось беседовать так откровенно, как нынче с вами. Ну, поцелуйте меня на прощание.
Миссис Прайор не меньше самой Шерли искала встреч с Каролиной. Она, никогда не ходившая по гостям, вскоре после знакомства явилась к ней с визитом. Священника в это время не было дома. День выдался томительно-душный, она раскраснелась и выглядела возбужденной то ли от жары, то ли оттого, что пришла в незнакомый дом: ведь она вела очень замкнутую жизнь. Когда Каролина вышла к ней в столовую, миссис Прайор сидела на диване, обмахиваясь носовым платком, дрожала и, казалось, была близка к истерике.
Каролина в душе подивилась на такое неумение владеть собой в ее возрасте и на такую слабость при таком цветущем виде. Миссис Прайор поспешила сослаться на духоту и усталость от прогулки; пока она, в который уже раз, торопливо, но бессвязно объясняла, чем вызвано ее столь неожиданное волнение, Каролина принялась ласково ухаживать за гостьей, снимая с нее шаль и шляпку. Надо сказать, что миссис Прайор не от всякого соглашалась принимать такие знаки внимания; бывало, стоит кому-нибудь только прикоснуться к ней или подойти близко, как она отпрянет с растерянным и холодным видом, отнюдь не лестным для того, кто вознамерился проявить эту учтивость; однако она с готовностью позволила проворным ручкам Каролины распоряжаться собой и, казалось, даже находила в этом облегчение. Спустя несколько минут она перестала дрожать и успокоилась.
Когда к ней вернулось самообладание, она заговорила о повседневных делах. В многолюдном обществе миссис Прайор редко открывала рот; а если ей все же приходилось вступать в разговор, то она говорила, мучительно стесняясь и с трудом связывая слова; но с глазу на глаз она была приятной собеседницей, отсутствие живости в речи искупалось изяществом оборотов, она судила обо всем здраво и рассудительно и могла поддерживать разговор на самые разнообразные темы; Каролина даже не предполагала, что беседа с этой дамой доставит ей столько удовольствия.
На стене, против дивана, на котором они сидели, висели три портрета; в середине, над камином, – женский портрет, по бокам от него – два мужских.
Миссис Прайор, нарушив минутное молчание, воцарившееся после получасовой оживленной беседы, заметила:
– Какое прекрасное, безукоризненно правильное лицо у этой дамы, здесь даже резцу скульптора нечего было бы исправить. Это портрет?
– Это портрет миссис Хелстоун.
– Миссис Мэттьюсон Хелстоун? Жены вашего дядюшки?
– Да, и говорят, что здесь она как живая. До свадьбы она слыла первой красавицей в наших местах.
– Ну что ж, она заслуживала эту славу. Лицо прекрасное, точеное, только его несколько портит безжизненное выражение; эту особу вряд ли можно назвать женщиной с характером.
– Мне кажется, она была на редкость тихой и молчаливой.
– Вот бы не подумала, что ваш дядюшка выберет себе такую жену! Он ведь как будто любит, чтобы его развлекали, занимали веселой болтовней.
– В обществе – да. Но по его собственным словам, он не ужился бы с женой-болтушкой, у себя дома ему нужен покой. В гости ходят, чтобы развлечься, говорит он, а домой возвращаются, чтобы почитать и поразмышлять.
– Я слышала, что миссис Мэттьюсон скончалась вскоре после своего замужества?
– Спустя пять лет.
– Так вот, моя милочка, – проговорила миссис Прайор, вставая, – надеюсь, вы будете частой гостьей у нас в Филдхеде. Хорошо? Вам, вероятно, бывает тоскливо в этом доме, где у вас нет даже близкой вам женщины.
– Я уже привыкла. Я ведь и росла одна. Разрешите, я помогу вам накинуть шаль.
Миссис Прайор покорно приняла ее услуги.
– Если вам понадобится помощь в ваших занятиях, прошу вас, обращайтесь ко мне.
Каролина поблагодарила ее за любезность.
– Я надеюсь часто беседовать с вами совсем запросто, как сегодня. Мне хочется быть вам чем-нибудь полезной.
Каролина снова поблагодарила ее, подумав про себя, что в груди этой дамы под внешней холодностью бьется горячее, доброе сердце. Заметив, что миссис Прайор, направляясь к выходу, еще раз бросила внимательный взгляд на портреты, Каролина как бы между прочим объяснила:
– Портрет, что у самого окна, – дядя, каким он был лет двадцать тому назад; а на этом, слева от камина, изображен его брат Джеймс – мой отец.
– Они немного похожи, однако очертания лба и рта говорят о различии в характерах.
– А в чем оно заключается? – с любопытством спросила Каролина, провожая гостью к выходу. – Джеймса Хелстоуна, моего отца, обычно считают более красивым. Всякий, увидев его впервые, восклицает: «Какой красавец!» А вы, миссис Прайор, с этим согласны? – Конечно, черты лица у него гораздо приятнее и тоньше, чем у вашего дяди.
– А в чем, скажите, разница в их характерах, о которой вы упомянули? Мне любопытно узнать, правильно ли вы угадали?
– Дорогая моя, дядя ваш человек долга; его лоб и рот выражают твердость характера, а взгляд – спокойствие, уверенность в себе.
– А мой отец? Не бойтесь обидеть меня, я всегда предпочитаю правду.
– Вы предпочитаете правду? Это очень похвально, всегда придерживайтесь правды, не отклоняйтесь от нее. Так вот, ваш отец, – останься он в живых, – вряд ли мог бы служить опорой для своей дочери; но голова у него на редкость изящная, – вероятно, его писали в молодости. Дорогая, – внезапно обернулась она к Каролине, – понимаете ли вы неоценимую важность твердости характера?
– Без этого ни один характер нельзя считать положительным.
– Вы говорите от души? Вам случалось задумываться над этим?
– Часто. Этого требовали от меня обстоятельства моей жизни.
– Значит, урок не прошел даром, хотя и был преждевременным; по-видимому, почва не пустая и не каменистая, иначе семена, упавшие раньше срока, не дали бы всхода. Не стойте на сквозняке, дорогая. Желаю вам всего хорошего.
Каролина вскоре стала дорожить своим новым знакомством и очень ценила общество Шерли и миссис Прайор. Она поняла, что упустить такой случай – внести в свою жизнь известное разнообразие – было бы ошибкой; новые впечатления отвлекли ее от тяжелых мыслей, неустанно сосредоточенных на одном и том же, устремлявшихся по одному и тому же руслу, непрестанно терзавших ее наболевшую душу.
Вскоре она стала охотно проводить целые дни в Филдхеде, в обществе Шерли и миссис Прайор, – обе, казалось, ни минуты не могли обойтись без нее. В постоянном теплом внимании пожилой дамы не было и тени навязчивости, хотя оно и было бдительным и неусыпным. Мне уже приходилось говорить, что она была особа со странностями, и это было очень заметно в ее отношении к Каролине: она не спускала с нее глаз, готова была охранять каждый ее шаг; ей всегда доставляло удовольствие, когда Каролина обращалась к ней за советом или за помощью, и она дарила ей свои советы и помощь с такой радостью, что и Каролина стала ценить эту ласковую опеку.
Полное послушание Шерли своей бывшей наставнице вначале немало удивляло Каролину, так же как и то, что эта замкнутая, сдержанная дама, по-видимому, чувствовала себя совершенно свободно в доме своей юной воспитанницы и, занимая чрезвычайно зависимое положение, держалась весьма независимо; но стоило только ближе сойтись с ними обеими, и все становилось понятным; всякий, как думала теперь Каролина, кому довелось коротко узнать миссис Прайор, не мог оставаться к ней равнодушным, не полюбить, не оценить ее. Пусть она питала пристрастие к старомодным нарядам, разговаривала излишне церемонным языком и была очень замкнутой, пусть за ней водилось множество странностей, – зато она была помощницей, добрым советчиком и по-своему ласковым другом, и всякому, кто привык к ней, уже трудно было обходиться без нее. И если сама Каролина, дружа с Шерли, не испытывала чувства зависимости или унижения, то почему же оно должно было возникнуть у миссис Прайор? Правда, хозяйка поместья была богата, даже очень богата в сравнении со своей новой приятельницей: у одной была тысяча фунтов чистого годового дохода, у другой – ни пенни; однако Шерли никогда не подчеркивала своего превосходства, и все ее друзья чувствовали себя с нею на равной ноге, что было не принято среди помещиков Брайерфилда и Уинбери.
Причина этого заключалась в том, что интересы Шерли не сосредоточивались только на деньгах или положении в обществе. Разумеется, она ценила богатство – основу своей независимости, и временами мысль о том, что она владелица поместья и земельных угодий, что у нее есть свои арендаторы, приводила ее в восторг; особенно отрадно становилось у нее на душе, когда она мысленно обозревала все свои владения, расположенные в лощине и состоявшие из образцовой суконной фабрики, красильни, склада товаров, а также дома, сада и служб, обозначаемых общим названием «усадьба в лощине». Но все эти ничуть не скрываемые восторги были удивительно наивны; что же касается более серьёзных стремлений, то они были направлены совсем на другое: почитать все великое, уважать все доброе и радоваться всему веселому – вот в чем выражались наклонности ее души. Она уделяла куда больше сил удовлетворению этих наклонностей, чем упрочению своего высокого положения в обществе.
Сначала мисс Килдар приняла участие в Каролине только потому, что увидела в ней тихое, замкнутое, хрупкое существо, которое как бы требовало забот о себе. Этот интерес стал значительно глубже, когда она заметила, что все ее собственные мысли находят отклик в сердце новой приятельницы. Она бы этого никогда не подумала. Сперва ей показалось, что от хорошенькой Каролины, с ее изящными манерами и приятным голосом, трудно ожидать, чтобы она к тому же могла выделяться по своему развитию среди заурядных девушек. Поэтому Шерли была приятно удивлена при виде лукавой усмешки, озарившей миловидное личико, когда разок-другой позволила себе несколько смелую шутку. Еще больше удивилась она, обнаружив целую сокровищницу самостоятельно накопленных знаний и свежих незаученных мыслей в этой девичьей головке, обрамленной легкими кудрями. Вкусы, понимание прекрасного совпадали у обеих. Книги, которые больше всего доставляли удовольствие мисс Килдар, нравились также и мисс Хелстоун. Точно так же многое из того, что не терпела Каролина, не нравилось и Шерли, – и той и другой, например, была не по душе ходульная напыщенность и фальшивая чувствительность в литературе.
По мнению Шерли, лишь немногие люди обладают хорошим вкусом к поэзии, тем чутьем, которое помогает отличить подлинное от подделки. Нередко бывало, что, прочтя те или иные стихи, вызывающие искренний восторг людей образованных и неглупых, она сама не находила в них ничего, кроме сентиментальности, цветистых выражений, внешнего блеска или в лучшем случае некоторого изящества стиля; правда, в них попадались иной раз умные мысли, ценные сведения и кое-где даже блестки фантазии, но – увы! – они так же отличались от подлинной поэзии, как отличается тяжелая великолепная мозаичная ваза от небольшой чаши, отлитой из чистого золота; или, приводя читателю другое сравнение, – как отличается искусственная гирлянда цветов от свежего, только что сорванного ландыша.
Шерли обнаружила, что Каролина умеет ценить подлинное золото и презирает блестящую мишуру. Словом, души обеих подруг были настроены на один лад и звучали подчас согласно.
Однажды под вечер девушки сидели вдвоем в дубовой гостиной. Весь этот дождливый день они провели вместе и ничуть не скучали; сумерки уже сгущались, однако свечей еще не зажигали, и, сидя в полутемной комнате, подруги притихли и погрузились в раздумье. Западный ветер яростно завывал вокруг дома и гнал с далекого океана косматые дождевые тучи; снаружи, за старинными окнами с частым переплетом, бушевала непогода, внутри все дышало миром и тишиной.
– Разве вы сами родом из Йоркшира?
– Я – йоркширка и по рождению, и по крови. Пять поколений моих предков спят под приделами Брайерфилдской церкви; и сама я появилась на свет в том полутемном мрачном доме, который вам знаком.
– Значит, мы землячки, – сказала Каролина и протянула руку.
Шерли крепко пожала ее.
– Да, – произнесла она и торжественно кивнула головой. – А вон там – это Наннлийский лес? – продолжала она, указывая на лесную гряду.
– Да.
– Вы туда ходили?
– Много раз!
– В самую глушь?
– Да.
– И каков же он?
– О, это словно лагерь лесных великанов. Если стоять у подножия этих вековых, могучих деревьев, то кажется, что их вершины ушли в заоблачную высь; мощные стволы неподвижны, словно колонны, а ветви шевелятся при малейшем дуновении. Даже при полном затишье листва чуть слышно шелестит, а при ветре над вами словно колышутся волны, словно бушует море.
– Кажется, в этом лесу было пристанище Робина Гуда?
– Как же, и там все еще многое о нем напоминает. Да, мисс Килдар, отправиться в глубь этого леса – это как бы отправиться в глубь седой старины. Виден вам просвет между деревьями в самой чаще?
– Да, хорошо виден.
– Там небольшая долина; у нее вид глубокой чаши с ровными краями, и она вся заросла травой, короткой и ярко-зеленой, как вот здесь, на лугу: у края впадины стоят купами лесные великаны – корявые могучие дубы, а на самом дне – развалины женского монастыря.
– Пойдемте туда как-нибудь вдвоем? Выберем погожее утро и отправимся туда на целый день; захватим с собой альбомы, карандаши и интересную книгу; у меня есть две маленькие корзиночки, в них моя экономка, миссис Джилл, уложит нам еду, и мы возьмем их с собой. Но может быть, такая длительная прогулка утомит вас?
– Нет-нет, в особенности если мы будем целый день в лесу, – я знаю там самые прелестные уголки, знаю, где можно нарвать орехов, когда они созреют, и где растет дикая земляника, знаю совсем уединенные, нехоженые тропинки, по которым стелются причудливые мхи, то желтые с золотистым отливом, то бледно-серые, то изумрудно-зеленые. Знакомы мне и места, где в живописном беспорядке растут деревья, радуя взгляд: могучий дуб возвышается рядом с нежной березкой и
глянцевитым буком; а ясени, величественные, как Саул, стоят поодиночке, так же как и совсем древние патриархи леса, одетые густым плющом, словно ризой. Да, мисс Килдар, я могу вам показать эти места.
– А вы не соскучитесь со мной?
– Что вы! Мне кажется, у нас много общего! Да и кого нам пригласить еще, чтобы не испортить удовольствие?
– Правда, среди наших сверстниц мы не найдем подходящей спутницы, а что касается мужчин…
– Это будет уже совсем не то, – перебила ее Каролина.
– Да, я согласна, это будет уже не то.
– Ведь мы хотим посмотреть на старые деревья, на древние развалины; провести денек как бы в прошлом среди вековечного лесного безмолвия и покоя.
– Да, вы правы, присутствие мужчин испортит все очарование; если они скучны, как Мелоун, или молодой Сайкс, или Уинн, – они только портят настроение; если же они интересны, то все равно что-то меняется, – я не могу точно определить, что именно; это чувствуешь, но выразить трудно.
– Во-первых, мы тогда не обращаем внимания на природу.
– И природа мстит нам за это; она набрасывает покрывало на свое высокое, ясное чело, скрывает свой лик и не дарит нам той безмятежной радости, какой она наполнила бы наши сердца, если бы мы пришли для того, чтобы благоговейно преклониться перед ней.
– И что же она дает нам взамен?
– Волнение и тревогу; волнение, при котором часы проходят как миг, и беспокойство, нарушающее их мирное течение…
– Способность быть счастливым во многом зависит от нас самих, – рассудительно заговорила Каролина. – Помнится, я гуляла в этом лесу с большой компанией; там были молодые священники, соседние помещики и несколько дам, и эта прогулка показалась мне невыносимо утомительной и пустой. Но когда я ходила совсем одна или вдвоем с Фанни, у меня весь день было безмятежно-счастливое настроение, – Фанни все сидела в домике лесника, беседуя с его женой и занимаясь шитьем, а я бродила где хотела, рисовала пейзажи или читала. Правда, я тогда была моложе – это было два года тому назад.
– А вам случалось гулять там с вашим кузеном Робертом Муром?
– Да, прежде случалось.
– Он, должно быть, интересный спутник?
– Как вам сказать: кузен – это ведь не то, что посторонний!
– Я знаю. Но если кузены глупы, они досаждают нам еще больше посторонних – их ведь труднее держать на расстоянии. Но ваш кузен не глуп?
– Нет, конечно, но…
– Так что же?
– Видите ли, общество глупцов несносно, вы правы, зато в присутствии умных мужчин всегда появляется странное чувство неловкости: если ваш спутник умен, благороден, образован, то вы невольно начинаете сомневаться, достойны ли вы его общества.
– О нет, тут я с вами не согласна; такое самоуничижение мне чуждо: я не считаю себя недостойной даже лучшего из них – то есть лучшего из джентльменов, хотя это, конечно, звучит нескромно; мне кажется, когда они благородны, то уж в полном смысле этого слова! Кстати сказать, ваш дядюшка, несомненно, относится к лучшим представителям своего поколения. Где бы я его ни встретила, я всегда рада видеть его смуглое, характерное и умное лицо. А вы его любите? Он к вам добр? Ответьте мне откровенно.
– Видите ли, ведь он воспитывал меня с раннего детства и уделял мне столько же внимания, сколько уделил бы родной дочери. Он, конечно, сделал мне много добра, однако я не могу сказать, что люблю его. Я предпочитаю видеть его как можно меньше.
– Странно! Ведь он, несомненно, умеет завоевывать симпатии!
– В обществе – да, но дома он суров и молчалив и прячет общительность в книжный шкаф или в ящик письменного стола точно так же, как убирает на место трость и шляпу. Своему очагу он дарит только хмурое лицо и отрывистые слова, а улыбку, шутку, острое словцо приберегает для общества.
– У него деспотичный характер?
– О нет, ничуть, он не деспот и не лицемер, о нем можно сказать, что он скорее щедрый, чем добрый, скорее блестящий, чем непосредственно искренний, скорее щепетильно беспристрастный, чем справедливый. Не знаю, понятны ли вам все эти тонкости?
– Понятны. Доброта обычно влечет за собой снисходительность, а ее нет; при непосредственности и искренности неизбежна отзывчивость, а ее тоже нет; справедливость возникает из участия и уважения к ближним, в чем наш почтенный строгий друг никак не повинен!
– Вот я и думаю, Шерли, – неужели все мужчины в семейном кругу таковы, как мой дядя? Неужели женщины их пленяют, внушают им уважение к себе только прелестью новизны и необычности, а видя их каждый день и привыкнув к ним, мужчины уже не способны питать те же чувства?
– Не знаю. Я и сама нередко об этом думаю, но пока не могу рассеять ваши сомнения. Впрочем, откровенно говоря, будь я уверена, что мужчины и вправду так непохожи на нас, так непостоянны, так быстро охладевают и перестают любить, так нечутки и невнимательны, я предпочла бы совсем не выходить замуж. Мне было бы очень тяжело обнаружить, что любимый человек ко мне равнодушен, что я ему наскучила и что все мои усилия угодить ему тщетны, ибо так уж ему положено – быть изменчивым и охладевать. Поняв это, мне не оставалось бы ничего другого, как уйти, навсегда покинуть человека, которому я бессильна подарить счастье.
– Но вы не смогли бы уйти, если бы были замужем.
– Вот то-то и оно, я уже не была бы сама себе госпожа! Я содрогаюсь при одной мысли об этом! Это, должно быть, невыносимо – сознавать, что тобой тяготятся, видят в тебе только обузу – ненавистную, гнетущую обузу! Сейчас, если я чувствую, что я лишняя, я спокойно окутываюсь своей независимостью, как плащом, прикрываюсь своей гордостью, как вуалью, и удаляюсь в уединение. А замужняя этого не может.
– В таком случае удивительно, что все девушки не дают клятву оставаться старыми девами, – заметила Каролина. – Если верить людям, умудренным опытом, это было бы разумнее всего. Вот и дядя всегда говорит о супружестве как о тяжком бремени и на всякого вступающего в брак смотрит как на безумца или, во всяком случае, как на глупца.
– Но ведь не все мужчины таковы, как ваш дядюшка, Каролина; разумеется, нет… я надеюсь, что нет, – проговорила Шерли и задумалась.
– Мне кажется, каждая из нас считает исключением из общего правила того, кого она полюбит, но только до замужества, – заметила Каролина.
– Я с вами согласна; и наш избранник кажется нам идеалом; мы верим, что он похож на нас, что между нами полная гармония; в его голосе звучат для нас самые искренние, самые нежные обещания сердца, которое никогда не охладеет к любимой; в его глазах мы видим чувство, которому можно доверять, – любовь. Наверное, нельзя доверять так называемой страсти, – она вспыхнет ярко, как огонь в сухой соломе, но лишь на минуту, и тут же угаснет! Наблюдая за нашим избранником, мы видим, что он ласков к животным, к детям, к бедному люду; и к нам он тоже ласков, добр, внимателен. Он не льстит женщинам, но кроток и.терпелив с ними; видно, что ему легко и приятно в их обществе; он любит не из тщеславных и эгоистичных расчетов, а так же, как и мы, – от чистого сердца. Мы замечаем, что он справедлив, не способен лгать, честен, порядочен; как только он входит в комнату, на душе становится светло и радостно; уходит он – мы впадаем в уныние и тоску. Мы узнаем, что он любящий сын и заботливый брат; кто осмелится утверждать, что такой человек не будет хорошим мужем?
– Мой дядя первый же заявит без малейшего колебания: «Через месяц он к тебе охладеет».
– То же самое скажет и миссис Прайор.
– Миссис Йорк и мисс Мэнн будут мрачно намекать на то же.
– Ну, если они правдивые оракулы, то лучше не влюбляться.
– Что может быть лучше! Если только вам это удастся!
– Я предпочитаю сомневаться в их правоте.
– Как, значит, вы уже попались?
– Нет, а уж если бы попалась, то знаете, у каких правдивых советчиков попросила бы я совета?
– Любопытно узнать.
– Не у мужчин, не у женщин, молодых или старых, а у босоногого мальчугана-ирландца, что приходит к моим дверям просить подаяния; у мышки, что украдкой вылезает из норки; у птицы, что в снежную стужу стучит клювом в мое окно, прося бросить ей крошку; у собаки, что лижет мне руки и сидит у моих ног.
– А случалось ли вам встретить человека, ласкового к этим безобидным существам?
– А вам случалось ли встретить человека, к которому льнули бы такие существа, шли бы за ним следом, доверяли бы ему?
– У нас в доме есть старый пес и черная кошка. И я знаю человека, на коленях у которого обязательно усядется эта кошка или влезет к нему на плечо и с мурлыканьем начнет тереться о его щеку, а стоит ему показаться во дворе, как старый пес вылезает из своей конуры, и машет хвостом, и визжит от радости.
– А как же ведет себя этот «некто»?
– Ласково поглаживает кошку, позволяя ей расположиться как можно удобнее, а если встанет, то осторожно поднимет ее и опустит на пол, но никогда не отбросит грубо; так же и с собакой – он посвистит ей и приласкает ее.
– Правда? Уж не Роберт ли это?
– Ну конечно, Роберт.
– Прекрасный человек, – с жаром проговорила Шерли, и глаза ее сверкнули.
– Он и вправду прекрасен! Разве у него не красивые глаза, не тонкие черты лица, не высокий благородный лоб!
– Да, все это так, Каролина! Он и великодушен и хорош собой.
– Я была уверена, что вы сумеете оценить его! С первого же раза, увидев ваше лицо, я это поняла.
– Я была расположена к нему и до того, как узнала его; когда я его увидела, он мне понравился; теперь я восхищаюсь им; красота очаровывает сама по себе, Каролина; если же она сочетается с добротой, то очарование становится всесильным.
– А если прибавляется еще и ум, Шерли?
– Тогда никто не может устоять.
– И тут нам не мешает вспомнить о моем дяде и о наших дамах – Прайор, Йорк и Мэнн.
– Вспомнить, как квакали египетские лягушки! Он – благородный человек! Я уже вам говорила: когда мужчина благороден – он венец творения, он истинный сын Бога. Он вылеплен по образу и подобию своего Создателя, несет в душе его божественную искру и возвышается над всем человечеством! Да, великому, доброму, прекрасному мужчине принадлежит первенство в мироздании!
– Он стоит выше нас, женщин?
– Мне кажется, оспаривать у него первенство – унизительно для нас самих; неужели левая рука должна состязаться в превосходстве с правой? Пристало ли пульсу соперничать с сердцем? Или венам – с наполняющей их кровью?
– Однако мужчины и женщины, мужья и жены ужасно ссорятся, Шерли.
– Несчастные! Испорченные, падшие создания! Им был уготован Творцом иной жребий, иные чувства.
– Но можем мы, женщины, считать себя равными мужчинам или нет?
– Я только радуюсь, если мужчина во всех отношениях выше меня и дает мне почувствовать свое превосходство.
– И вы такого встретили?
– Надеюсь встретить когда-нибудь; и если он будет намного выше меня, тем лучше: снисходить – унизительно, преклониться – сладостно. Но вот что грустно – всякий раз как я готова благоговейно преклониться, я обнаруживаю, что введена в заблуждение, что мой избранник – это ложный Бог, недостойный моего почитания.
– Мисс Килдар, не зайдете ли ко мне? Мы у дверей моего дома.
– Сегодня нет, но завтра я зайду и уведу вас к себе на весь вечер. Каролина, если вы и на самом деле такая, какой мне кажетесь сейчас, мы с вами близко сойдемся. Еще ни с одной девушкой мне не случалось беседовать так откровенно, как нынче с вами. Ну, поцелуйте меня на прощание.
Миссис Прайор не меньше самой Шерли искала встреч с Каролиной. Она, никогда не ходившая по гостям, вскоре после знакомства явилась к ней с визитом. Священника в это время не было дома. День выдался томительно-душный, она раскраснелась и выглядела возбужденной то ли от жары, то ли оттого, что пришла в незнакомый дом: ведь она вела очень замкнутую жизнь. Когда Каролина вышла к ней в столовую, миссис Прайор сидела на диване, обмахиваясь носовым платком, дрожала и, казалось, была близка к истерике.
Каролина в душе подивилась на такое неумение владеть собой в ее возрасте и на такую слабость при таком цветущем виде. Миссис Прайор поспешила сослаться на духоту и усталость от прогулки; пока она, в который уже раз, торопливо, но бессвязно объясняла, чем вызвано ее столь неожиданное волнение, Каролина принялась ласково ухаживать за гостьей, снимая с нее шаль и шляпку. Надо сказать, что миссис Прайор не от всякого соглашалась принимать такие знаки внимания; бывало, стоит кому-нибудь только прикоснуться к ней или подойти близко, как она отпрянет с растерянным и холодным видом, отнюдь не лестным для того, кто вознамерился проявить эту учтивость; однако она с готовностью позволила проворным ручкам Каролины распоряжаться собой и, казалось, даже находила в этом облегчение. Спустя несколько минут она перестала дрожать и успокоилась.
Когда к ней вернулось самообладание, она заговорила о повседневных делах. В многолюдном обществе миссис Прайор редко открывала рот; а если ей все же приходилось вступать в разговор, то она говорила, мучительно стесняясь и с трудом связывая слова; но с глазу на глаз она была приятной собеседницей, отсутствие живости в речи искупалось изяществом оборотов, она судила обо всем здраво и рассудительно и могла поддерживать разговор на самые разнообразные темы; Каролина даже не предполагала, что беседа с этой дамой доставит ей столько удовольствия.
На стене, против дивана, на котором они сидели, висели три портрета; в середине, над камином, – женский портрет, по бокам от него – два мужских.
Миссис Прайор, нарушив минутное молчание, воцарившееся после получасовой оживленной беседы, заметила:
– Какое прекрасное, безукоризненно правильное лицо у этой дамы, здесь даже резцу скульптора нечего было бы исправить. Это портрет?
– Это портрет миссис Хелстоун.
– Миссис Мэттьюсон Хелстоун? Жены вашего дядюшки?
– Да, и говорят, что здесь она как живая. До свадьбы она слыла первой красавицей в наших местах.
– Ну что ж, она заслуживала эту славу. Лицо прекрасное, точеное, только его несколько портит безжизненное выражение; эту особу вряд ли можно назвать женщиной с характером.
– Мне кажется, она была на редкость тихой и молчаливой.
– Вот бы не подумала, что ваш дядюшка выберет себе такую жену! Он ведь как будто любит, чтобы его развлекали, занимали веселой болтовней.
– В обществе – да. Но по его собственным словам, он не ужился бы с женой-болтушкой, у себя дома ему нужен покой. В гости ходят, чтобы развлечься, говорит он, а домой возвращаются, чтобы почитать и поразмышлять.
– Я слышала, что миссис Мэттьюсон скончалась вскоре после своего замужества?
– Спустя пять лет.
– Так вот, моя милочка, – проговорила миссис Прайор, вставая, – надеюсь, вы будете частой гостьей у нас в Филдхеде. Хорошо? Вам, вероятно, бывает тоскливо в этом доме, где у вас нет даже близкой вам женщины.
– Я уже привыкла. Я ведь и росла одна. Разрешите, я помогу вам накинуть шаль.
Миссис Прайор покорно приняла ее услуги.
– Если вам понадобится помощь в ваших занятиях, прошу вас, обращайтесь ко мне.
Каролина поблагодарила ее за любезность.
– Я надеюсь часто беседовать с вами совсем запросто, как сегодня. Мне хочется быть вам чем-нибудь полезной.
Каролина снова поблагодарила ее, подумав про себя, что в груди этой дамы под внешней холодностью бьется горячее, доброе сердце. Заметив, что миссис Прайор, направляясь к выходу, еще раз бросила внимательный взгляд на портреты, Каролина как бы между прочим объяснила:
– Портрет, что у самого окна, – дядя, каким он был лет двадцать тому назад; а на этом, слева от камина, изображен его брат Джеймс – мой отец.
– Они немного похожи, однако очертания лба и рта говорят о различии в характерах.
– А в чем оно заключается? – с любопытством спросила Каролина, провожая гостью к выходу. – Джеймса Хелстоуна, моего отца, обычно считают более красивым. Всякий, увидев его впервые, восклицает: «Какой красавец!» А вы, миссис Прайор, с этим согласны? – Конечно, черты лица у него гораздо приятнее и тоньше, чем у вашего дяди.
– А в чем, скажите, разница в их характерах, о которой вы упомянули? Мне любопытно узнать, правильно ли вы угадали?
– Дорогая моя, дядя ваш человек долга; его лоб и рот выражают твердость характера, а взгляд – спокойствие, уверенность в себе.
– А мой отец? Не бойтесь обидеть меня, я всегда предпочитаю правду.
– Вы предпочитаете правду? Это очень похвально, всегда придерживайтесь правды, не отклоняйтесь от нее. Так вот, ваш отец, – останься он в живых, – вряд ли мог бы служить опорой для своей дочери; но голова у него на редкость изящная, – вероятно, его писали в молодости. Дорогая, – внезапно обернулась она к Каролине, – понимаете ли вы неоценимую важность твердости характера?
– Без этого ни один характер нельзя считать положительным.
– Вы говорите от души? Вам случалось задумываться над этим?
– Часто. Этого требовали от меня обстоятельства моей жизни.
– Значит, урок не прошел даром, хотя и был преждевременным; по-видимому, почва не пустая и не каменистая, иначе семена, упавшие раньше срока, не дали бы всхода. Не стойте на сквозняке, дорогая. Желаю вам всего хорошего.
Каролина вскоре стала дорожить своим новым знакомством и очень ценила общество Шерли и миссис Прайор. Она поняла, что упустить такой случай – внести в свою жизнь известное разнообразие – было бы ошибкой; новые впечатления отвлекли ее от тяжелых мыслей, неустанно сосредоточенных на одном и том же, устремлявшихся по одному и тому же руслу, непрестанно терзавших ее наболевшую душу.
Вскоре она стала охотно проводить целые дни в Филдхеде, в обществе Шерли и миссис Прайор, – обе, казалось, ни минуты не могли обойтись без нее. В постоянном теплом внимании пожилой дамы не было и тени навязчивости, хотя оно и было бдительным и неусыпным. Мне уже приходилось говорить, что она была особа со странностями, и это было очень заметно в ее отношении к Каролине: она не спускала с нее глаз, готова была охранять каждый ее шаг; ей всегда доставляло удовольствие, когда Каролина обращалась к ней за советом или за помощью, и она дарила ей свои советы и помощь с такой радостью, что и Каролина стала ценить эту ласковую опеку.
Полное послушание Шерли своей бывшей наставнице вначале немало удивляло Каролину, так же как и то, что эта замкнутая, сдержанная дама, по-видимому, чувствовала себя совершенно свободно в доме своей юной воспитанницы и, занимая чрезвычайно зависимое положение, держалась весьма независимо; но стоило только ближе сойтись с ними обеими, и все становилось понятным; всякий, как думала теперь Каролина, кому довелось коротко узнать миссис Прайор, не мог оставаться к ней равнодушным, не полюбить, не оценить ее. Пусть она питала пристрастие к старомодным нарядам, разговаривала излишне церемонным языком и была очень замкнутой, пусть за ней водилось множество странностей, – зато она была помощницей, добрым советчиком и по-своему ласковым другом, и всякому, кто привык к ней, уже трудно было обходиться без нее. И если сама Каролина, дружа с Шерли, не испытывала чувства зависимости или унижения, то почему же оно должно было возникнуть у миссис Прайор? Правда, хозяйка поместья была богата, даже очень богата в сравнении со своей новой приятельницей: у одной была тысяча фунтов чистого годового дохода, у другой – ни пенни; однако Шерли никогда не подчеркивала своего превосходства, и все ее друзья чувствовали себя с нею на равной ноге, что было не принято среди помещиков Брайерфилда и Уинбери.
Причина этого заключалась в том, что интересы Шерли не сосредоточивались только на деньгах или положении в обществе. Разумеется, она ценила богатство – основу своей независимости, и временами мысль о том, что она владелица поместья и земельных угодий, что у нее есть свои арендаторы, приводила ее в восторг; особенно отрадно становилось у нее на душе, когда она мысленно обозревала все свои владения, расположенные в лощине и состоявшие из образцовой суконной фабрики, красильни, склада товаров, а также дома, сада и служб, обозначаемых общим названием «усадьба в лощине». Но все эти ничуть не скрываемые восторги были удивительно наивны; что же касается более серьёзных стремлений, то они были направлены совсем на другое: почитать все великое, уважать все доброе и радоваться всему веселому – вот в чем выражались наклонности ее души. Она уделяла куда больше сил удовлетворению этих наклонностей, чем упрочению своего высокого положения в обществе.
Сначала мисс Килдар приняла участие в Каролине только потому, что увидела в ней тихое, замкнутое, хрупкое существо, которое как бы требовало забот о себе. Этот интерес стал значительно глубже, когда она заметила, что все ее собственные мысли находят отклик в сердце новой приятельницы. Она бы этого никогда не подумала. Сперва ей показалось, что от хорошенькой Каролины, с ее изящными манерами и приятным голосом, трудно ожидать, чтобы она к тому же могла выделяться по своему развитию среди заурядных девушек. Поэтому Шерли была приятно удивлена при виде лукавой усмешки, озарившей миловидное личико, когда разок-другой позволила себе несколько смелую шутку. Еще больше удивилась она, обнаружив целую сокровищницу самостоятельно накопленных знаний и свежих незаученных мыслей в этой девичьей головке, обрамленной легкими кудрями. Вкусы, понимание прекрасного совпадали у обеих. Книги, которые больше всего доставляли удовольствие мисс Килдар, нравились также и мисс Хелстоун. Точно так же многое из того, что не терпела Каролина, не нравилось и Шерли, – и той и другой, например, была не по душе ходульная напыщенность и фальшивая чувствительность в литературе.
По мнению Шерли, лишь немногие люди обладают хорошим вкусом к поэзии, тем чутьем, которое помогает отличить подлинное от подделки. Нередко бывало, что, прочтя те или иные стихи, вызывающие искренний восторг людей образованных и неглупых, она сама не находила в них ничего, кроме сентиментальности, цветистых выражений, внешнего блеска или в лучшем случае некоторого изящества стиля; правда, в них попадались иной раз умные мысли, ценные сведения и кое-где даже блестки фантазии, но – увы! – они так же отличались от подлинной поэзии, как отличается тяжелая великолепная мозаичная ваза от небольшой чаши, отлитой из чистого золота; или, приводя читателю другое сравнение, – как отличается искусственная гирлянда цветов от свежего, только что сорванного ландыша.
Шерли обнаружила, что Каролина умеет ценить подлинное золото и презирает блестящую мишуру. Словом, души обеих подруг были настроены на один лад и звучали подчас согласно.
Однажды под вечер девушки сидели вдвоем в дубовой гостиной. Весь этот дождливый день они провели вместе и ничуть не скучали; сумерки уже сгущались, однако свечей еще не зажигали, и, сидя в полутемной комнате, подруги притихли и погрузились в раздумье. Западный ветер яростно завывал вокруг дома и гнал с далекого океана косматые дождевые тучи; снаружи, за старинными окнами с частым переплетом, бушевала непогода, внутри все дышало миром и тишиной.