Страница:
Где он, этот мир иной? В чем заключается иная жизнь?.. Почему я это спрашиваю? Разве у меня нет причин сетовать,. что уже близок час, когда тайная завеса отделит меня от живых? Разве я не знаю, что скоро – слишком скоро – откроется Великая Тайна? Дух великий, в чью божественную сущность я верю, правый Боже, Отец мой, кого я молила и днем и ночью с самого детства, прошу тебя: помоги слабому созданию своему! Поддержи меня в неизбежном испытании, которого я так страшусь! Дай мне силы! Дай мне терпения! Ниспошли мне – о, ниспошли мне веру!!!
Каролина бессильно откинулась на подушку. Миссис Прайор незаметно выскользнула из комнаты и вскоре снова вошла с таким видом, словно не слыша ни слова из этой странной молитвы.
На следующий день к Каролине явилось несколько посетителей; разнесся слух, что ей стало хуже. Пришел мистер Холл со своей сестрой Маргарет; посидев у постели больной, оба удалились в слезах. Они не ожидали, что бедняжка так плоха. Пришла Гортензия Мур. При ней Каролина сразу оживилась. Улыбаясь, она уверяла, что ничего опасного в ее болезни нет. Она говорила тихим, но веселым голосом, щеки ее от волнения порозовели, и выглядела она много лучше.
– Как поживает мистер Роберт? – спросила миссис Прайор, когда гостья уже собиралась уходить.
– Перед отъездом он был вполне здоров.
– Перед отъездом? Разве он уехал?
Гортензия объяснила, что полиция сообщила ему какие-то новые сведения о бунтовщиках, которых он разыскивает, поэтому Роберт утром отправился в Бирмингем и вряд ли вернется ранее, чем через две недели.
– Он знает о том, что мисс Хелстоун тяжело больна?
– Нет. Он, как и я, думал, что она просто сильно простужена.
После ее ухода миссис Прайор около часа не подходила к постели больной: она слышала, как та плачет, и не могла смотреть на ее слезы.
Вечером она принесла Каролине чаю. Та на миг приоткрыла глаза и посмотрела на свою сиделку отсутствующим взглядом.
– Это летнее утро пахнет жимолостью, – проговорила девушка. – Я почувствовала ее запах, когда стояла у окна конторы.
Когда с запекшихся губ слетают такие слова, они пронзают любящее сердце того, кто их слышит, как стальные иглы. В книгах они, возможно, звучат романтично, в жизни – душераздирающе.
– Милая, вы меня не узнаете? – спросила миссис Прайор.
– Я только что позвала Роберта завтракать; я была с ним в саду, он велел мне уйти… Обильная роса освежила цветы… персики дозревают… – Дорогая! Радость моя! – снова и снова звала ее сиделка.
– Я думала, уже день, думала, солнце давно взошло… Почему так темно?.. Разве нет луны?..
А в это время полная луна светила с ясного, безоблачного неба прямо в окно, заливая комнату голубым сиянием,
– Значит, сейчас не утро? Я разве не в лощине?.. Кто здесь?.. Я вижу!.. Чья это тень у моей постели?
– Это я, ваш друг, ваша сиделка, ваша… Склоните голову мне на плечо, очнитесь! – И едва слышным шепотом: – Боже, сжалься! Сохрани ей жизнь, а мне дай силы, дай мужества! Научи меня, как ей сказать!
Минуты текли в молчании. Больная неподвижно и равнодушно лежала в объятиях сиделки, которая обнимала ее дрожащими руками.
– Теперь мне легче, – прошептала наконец Каролина. – Много легче. Я знаю, где я. Это вы со мной, миссис Прайор. Я забылась, а когда очнулась, говорила что-то. Люди часто бредят, когда больны. Как громко у вас бьется сердце! Не бойтесь…
– Это не от страха, дитя мое, это просто волнение, сейчас все пройдет. Я принесла вам чаю, Кэри, ваш дядя сам его заваривал. Вы ведь знаете, он говорит, что лучше него этого не сделать ни одной хозяйке. Попробуйте! Он очень огорчается, что вы так мало едите, – съешьте хоть что-нибудь, чтобы его порадовать!
– Дайте мне пить, у меня во рту пересохло. Каролина пила с жадностью.
– Который теперь час? – спросила она.
– Начало десятого.
– Только-то? Какая длинная ночь впереди! Но чай меня подкрепил, я, пожалуй, сяду.
Миссис Прайор приподняла ее и взбила подушки.
– Слава Богу, что мне не все время так плохо, не всегда я такая беспомощная и жалкая. Днем, после ухода Гортензии, мне стало хуже; надеюсь, теперь полегчает. Ночь сейчас, должно быть, хороша, правда? Луна такая яркая…
– Да, сейчас очень красиво, ночь великолепная. Старая колокольня так и сверкает, словно из серебра.
– На кладбище, наверное, все тихо, покойно…
– Да, и в саду тоже: всюду роса блестит на листве.
– Что вы видите на могилах – высокий бурьян и крапиву или цветы среди мягкой травы?
– Я вижу закрывшиеся на ночь белые маргаритки, – на некоторых могилках, они сверкают, как жемчужины. Томас выполол лопухи и сорную траву и все расчистил.
– Я рада. Мне всегда приятно, когда там все в порядке, – от этого становится как-то спокойнее на душе. Наверное, в церкви луна сейчас светит, как в моей комнате, и лунный свет падает сквозь восточное окно прямо на могильные плиты. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу надпись над могилой моего бедного отца, черные буквы на белом мраморе. Там еще много места и для других надписей.
– Утром приходил Вильям Фаррен поухаживать за вашими цветами. Он боится, что, пока вы больны, о них никто не позаботится. А два самых любимых ваших цветка в горшках он даже унес домой, чтобы присмотреть за ними до вашего выздоровления.
– Если бы мне пришлось писать завещание, я бы оставила Вильяму все мои цветы, Шерли – все безделушки, кроме медальона, – пусть его с меня не снимают, а вам – все книги.
Помолчав, Каролина проговорила:
– Миссис Прайор, мне так хочется попросить вас кое о чем.
– О чем же, Каролина?
– Вы знаете, как я люблю слушать, когда вы поете, – спойте мне псалом! Тот самый, который начинается словами: «Наш Бог – опора дней былых…»
Миссис Прайор тотчас согласилась и запела.
Не диво, что Каролина любила ее слушать. Голос миссис Прайор всегда был нежен и звонок, как серебряный колокольчик, а когда она начинала петь, он звучал просто божественно, – ни флейта, ни арфа не могли с ним сравниться по чистоте тонов. Но голос ничего не значил в сравнении с выразительностью ее пения: в нем раскрывалась вся ее трепетная, любящая душа.
Заслышав псалом, служанки в кухне побросали свои дела и поспешили поближе к ведущей наверх лестнице, и даже старик Хелстоун, прогуливавшийся по саду, раздумывая о хрупкости и слабости женщин, застыл на месте, чтобы не упустить ни одной ноты печальной мелодии. Почему-то вспомнилась ему давно забытая покойница жена и почему-то еще больнее стало при мысли о безвременно увядающей юности Каролины. С облегчением вспомнил он о том, что обещал зайти сегодня к Уинну, мировому судье, и поспешил прочь. Хелстоун терпеть не мог тоскливых размышлений и печали, и когда на него нападало такое настроение, он.старался отделаться от него поскорее. Но псалом все еще следовал за ним, когда он шагал через поля, а потому он ускорил свой и без того быстрый шаг, чтобы избавиться наконец от этого наваждения, от этих слов, звучавших ему вслед:
Нам Бог опора дней былых,
Надежда новых дней;
Он крепче крепостей любых,
И дома он родней.
По слову Божьему восстал
Из праха род людской. «Вернешься в прах,
– Господь сказал, —
И станешь вновь землей!»
Стремителен столетий бег,
Неуловим для глаз:
Как ночь, уходит целый век
В рассветный краткий час.
Плывем по времени – реке,
Мы – утлые челны,
Бесследно таем вдалеке,
Как днем – ночные сны.
Народы на заре времен
Цветут, как луг весной,
Но будет солнцем луг сожжен
И ляжет под косой.
Господь, опора дней былых,
Надежда новых дней,
Будь с нами в горестях любых
И сделай нас сильней!
– А теперь песню, шотландскую песенку! – попросила Каролина, когда миссис Прайор допела псалом. – Ту самую, про холмы и долины Дуна.
И снова миссис Прайор запела – вернее, пыталась запеть. Но после первого же куплета голос ее дрогнул: переполненное сердце не выдержало, и она залилась слезами.
– Этот волнующий, грустный напев довел вас до слез, – огорченно проговорила Каролина. – Идите ко мне, я вас успокою.
Миссис Прайор подошла, присела на край постели и позволила больной обнять себя исхудавшими руками.
– Вы так часто утешали меня, – прошептала девушка, целуя ее в щеку. – Позвольте же мне вас утешить! Надеюсь, – добавила она, – вы плачете не из-за меня?
Ответа не последовало.
– Вы думаете, мне уже не станет лучше? Я ведь не сильно больна, просто очень слаба.
– Но душа, Каролина, ваша душа сломлена, ваше сердце разбито! Вы столько выстрадали, столько перенесли унижений, разочарований, отчаяния!
– Да, наверное, горе было и есть мой самый страшный недуг. Иногда я думаю, что, если бы у меня появился хоть проблеск радости, я бы еще смогла поправиться.
– Вам хочется жить?
– У меня нет цели в жизни.
– Вы любите меня, Каролина?
– Очень, по-настоящему, порой невыразимо. Вот и теперь мне кажется, будто сердце мое слилось с вашим.
– Я сейчас вернусь, – проговорила миссис Прайор, укладывая больную на подушки.
Оставив Каролину, она быстро подошла к двери, осторожно повернула ключ и, убедившись, что дверь заперта, вернулась к постели. Тут она наклонилась над больной, отбросила полог, чтобы он не затенял лунный свет, и пристально посмотрела на Каролину.
– В таком случае, если вы меня вправду любите, – заговорила она быстрым, прерывающимся шепотом, – если вам действительно кажется, как вы сами сказали, будто сердце ваше слилось с моим, то мои слова не огорчат вас и не поразят. Узнайте же: мое сердце было источником жизни для вашего, в вас течет моя кровь, вы моя, моя дочь, мое родное дитя!
– Миссис Прайор!..
– Девочка моя!
– Значит… значит, вы… вы хотите меня удочерить?
– Это значит, что, хоть я не дала тебе ничего иного, зато я дала тебе жизнь, я тебя вскормила, я твоя настоящая мать, и ни одна женщина не может отнять у меня право называться так!
– Но миссис Джеймс Хелстоун, жена моего отца, – я ее даже не помню! – разве не она моя мать?
– Она твоя мать. Джеймс Хелстоун был моим мужем. Говорю тебе, ты моя дочь. Я в этом убедилась. Я боялась, что в тебе не окажется ничего моего, – для меня это было бы жестоким ударом. Но я вижу, что это не так. Бог был ко мне милостив: у моей дочери моя душа; она принадлежит только мне, мне одной, и принадлежит по праву! Внешность, черты лица – все это от Джеймса. В юности он был красив, и даже пороки не смогли его обезобразить. Отец дал тебе, дорогая, эти синие глаза и мягкие каштановые волосы; он дал тебе прелестный овал лица и правильные черты; вся твоя красота – от него. Но сердце и разум у тебя – мои. Я заронила в твою душу добрые семена, и они дали всходы и принесли совершенные плоды. Дитя мое! Мое уважение к тебе так же глубоко, как моя любовь.
– Неужели все это правда? Уж не грежу ли я?
– Это так же верно, как то, что твои щечки сейчас снова должны округлиться и расцвести здоровым румянцем.
– Родная мать! Неужели я смогу полюбить мать так же, как люблю вас? Мне говорили, что многим она не нравилась…
– Тебе так говорили? Теперь послушай, что скажет мать: она не хочет угождать людям и не заботится об их мнении, потому что все ее мысли обращены только к дочери; она думает только о том – примет ее дочь или оттолкнет?
– Но если вы моя мама, – весь мир для меня изменился! Тогда я буду жить, наверное буду! Тогда я сделаю все, чтобы поправиться…
– Ты должна поправиться! Ты пила из моей груди жизнь и силы, когда была хрупким прелестным младенцем, а я склонялась над тобой и плакала, глядя в твои голубые глазенки, ибо в самой твоей красоте с ужасом различала знакомые черты, знакомые свойства, которые жгли мое сердце, как раскаленное железо, пронзали мою душу, как холодный клинок. Доченька моя! Мы так долго были врозь! Теперь я вернулась, чтобы лелеять тебя.
Она привлекла Каролину к себе на грудь, обняла и принялась тихонько покачивать, словно убаюкивая маленького ребенка.
– Мама! Маменька!
Дитя прильнуло к матери, и та, услышав призыв, почувствовала трепетную жажду ласки, прижала ее к себе еще крепче. Она осыпала Каролину поцелуями, шептала ей нежные слова, склоняясь над нею, словно голубка над своим птенцом.
Долгое время в комнате царило молчание.
– Дядя знает?
– Да, твой дядя знает. Я открылась ему в первый день, как пришла сюда.
– Вы узнали меня, когда мы впервые встретились в Филдхеде?
– Как же я могла тебя не узнать? Когда доложили о приходе мистера и мисс Хелстоун, я знала, что сейчас увижу свое дитя.
– Так вот, значит, в чем дело. Я тогда заметила, что вы взволнованны.
– Ты ничего не могла заметить: я умею скрывать свои чувства. Ты даже представить себе не можешь, что я пережила за те две минуты, которые прошли до твоего появления в гостиной. Они показались мне вечностью! Ты не знаешь, как потрясли меня твой взгляд, вид, походка…
– Почему? Я вас разочаровала?
– «На кого она похожа?» – спрашивала я себя, и когда увидела, то чуть не упала в обморок.
– Но почему же, мама?
– Я вся дрожала тогда. Я говорила себе: «Я никогда не откроюсь ей, она никогда не узнает, кто я!»
– Но я ведь не сказала и не сделала ничего особенного. Просто немного оробела перед незнакомыми людьми, и все.
– Я вскоре заметила твою робость, и это меня немного успокоило. Но мне бы хотелось, чтобы ты была неуклюжей, смешной, неловкой…
– Я ничего не понимаю.
– У меня были причины бояться красивой внешности, не доверять любезности, трепетать перед изысканностью, обходительностью и грацией. Красота и обольщение вошли в мою жизнь, когда я была замкнутой и печальной, юной и доверчивой, когда я была несчастной гувернанткой и, медленно угасая, погибала от ненавистной робости. Тогда, Каролина, я приняла обольщение за дар небесный! Я пошла за ним, я отдала ему без остатка всю себя – свою жизнь, свое будущее, свои надежды на счастье. Но мне суждено было увидеть, как у домашнего очага белая маска ангела спала, яркий маскарадный наряд был сброшен, и передо мной предстал… О, Боже, как я страдала!
Она уткнулась лицом в подушку.
– Да, я страдала! Никто этого не видел, никто не знал, – мне не у кого было искать сочувствия, и не было у меня ни выхода, ни надежды.
– Утешьтесь, мама, теперь все прошло.
– Да, прошло, но принесло свои плоды. Бог научил меня терпению, поддержал меня в дни тоски и скорби. Я дрожала от ужаса, сомнения одолевали меня, но Бог провел меня через все испытания, и вот наконец я узрела спасительный свет. Ужас терзал меня, но Господь избавил меня от кошмара и дал мне в утешение иную, совершенную любовь…
Помолчав, она снова обратилась к дочери:
– Ты слышишь меня, Каролина?
– Да, мама.
– Запомни: когда в следующий раз ты придешь к могиле своего отца, смотри с уважением на высеченное там имя. Тебе он не причинил зла. Тебе он передал все сокровища своей красоты и ни одного темного пятнышка. Все, что ты получила от него, – безупречно. Ты должна быть ему благодарна. Не думай о том, что произошло между ним и мной, не суди нас, пусть Бог будет нам судьею. А людские законы здесь ни при
чем, совершенно ни при чем. Они бессильны защитить меня, бессильны, как тростник перед ветром, а его они могли удержать не более, чем лепет слабоумного. Ты сказала: «Теперь все прошло». Да, нас рассудила смерть. Он спит, погребенный там, в церкви. И в эту ночь я скажу его праху то, чего до сих пор еще не говорила ни разу. Я говорю ему: «Покойся в мире, Джеймс! Смотри: твой страшный долг сегодня оплачен. Взгляни! Я стираю своей рукой длинный перечень черных обид. Джеймс, твое дитя искупило все, – твое живое воплощение, существо, наделенное тобой совершенством черт, единственный добрый подарок, который ты мне сделал. Взгляни, сегодня она с любовью прильнула к моей груди и назвала меня нежным именем матери. Муж мой, я прощаю тебя!»
– Маменька, родная, как хорошо! Если бы папа мог вас услышать! Наверное, он бы обрадовался, если бы узнал, что мы его по-прежнему любим.
– Я не говорила о любви; я говорила о прощении. Вспомни, разве я сказала хоть слово о любви? И не скажу даже на том свете, если нам доведется там встретиться.
– О, мама, как вы, должно быть, страдали!
– Ах, дитя мое, сердце человеческое может выстрадать все. Оно может вместить больше слез, чем воды в океане. Мы даже не знаем, как оно глубоко, как оно всеобъемлюще, пока не соберутся черные тучи несчастья и не заполнят его непроницаемым мраком.
– Маменька, забудьте об этом!
– Забыть? – проговорила миссис Прайор со странной усмешкой. – Скорее Северный полюс двинется на юг, скорее Европа переместится к берегам Австралии, чем я забуду.
– Довольно, мама! Отдохните! Успокойтесь…
И дочь начала укачивать мать, как мать только что укачивала свое дитя. Наконец миссис Прайор заплакала, потом постепенно успокоилась и вернулась к нежным заботам о больной, на время прерванным волнением. Уложив дочь на постель, она пригладила подушку, поправила простыню. Затем она заново причесала мягкие распустившиеся локоны Каролины, освежила ее влажный лоб прохладной душистой эссенцией.
– Маменька, попросите принести свечи, а то я вас не вижу. И скажите дяде, чтобы потом зашел ко мне; я хочу услышать от него, что я – ваша дочь. И еще, маменька, поужинайте здесь! Не оставляйте меня сегодня ни на минуту!
– Ах, Каролина! Хорошо, что ты так ласкова. Ты велишь мне уйти, и я уйду; велишь вернуться, и я вернусь; велишь что-либо сделать, и я все сделаю. Ты унаследовала от отца не только внешность, но и его манеры. Когда ты говоришь «маменька», я уже ожидаю приказа, хоть и высказанного с нежностью. И то слава Богу!
«Впрочем, – продолжала она про себя, – он тоже говорил нежно, особенно когда хотел, и голос его звучал как нежнейшая флейта. Зато потом, когда мы оставались одни, в нем слышались такие дикие ноты, что нервы не выдерживали, кровь свертывалась в жилах и можно было сойти с ума!»
– Но, маменька, кого же мне еще просить о том или об этом, как не вас? Я не хочу, чтобы кто-то другой приближался ко мне или что-либо делал для меня. Только не позволяйте мне быть назойливой: останавливайте меня, если я забудусь.
– Не рассчитывай, что я буду тебя останавливать, ты должна сама следить за собой. У меня не так уж много мужества, мне его всегда не хватало, и это мое несчастье. Из-за него я осталась матерью без дочери, из-за него я десять лет была разлучена с моим ребенком, несмотря на то что мой муж умер и я могла бы предъявить на тебя свои права, из-за него рука моя дрогнула и я позволила вырвать из моих объятий младенца, с которым могла бы еще не расставаться.
– Как это случилось, маменька?
– Я отдала тебя еще совсем малюткой, потому что ты была слишком хороша и я боялась твоей красоты, мне она казалась признаком жестокости. Мне переслали твой портрет, когда тебе исполнилось восемь лет, и этот портрет подтвердил мои опасения. Если бы я увидела загорелую деревенскую девушку, – обыкновенного неуклюжего ребенка с некрасивым личиком, – я бы тотчас потребовала, чтобы тебя вернули мне. Но тогда на портрете под серебряной бумагой я увидела полный изящества, аристократический цветок. Каждая черточка твоя говорила: «Я – маленькая леди!» Я слишком недавно была рабыней одного красавца джентльмена, – раздавленная, парализованная, умирающая под градом обид и оскорблений, – чтобы решиться связать свою жизнь с другим еще более прекрасным и очаровательным существом его крови. Маленькая прелестная леди вызвала во мне ужас; ее благородное изящество пронзило меня дрожью. В жизни своей я еще не видела человека, у которого красота сочеталась бы с правдивостью, скромностью и благонравием. Чем совершеннее и прекраснее внешность, рассуждала я, тем порочнее и злее душа. Я почти не верила, что воспитание может исправить такую душу; вернее, я сознавала свою полную неспособность повлиять на нее. Ах, Каролина, я не осмелилась тогда взять тебя к себе и оставила у твоего дяди. Я знала Мэттьюсона Хелстоуна как человека строгого, но справедливого..Он, как и все, сурово осудил мое странное, противоестественное для матери решение, но я этого заслуживала.
– Маменька, почему вы назвались миссис Прайор?
– Это девичья фамилия моей матери. Я приняла ее, чтобы укрыться от всех тревог. Имя мужа слишком живо напоминало мне нашу семейную жизнь, и это было невыносимо. Кроме того, мне угрожали насильно вернуть меня в прежнее рабство, хотя я скорее предпочла бы гроб супружескому ложу и могилу – дому твоего отца. Новое имя защищало, скрывало меня. И под его прикрытием я вернулась к своему прежнему занятию воспитательницы. Сначала я едва зарабатывала на жизнь. Но сколь сладким был даже голод, когда я обрела покой! Сколь надежными казались мне темнота и холод жалкой лачуги, ибо под ее кровлю не врывался зловещий багряный отблеск страха; сколь безмятежным было мое одиночество, которое не могли больше нарушить насилие и порок!
– Но, маменька, вы же бывали в этих местах прежде! Почему же вас никто не узнал, когда вы вернулись сюда вместе с мисс Килдар?
– Я провела здесь всего несколько дней перед свадьбой, лет двадцать назад, а кроме того, в те дни я выглядела совсем иной. Я была стройной, почти такой же стройной, как ты сейчас. А ко времени возвращения все во мне изменилось; черты лица, прическа, одежда – все стало другим. Можешь ты вообразить меня гибкой юной девушкой в легком платьице из белого муслина, с голыми руками в браслетах, с бусами на шее, с греческой прической?
– Да, вы, должно быть, сильно переменились. Но, мама, я слышу, входная дверь стукнула! Если это дядя, попросите его подняться, и пусть он подтвердит, что я не сплю, что все это правда, а не сновидение или бред!
Но мистер Хелстоун уже сам поднимался по лестнице. Миссис Прайор позвала его в комнату Каролины.
– Надеюсь, ей не стало хуже? – поспешно спросил он.
– Я думаю, ей лучше. Она хочет поговорить с вами и выглядит не такой слабой.
– Хорошо, – проговорил он и быстро вошел в комнату. – Ну, Кэри, как дела? Ты выпила чай, который я заварил? Я приготовил его для тебя по своему вкусу.
– Выпила все до капельки, дядюшка, и мне сразу стало лучше. Этот чай меня совсем оживил. Мне хочется видеть вокруг себя людей, вот я и попросила миссис Прайор позвать вас.
Почтенный священнослужитель был явно доволен и в то же время смущен. Он с охотой составил бы компанию своей больной племяннице минут на десять, раз ей этого захотелось, но о чем с ней говорить, Хелстоун совершенно себе не представлял, а потому только хмыкал и переминался с ноги на ногу.
– Ты у нас живо поправишься, – заговорил он, чтобы хоть что-нибудь сказать. – Болезнь у тебя пустячная и скоро пройдет. Тебе надо пить портвейн, хоть целую бочку, если сможешь, и есть дичь и устрицы, – я для тебя что угодно раздобуду. И поверь мне, после такого лечения ты сможешь потягаться в силе хоть с самим Самсоном!
– Скажите, дядя, кто эта дама, что стоит позади вас в ногах моей постели?
– Боже правый! – воскликнул мистер Хелстоун. – Уж не грезит ли она?
Миссис Прайор улыбнулась.
– Да, я грежу! – отозвалась Каролина тихим счастливым голосом. – Я попала в чудесный мир и хочу, чтобы вы сказали мне, дядюшка, истинный это мир или только видение? Кто эта дама? Назовите ее!
– Надо снова позвать доктора Райла, сударыня, или еще лучше доктора Мак-Тёрка – он не такой шарлатан. Пусть Томас немедля седлает лошадь и отправляется за ним!
– Нет, мне не нужно доктора! Мама будет моим единственным врачом. Теперь вы понимаете, дядя?
Мистер Хелстоун сдвинул очки с переносицы на лоб, вытащил табакерку и взял добрую понюшку. Подкрепившись таким образом, он коротко ответил:
– Теперь догадываюсь. Значит, вы ей сказали, сударыня? – обратился он к миссис Прайор.
– И это правда? – спросила Каролина, приподнимаясь в постели. – Она действительно моя мать?
– Надеюсь, ты не станешь плакать, не устроишь сцену и не забьешься в истерике, если я отвечу «да»?
– Плакать? Я бы заплакала, если бы вы ответили «нет». Я бы не пережила разочарования. Но скажите мне ее имя! Как вы ее назовете?
– Эту полную даму в старомодном черном платье, хотя она выглядит достаточно молодо, чтобы нарядиться и получше, эту леди зовут Агнесса Хелстоун. Она была женой моего брата Джеймса, а теперь она его вдова.
– И она моя мать?
– Вот недоверчивый человечек! Посмотри-ка на ее рожицу, миссис Прайор! Не больше моей ладони, а сколько серьезности, сколько в ней ожидания! Во всяком случае, она произвела тебя на свет, – заверил он Каролину. – Надеюсь, ты постараешься отблагодарить ее хотя бы тем, что скоро поправишься и щечки твои округлятся. Вот напасть! Какая она была цветущая! И куда только все подевалось – не пойму, клянусь жизнью!
Каролина бессильно откинулась на подушку. Миссис Прайор незаметно выскользнула из комнаты и вскоре снова вошла с таким видом, словно не слыша ни слова из этой странной молитвы.
На следующий день к Каролине явилось несколько посетителей; разнесся слух, что ей стало хуже. Пришел мистер Холл со своей сестрой Маргарет; посидев у постели больной, оба удалились в слезах. Они не ожидали, что бедняжка так плоха. Пришла Гортензия Мур. При ней Каролина сразу оживилась. Улыбаясь, она уверяла, что ничего опасного в ее болезни нет. Она говорила тихим, но веселым голосом, щеки ее от волнения порозовели, и выглядела она много лучше.
– Как поживает мистер Роберт? – спросила миссис Прайор, когда гостья уже собиралась уходить.
– Перед отъездом он был вполне здоров.
– Перед отъездом? Разве он уехал?
Гортензия объяснила, что полиция сообщила ему какие-то новые сведения о бунтовщиках, которых он разыскивает, поэтому Роберт утром отправился в Бирмингем и вряд ли вернется ранее, чем через две недели.
– Он знает о том, что мисс Хелстоун тяжело больна?
– Нет. Он, как и я, думал, что она просто сильно простужена.
После ее ухода миссис Прайор около часа не подходила к постели больной: она слышала, как та плачет, и не могла смотреть на ее слезы.
Вечером она принесла Каролине чаю. Та на миг приоткрыла глаза и посмотрела на свою сиделку отсутствующим взглядом.
– Это летнее утро пахнет жимолостью, – проговорила девушка. – Я почувствовала ее запах, когда стояла у окна конторы.
Когда с запекшихся губ слетают такие слова, они пронзают любящее сердце того, кто их слышит, как стальные иглы. В книгах они, возможно, звучат романтично, в жизни – душераздирающе.
– Милая, вы меня не узнаете? – спросила миссис Прайор.
– Я только что позвала Роберта завтракать; я была с ним в саду, он велел мне уйти… Обильная роса освежила цветы… персики дозревают… – Дорогая! Радость моя! – снова и снова звала ее сиделка.
– Я думала, уже день, думала, солнце давно взошло… Почему так темно?.. Разве нет луны?..
А в это время полная луна светила с ясного, безоблачного неба прямо в окно, заливая комнату голубым сиянием,
– Значит, сейчас не утро? Я разве не в лощине?.. Кто здесь?.. Я вижу!.. Чья это тень у моей постели?
– Это я, ваш друг, ваша сиделка, ваша… Склоните голову мне на плечо, очнитесь! – И едва слышным шепотом: – Боже, сжалься! Сохрани ей жизнь, а мне дай силы, дай мужества! Научи меня, как ей сказать!
Минуты текли в молчании. Больная неподвижно и равнодушно лежала в объятиях сиделки, которая обнимала ее дрожащими руками.
– Теперь мне легче, – прошептала наконец Каролина. – Много легче. Я знаю, где я. Это вы со мной, миссис Прайор. Я забылась, а когда очнулась, говорила что-то. Люди часто бредят, когда больны. Как громко у вас бьется сердце! Не бойтесь…
– Это не от страха, дитя мое, это просто волнение, сейчас все пройдет. Я принесла вам чаю, Кэри, ваш дядя сам его заваривал. Вы ведь знаете, он говорит, что лучше него этого не сделать ни одной хозяйке. Попробуйте! Он очень огорчается, что вы так мало едите, – съешьте хоть что-нибудь, чтобы его порадовать!
– Дайте мне пить, у меня во рту пересохло. Каролина пила с жадностью.
– Который теперь час? – спросила она.
– Начало десятого.
– Только-то? Какая длинная ночь впереди! Но чай меня подкрепил, я, пожалуй, сяду.
Миссис Прайор приподняла ее и взбила подушки.
– Слава Богу, что мне не все время так плохо, не всегда я такая беспомощная и жалкая. Днем, после ухода Гортензии, мне стало хуже; надеюсь, теперь полегчает. Ночь сейчас, должно быть, хороша, правда? Луна такая яркая…
– Да, сейчас очень красиво, ночь великолепная. Старая колокольня так и сверкает, словно из серебра.
– На кладбище, наверное, все тихо, покойно…
– Да, и в саду тоже: всюду роса блестит на листве.
– Что вы видите на могилах – высокий бурьян и крапиву или цветы среди мягкой травы?
– Я вижу закрывшиеся на ночь белые маргаритки, – на некоторых могилках, они сверкают, как жемчужины. Томас выполол лопухи и сорную траву и все расчистил.
– Я рада. Мне всегда приятно, когда там все в порядке, – от этого становится как-то спокойнее на душе. Наверное, в церкви луна сейчас светит, как в моей комнате, и лунный свет падает сквозь восточное окно прямо на могильные плиты. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу надпись над могилой моего бедного отца, черные буквы на белом мраморе. Там еще много места и для других надписей.
– Утром приходил Вильям Фаррен поухаживать за вашими цветами. Он боится, что, пока вы больны, о них никто не позаботится. А два самых любимых ваших цветка в горшках он даже унес домой, чтобы присмотреть за ними до вашего выздоровления.
– Если бы мне пришлось писать завещание, я бы оставила Вильяму все мои цветы, Шерли – все безделушки, кроме медальона, – пусть его с меня не снимают, а вам – все книги.
Помолчав, Каролина проговорила:
– Миссис Прайор, мне так хочется попросить вас кое о чем.
– О чем же, Каролина?
– Вы знаете, как я люблю слушать, когда вы поете, – спойте мне псалом! Тот самый, который начинается словами: «Наш Бог – опора дней былых…»
Миссис Прайор тотчас согласилась и запела.
Не диво, что Каролина любила ее слушать. Голос миссис Прайор всегда был нежен и звонок, как серебряный колокольчик, а когда она начинала петь, он звучал просто божественно, – ни флейта, ни арфа не могли с ним сравниться по чистоте тонов. Но голос ничего не значил в сравнении с выразительностью ее пения: в нем раскрывалась вся ее трепетная, любящая душа.
Заслышав псалом, служанки в кухне побросали свои дела и поспешили поближе к ведущей наверх лестнице, и даже старик Хелстоун, прогуливавшийся по саду, раздумывая о хрупкости и слабости женщин, застыл на месте, чтобы не упустить ни одной ноты печальной мелодии. Почему-то вспомнилась ему давно забытая покойница жена и почему-то еще больнее стало при мысли о безвременно увядающей юности Каролины. С облегчением вспомнил он о том, что обещал зайти сегодня к Уинну, мировому судье, и поспешил прочь. Хелстоун терпеть не мог тоскливых размышлений и печали, и когда на него нападало такое настроение, он.старался отделаться от него поскорее. Но псалом все еще следовал за ним, когда он шагал через поля, а потому он ускорил свой и без того быстрый шаг, чтобы избавиться наконец от этого наваждения, от этих слов, звучавших ему вслед:
Нам Бог опора дней былых,
Надежда новых дней;
Он крепче крепостей любых,
И дома он родней.
По слову Божьему восстал
Из праха род людской. «Вернешься в прах,
– Господь сказал, —
И станешь вновь землей!»
Стремителен столетий бег,
Неуловим для глаз:
Как ночь, уходит целый век
В рассветный краткий час.
Плывем по времени – реке,
Мы – утлые челны,
Бесследно таем вдалеке,
Как днем – ночные сны.
Народы на заре времен
Цветут, как луг весной,
Но будет солнцем луг сожжен
И ляжет под косой.
Господь, опора дней былых,
Надежда новых дней,
Будь с нами в горестях любых
И сделай нас сильней!
– А теперь песню, шотландскую песенку! – попросила Каролина, когда миссис Прайор допела псалом. – Ту самую, про холмы и долины Дуна.
И снова миссис Прайор запела – вернее, пыталась запеть. Но после первого же куплета голос ее дрогнул: переполненное сердце не выдержало, и она залилась слезами.
– Этот волнующий, грустный напев довел вас до слез, – огорченно проговорила Каролина. – Идите ко мне, я вас успокою.
Миссис Прайор подошла, присела на край постели и позволила больной обнять себя исхудавшими руками.
– Вы так часто утешали меня, – прошептала девушка, целуя ее в щеку. – Позвольте же мне вас утешить! Надеюсь, – добавила она, – вы плачете не из-за меня?
Ответа не последовало.
– Вы думаете, мне уже не станет лучше? Я ведь не сильно больна, просто очень слаба.
– Но душа, Каролина, ваша душа сломлена, ваше сердце разбито! Вы столько выстрадали, столько перенесли унижений, разочарований, отчаяния!
– Да, наверное, горе было и есть мой самый страшный недуг. Иногда я думаю, что, если бы у меня появился хоть проблеск радости, я бы еще смогла поправиться.
– Вам хочется жить?
– У меня нет цели в жизни.
– Вы любите меня, Каролина?
– Очень, по-настоящему, порой невыразимо. Вот и теперь мне кажется, будто сердце мое слилось с вашим.
– Я сейчас вернусь, – проговорила миссис Прайор, укладывая больную на подушки.
Оставив Каролину, она быстро подошла к двери, осторожно повернула ключ и, убедившись, что дверь заперта, вернулась к постели. Тут она наклонилась над больной, отбросила полог, чтобы он не затенял лунный свет, и пристально посмотрела на Каролину.
– В таком случае, если вы меня вправду любите, – заговорила она быстрым, прерывающимся шепотом, – если вам действительно кажется, как вы сами сказали, будто сердце ваше слилось с моим, то мои слова не огорчат вас и не поразят. Узнайте же: мое сердце было источником жизни для вашего, в вас течет моя кровь, вы моя, моя дочь, мое родное дитя!
– Миссис Прайор!..
– Девочка моя!
– Значит… значит, вы… вы хотите меня удочерить?
– Это значит, что, хоть я не дала тебе ничего иного, зато я дала тебе жизнь, я тебя вскормила, я твоя настоящая мать, и ни одна женщина не может отнять у меня право называться так!
– Но миссис Джеймс Хелстоун, жена моего отца, – я ее даже не помню! – разве не она моя мать?
– Она твоя мать. Джеймс Хелстоун был моим мужем. Говорю тебе, ты моя дочь. Я в этом убедилась. Я боялась, что в тебе не окажется ничего моего, – для меня это было бы жестоким ударом. Но я вижу, что это не так. Бог был ко мне милостив: у моей дочери моя душа; она принадлежит только мне, мне одной, и принадлежит по праву! Внешность, черты лица – все это от Джеймса. В юности он был красив, и даже пороки не смогли его обезобразить. Отец дал тебе, дорогая, эти синие глаза и мягкие каштановые волосы; он дал тебе прелестный овал лица и правильные черты; вся твоя красота – от него. Но сердце и разум у тебя – мои. Я заронила в твою душу добрые семена, и они дали всходы и принесли совершенные плоды. Дитя мое! Мое уважение к тебе так же глубоко, как моя любовь.
– Неужели все это правда? Уж не грежу ли я?
– Это так же верно, как то, что твои щечки сейчас снова должны округлиться и расцвести здоровым румянцем.
– Родная мать! Неужели я смогу полюбить мать так же, как люблю вас? Мне говорили, что многим она не нравилась…
– Тебе так говорили? Теперь послушай, что скажет мать: она не хочет угождать людям и не заботится об их мнении, потому что все ее мысли обращены только к дочери; она думает только о том – примет ее дочь или оттолкнет?
– Но если вы моя мама, – весь мир для меня изменился! Тогда я буду жить, наверное буду! Тогда я сделаю все, чтобы поправиться…
– Ты должна поправиться! Ты пила из моей груди жизнь и силы, когда была хрупким прелестным младенцем, а я склонялась над тобой и плакала, глядя в твои голубые глазенки, ибо в самой твоей красоте с ужасом различала знакомые черты, знакомые свойства, которые жгли мое сердце, как раскаленное железо, пронзали мою душу, как холодный клинок. Доченька моя! Мы так долго были врозь! Теперь я вернулась, чтобы лелеять тебя.
Она привлекла Каролину к себе на грудь, обняла и принялась тихонько покачивать, словно убаюкивая маленького ребенка.
– Мама! Маменька!
Дитя прильнуло к матери, и та, услышав призыв, почувствовала трепетную жажду ласки, прижала ее к себе еще крепче. Она осыпала Каролину поцелуями, шептала ей нежные слова, склоняясь над нею, словно голубка над своим птенцом.
Долгое время в комнате царило молчание.
– Дядя знает?
– Да, твой дядя знает. Я открылась ему в первый день, как пришла сюда.
– Вы узнали меня, когда мы впервые встретились в Филдхеде?
– Как же я могла тебя не узнать? Когда доложили о приходе мистера и мисс Хелстоун, я знала, что сейчас увижу свое дитя.
– Так вот, значит, в чем дело. Я тогда заметила, что вы взволнованны.
– Ты ничего не могла заметить: я умею скрывать свои чувства. Ты даже представить себе не можешь, что я пережила за те две минуты, которые прошли до твоего появления в гостиной. Они показались мне вечностью! Ты не знаешь, как потрясли меня твой взгляд, вид, походка…
– Почему? Я вас разочаровала?
– «На кого она похожа?» – спрашивала я себя, и когда увидела, то чуть не упала в обморок.
– Но почему же, мама?
– Я вся дрожала тогда. Я говорила себе: «Я никогда не откроюсь ей, она никогда не узнает, кто я!»
– Но я ведь не сказала и не сделала ничего особенного. Просто немного оробела перед незнакомыми людьми, и все.
– Я вскоре заметила твою робость, и это меня немного успокоило. Но мне бы хотелось, чтобы ты была неуклюжей, смешной, неловкой…
– Я ничего не понимаю.
– У меня были причины бояться красивой внешности, не доверять любезности, трепетать перед изысканностью, обходительностью и грацией. Красота и обольщение вошли в мою жизнь, когда я была замкнутой и печальной, юной и доверчивой, когда я была несчастной гувернанткой и, медленно угасая, погибала от ненавистной робости. Тогда, Каролина, я приняла обольщение за дар небесный! Я пошла за ним, я отдала ему без остатка всю себя – свою жизнь, свое будущее, свои надежды на счастье. Но мне суждено было увидеть, как у домашнего очага белая маска ангела спала, яркий маскарадный наряд был сброшен, и передо мной предстал… О, Боже, как я страдала!
Она уткнулась лицом в подушку.
– Да, я страдала! Никто этого не видел, никто не знал, – мне не у кого было искать сочувствия, и не было у меня ни выхода, ни надежды.
– Утешьтесь, мама, теперь все прошло.
– Да, прошло, но принесло свои плоды. Бог научил меня терпению, поддержал меня в дни тоски и скорби. Я дрожала от ужаса, сомнения одолевали меня, но Бог провел меня через все испытания, и вот наконец я узрела спасительный свет. Ужас терзал меня, но Господь избавил меня от кошмара и дал мне в утешение иную, совершенную любовь…
Помолчав, она снова обратилась к дочери:
– Ты слышишь меня, Каролина?
– Да, мама.
– Запомни: когда в следующий раз ты придешь к могиле своего отца, смотри с уважением на высеченное там имя. Тебе он не причинил зла. Тебе он передал все сокровища своей красоты и ни одного темного пятнышка. Все, что ты получила от него, – безупречно. Ты должна быть ему благодарна. Не думай о том, что произошло между ним и мной, не суди нас, пусть Бог будет нам судьею. А людские законы здесь ни при
чем, совершенно ни при чем. Они бессильны защитить меня, бессильны, как тростник перед ветром, а его они могли удержать не более, чем лепет слабоумного. Ты сказала: «Теперь все прошло». Да, нас рассудила смерть. Он спит, погребенный там, в церкви. И в эту ночь я скажу его праху то, чего до сих пор еще не говорила ни разу. Я говорю ему: «Покойся в мире, Джеймс! Смотри: твой страшный долг сегодня оплачен. Взгляни! Я стираю своей рукой длинный перечень черных обид. Джеймс, твое дитя искупило все, – твое живое воплощение, существо, наделенное тобой совершенством черт, единственный добрый подарок, который ты мне сделал. Взгляни, сегодня она с любовью прильнула к моей груди и назвала меня нежным именем матери. Муж мой, я прощаю тебя!»
– Маменька, родная, как хорошо! Если бы папа мог вас услышать! Наверное, он бы обрадовался, если бы узнал, что мы его по-прежнему любим.
– Я не говорила о любви; я говорила о прощении. Вспомни, разве я сказала хоть слово о любви? И не скажу даже на том свете, если нам доведется там встретиться.
– О, мама, как вы, должно быть, страдали!
– Ах, дитя мое, сердце человеческое может выстрадать все. Оно может вместить больше слез, чем воды в океане. Мы даже не знаем, как оно глубоко, как оно всеобъемлюще, пока не соберутся черные тучи несчастья и не заполнят его непроницаемым мраком.
– Маменька, забудьте об этом!
– Забыть? – проговорила миссис Прайор со странной усмешкой. – Скорее Северный полюс двинется на юг, скорее Европа переместится к берегам Австралии, чем я забуду.
– Довольно, мама! Отдохните! Успокойтесь…
И дочь начала укачивать мать, как мать только что укачивала свое дитя. Наконец миссис Прайор заплакала, потом постепенно успокоилась и вернулась к нежным заботам о больной, на время прерванным волнением. Уложив дочь на постель, она пригладила подушку, поправила простыню. Затем она заново причесала мягкие распустившиеся локоны Каролины, освежила ее влажный лоб прохладной душистой эссенцией.
– Маменька, попросите принести свечи, а то я вас не вижу. И скажите дяде, чтобы потом зашел ко мне; я хочу услышать от него, что я – ваша дочь. И еще, маменька, поужинайте здесь! Не оставляйте меня сегодня ни на минуту!
– Ах, Каролина! Хорошо, что ты так ласкова. Ты велишь мне уйти, и я уйду; велишь вернуться, и я вернусь; велишь что-либо сделать, и я все сделаю. Ты унаследовала от отца не только внешность, но и его манеры. Когда ты говоришь «маменька», я уже ожидаю приказа, хоть и высказанного с нежностью. И то слава Богу!
«Впрочем, – продолжала она про себя, – он тоже говорил нежно, особенно когда хотел, и голос его звучал как нежнейшая флейта. Зато потом, когда мы оставались одни, в нем слышались такие дикие ноты, что нервы не выдерживали, кровь свертывалась в жилах и можно было сойти с ума!»
– Но, маменька, кого же мне еще просить о том или об этом, как не вас? Я не хочу, чтобы кто-то другой приближался ко мне или что-либо делал для меня. Только не позволяйте мне быть назойливой: останавливайте меня, если я забудусь.
– Не рассчитывай, что я буду тебя останавливать, ты должна сама следить за собой. У меня не так уж много мужества, мне его всегда не хватало, и это мое несчастье. Из-за него я осталась матерью без дочери, из-за него я десять лет была разлучена с моим ребенком, несмотря на то что мой муж умер и я могла бы предъявить на тебя свои права, из-за него рука моя дрогнула и я позволила вырвать из моих объятий младенца, с которым могла бы еще не расставаться.
– Как это случилось, маменька?
– Я отдала тебя еще совсем малюткой, потому что ты была слишком хороша и я боялась твоей красоты, мне она казалась признаком жестокости. Мне переслали твой портрет, когда тебе исполнилось восемь лет, и этот портрет подтвердил мои опасения. Если бы я увидела загорелую деревенскую девушку, – обыкновенного неуклюжего ребенка с некрасивым личиком, – я бы тотчас потребовала, чтобы тебя вернули мне. Но тогда на портрете под серебряной бумагой я увидела полный изящества, аристократический цветок. Каждая черточка твоя говорила: «Я – маленькая леди!» Я слишком недавно была рабыней одного красавца джентльмена, – раздавленная, парализованная, умирающая под градом обид и оскорблений, – чтобы решиться связать свою жизнь с другим еще более прекрасным и очаровательным существом его крови. Маленькая прелестная леди вызвала во мне ужас; ее благородное изящество пронзило меня дрожью. В жизни своей я еще не видела человека, у которого красота сочеталась бы с правдивостью, скромностью и благонравием. Чем совершеннее и прекраснее внешность, рассуждала я, тем порочнее и злее душа. Я почти не верила, что воспитание может исправить такую душу; вернее, я сознавала свою полную неспособность повлиять на нее. Ах, Каролина, я не осмелилась тогда взять тебя к себе и оставила у твоего дяди. Я знала Мэттьюсона Хелстоуна как человека строгого, но справедливого..Он, как и все, сурово осудил мое странное, противоестественное для матери решение, но я этого заслуживала.
– Маменька, почему вы назвались миссис Прайор?
– Это девичья фамилия моей матери. Я приняла ее, чтобы укрыться от всех тревог. Имя мужа слишком живо напоминало мне нашу семейную жизнь, и это было невыносимо. Кроме того, мне угрожали насильно вернуть меня в прежнее рабство, хотя я скорее предпочла бы гроб супружескому ложу и могилу – дому твоего отца. Новое имя защищало, скрывало меня. И под его прикрытием я вернулась к своему прежнему занятию воспитательницы. Сначала я едва зарабатывала на жизнь. Но сколь сладким был даже голод, когда я обрела покой! Сколь надежными казались мне темнота и холод жалкой лачуги, ибо под ее кровлю не врывался зловещий багряный отблеск страха; сколь безмятежным было мое одиночество, которое не могли больше нарушить насилие и порок!
– Но, маменька, вы же бывали в этих местах прежде! Почему же вас никто не узнал, когда вы вернулись сюда вместе с мисс Килдар?
– Я провела здесь всего несколько дней перед свадьбой, лет двадцать назад, а кроме того, в те дни я выглядела совсем иной. Я была стройной, почти такой же стройной, как ты сейчас. А ко времени возвращения все во мне изменилось; черты лица, прическа, одежда – все стало другим. Можешь ты вообразить меня гибкой юной девушкой в легком платьице из белого муслина, с голыми руками в браслетах, с бусами на шее, с греческой прической?
– Да, вы, должно быть, сильно переменились. Но, мама, я слышу, входная дверь стукнула! Если это дядя, попросите его подняться, и пусть он подтвердит, что я не сплю, что все это правда, а не сновидение или бред!
Но мистер Хелстоун уже сам поднимался по лестнице. Миссис Прайор позвала его в комнату Каролины.
– Надеюсь, ей не стало хуже? – поспешно спросил он.
– Я думаю, ей лучше. Она хочет поговорить с вами и выглядит не такой слабой.
– Хорошо, – проговорил он и быстро вошел в комнату. – Ну, Кэри, как дела? Ты выпила чай, который я заварил? Я приготовил его для тебя по своему вкусу.
– Выпила все до капельки, дядюшка, и мне сразу стало лучше. Этот чай меня совсем оживил. Мне хочется видеть вокруг себя людей, вот я и попросила миссис Прайор позвать вас.
Почтенный священнослужитель был явно доволен и в то же время смущен. Он с охотой составил бы компанию своей больной племяннице минут на десять, раз ей этого захотелось, но о чем с ней говорить, Хелстоун совершенно себе не представлял, а потому только хмыкал и переминался с ноги на ногу.
– Ты у нас живо поправишься, – заговорил он, чтобы хоть что-нибудь сказать. – Болезнь у тебя пустячная и скоро пройдет. Тебе надо пить портвейн, хоть целую бочку, если сможешь, и есть дичь и устрицы, – я для тебя что угодно раздобуду. И поверь мне, после такого лечения ты сможешь потягаться в силе хоть с самим Самсоном!
– Скажите, дядя, кто эта дама, что стоит позади вас в ногах моей постели?
– Боже правый! – воскликнул мистер Хелстоун. – Уж не грезит ли она?
Миссис Прайор улыбнулась.
– Да, я грежу! – отозвалась Каролина тихим счастливым голосом. – Я попала в чудесный мир и хочу, чтобы вы сказали мне, дядюшка, истинный это мир или только видение? Кто эта дама? Назовите ее!
– Надо снова позвать доктора Райла, сударыня, или еще лучше доктора Мак-Тёрка – он не такой шарлатан. Пусть Томас немедля седлает лошадь и отправляется за ним!
– Нет, мне не нужно доктора! Мама будет моим единственным врачом. Теперь вы понимаете, дядя?
Мистер Хелстоун сдвинул очки с переносицы на лоб, вытащил табакерку и взял добрую понюшку. Подкрепившись таким образом, он коротко ответил:
– Теперь догадываюсь. Значит, вы ей сказали, сударыня? – обратился он к миссис Прайор.
– И это правда? – спросила Каролина, приподнимаясь в постели. – Она действительно моя мать?
– Надеюсь, ты не станешь плакать, не устроишь сцену и не забьешься в истерике, если я отвечу «да»?
– Плакать? Я бы заплакала, если бы вы ответили «нет». Я бы не пережила разочарования. Но скажите мне ее имя! Как вы ее назовете?
– Эту полную даму в старомодном черном платье, хотя она выглядит достаточно молодо, чтобы нарядиться и получше, эту леди зовут Агнесса Хелстоун. Она была женой моего брата Джеймса, а теперь она его вдова.
– И она моя мать?
– Вот недоверчивый человечек! Посмотри-ка на ее рожицу, миссис Прайор! Не больше моей ладони, а сколько серьезности, сколько в ней ожидания! Во всяком случае, она произвела тебя на свет, – заверил он Каролину. – Надеюсь, ты постараешься отблагодарить ее хотя бы тем, что скоро поправишься и щечки твои округлятся. Вот напасть! Какая она была цветущая! И куда только все подевалось – не пойму, клянусь жизнью!