Бронте Шарлотта. Шерли

   – Позвольте, я вам лучше почитаю по-французски, мистер Мур, или даже займемся латинской грамматикой, только оставим этот разговор о здоровье!
   – Нет, об этом пора поговорить.
   – В таком случае говорите, но не обо мне, потому что я на здоровье не жалуюсь.
   – Вы полагаете, что говорить и повторять заведомую неправду хорошо?
   – Говорю вам, я здорова! У меня нет ни кашля, ни жара, никаких болей.
   – А вы не уклоняетесь от истины? Вы говорите правду?
   – Чистую правду.
   Луи Мур пристально посмотрел на нее.
   – Я в самом деле не вижу у вас никаких признаков болезни, – признался он. – Однако из-за чего вы так переменились?
   – Разве я переменилась?
   – Хотите доказательств? Попробуем их найти.
   – Каким образом?
   – Прежде всего ответьте: вы спите по-прежнему хорошо?
   – Нет, но это не потому, что я больна.
   – У вас прежний аппетит?
   – Нет, но не потому, что я больна,
   – Помните то маленькое колечко, которое я ношу как брелок на часовой цепочке? Это кольцо моей матери, мне оно не влезает даже на мизинец. Вы его часто примеряли, и оно приходилось вам как раз на указательный палец. Попробуйте теперь!
   Она попробовала: кольцо легко соскользнуло с маленькой исхудавшей ручки. Луи Мур подобрал его и вновь прикрепил к цепочке. Лицо его покраснело от волнения.
   – Это не потому, что я больна, – снова повторила Шерли.
   – Вы не спите, не едите, худеете, – продолжал Мур, – но дело не только в этом. У вас душа не на месте, в глазах тревога, в каждом движении – беспокойство. Все это вам совершенно несвойственно.
   – Мистер Мур, давайте оставим этот разговор. Вы подметили правильно, я тревожусь. Лучше поговорим о чем-нибудь другом. Какая ненастная погода! Все время дождь и дождь.
   – Вы – и тревожитесь! Если уж мисс Килдар тревожится – значит, не без причины. Откройтесь мне. Дайте мне разобраться. Дело не в телесном недуге – я это подозревал. Все случилось внезапно. Я даже знаю когда. Я сразу заметил перемену. Вас терзает душевная боль.
   – Вовсе нет! Все это не так серьезно – просто нервы. О, прошу вас, поговорим о другом!
   – Сначала я должен разобраться в этом деле, и тогда поговорим о другом. Душевной тревогой всегда следует с кем-нибудь поделиться, тогда она рассеется. Хотел бы я обладать даром убеждения, чтобы уговорить вас открыться мне по своей воле. Я уверен, что в данном случае откровенная исповедь исцелит вас.
   – Нет, – коротко ответила Шерли. – Хотела бы я, чтобы это было так, да боюсь, что все бесполезно.
   Шерли опустилась в кресло, уронила рукоделие на колени и, облокотившись о стол, склонила голову на руки. Мур почувствовал, что первый шаг на трудном пути сделан. Шерли не шутила, и эти ее слова были важным признанием. После них она уже не могла утверждать, что ее ничто не мучит.
   Учитель подождал несколько минут, чтобы она успокоилась и собралась с мыслями, потом хотел было продолжить свои вопросы, но, едва открыв рот, одумался и промолчал. Шерли подняла на него глаза. Если бы в этот миг Луи выдал себя, проявил хоть какое-то волнение, она снова замкнулась бы в упрямом молчании, но он казался спокойным, сильным и надежным другом.
   – Лучше я признаюсь вам, – проговорила Шерли, – чем моей тетке, или кузинам, или дядюшке. Они поднимут такой шум, а я больше всего на свете боюсь крика, воплей, суматохи. Терпеть не могу, когда из-за тебя переворачивают все вверх дном. Сумеете вы перенести небольшое потрясение?
   – Перенесу и большое, если понадобится.
   На лице Луи Мура не дрогнул ни один мускул, но доброе сердце забилось чаще в его широкой груди. Что-то она ему скажет? Какое непоправимое несчастье случилось с нею?
   – Если бы я была вправе прийти прямо к вам, я бы не стала таиться ни минуты, – продолжала Шерли. – Я бы все рассказала вам и спросила совета.
   – Почему же вы считали себя не вправе обратиться ко мне?
   – Может быть, так и нужно было сделать, но я не могла. Зачем было вас беспокоить, – несчастие это касается только меня. Я хотела скрыть его от всех, но меня не оставляли в покое. Повторяю: я не хочу быть предметом всеобщих забот или темой для деревенских сплетен. Тем более что все еще может обойтись, – кто знает?
   Мур сидел как на горячих угольях, однако ни жестом, ни взглядом, ни словом не выдавал своего нетерпения. Его спокойствие передалось Шерли, его уверенность ободрила ее.
   – Пустяк может вызвать самые страшные последствия, – проговорила она, снимая с руки браслет, расстегивая и отворачивая рукав. – Взгляните, мистер Мур!
   На белой руке отчетливо виднелся шрам довольно глубокий, но уже подживший, похожий на нечто среднее между порезом и ожогом.
   – Во всем Брайерфилде я показываю это только вам, потому что вы можете выслушать меня спокойно.
   – В этом маленьком рубце с виду нет ничего страшного, но расскажите мне, в чем дело.
   – Как он ни мал, а из-за него я лишилась покоя и сна, похудела и потеряла разум. Из-за этого шрама я должна предвидеть в недалеком будущем самое ужасное…
   Шерли застегнула рукав и надела браслет.
   – Вы понимаете, как я терзаюсь? – с улыбкой спросил Луи Мур. – Я человек терпеливый, но сердце мое так и стучит.
   – Что бы ни случилось, вы будете моим другом, мистер Мур? Обещаете поддержать меня своим хладнокровием? Не оставите на растерзание перепуганным трусам?
   – Пока ничего не обещаю. Расскажите, что с вами случилось, а после требуйте чего угодно.
   – Рассказ будет коротким. Однажды, три недели назад, я пошла погулять с Гертрудой и Изабеллой. Они вернулись домой раньше, я задержалась, чтобы поговорить с Джоном, а потом постояла одна на дороге. День был такой приятный, тихий, болтовня этих девиц мне наскучила, и я не спешила их догнать. Я стояла, прислонившись к калитке, думала о своем будущем и была счастлива, – в то утро мне казалось, что все складывается так, как я давно мечтала…
   «Понятно! – подумал про себя Луи Мур. – Весь предыдущий вечер она провела с Филиппом Наннли».
   – Вдруг я услышала чье-то тяжелое дыхание, – продолжала Шерли. – По дороге бежала собака. Я знаю почти всех соседских псов: это был Феб, один из пойнтеров Сэма Уинна. Несчастное животное бежало, опустив голову, высунув язык, и казалось загнанным или жестоко избитым. Я его поманила, хотела позвать в дом, напоить и накормить. Я была уверена, чтос ним плохо обошлись: мистер Сэм частенько хлещет своих пойнтеров без всякой жалости. Но Феб был так испуган, что не узнал меня; когда я хотела его погладить, он увернулся и укусил меня за руку. Укусил глубоко, до крови, и тут же убежал, тяжело дыша. Сразу вслед за этим я увидела управляющего мистера Уинна с ружьем в руках. Он спросил, не видала ли я собаку. Я сказала, что видела Феба. Тогда он сказал: «Советую вам посадить Варвара на цепь и предупредить своих – пусть никто не выходит из дома. Я ищу Феба, чтобы его пристрелить, а конюх ищет его на другой дороге. Феб взбесился».
   Луи Мур откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. Мисс Килдар развернула свою шелковую канву и принялась вышивать недоконченный букетик пармских фиалок.
   – И вы никому не сказали, не позвали на помощь, ничего не сделали? Вы не пришли даже ко мне?
   – Я уже добежала до дверей классной комнаты, но тут мужество меня оставило, и я решила, что лучше молчать.
   – Но почему? Я только и мечтаю о том, чтобы быть вам хоть чем-нибудь полезным.
   – Я не вправе что-либо от вас требовать.
   – Чудовищно! Неужели вы так ничего и не предприняли?
   – Отчего же! Я сразу пошла в прачечную: теперь, когда в доме столько гостей, там почти каждый день стирают и гладят. Служанка зачем-то отлучилась, – то ли загофрировать что-то, то ли подкрахмалить, – а я тем временем взяла с огня утюг и прижала раскаленный докрасна угол к руке, прижала крепко и как следует выжгла рану. Потом я ушла к себе наверх.
   – Неужели вы даже не застонали?
   – Просто не знаю. Мне было очень страшно, – куда девались уверенность и твердость! Я была в смятении…
   – А казались такой спокойной! За завтраком я сидел и прислушивался, но у вас наверху все было тихо.
   – Я сидела одна на кровати и думала, как все было бы хорошо, если бы Феб не укусил меня!
   – Одна? Неужели вам так нравится одиночество?
   – Увы, одна.
   – Вы не терпите соболезнований!
   – Вы так думаете, мистер Мур?
   – С вашим сильным характером вы, очевидно, считаете, что можете обойтись без чужих советов, помощи или чьего-либо общества.
   – Пусть будет так, если вам так нравится.
   Она улыбнулась, не отрываясь от вышивания; пальцы ее работали быстро и точно, но вот ресницы ее затрепетали, глаза увлажнились и по щеке скатилась слезинка.
   Луи Мур склонился над своим столом, двинул стулом и переменил положение.
   – Если я не прав, – сказал он странным, вдруг смягчившимся голосом, – то в чем же тогда дело?
   – Не знаю,
   – Знаете, только не хотите сказать, все держите в себе.
   – Потому что об этом не стоит говорить.
   – Нет, не потому, а потому, что вы требуете за свою откровенность слишком высокой платы! Вам кажется, что никто не в состоянии заплатить эту цену, никто не обладает достаточным разумом, силой и благородством, чтобы стать вашим советчиком. По-вашему, во всей Англии нет человека, на которого вы могли бы опереться, и, уж конечно, нет никого, кому вы могли бы приклонить голову на грудь. Естественно, что вам приходится быть одной.
   – Если понадобится, я смогу прожить и одна. Но сейчас я думаю не о том, как прожить, а о том, что придется умереть одной, и это вызывает во мне страх.
   – Вы боитесь, что заразились бешенством, боитесь мучительной, ужасной агонии?
   Мисс Килдар кивнула.
   – Вы просто мнительны, как все женщины.
   – Две минуты назад вы восхваляли мой сильный характер.
   – Вы – истинная женщина. Если разобрать и обсудить этот случай спокойно, наверняка окажется, что вам нечего опасаться, – я в этом уверен.
   – Вашими бы устами да мед пить! Я очень хочу жить, если Бог дозволит. Жизнь так прекрасна!
   – При вашем характере, с вашим положением она не может быть иной. Неужели вы действительно думаете, что заразились водобоязнью и умрете от бешенства?
   – Я ожидаю этого и прежде страшилась, но теперь я не боюсь.
   – Я тоже за вас не боюсь. Вряд ли в вашу кровь проник хоть один микроб, но если это даже и так, уверяю вас, при вашей молодости и безупречном здоровье он все равно не причинит вам ни малейшего вреда. Кроме того, я постараюсь узнать, действительно ли собака взбесилась.
   – Не говорите никому, что она меня укусила!
   – Зачем говорить, если я уверен, что ее укус не опаснее пореза перочинным ножом? Успокойтесь! Видите, я спокоен, а для меня ваша жизнь дороже вечного блаженства. Посмотрите на меня!
   – Зачем, мистер Мур?
   – Я хочу взглянуть, утешились ли вы. Оставьте ваше вышивание, поднимите голову.
   – Извольте…
   – Смотрите на меня. Благодарю вас! Ну как, тучи рассеялись?
   – Я больше не боюсь.
   – Обрели вы свою прежнюю безмятежность?
   – Мне хорошо. Но я хочу, чтобы вы мне обещали…
   – Приказывайте.
   – Если то, чего я ранее боялась, все-таки произойдет, они меня просто уморят. Не улыбайтесь, – так оно и будет, – так всегда бывает. Дядюшка перепугается, засуетится, замечется, и толку от него не будет никакого. Все в доме потеряют голову, кроме вас, поэтому прошу, обещайте не оставлять меня. Избавьте меня от мистера Симпсона, и Генри тоже не впускайте ко мне, чтобы он не огорчался. И прошу вас, прошу беречься самому, хотя вам я ничего плохого не сделаю, я уверена. Врачей не пускайте даже на порог, а если явятся – гоните! Не позволяйте ни старому, ни молодому Мак-Терку касаться меня даже пальцем и мистеру Грейвсу, их коллеге, тоже. И наконец, если я буду… беспокойной… дайте мне сами, своей рукой сильный наркотик, хорошую дозу опиума, чтобы подействовало наверняка. Обещайте мне исполнить все это!
   Мур встал из-за стола и несколько раз прошелся по комнате. Потом остановился за креслом Шерли, склонился над ней и негромко, торжественно проговорил:
   – Обещаю сделать все, о чем вы просите, без всяких оговорок.
   – Если понадобится женская помощь, позовите мою экономку миссис Джилл, пусть оденет меня, когда я умру. Она ко мне привязана. Она мне делала много зла, но я всякий раз ее прощала. Теперь она меня любит и не возьмет и булавки: мое доверие сделало ее честной, снисходительность сделала ее добросердечной. Теперь я уверена в ее преданности, мужестве и любви. Призовите ее, если будет нужда, но, прошу вас, не допускайте ко мне мою добрейшую тетушку и моих робких кузин. Обещайте!
   – Обещаю.
   – Вы так добры, – проговорила Шерли, с улыбкой поднимая глаза на склонившегося Луи Мура.
   – Правда? Вы утешились?
   – Вполне.
   – Я буду с вами, – только я и миссис Джилл, – в любом, в самом крайнем случае, если понадобятся мое спокойствие и моя преданность. Я не позволю к вам прикоснуться ничьим трусливым или грубым рукам.
   – Вы все еще считаете меня ребенком?
   – Да.
   – Значит, вы меня презираете.
   – Разве можно презирать детей?
   – По правде говоря, мистер Мур, я совсем не так сильна и уверена в себе, как думают люди, и мне совсем не безразлично участие других. Но когда у меня горе, я боюсь поделиться им с теми, кого люблю, чтобы не причинить им боль, и не могу признаться тем, к кому я равнодушна, потому что их соболезнования мне безразличны. И все же вы не должны смеяться над моей ребячливостью: если бы вы были так несчастны, как я все эти три недели, вам тоже понадобилась бы помощь друга.
   – По-моему, все люди нуждаются в друзьях.
   – Все, в ком есть хоть крупица добра.
   – Но ведь у вас есть Каролина Хелстоун!
   – Да, а у вас – мистер Холл.
   – Согласен. Есть еще миссис Прайор, женщина умная и добрая, в случае нужды вы могли бы с ней посоветоваться.
   – А вы со своим братом Робертом.
   – Если вас подведет ваша правая рука, вам ее заменит преподобный Мэттьюсон Хелстоун, на которого вы всегда можете опереться; откажет левая – к вашим услугам Хайрам Йорк, эсквайр. Оба старика любят вас и уважают.
   – Зато миссис Йорк ни к кому, из молодых людей не проявляет такой материнской заботы, как к вам. Не знаю, чем только вы покорили ее сердце, но с вами она нежнее, чем со своими родными сыновьями. Наконец, у вас есть ваша сестра Гортензия.
   – Похоже, что нам обоим не на что жаловаться.
   – Похоже.
   – Мы должны быть благодарны судьбе.
   – Разумеется.
   – И вполне удовлетворены.
   – Конечно.
   – Я, со своей стороны, вполне доволен и могу лишь благодарить судьбу. Благодарность – высокое чувство. Она наполняет сердце, но не разрывает его, она греет душу, но не сжигает. Я люблю смаковать свое счастье. Когда глотаешь его второпях, не чувствуешь вкуса.
   Луи Мур по-прежнему стоял за креслом мисс Килдар и смотрел через ее плечо, как под ее быстрыми пальцами расцветают на канве цветы, обрамленные зеленой листвой. После долгой паузы он снова спросил:
   – Итак, туча совсем рассеялась?
   – Без следа. То, что я есть сейчас, и то, чем была два часа назад, – совершенно разные люди. Мне.кажется, мистер Мур, что горе и тайные страхи растут в тишине, как дети титанов, не по дням, а по часам.
   – Вы больше не станете втайне лелеять подобные чувства?
   – Нет, если мне позволят их высказать.
   – У кого вы собираетесь спрашивать «позволения», как вы сами сказали?
   – У вас.
   – Но почему?
   – Потому что вы бываете суровым и замкнутым.
   – Суровым и замкнутым?
   – Да, потому что вы горды.
   – Горд? Отчего же?
   – Мне бы самой хотелось это узнать. Скажите, будьте добры.
   – Возможно, одна из причин в том, что я беден: бедность и гордость часто идут рука об руку.
   – Какая прекрасная причина! Я была бы в восторге, если бы нашлась вторая ей под пару. Постарайтесь найти ей достойную подругу, мистер Мур.
   – Пожалуйста. Что вы думаете о сочетании суровой бедности и капризного непостоянства?
   – Разве вы капризны?
   – Не я, а вы!
   – Клевета! Я тверда, как скала, постоянна, как Полярная звезда.
   – Иногда поутру я гляжу в окно и вижу прекрасную полную радугу, ярко сверкающую всеми красками и озаряющую надеждой сумрачный небосклон жизни. Час спустя, когда я снова гляжу в окно, половина радуги уже исчезла, вторая померкла. А вскоре на пасмурном небе не остается следов этого радостного символа надежды.
   – Мистер Мур, вы не должны поддаваться таким изменчивым настроениям, – это ваш самый большой недостаток. С вами никогда не знаешь, чего ожидать.
   – Мисс Килдар, когда-то у меня целых два года была ученица, которой я очень дорожил. Генри мне дорог, но она была еще дороже. Генри никогда не причинял мне неприятностей; она – частенько. Я думаю, двадцать три часа из двадцати четырех она только и делала, что досаждала мне.
   – Она никогда не бывала с вами более трех или в крайнем случае шести часов кряду.
   – Иногда она выливала чай из моей чашки и утаскивала еду с моей тарелки, оставляя меня на весь день голодным, а мне это было крайне неприятно, потому что я люблю вкусно поесть и вообще сторонник скромных земных радостей.
   – Я это знаю. Я превосходно знаю, какие кушанья вы любите, знаю все ваши самые лакомые блюда…
   – Но она портила мне эти блюда и заодно дурачила меня. Я люблю поспать. В давние времена, когда я еще принадлежал самому себе, ночи никогда не казались мне слишком длинными, а постель слишком жесткой. Она все изменила.
   – Мистер Мур!..
   – А когда она отняла у меня покой и радость жизни, она сама покинула меня – совершенно спокойно, хладнокровно, словно после всего этого мир мог стать для меня таким же, как прежде. Я знал, что когда-нибудь встречусь с ней снова. Почти через два года мы увиделись в этом доме, где она была хозяйкой. Как же, вы думаете, она со мной обошлась, мисс Килдар?
   – Как прилежная ученица, хорошо усвоившая ваши уроки.
   – Она приняла меня высокомерно, воздвигла между нами стену отчужденности, держала меня на расстоянии своей сухостью, надменным взглядом, ледяной вежливостью.
   – Она была прекрасной ученицей! Ваша замкнутость научила ее сухости. Ваша холодность научила ее высокомерию. Согласитесь, сэр, ваши уроки-не пропали даром!
   – Совесть, честь и самая жестокая необходимость заставили меня держаться отчужденно, сковывали меня, как тяжкие кандалы. Она же была свободна – она могла быть великодушнее.
   – Она никогда не была достаточно свободна, чтобы поступиться уважением к самой себе, чтобы просить, ожидая отказа.
   – Значит, она была непостоянна, потому что продолжала искушать меня, как прежде. Когда мне казалось, что я уже привык думать о ней, как о надменной незнакомке, она вдруг покоряла меня вспышкой очаровательной простоты, согревала меня теплом ожившей симпатии, дарила мне час такой милой, веселой и доброй беседы, что сердце мое снова раскрывалось перед ней и я уже не мог изгнать ее оттуда, как не мог закрыть перед нею двери. Объясните, за что она меня мучила?
   – Ей было невыносимо чувствовать себя отверженной. А потом иногда ей просто приходило в голову, что в сырую холодную погоду классная комната не такое уж веселое место, и она чувствовала себя обязанной заглянуть туда, узнать, не мерзнете ли вы с Генри, хорошо ли топится камин… А придя туда, она уже не хотела уходить.
   – Но нельзя же быть такой непостоянной! Если уж она приходила, почему бы ей не приходить почаще?
   – А вдруг она явится некстати?
   – Нет, это невозможно! Завтра вы будете уже не та, что сегодня.
   – Не знаю. А вы?
   – Я не безумец, благороднейшая Вероника! Можно провести один день в грезах, но на следующий день придется проснуться. Я проснусь в день вашей свадьбы с сэром Филиппом Наннли. Огонь хорошо освещает и вас и меня, – пока я говорил, я все время смотрел на вас в зеркало. Взгляните, какая разница между нами! Мне тридцать лет, а выгляжу я много старше.
   – Вы слишком серьезны. У вас такой тяжелый, угрюмый лоб, такое бледное лицо! Мне вы никогда не казались юношей, тем более младшим братом Роберта.
   – В самом деле! Я так и думал. Попробуйте себе представить, что из-за моего плеча выглядывает красивая голова Роберта! Какая противоположность с моим тяжелым, угрюмым лицом, не правда ли? О, вот оно! – Луи Мур вздрогнул: звонили к обеду. – Вот уже полчаса я жду этого звука.
   Шерли встала.
   – Кстати, мистер Мур, – проговорила она, складывая свое рукоделие, – есть какие-либо известия о вашем брате? Почему он так задержался в городе? Когда он собирается вернуться?
   – Знаю, что собирается, но что его задерживает, не могу вам сказать. По совести говоря, вам должно быть известно лучше, чем кому бы то ни было во всем Йоркшире, почему он медлит с возвращением.
   Легкий румянец вспыхнул на щеках мисс Килдар.
   – Напишите и поторопите его, – сказала она. – Я знаю, что он задерживается не без причины; пока торговля так плоха, фабрику лучше не восстанавливать. Однако он не должен совсем покидать наши края.
   – Я знаю, он говорил с вами в вечер перед отъездом, – заметил Луи Мур. – После этого он тотчас оставил Филдхед. Я прочитал, вернее, пытался прочитать по его лицу, что случилось. Он от меня отвернулся. Тогда я догадался, что он уедет надолго. Иной раз прелестные маленькие пальчики удивительно ловко умеют сокрушать мужскую гордость, – ведь она так хрупка! Я полагаю, что Роберт слишком понадеялся на свою мужественную красоту и врожденное благородство. Тем, у кого таких преимуществ нет, много легче, – они не питают несбыточных надежд. Однако я все же напишу, что вы желаете его возвращения.
   – Не пишите, что я желаю, скажите лучше, что его возвращение желательно.
   Прозвучал второй звонок, и мисс Килдар повиновалась его призыву.

Глава XXIX


ЛУИ МУР

   Луи Мур привык к спокойной жизни; он был от природы человеком спокойным и переносил подобную жизнь лучше других людей. Его собственный обширный мир, заключенный в голове и сердце, позволял ему весьма терпеливо переносить вынужденное пребывание в тесном уголке реального мира.
   Как тихо в Филдхеде нынче вечером! Все, кроме Луи Мура, уехали в Наннли, – мисс Килдар, все семейство Симпсонов и даже Генри. Сэр Филипп настоятельно приглашал их, чтобы познакомить со своей матерью и сестрами, приехавшими погостить в Прайори.
   Прелюбезный джентльмен, этот баронет, – он пригласил также и учителя! Но учитель скорее согласился бы на свидание с духом графа Хантингдонского и всей его буйной свитой под сенью самого древнего, самого толстого, самого черного дуба в Наннлийском лесу и, уж конечно, охотнее повстречался бы с привидением аббатисы или бледной монахини среди замшелых развалин их бывшей обители, чьи руины милосердно прикрывает теперь лесная поросль. Луи Муру очень не хочется оставаться сегодня одному, но еще меньше – видеть мальчишку-баронета, его снисходительно-строгую мать, его высокорожденных сестер и тем паче кого-нибудь из семейства Симпсонов.
   Вечер неспокоен: над землей все еще бушуют бури осеннего противостояния. Днем шел проливной дождь, сейчас он перестал, вихрь рассеял огромную тучу, но небо не очистилось и не блещет звездной синевой: обрывки облаков несутся по нему, заслоняя луну, и ветер не смолкая стонет и плачет в высоте. Луна сияет, словно радуясь ночной буре, словно в яростных ее ласках для нее любовь и наслаждение. Эндимион не ждет этой ночью свою богиню: в горах нет ни стад, ни пастухов. И хорошо, что нет, ибо в эту ночь Луи принадлежит Эолу.
   Сидя в классной комнате, Луи Мур слушал, как завывает ветер, ударяясь о крышу и окна со стороны фасада. Его комната была в заветрии, но он вовсе не желал сидеть в убежище, прислушиваясь к заглушённым голосам бури.
   – Все комнаты внизу пусты, – проговорил он. – Чего же я сижу в этом карцере?
   Он поднялся и пошел туда, где окна были шире его маленьких заслоненных ветвями окошек и свободно пропускали серебряные блики с темно-синих небес, где стремительно проносились видения осенней ночи. Свечи он не взял, в лампе или свете камина тоже не было нужды: несмотря на быстролетные облака, мерцающий свет луны заливал полы и стены комнат.
   Луи прошел по всему дому; казалось, он идет из двери в дверь следом за каким-то призраком. В дубовой гостиной он остановился. Здесь было не так уж мрачно, голо и темно, как в других комнатах; в камине пылал жаркий огонь, от раскаленных углей распространялось приятное тепло; возле коврика перед камином стоял маленький рабочий столик, рядом с ним – кресло.
   Луи Мур остановился перед этим креслом с таким видом, словно увидел в нем призрак, за которым так долго шел. Глаза его зажглись, лицо оживилось, как будто он отыскал наконец в пустом доме живое существо и сейчас с ним заговорит.
   Он начал осматриваться. На спинке кресла висит дамская сумка, маленькая атласная сумочка. Секретер открыт, ключи висят в замочной скважине. Тут же на виду лежит хорошенькая печатка, серебряная ручка с пером, веточка с зелеными листьями и несколькими алыми ягодами, изящная тонкая и чистая перчатка с маленькой руки, – все это придает столу вид слегка неряшливый и одновременно очень живописный. По законам живописи мелочи не должны загромождать картину, однако именно эти мелочи придают тихой картине особое очарование.
   – Всюду ее следы, – заговорил Луи Мур. – Вот здесь она сидела, прекрасная и беззаботная. Ее позвали, она, конечно, заторопилась и забыла прибрать свой стол. Почему даже в ее небрежности столько прелести? Откуда у нее этот дар – быть очаровательной даже в неряшливости? Ее всегда найдется за что побранить, но сердиться на нее невозможно. Я думаю, ее возлюбленный или муж, если даже вздумает поговорить с ней всерьез, все равно закончит свой выговор поцелуем. Да это и естественно! Куда приятнее перебирать ее недостатки, чем восхищаться достоинствами любой другой женщины! Но что это я бормочу? Уже начал разговаривать сам с собой? А ну-ка, замолчи!