Бронте Шарлотта. Шерли

   Луи Мур внимательно посмотрел на Шерли.
   – Рада слышать, что от него есть вести. Он скоро вернется?
   – Он вернулся, он уже в Йоркшире. Мистер Йорк ездил вчера в Стилбро его встречать.
   – Мистер Мур… что-нибудь случилось?
   – Разве мой голос дрожит? Сейчас он в Брайермейнсе, и я еду к нему.
   – Что произошло?
   – Вы бледнеете, – я уже сожалею, что заговорил об этом. Не бойтесь, могло быть и хуже. Роберт жив, но опасно ранен.
   – О Боже! Вы сами побледнели! Сядьте рядом со мной.
   – Прочтите записку. Позвольте, я разверну…
   Мисс Килдар прочитала записку; в ней Йорк коротко извещал о том, что прошлой ночью Роберт Мур был ранен выстрелом в спину из-за стены Милденского сада у подножия холма Броу. Рана тяжелая, но есть надежда, что не смертельная. Что касается убийцы или убийц, о них ничего не известно – они скрылись.
   «Несомненно, это была месть, – писал мистер Йорк. – Жаль, что он возбудил такую ненависть, но теперь жалеть поздно».
   – Он мой единственный брат, – сказал Луи, когда Шерли вернула ему записку. – Я не могу спокойно слышать, что какие-то мерзавцы подстерегли его в засаде, как дикого зверя, и выстрелили ему в спину из-за угла.
   – Успокойтесь, не теряйте надежды. Он поправится, я знаю, он выздоровеет.
   Стараясь утешить его, Шерли легким, почти неощутимым жестом коснулась руки Луи Мура, лежавшей на подлокотнике кресла.
   – Дайте мне вашу руку, – сказал он. – Это будет в первый раз, в минуту тяжкого горя.
   И, не дожидаясь ни согласия, ни отказа, он взял руку Шерли.
   – Я сейчас отправляюсь в Брайермейнс, – продолжал он. – А вас я попрошу сходить к Хелстоунам и известить обо всем Каролину. Будет лучше, если она узнает это от вас. Вы пойдете?
   – Сейчас же! – с готовностью ответила Шерли. – Сказать ей, что опасности нет?
   – Да, скажите.
   – Надеюсь, вы скоро вернетесь с новостями.
   – Я либо вернусь, либо напишу.
   – Доверьте мне Каролину. С вашей сестрой я тоже поговорю. Впрочем, она, наверное, уже возле Роберта?
   – Наверное. Или скоро там будет. А теперь прощайте…
   – Что бы ни случилось, вы выдержите, я верю.
   – Будущее покажет.
   Настал миг, когда Шерли пришлось высвободить свои пальчики из рук воспитателя, а тому выпустить эту маленькую ручку, которая целиком умещалась и пряталась в его ладони.
   «Я-то думал, что мне придется ее утешать, – размышлял Луи Мур по дороге в Брайермейнс. – А она сама ободряет меня. Этот сочувственный взгляд, это нежное прикосновение! Легче самого легкого пуха, целительнее любого бальзама. Оно было свежее снежинки и пронизывало дрожью, как удар молнии. Тысячу раз мечтал я сжать эту руку, подержать ее в своей и вот завладел ею на пять минут. Но теперь наши пальцы уже знакомы, – встретившись однажды, они обязательно встретятся вновь».

Глава XXXII


ШКОЛЬНИК И ЛЕСНАЯ НИМФА

   Брайермейнс был гораздо ближе, чем лощина, поэтому мистер Йорк доставил Роберта Мура к себе. Он уложил своего юного друга на лучшую в доме кровать, хлопоча над ним, как над родным сыном. Вид крови, струившейся из предательской раны, пробудил в сердце йоркширского джентльмена самые настоящие отцовские чувства; это страшное происшествие, когда Роберт вдруг очутился перед ним в пыли поперек дороги, беспомощный, мертвенно-бледный, вызвало самое искреннее участие Йорка.
   Вокруг никого не было, никто не помогал Йорку поднимать раненого, никто его не утешал, никто нб подавал советов, – ему пришлось все делать самому. Полная беспомощность истекающего кровью юноши, – для него Роберт Мур был все еще юношей, – полная зависимость раненого от его доброты пробудили все лучшее в душе Йорка. Он любил власть, умел ею пользоваться, и вот теперь, когда в его власти оказалась человеческая жизнь, Йорк был в своей стихии.
   Не подвела и его мрачная подруга жизни: такого рода происшествия вполне соответствовали ее способностям и вкусам. Иная женщина была бы вне себя от ужаса, если бы к ней в дом среди ночи принесли и уложили окровавленного человека. Тут было более чем достаточно причин для истерики. Однако миссис Йорк скорее устроила бы истерику по поводу того, что Джесси не идет из сада и не садится за вязание, или, скажем, из-за того, что Мартин собирается бежать в Австралию, чтобы там обрести свободу и избавиться от тирании своего братца Мэттью. Но покушение на убийство у ее порога, полумертвый человек в ее лучшей постели, – это лишь придало ей силы, укрепило душу и превратило ее чепец в шлем, а ее самое – в воительницу.
   Миссис Йорк принадлежала к числу тех дам, которые способны отравить придирками жизнь какой-нибудь служанке и в то же время могут героически ухаживать за целым лазаретом зачумленных. Сейчас она почти любила Мура: ее черствое сердце смягчилось, когда его доверили ее заботам, отдали ей в руки беспомощного, словно ее собственный новорожденный в колыбельке. Если бы кто-нибудь из служанок или даже ее дочерей осмелился подать ему воды или поправить подушку, миссис Йорк отхлестала бы непрошеную помощницу по щекам. Для начала же она изгнала Розу и Джесси с верхнего этажа, а служанкам запретила показывать туда нос.
   Если бы все это произошло у ворот дома Хелстоуна и тот поместил раненого у себя, ни мистер Йорк, ни его жена даже не посочувствовали бы Муру и сказали бы, что он получил по заслугам за свою жестокость и нетерпимость. Но сейчас оба хлопотали над ним и оберегали его как зеницу ока.
   Просто удивительно, как еще миссис Йорк пустила к раненому Луи Мура! Ему позволили присесть на край постели, склониться над изголовьем, пожать руку брата и даже запечатлеть на его бледном лбу братский поцелуй! Миссис Йорк все это перенесла и с тех пор позволяла Луи Муру оставаться в ее доме большую часть дня, а однажды разрешила ему провести с братом целую ночь.
   В то сырое ноябрьское утро она поднялась в пять часов, своими руками развела огонь в плите, приготовила братьям завтрак и сама его подала. Величественно закутавшись в широченный фланелевый капот, в шали и в ночном чепчике, она сидела и благосклонно смотрела на братьев, словно наседка на своих клюющих цыплят. И однако, в тот же день миссис Йорк пригрозила выгнать кухарку, когда та осмелилась сварить и подать мистеру Муру тарелку саговой каши, и разбранила служанку за то, что, когда Луи Мур собирался домой, та вынесла ему из кухни его сюртук и дерзко помогла его надеть, получив в благодарность улыбку, ласковое «спасибо, милая» и шиллинг. На другой день появились две бледные, встревоженные дамы, униженно и настойчиво упрашивая впустить их на минутку к мистеру Муру. Миссис Йорк осталась глуха к их мольбам и отослала обеих прочь, не упустив случая высказать им все, что она о них думает.
   Как же она встретила Гортензию Мур? Не так уж плохо, – можно было ожидать и худшего. Похоже было, что все семейство Муров пришлось миссис Йорк по душе, как никакое другое. У нее с Гортензией нашлась неистощимая тема для разговоров – о порочных наклонностях прислуги. У обеих оказались на этот предмет сходные взгляды: и та и другая смотрели на слуг с одинаковой подозрительностью и судили их одинаково строго. Кроме того, Гортензияс самого начала не выказывала никакой ревности к миссис Йорк и ее заботам о Роберте. Она уступила ей обязанности сиделки и почти не вмешивалась, а себе нашла занятие в бесконечной беготне по дому, в надзоре за кухней, в ябедах на служанок, – короче, без работы она не сидела. Что касается посетителей, то обе с одинаковой решительностью не пускали их к больному. Они держали молодого фабриканта буквально взаперти, едва дозволяя, чтобы в его темницу проникали свежий воздух и солнечный свет.
   Мистер Мак-Тёрк, хирург, которому доверили Мура, нашел его рану опасной, но не безнадежной. Сначала он хотел приставить к нему сиделку по своему выбору, однако ни Гортензия, ни миссис Йорк об этом и слышать не желали. Они обещали неукоснительно выполнять все распоряжения врача, и тому пришлось временно покориться.
   Разумеется, обе старались как могли, однако этого оказалось недостаточно: однажды повязки сползли и раненый потерял много крови. Срочно вызванный Мак-Тёрк примчался, едва не загнав коня. Он был из тех хирургов, раздражать которых опасно: он и в хорошем настроении бывал резок, а в дурном просто груб. Увидев, в каком состоянии находится Мур, он выразил свои чувства в короткой цветистой речи, привести которую мы не имеем возможности. Два-три отборнейших цветочка из этого букета достались невозмутимому мистеру Грейвсу, стойкому юному помощнику, обычно сопровождавшему Мак-Терка в его поездках; следующий венок украсил голову другого оказавшегося под рукой юного джентльмена, – забавной копии самого хирурга, – это был его сын; однако настоящий дождь цветов посыпался на лезущих не в свои дела представительниц слабого пола вообще и в частности.
   Хирург и его помощники провозились с Муром большую часть долгой зимней ночи. Запершись в комнате раненого, они хлопотали, волновались и спорили над его измученным телом. Они втроем стояли по одну сторону кровати, а по другую ждала Смерть. Схватка была жаркой; она длилась до рассвета, но и тогда ни одна из сторон еще не могла торжествовать победу: силы оказались равными.
   На заре, оставив пациента под наблюдением Грейвса и Мак-Тёрка-младшего, старший Мак-Тёрк отправился за подкреплением и вскоре обрел его в лице миссис Хорсфолл, лучшей своей сиделки. Ее заботам он поручил Мура, строжайше предупредив почтенную даму об ответственности, которая возлагается на ее плечи. Эту ответственность миссис Хорсфолл взяла на себя с тупой невозмутимостью, так же просто, как кресло, в котором и расположилась у изголовья раненого.
   С этой минуты началось ее царствование.
   У миссис Хорсфолл было одно достоинство: указаниям Мак-Тёрка она следовала неукоснительно, они для нее были священнее Десяти заповедей. Во всех других отношениях это была не женщина, а дракон. Гортензия Мур при ней совершенно стушевалась; миссис Йорк, подавленная, отступила, – и это несмотря на высокое мнение обеих дам о самих себе и на известный вес, какой они имели в глазах окружающих! Вконец перепуганные толщиной, массивностью, ростом и силой миссис Хорсфолл, они покинули поле боя и укрылись в малой гостиной. Сиделка же, со своей стороны, когда хотела, располагалась наверху, а когда не хотела – внизу, выпивала в день по три рюмки и выкуривала по четыре трубки.
   О Муре теперь никто не смел даже осведомляться. Миссис Хорсфолл была его сиделкой, ее приставили, чтобы она за ним ухаживала, но кое-кто опасался, что она его действительно уходит.
   Мак-Тёрк приезжал к раненому каждое утро и каждый вечер. Этот случай, в связи с возникшими осложнениями, приобрел в глазах хирурга профессиональный интерес. Он смотрел на Мура как на испорченный часовой механизм, который необходимо исправить и снова пустить в ход, – прекрасный повод показать свое искусство! Что касается Грейвса и Мак-Тёрка-младшего – единственных посетителей Мура, помимо врача, – то они относились к раненому как к будущему объекту исследований в морге стилброской больницы.
   Веселое это было время для Роберта Мура! Измученный болью, постоянно под угрозой смерти, слишком слабый, чтобы пошевельнуться, и не в силах даже говорить, он видел возле себя только сиделку, похожую на великаншу, да трех врачей. Так он пролежал весь ужасный ноябрь с его все более короткими днями и все более длинными ночами.
   В начале своего заключения Мур еще пытался слабо сопротивляться миссис Хорсфолл. Ему была противна ее массивная туша и неприятны прикосновения грубых рук, но она его живо утихомирила и научила послушанию. Не обращая внимания на его шестифутовый рост, вес и мускулы, она переворачивала раненого в постели, как младенца, в люльке. Когда он был послушен, она называла его «душенькой» и «голубчиком», а когда упрямился – могла и встряхнуть. Если Мур пытался заговорить с Мак-Тёрком, она предостерегающе поднимала руку и шикала на раненого, как нянька шикает на непослушного ребенка. Про себя он думал, что все было бы много терпимее, если бы его сиделка не курила и не пила джин, но она делала и то и другое. Однажды в ее отсутствие Мур намекнул хирургу, что эта женщина «пьет, как гусар».
   – Пустяки, дорогой сэр, все они таковы! – рассмеялся Мак-Тёрк в ответ на его жалобы. – Зато у Хорсфолл есть большое достоинство, – прибавил он. – Пьяная или трезвая, она никогда не забывает исполнить то, что я ей велел.
   Наконец поздняя осень кончилась; дожди и туманы перестали рыдать и слезиться над Англией, завывающие ветры унеслись в далекие страны. Сразу за ноябрем началась настоящая зима – чистая, безмолвная и морозная.
   Тихий день сменился ясным вечером. Все вокруг походило на Северный полюс – свет и краски напоминали переливы белых, фиолетовых и бледно-зеленых драгоценных камней. Холмы были сиреневыми, заходящее солнце – пурпурно-красным, небо – словно льдистая посеребренная лазурь. На нем высыпали звезды, тоже серебряные, а не золотые, и появились легкие облака, чуть голубоватые с прозеленью, прозрачные, чистые и холодные, – под стать всему зимнему пейзажу.
   Но что это движется там среди облетевших деревьев, на которых уже не осталось ни зелени, ни бурой листвы? Что это за фигурка в темно-синем пробирается по серому лесу? Ну конечно же, это школьник, ученик брайерфилдской школы! Отстав от своих товарищей, которые бегут домой по проезжей дороге, он ищет знакомое ему дерево на мшистом холмике, где так удобно сидеть. Но зачем ему тут сидеть? Вечер холодный, и уже темнеет. Все же он садится. О чем он думает? Может быть, в этот вечер перед ним вдруг предстало целомудренное очарование природы? Жемчужно-белая луна улыбается ему сквозь серые ветви деревьев, – может быть, он околдован ее улыбкой?
   Трудно ответить на эти вопросы. Школьник молчит, по виду его ни о чем не узнаешь: вместо того чтобы быть зеркалом души, лицо его сейчас скорее походит на маску, скрывающую все мысли и чувства. Подростку лет пятнадцать. Он худ, не по летам высок, лицо его не очень привлекательно, зато в нем нет ничего рабского, ничего приниженного; кажется, он только и ждет малейшего намека на попытку притеснить его или подавить его волю, чтобы тут же восстать. Весь облик его дышит строптивостью и упрямством. Умные учителя стараются не задевать такого ученика без нужды. Суровость с ним ни к чему не приводит, а лесть может только ухудшить дело. Лучше оставить его в покое. Только время его воспитает, только жизнь даст ему опыт.
   По совести говоря, Мартин Йорк, – это был, разумеется, он, – презирал поэзию. Попробуйте заговорить с ним о чувствах, и тотчас услышите в ответ язвительную насмешку. Но вот он сидит здесь в одиночестве и смотрит не отрываясь, как природа перелистывает перед его внимательными глазами страницы суровой, безмолвной и возвышенной поэзии.
   Посидев, он вынимает из сумки книгу. Это отнюдь не латинская грамматика, а томик запретных волшебных сказок. Еще с час будет достаточно светло для.его зорких юных глаз; кроме того, ему помогает луна: ее рассеянный неяркий свет заливает просеку, где он сидит.
   Мартин читает. Воображение переносит его в горы. Все вокруг сурово, пустынно, бесформенно и почти бесцветно. Ветер доносит до него звон колоколов, и он видит сквозь сгущающийся туман, как навстречу ему спускается видение – дама в зеленом платье на белоснежном коне. Он видит ее наряд, ее драгоценности, ее гордого скакуна. Она говорит ему какие-то таинственные слова, о чем-то спрашивает, и вот он уже околдован и должен следовать за ней в,волшебную страну.
   Вторая легенда переносит Мартина на берег моря. Грохочет прибой, волны кипят у подножия могучих утесов, льет дождь и бушует ветер. Далеко в море выдается гряда черных, оголенных скал. Над ними, за ними и между ними мечутся, вьются и кружатся, взлетают и опадают, сталкиваются и сплетаются брызги и пена. Одинокий путник пробирается по скалам. Он осторожно ступает по мокрым водорослям, вглядывается в бездонные провалы, где под толщей изумрудной соленой влаги колышутся странные, дикие, непроходимые заросли, каких не найдешь на земле. Там, среди этих зарослей, лежит груда зеленых, пурпурных и жемчужных раковин. Вдруг слышится чей-то крик. Он поднимает глаза и видит впереди на самом краю гряды высокую бледную фигуру, похожую на человеческую, но всю свитую из водяных брызг, – прозрачный, трепетный и устрашающий призрак. Он не один! Теперь все волны, бьющиеся об утес, приобретают человеческий облик! Там целая толпа белых женщин из пены, целый хоровод туманных нереид…
   Чу! Кто это? Книга захлопывается и исчезает в сумке. Мартин слышит шаги. Он прислушивается: нет… да! Вот опять тихо зашелестел сухой лист на лесной тропе. Мартин ждет. И наконец из-за деревьев появляется женщина.
   Она в темном зимнем платье, лицо ее скрыто вуалью. Мартин никогда еще не встречал таких женщин в этом лесу и вообще не видел здесь никаких женщин, если не считать деревенских девчонок, которые изредка приходят сюда за орехами. Но в этот вечер появление незнакомки его не рассердило. Когда она приблизилась, он разглядел, что она совсем не стара и не дурна, а скорее наоборот, очень молода и даже красива под своей тонкой газовой вуалью, хотя раньше, – теперь Мартин ее узнал, – он частенько называл эту девушку дурнушкой.
   Она прошла мимо, не сказав ни слова. Он так и знал! Все женщины – спесивые обезьяны, а Каролина Хелстоун – самая высокомерная кривляка. Едва эта мысль промелькнула у него в голове, как девушка в черном, уже успевшая отойти на несколько шагов, вернулась, подняла вуаль и, взглянув на Мартина, ласково спросила:
   – Вы не сын мистера Йорка?
   Никто на свете не смог бы убедить Мартина Йорка в том, что при этом вопросе он залился румянцем, но в действительности он покраснел до слез.
   – Да, – буркнул он, мучительно стараясь представить себе, что она спросит еще, чтобы хоть как-то побороть смущение.
   – Наверное, вы Мартин? – продолжала Каролина. Удачнее фразы она не смогла бы придумать. Замечание было самое простое, самое естественное, и проговорила она его немного робко, однако подростку именно это и понравилось, и слова ее прозвучали для него как музыка.
   Мартин был весьма самолюбив и принял как должное то, что Каролина не спутала его с братьями. Подобно отцу, Мартин терпеть не мог всяких церемоний, и ему было приятно, когда эта дама назвала его просто «Мартин», а не мистер Мартин или как-нибудь еще в этом роде. За такое церемонное обращение она бы навсегда утратила его благосклонность. Но еще хуже была бы снисходительная фамильярность, и потому едва заметная робость, короткое замешательство Каролины показались Мартину вполне уместными.
   – Да, я Мартин, – подтвердил он.
   – Как поживают ваши родители?
   Хорошо, что она не сказала «папа» и «мама»! Это бы все испортило.
   – Надеюсь, Роза и Джесси здоровы?
   – Как будто здоровы.
   – Моя кузина Гортензия все еще в Брайермейнсе?
   – О да! |
   Мартин скорчил комическую полуулыбку и что-то пробормотал. Каролина улыбнулась ему в ответ, догадываясь, как смотрят на Гортензию молодые Йорки.
   – Ваша мать с нею ладит?
   – Еще бы! Во всем, что касается слуг, они так сошлись, что лучше некуда!
   – Какой холодный вечер!
   – А почему вы гуляете так поздно?
   – Я заблудилась в этом лесу.
   Наконец-то Мартину представилась возможность разразиться ироническим смехом.
   – Заблудиться в дремучем лесу Брайермейнса? Ну, теперь вам отсюда не выбраться!
   – Я здесь раньше никогда не бывала. Кажется, я зашла в чужие владения. Если хотите, можете донести на меня, и меня оштрафуют: ведь это лес вашего отца!
   – Я и сам это знаю, но раз уж вы настолько просты, что ухитрились заблудиться, так и быть – выведу вас на дорогу.
   – Не беспокойтесь, я уже нашла тропинку. Думаю, что дойду одна. Скажите, Мартин; – продолжала Каролина чуть быстрее, чем раньше, – как здоровье мистера Мура?
   Кое-какие слухи доходили до Мартина, и теперь ему вдруг пришло в голову, что забавно было бы их проверить.
   – Умирает. Его уже ничто не спасет. Надежды нет. Каролина отбросила вуаль. Глядя ему прямо в глаза, она повторила:
   – Умирает!
   – Да, умирает. И все из-за женщин, из-за моей мамаши и прочих. Они что-то напутали с повязками, и это его доконало; если бы не они, он бы выздоровел. Я бы их всех арестовал, посадил бы в тюрьму, осудил и сослал куда-нибудь в Австралию, в Ботани-Бей или еще дальше…
   Но Каролина, видимо, не слышала его последних слов; она постояла неподвижно и безмолвно, потом так же молча двинулась дальше, ни о чем больше не спросив и даже не попрощавшись. Все это было вовсе не забавно и совсем не входило в расчеты Мартина; он ожидал чего-то драматического, поразительного, а ради такой неинтересной сцены не стоило и пугать бедную девушку.
   – Мисс Хелстоун! – окликнул ее Мартин.
   Она не услышала и не обернулась. Мартин поспешил ее догнать.
   – Постойте. Вам неприятно то, что я сказал?
   – Вы ничего не знаете о смерти, Мартин, вы слишком молоды, чтобы я могла говорить с вами о подобных вещах.
   – И вы мне поверили? Ведь это все шутка! Мур ест за троих: ему едва успевают готовить саго, тапиоку и все прочее. Когда ни зайдешь в кухню, там всегда стоят на плите кастрюли с какими-нибудь лакомствами. Я даже сам собираюсь прикинуться раненым воином, чтобы меня тоже откармливали, как его.
   – Мартин! Мартин!
   Голос Каролины дрогнул, она приостановилась.
   – Мартин, разве так можно? Вы меня чуть не убили! Она снова остановилась и прислонилась к дереву, дрожащая и бледная как смерть.
   Мартин смотрел на нее с невыразимым любопытством. С одной стороны, все это было, по его выражению, «чепухой»: он кое-что видел, кое-что понял и только начинал входить во вкус, раскрывая чужие тайны. С другой стороны, вид Каролины вызывал у него чувство, похожее на то, что он испытал однажды, когда услышал, как жалуется черный дрозд, оплакивая своих птенчиков, – Мэттью убил их камнем. И чувство это было не из приятных.
   Не зная, что сказать, Мартин начал придумывать, что бы ему сделать, лишь бы утешить Каролину. Вдруг он улыбнулся, и мальчишеская улыбка придала его лицу чудесную выразительность.
   – Эврика! – воскликнул он. – Я все устрою. Вам лучше, мисс Каролина? Пойдемте, – заторопил он ее.
   Не думая о том, что мисс Хелстоун не так просто продираться сквозь живые изгороди, как ему, Мартин повел ее напрямик через лес Пришлось ему помогать Каролине преодолевать все эти ужасные препятствия. Мартин посмеивался над ее беспомощностью, но в то же время был чрезвычайно доволен, что может оказать ей услугу.
   – Мартин, прежде чем мы расстанемся, скажите мне честно, дайте слово, что мистеру Муру лучше.
   – Как вы тревожитесь об этом Муре!
   – Нет… то есть… его друзья могут меня спросить, и мне хотелось бы точно знать, что им ответить.
   – Можете им сказать, что он себя чувствует вполне хорошо, только очень обленился. Можете сказать, что на обед он ест бараньи котлеты, а на ужин – мусс из лучшей питательной муки. Однажды я перехватил кастрюлю, когда ее несли наверх, и сам съел половину.
   – А кто за ним следит, Мартин? Кто за ним ухаживает?
   – Ухаживать за ним? Хорошо дитятко! Его нянюшка – старая ведьма – толще нашей сорокаведерной бочки и такая же обходительная. Я уверен, что она его держит в ежовых рукавицах: никого к нему не допускает, он сидит целый день впотьмах. Думаю, что ему от нее порядком достается. Иногда, когда я уже лежу в постели, мне кажется, я слышу, как она его там колотит. Видели бы вы ее кулаки! В одной ее руке уместится не меньше дюжины таких, как ваша. Так что, несмотря на все желе и котлеты, не хотел бы я быть в его шкуре. Впрочем, я думаю, она сама съедает большую часть. Надеюсь, она не уморит его голодом.
   Каролина молчала, глубоко задумавшись. Мартин исподтишка наблюдал за ней.
   – Наверное, вы его ни разу не видели, Мартин?
   – Я? Ни разу. А зачем мне его видеть? Опять последовало молчание.
   – Это не вы приходили к нам недель пять назад вместе с миссис Прайор справляться о Муре? – спросил Мартин.
   – Да.
   – Вы, кажется, хотели пройти к нему наверх?
   – Очень хотели. Мы просили пустить нас к нему, но ваша мать отказала нам.
   – Разумеется, отказала. Да я все слышал. Она приняла вас так, как иногда любит принимать гостей: изругала и выпроводила.
   – Она была недобра к нам. Вы ведь знаете, Мартин, мистер Мур – наш родственник, и вполне понятно, что мы о нем беспокоимся. Однако нам пора проститься. Вот ворота вашего дома.
   – Что же из того? Я провожу вас.
   – Но вас хватятся и начнут тревожиться.
   – Ну и пусть их!.. Полагаю, я сам могу о себе позаботиться. Мартин знал, что уже заслужил нудную проповедь и сухой хлеб к чаю. Зато этот вечер окончился приключением, которое стоило всех булочек и пирожков.
   Он довел Каролину до дома. По дороге он обещал ей повидать Мура, несмотря на дракона, охранявшего его комнату, и назначил Каролине час, когда она сможет увидеться с ним в Брайермейнском лесу, чтобы узнать последние новости. Он сказал, что будет ждать ее под тем же самым деревом, где они встречались. Предосторожности эти были излишни, но Мартину такая таинственность нравилась.
   Возвратившись домой и получив неизбежный выговор с сухим хлебом на закуску, он был отправлен в постель, несмотря на ранний час. Все это Мартин перенес с непоколебимым стоицизмом.