Страница:
– Спокойной ночи, – произнесла Каролина, вся дрожа и торопливо протягивая ему свою худенькую руку, чтобы поскорее покончить с тягостным прощанием.
– Вы идете домой? – спросил Мур, не взяв ее руки.
– Да.
– Разве Фанни уже пришла за вами?
– Да.
– Что ж, я провожу вас немного. Не до самого дома, конечно, не то мой старый друг Хелстоун, чего доброго, еще пристрелит меня из окна.
Он засмеялся и взял шляпу. Каролина начала было возражать, говорила, что не стоит ему утруждать себя, но он прервал ее, попросив поскорее собираться. Она накинула шаль, надела шляпку, и они вышли. Мур дружески взял ее под руку, совсем как в былые дни, когда он был так ласков к ней!
– Вы можете идти вперед, Фанни, – сказал он, – мы вас нагоним.
Когда служанка отошла от них на несколько шагов, он сжал руку Каролины и заговорил о том, как он рад был встретить ее в Филдхеде, где она, по-видимому, стала постоянной гостьей, надеется, что ее с мисс Килдар будет связывать все более тесная дружба, и она найдет в этой дружбе много приятного, да и полезного для себя.
Каролина сказала, что полюбила Шерли.
– Несомненно, она отвечает вам тем же, и знайте, что, выказывая вам свое расположение, она вполне искренна; ей чуждо притворство и ложь. Ну, а нам с сестрой уже не суждено видеть вас у себя, Каролина?
– Боюсь, что нет, если только дядя не передумает.
– Вы часто сидите одна?
– Да. Мне никого не хочется видеть, кроме мисс Килдар.
– Скажите, хорошо ли вы себя чувствуете в последнее время?
– Хорошо.
– Вам следует беречь свое здоровье, побольше бывать на воздухе. Мне что-то показалось, будто вы изменились, – побледнели и осунулись. Ваш дядя добр к вам?
– Да, как всегда.
– Иначе говоря – не слишком, не слишком заботлив и не очень внимателен. Что же с вами такое, скажите мне, Лина?
– Ничего, Роберт, – ответила она, но голос ее дрогнул.
– Вернее, ничего такого, в чем вы могли бы открыться мне; вижу, что я лишен прежнего доверия. Неужели разлука сделает нас чужими?
– Не знаю, Роберт; боюсь, что да.
– Но этого не должно быть. «Забыть ли старую любовь и дружбу прежних дней?»[46]
– Я не забываю, Роберт.
– Вы не были у нас уже целых два месяца.
– У вас в доме – да.
– А вам случалось проходить мимо?
– Я часто приходила по вечерам к обрыву и смотрела вниз. Однажды я видела, как Гортензия поливала в саду цветы, и я знаю час, когда вы зажигаете лампу в конторе; сколько раз я ждала, когда она засветится, сколько раз видела и вас за столом, – я не могла ошибиться, ваш силуэт отчетливо вырисовывался в освещенном окне.
– Странно, что я не встречал вас. Я и сам ведь нередко на закате брожу по краю лощины.
– Знаю! Я чуть было не заговорила с вами однажды вечером – вы прошли так близко от меня.
– Не может быть! Я прошел мимо и не заметил вас? Я, верно, был не один?
– Да. Я видела вас два раза, и оба раза вы были не один.
– Но кто же был моим спутником? Одно из двух: либо Джо Скотт, либо в лунную ночь – моя собственная тень.
– Нет, не Джо и не ваша тень, Роберт. В первый раз с вами был мистер Йорк; во второй раз та, которую вы называете тенью, обладала белым личиком и черными локонами, а на шее у нее сверкало ожерелье; впрочем, я только издали увидела вас и это прекрасное видение: не желая слушать ваш разговор, я поспешила уйти.
– Вы, как видно, бродите невидимкой. Я сегодня заметил кольцо на вашей руке, – это, чего доброго, волшебное кольцо Гигеса? Впредь, засиживаясь поздно вечером в конторе, я буду воображать, что Каролина, наклонясь над моим плечом, читает ту же книгу, что и я, или сидит рядом со мной и вышивает, но по временам поднимает на меня глаза, стараясь угадать мои мысли.
– Вам незачем опасаться моей навязчивости; к вам я не приближаюсь, только издали, со стороны наблюдаю за вашей жизнью.
– И когда вечером, заперев фабрику, или ночью, бродя по окрестностям вместо ночного сторожа, я услышу шорох птички в гнезде или шелест листвы, мне почудится, что это вы идете рядом; тени деревьев во мраке будут принимать ваши очертания; вы будете мелькать предо мной среди белых ветвей боярышника. Лина, ваш образ будет преследовать меня.
– Нет, я никогда не буду докучать вам, никогда не увижу и услышу того, что вы хотели бы сохранить в тайне.
– Вы будете являться мне даже средь бела дня, на фабрике; впрочем, я уже видел вас там, не далее как с неделю назад. Я стоял в одной из мастерских, наблюдая за девушками, работавшими на другом ее конце; и вдруг мне показалось, будто среди них мелькнули вы. Не знаю, что именно вызвало этот обман зрения, – был ли то луч солнца или игра светотени. Я подошел к этой группе, но видение уже исчезло, передо мной были только две краснощекие работницы в фартуках.
– Я не последую за вами на фабрику, Роберт, пока вы сами не позовете меня туда.
– Но воображение сыграло со мной шутку и в другой раз. Вернувшись домой поздно вечером, вхожу я в гостиную, ожидая застать там Гортензию, и вдруг вижу, или мне кажется, что вижу, – вас; уходя спать, Гортензия унесла с собой свечу, но ставни не были закрыты, комнату заливало яркое лунное сияние, и там стояли вы, Лина, у окна, чуть наклонясь – в вашей обычной позе. На вас было белое платье, в котором я видел вас на каком-то вечере. Мне показалось, что ваше свежее, оживленное личико обращено ко мне, что вы смотрите на меня; я даже подумал – вот подойду к ней, возьму за руку, скажу, как я рад ее видеть, и побраню за долгое отсутствие. Но стоило мне сделать два шага, как очарование рассеялось: изменились линии платья, краски побледнели и растаяли, и я увидел только белую занавеску да покрытый яркими цветами бальзамин на окне, – словом, sic transit[47].
– А я уже подумала, что это был мой двойник!
– Нет, всего лишь кисея, фаянсовый вазон и розовый цветок. Пример обманчивости мирских иллюзий.
– И как только вы, такой занятой человек, находите время для подобных иллюзий!
– Нахожу! Во мне, Лина, уживаются два разных человека – один принадлежит миру и делам, другой тяготеет к тихим радостям домашнего очага; Жерар Мур – это кремень, фабркант и торговец; тот, кого вы зовете кузеном Робертом – своего рода мечтатель, и его интересуют не только контора и биржа.
– Ну что ж, эти два человека, видно, легко уживаются друг с другом; вы, кажется, отлично себя чувствуете и в хорошем настроении; озабоченное выражение лица, которое так огорчало меня еще недавно, бесследно исчезло.
– Вы это заметили? Да, мне удалось выпутаться из многих трудностей, благополучно обойти подводные камни и выплыть в открытое море!
– И при благоприятном ветре вы надеетесь успешно завершить свое путешествие?
– Могу надеяться, конечно, но надежды бывают обманчивы; для волн и ветра нет законов: грозные шквалы и мертвая зыбь – сколько помех на пути мореплавателя! Он всегда должен быть готов ко встрече с бурей.
– Ну что ж, вы выдержите все, вы ведь закаленный моряк, умный капитан, искусный кормчий; вы проведете свой корабль и сквозь бурю.
– Моя кузина, как всегда, безгранично верит в меня; но я хочу видеть в ваших словах пророчество, а в вас самой – ту птицу, которую моряки называют вестницей счастья.
– Хороша вестница счастья! Я слишком слаба и ничтожна, чтобы принести вам удачу. Что толку говорить о том, как мне хочется быть вам полезной, раз я бессильна это доказать на деле; и все же я желаю вам успеха, богатства, настоящего счастья.
– Кто-кто, а вы всегда желали мне добра! Но что это Фанни остановилась? Я же просил ее идти вперед. А! Мы уже поравнялись с кладбищем. Значит, пора расставаться, а жаль; если бы с нами не было Фанни, мы могли бы посидеть немного на ступеньках церкви. Вечер такой тихий, такой теплый, что мне не хочется возвращаться домой.
И он повернул к церкви.
– Но ведь не можем же мы сейчас сидеть на ступеньках.
– Пожалуй, но велите Фанни идти домой; скажите, что мы идем вслед за ней, – несколько минут не имеют значения.
Часы на колокольне пробили десять.
– Сейчас появится дядя. Он каждый вечер как часовой обходит кругом церковь и кладбище.
– Ну и пускай! Если бы не Фанни, которая знает, что мы здесь, я, право, шутки ради поиграл бы с ним в прятки: направится он к паперти – мы притаимся под восточным окном, направится ли к северной стене – мы свернем к южной, да и за памятниками можно неплохо спрятаться, – чем не надежное укрытие тот же огромный памятник Уиннов?
– Ах, Роберт, вы сегодня все шутите, – заметила Каролина. – Уходите, уходите скорее! – поспешно добавила она. – Я слышу скрип двери…
– Но мне вовсе не хочется уходить, – я бы лучше остался.
– Но поймите, дядя рассердится. Он запретил мне встречаться с вами, он считает вас якобинцем.
– Хорош якобинец!
– Ступайте, Роберт, он уже близко. Слышите, он покашливает.
– Черт побери! У меня, как нарочно, непреодолимое желание побыть здесь!
– Помните, что он сделал, когда Фанни со своим… – начала было Каролина и тут же осеклась; «возлюбленный» – было то слово, которое она не решалась выговорить; это могло бы создать впечатление, что она хочет внушить ему определенные мысли, – мысли обманчивые и порождающие тревогу, – а такого намерения у нее не было. Однако Мур не проявил такой щепетильности.
– Когда Фанни гуляла со своим возлюбленным? – подхватил он. – Кажется, ваш дядюшка угостил его холодным душем из насоса? Он, наверное, с удовольствием угостил бы меня тем же самым. И я, со своей стороны, был бы не прочь подразнить старого тирана, да боюсь, он накинется на вас. Однако должен же он понимать, что есть разница между кузеном и поклонником.
– О, таких мыслей у него нет, ведь ваша размолвка с ним касается только политики. Мне просто не хотелось бы еще углублять разрыв между вами, вы же знаете, какой он вспыльчивый. Вот он уже у калитки! Уходите, Роберт, я прошу вас ради вашего и моего спокойствия!
Эта просьба сопровождалась умоляющим жестом и еще более умоляющим взглядом. Мур взял ее сложенные руки в свои, ласково сжал их, посмотрел ей в глаза, шепнул «спокойной ночи» и удалился.
В одно мгновение Каролина очутилась рядом с Фанни у двери в кухню, и тут же тень широкополой шляпы упала на залитую лунным светом могилу; выйдя из своего садика, священник, прямой как шест, заложив руки за спину, размеренным шагом двинулся по кладбищу. Мур чуть было не попался: ему пришлось и вправду «поиграть в прятки», крадучись обойти вокруг церкви и затем, согнувшись в три погибели, укрыться за величественным фамильным памятником семьи Уинн. Ему пришлось прождать там минут десять, опустившись на одно колено и низко пригнув не покрытую шляпой голову, но глаза его сверкали веселым смехом, и он улыбался нелепости своего положения; священник тем временем стоял в двух-трех шагах от него, нюхал табак и с сосредоточенным видом взирал на звезды.
К счастью, мистер Хелстоун был далек сейчас от всяких подозрений; его мало беспокоило, как проводит время Каролина, он этим никогда не интересовался и даже не знал, что ее вечером не было дома; он полагал, что она, как всегда, читает или вышивает у себя в комнате. Впрочем, в эту минуту она и в самом деле была там, но не вышивала, а с замиранием сердца смотрела в окно, дожидаясь, чтобы дядя вернулся домой, а кузен благополучно покинул кладбище. Наконец у нее вырвался вздох облегчения; она услышала, как мистер Хелстоун отворил дверь, увидела, как Роберт пробрался между могил и перескочил через ограду; только тогда Каролина сошла вниз к вечерней молитве. Когда же она вернулась к себе в комнату, на нее нахлынули воспоминания о Роберте. Спать ей ничуть не хотелось, и она долго просидела у окна, глядя вниз на старый сад, на старинную церковь, на серые безмолвные памятники, залитые лунным сиянием. Она следила за шествием ночи по ее звездному пути долго-долго, вплоть до рассвета; все время в мечтах она была с Муром: она сидела с ним рядом, слышала его голос, ее рука покоилась в его горячей руке. Когда же били часы или раздавался неясный шорох, когда мышка, частая гостья в ее комнате, – Каролина ни за что не позволяла Фанни ставить мышеловку, – шмыгала по туалетному столику в поисках приготовленного для нее сухарика и случайно задевала медальон с цепочкой, кольцо или другие вещицы, девушка поднимала голову, на мгновение возвратившись к действительности, и произносила вполголоса, словно оправдываясь перед невидимым судьей:
– Нет-нет, я не лелею любовных надежд, я только раздумываю, потому что мне не спится; я прекрасно знаю, что он женится на Шерли.
Но когда умолкал звон часов, когда ее маленькая protege забивалась в свою норку и снова воцарялось безмолвие, Каролина вновь предавалась мечтам – льнула к своему видению, слушала его голос, отвечала ему. Наконец оно стало бледнеть; с наступлением рассвета, когда занялась заря, а звезды померкли, потускнело и видение, созданное ее фантазией; пение пробудившихся птиц заглушило его шепот. Увлекательную ночную повесть, проникнутую страстным чувством, развеял утренний ветер, и от нее остались лишь смутные шорохи. Образ, который при лунном сиянии казался живым и трепетным, обладал бодростью и свежестью молодости, стал серым и призрачным на фоне алеющей зари. Он растаял, оставив ее в одиночестве. В полном унынии и изнеможении она наконец легла в постель.
– Вы идете домой? – спросил Мур, не взяв ее руки.
– Да.
– Разве Фанни уже пришла за вами?
– Да.
– Что ж, я провожу вас немного. Не до самого дома, конечно, не то мой старый друг Хелстоун, чего доброго, еще пристрелит меня из окна.
Он засмеялся и взял шляпу. Каролина начала было возражать, говорила, что не стоит ему утруждать себя, но он прервал ее, попросив поскорее собираться. Она накинула шаль, надела шляпку, и они вышли. Мур дружески взял ее под руку, совсем как в былые дни, когда он был так ласков к ней!
– Вы можете идти вперед, Фанни, – сказал он, – мы вас нагоним.
Когда служанка отошла от них на несколько шагов, он сжал руку Каролины и заговорил о том, как он рад был встретить ее в Филдхеде, где она, по-видимому, стала постоянной гостьей, надеется, что ее с мисс Килдар будет связывать все более тесная дружба, и она найдет в этой дружбе много приятного, да и полезного для себя.
Каролина сказала, что полюбила Шерли.
– Несомненно, она отвечает вам тем же, и знайте, что, выказывая вам свое расположение, она вполне искренна; ей чуждо притворство и ложь. Ну, а нам с сестрой уже не суждено видеть вас у себя, Каролина?
– Боюсь, что нет, если только дядя не передумает.
– Вы часто сидите одна?
– Да. Мне никого не хочется видеть, кроме мисс Килдар.
– Скажите, хорошо ли вы себя чувствуете в последнее время?
– Хорошо.
– Вам следует беречь свое здоровье, побольше бывать на воздухе. Мне что-то показалось, будто вы изменились, – побледнели и осунулись. Ваш дядя добр к вам?
– Да, как всегда.
– Иначе говоря – не слишком, не слишком заботлив и не очень внимателен. Что же с вами такое, скажите мне, Лина?
– Ничего, Роберт, – ответила она, но голос ее дрогнул.
– Вернее, ничего такого, в чем вы могли бы открыться мне; вижу, что я лишен прежнего доверия. Неужели разлука сделает нас чужими?
– Не знаю, Роберт; боюсь, что да.
– Но этого не должно быть. «Забыть ли старую любовь и дружбу прежних дней?»[46]
– Я не забываю, Роберт.
– Вы не были у нас уже целых два месяца.
– У вас в доме – да.
– А вам случалось проходить мимо?
– Я часто приходила по вечерам к обрыву и смотрела вниз. Однажды я видела, как Гортензия поливала в саду цветы, и я знаю час, когда вы зажигаете лампу в конторе; сколько раз я ждала, когда она засветится, сколько раз видела и вас за столом, – я не могла ошибиться, ваш силуэт отчетливо вырисовывался в освещенном окне.
– Странно, что я не встречал вас. Я и сам ведь нередко на закате брожу по краю лощины.
– Знаю! Я чуть было не заговорила с вами однажды вечером – вы прошли так близко от меня.
– Не может быть! Я прошел мимо и не заметил вас? Я, верно, был не один?
– Да. Я видела вас два раза, и оба раза вы были не один.
– Но кто же был моим спутником? Одно из двух: либо Джо Скотт, либо в лунную ночь – моя собственная тень.
– Нет, не Джо и не ваша тень, Роберт. В первый раз с вами был мистер Йорк; во второй раз та, которую вы называете тенью, обладала белым личиком и черными локонами, а на шее у нее сверкало ожерелье; впрочем, я только издали увидела вас и это прекрасное видение: не желая слушать ваш разговор, я поспешила уйти.
– Вы, как видно, бродите невидимкой. Я сегодня заметил кольцо на вашей руке, – это, чего доброго, волшебное кольцо Гигеса? Впредь, засиживаясь поздно вечером в конторе, я буду воображать, что Каролина, наклонясь над моим плечом, читает ту же книгу, что и я, или сидит рядом со мной и вышивает, но по временам поднимает на меня глаза, стараясь угадать мои мысли.
– Вам незачем опасаться моей навязчивости; к вам я не приближаюсь, только издали, со стороны наблюдаю за вашей жизнью.
– И когда вечером, заперев фабрику, или ночью, бродя по окрестностям вместо ночного сторожа, я услышу шорох птички в гнезде или шелест листвы, мне почудится, что это вы идете рядом; тени деревьев во мраке будут принимать ваши очертания; вы будете мелькать предо мной среди белых ветвей боярышника. Лина, ваш образ будет преследовать меня.
– Нет, я никогда не буду докучать вам, никогда не увижу и услышу того, что вы хотели бы сохранить в тайне.
– Вы будете являться мне даже средь бела дня, на фабрике; впрочем, я уже видел вас там, не далее как с неделю назад. Я стоял в одной из мастерских, наблюдая за девушками, работавшими на другом ее конце; и вдруг мне показалось, будто среди них мелькнули вы. Не знаю, что именно вызвало этот обман зрения, – был ли то луч солнца или игра светотени. Я подошел к этой группе, но видение уже исчезло, передо мной были только две краснощекие работницы в фартуках.
– Я не последую за вами на фабрику, Роберт, пока вы сами не позовете меня туда.
– Но воображение сыграло со мной шутку и в другой раз. Вернувшись домой поздно вечером, вхожу я в гостиную, ожидая застать там Гортензию, и вдруг вижу, или мне кажется, что вижу, – вас; уходя спать, Гортензия унесла с собой свечу, но ставни не были закрыты, комнату заливало яркое лунное сияние, и там стояли вы, Лина, у окна, чуть наклонясь – в вашей обычной позе. На вас было белое платье, в котором я видел вас на каком-то вечере. Мне показалось, что ваше свежее, оживленное личико обращено ко мне, что вы смотрите на меня; я даже подумал – вот подойду к ней, возьму за руку, скажу, как я рад ее видеть, и побраню за долгое отсутствие. Но стоило мне сделать два шага, как очарование рассеялось: изменились линии платья, краски побледнели и растаяли, и я увидел только белую занавеску да покрытый яркими цветами бальзамин на окне, – словом, sic transit[47].
– А я уже подумала, что это был мой двойник!
– Нет, всего лишь кисея, фаянсовый вазон и розовый цветок. Пример обманчивости мирских иллюзий.
– И как только вы, такой занятой человек, находите время для подобных иллюзий!
– Нахожу! Во мне, Лина, уживаются два разных человека – один принадлежит миру и делам, другой тяготеет к тихим радостям домашнего очага; Жерар Мур – это кремень, фабркант и торговец; тот, кого вы зовете кузеном Робертом – своего рода мечтатель, и его интересуют не только контора и биржа.
– Ну что ж, эти два человека, видно, легко уживаются друг с другом; вы, кажется, отлично себя чувствуете и в хорошем настроении; озабоченное выражение лица, которое так огорчало меня еще недавно, бесследно исчезло.
– Вы это заметили? Да, мне удалось выпутаться из многих трудностей, благополучно обойти подводные камни и выплыть в открытое море!
– И при благоприятном ветре вы надеетесь успешно завершить свое путешествие?
– Могу надеяться, конечно, но надежды бывают обманчивы; для волн и ветра нет законов: грозные шквалы и мертвая зыбь – сколько помех на пути мореплавателя! Он всегда должен быть готов ко встрече с бурей.
– Ну что ж, вы выдержите все, вы ведь закаленный моряк, умный капитан, искусный кормчий; вы проведете свой корабль и сквозь бурю.
– Моя кузина, как всегда, безгранично верит в меня; но я хочу видеть в ваших словах пророчество, а в вас самой – ту птицу, которую моряки называют вестницей счастья.
– Хороша вестница счастья! Я слишком слаба и ничтожна, чтобы принести вам удачу. Что толку говорить о том, как мне хочется быть вам полезной, раз я бессильна это доказать на деле; и все же я желаю вам успеха, богатства, настоящего счастья.
– Кто-кто, а вы всегда желали мне добра! Но что это Фанни остановилась? Я же просил ее идти вперед. А! Мы уже поравнялись с кладбищем. Значит, пора расставаться, а жаль; если бы с нами не было Фанни, мы могли бы посидеть немного на ступеньках церкви. Вечер такой тихий, такой теплый, что мне не хочется возвращаться домой.
И он повернул к церкви.
– Но ведь не можем же мы сейчас сидеть на ступеньках.
– Пожалуй, но велите Фанни идти домой; скажите, что мы идем вслед за ней, – несколько минут не имеют значения.
Часы на колокольне пробили десять.
– Сейчас появится дядя. Он каждый вечер как часовой обходит кругом церковь и кладбище.
– Ну и пускай! Если бы не Фанни, которая знает, что мы здесь, я, право, шутки ради поиграл бы с ним в прятки: направится он к паперти – мы притаимся под восточным окном, направится ли к северной стене – мы свернем к южной, да и за памятниками можно неплохо спрятаться, – чем не надежное укрытие тот же огромный памятник Уиннов?
– Ах, Роберт, вы сегодня все шутите, – заметила Каролина. – Уходите, уходите скорее! – поспешно добавила она. – Я слышу скрип двери…
– Но мне вовсе не хочется уходить, – я бы лучше остался.
– Но поймите, дядя рассердится. Он запретил мне встречаться с вами, он считает вас якобинцем.
– Хорош якобинец!
– Ступайте, Роберт, он уже близко. Слышите, он покашливает.
– Черт побери! У меня, как нарочно, непреодолимое желание побыть здесь!
– Помните, что он сделал, когда Фанни со своим… – начала было Каролина и тут же осеклась; «возлюбленный» – было то слово, которое она не решалась выговорить; это могло бы создать впечатление, что она хочет внушить ему определенные мысли, – мысли обманчивые и порождающие тревогу, – а такого намерения у нее не было. Однако Мур не проявил такой щепетильности.
– Когда Фанни гуляла со своим возлюбленным? – подхватил он. – Кажется, ваш дядюшка угостил его холодным душем из насоса? Он, наверное, с удовольствием угостил бы меня тем же самым. И я, со своей стороны, был бы не прочь подразнить старого тирана, да боюсь, он накинется на вас. Однако должен же он понимать, что есть разница между кузеном и поклонником.
– О, таких мыслей у него нет, ведь ваша размолвка с ним касается только политики. Мне просто не хотелось бы еще углублять разрыв между вами, вы же знаете, какой он вспыльчивый. Вот он уже у калитки! Уходите, Роберт, я прошу вас ради вашего и моего спокойствия!
Эта просьба сопровождалась умоляющим жестом и еще более умоляющим взглядом. Мур взял ее сложенные руки в свои, ласково сжал их, посмотрел ей в глаза, шепнул «спокойной ночи» и удалился.
В одно мгновение Каролина очутилась рядом с Фанни у двери в кухню, и тут же тень широкополой шляпы упала на залитую лунным светом могилу; выйдя из своего садика, священник, прямой как шест, заложив руки за спину, размеренным шагом двинулся по кладбищу. Мур чуть было не попался: ему пришлось и вправду «поиграть в прятки», крадучись обойти вокруг церкви и затем, согнувшись в три погибели, укрыться за величественным фамильным памятником семьи Уинн. Ему пришлось прождать там минут десять, опустившись на одно колено и низко пригнув не покрытую шляпой голову, но глаза его сверкали веселым смехом, и он улыбался нелепости своего положения; священник тем временем стоял в двух-трех шагах от него, нюхал табак и с сосредоточенным видом взирал на звезды.
К счастью, мистер Хелстоун был далек сейчас от всяких подозрений; его мало беспокоило, как проводит время Каролина, он этим никогда не интересовался и даже не знал, что ее вечером не было дома; он полагал, что она, как всегда, читает или вышивает у себя в комнате. Впрочем, в эту минуту она и в самом деле была там, но не вышивала, а с замиранием сердца смотрела в окно, дожидаясь, чтобы дядя вернулся домой, а кузен благополучно покинул кладбище. Наконец у нее вырвался вздох облегчения; она услышала, как мистер Хелстоун отворил дверь, увидела, как Роберт пробрался между могил и перескочил через ограду; только тогда Каролина сошла вниз к вечерней молитве. Когда же она вернулась к себе в комнату, на нее нахлынули воспоминания о Роберте. Спать ей ничуть не хотелось, и она долго просидела у окна, глядя вниз на старый сад, на старинную церковь, на серые безмолвные памятники, залитые лунным сиянием. Она следила за шествием ночи по ее звездному пути долго-долго, вплоть до рассвета; все время в мечтах она была с Муром: она сидела с ним рядом, слышала его голос, ее рука покоилась в его горячей руке. Когда же били часы или раздавался неясный шорох, когда мышка, частая гостья в ее комнате, – Каролина ни за что не позволяла Фанни ставить мышеловку, – шмыгала по туалетному столику в поисках приготовленного для нее сухарика и случайно задевала медальон с цепочкой, кольцо или другие вещицы, девушка поднимала голову, на мгновение возвратившись к действительности, и произносила вполголоса, словно оправдываясь перед невидимым судьей:
– Нет-нет, я не лелею любовных надежд, я только раздумываю, потому что мне не спится; я прекрасно знаю, что он женится на Шерли.
Но когда умолкал звон часов, когда ее маленькая protege забивалась в свою норку и снова воцарялось безмолвие, Каролина вновь предавалась мечтам – льнула к своему видению, слушала его голос, отвечала ему. Наконец оно стало бледнеть; с наступлением рассвета, когда занялась заря, а звезды померкли, потускнело и видение, созданное ее фантазией; пение пробудившихся птиц заглушило его шепот. Увлекательную ночную повесть, проникнутую страстным чувством, развеял утренний ветер, и от нее остались лишь смутные шорохи. Образ, который при лунном сиянии казался живым и трепетным, обладал бодростью и свежестью молодости, стал серым и призрачным на фоне алеющей зари. Он растаял, оставив ее в одиночестве. В полном унынии и изнеможении она наконец легла в постель.
Глава XIV
ШЕРЛИ ИЩЕТ УСПОКОЕНИЯ В ДОБРЫХ ДЕЛАХ
«Я знаю – он женится на Шерли, – с этой мыслью Каролина проснулась утром. – Да это и хорошо, Шерли поможет ему в его делах, – тут же с решимостью добавила она. – Но когда они поженятся, я буду забыта! – пронзила ее сознание горестная мысль. – Совсем забыта! Что же будет со мной, когда у меня навсегда отнимут Роберта? Моего Роберта! О, если бы я имела право назвать его моим! Но – увы! Я для него – бедность и ничтожество, а Шерли – богатство и власть и также красота и любовь, этого не отнимешь. Тут нет корыстолюбивого расчета: Шерли любит его, и ее любовь – не поверхностное чувство; а если еще не любит, то вскоре полюбит всем сердцем, и он сможет только гордиться ее чувством. Против этого брака нечего возразить. Так пусть они поженятся, а. я исчезну из его жизни. Оставаться подле него на правах сестры я не в силах. К чему обманывать себя, к чему лицемерить? Для Роберта я хочу быть всем или ничем. Как только они поженятся, я уеду отсюда. Играть при них жалкую роль, притворяясь, что тебя удовлетворяет спокойная дружба, в то время как сердце разрывается от других чувств, до этого я не унижусь. Ни стать общим другом мужа и жены, ни превратиться в их смертельного врага для меня невозможно: я не смогу ни жить их жизнью, ни мстить им; Роберт в моих глазах – идеал человека, единственный, кого я любила, люблю и буду любить. Я с радостью стала бы его женой, но это мне не суждено, и я уеду далеко отсюда, чтобы никогда его больше не видеть. Одно из двух – или слиться с ним в одно целое, или стать для него чужой и далекой, как далек Южный полюс от Северного. Так разлучи же нас, судьба, разлучи скорее!»
Так терзалась Каролина до самого вечера, когда вдруг она увидела, что та, которая занимала ее мысли, показалась за окном гостиной. Шерли шла медленно; на лице у нее было свойственное ей выражение легкой задумчивости и рассеянности; когда же она бывала оживлена, рассеянность исчезала, а задумчивость, сочетаясь с мягкой веселостью, придавала ее улыбке, взгляду и смеху невыразимое очарование, – очарование неподдельной искренности; ее смех никогда не походил на треск тернового хвороста под котлом.
– Вы не пришли ко мне сегодня, а ведь обещали. Как это понимать? – спросила она Каролину, входя в комнату.
– Мне просто не хотелось, – откровенно ответила Каролина.
Шерли посмотрела на нее пытливым взглядом.
– Да, я вижу, что вам не хочется дружить со мной, на вас напали уныние и тоска и все люди вам в тягость, Что ж, с вами это бывает!
– Вы к нам надолго, Шерли?
– Да, я пришла выпить чашку чая и без этого не уйду. Позволю себе снять шляпку, не дожидаясь приглашения.
Она сняла шляпку и остановилась у порога, заложив руки за спину.
– Ваше лицо красноречиво говорит о ваших чувствах, – продолжала она, все еще глядя на Каролину испытующим взглядом, в котором, однако, не было и тени неприязни, а скорее даже светилось участие. – Вы ни в ком не нуждаетесь, ищете только уединения, бедная раненая лань! Неужели вы боитесь, что Шерли начнет вас мучить, узнав, что вы страдаете, что истекаете кровью?
– Я никогда не боюсь Шерли.
– Но нередко дуетесь на нее, часто ее сторонитесь. А Шерли чувствует, когда ею пренебрегают, бегут от нее. Если бы вы ушли от меня вчера не в обществе известного вам спутника, вы были бы сегодня совсем другая, В котором же часу вы вернулись домой?
– Около десяти.
– Гм! Вы потратили целых три четверти часа, чтобы пройти одну милю! Кому же не хотелось расставаться – вам или Муру?
– Полно говорить глупости, Шерли!
– Он, конечно, наговорил вам глупостей, в этом я не сомневаюсь, по крайней мере взглядами, если не языком, что еще хуже. Я вижу отражение этих взглядов в ваших глазах. Я готова вызвать его на дуэль – будь у меня надежный секундант; я очень сердита на него, рассердилась еще вчера вечером и сержусь весь сегодняшний день. Вы даже не спрашиваете, за что? – продолжала Шерли после минутного молчания. – Ах вы, маленькая, тихая скромница; вы, собственно говоря, не заслуживаете моего чистосердечного признания, но уж так и быть, скажу вам, что вчера вечером мне страстно захотелось последовать за Муром с самыми кровожадными намерениями: у меня есть пистолеты, и я умею стрелять!
– Полно, Шерли! Кого же вы собирались подстрелить – его или меня?
– Может быть, ни вас, ни его, может быть, просто себя, – а скорее всего летучую мышь или древесный сучок. Он фат, ваш кузен; этакий степенный, серьезный, умный, рассудительный и честолюбивый фат; я так и вижу, как он стоит передо мной, разговаривая серьезно и в то же время очень любезно, и старается подавить меня своим превосходством, – о, я это прекрасно понимаю, – своей непреклонной решимостью и тому подобным… Словом, он выводит меня из терпения!
Мисс Килдар принялась расхаживать по комнате, повторяя, что она терпеть не может мужчин, в особенности же своего арендатора.
– Вы ошибаетесь, – взволнованно заговорила Каролина. – Мур вовсе не фат и не сердцеед. За это я ручаюсь.
– Вы ручаетесь! Так я вам и поверила! Если дело касается Мура, вам можно доверять меньше, чем кому бы то ни было. Ради его благополучия вы бы отрубили себе правую руку.
– Но не стала бы лгать; и вот вам чистая правда, – вчера вечером он был очень вежлив со мной, но ничего больше.
– Каким он был, я не спрашиваю, кое-что я и сама понимаю; я видела из окна, как он сразу же взял в свои длинные пальцы вашу руку.
– Ну и что же? Вы знаете – я ему не чужая. Я с ним давно знакома, и вдобавок я его родственница.
– Словом, я возмущена – вот и все, – ответила мисс Килдар и через минуту добавила: – Он нарушает мой покой, постоянно становясь между нами; не будь его, мы были бы добрыми друзьями, но этот долговязый фат то и дело омрачает нашу дружбу; вновь и вновь он затмевает ее лик, который мне хотелось бы видеть всегда ясным; из-за него вы подчас начинаете видеть во мне помеху и врага.
– Да нет же, Шерли, нет.
– Да! Вот вы не захотели прийти ко мне сегодня, и мне это очень обидно. Вы по природе очень замкнуты, а я общительна и не могу жить в одиночестве. Если бы нам никто не мешал, мы могли бы почти не разлучаться; и никогда ваше общество не наскучило бы мне. А вот вы не можете сказать мне того же.
– Шерли, я скажу все, что вам хочется: я очень люблю вас.
– Но завтра же вы захотите, чтобы я оказалась за тридевять земель отсюда.
– Вовсе нет. С каждым днем я все больше привыкаю к вам, все сильнее к вам привязываюсь. Вы знаете, у меня чисто английский склад характера, я нелегко схожусь с людьми, но я вижу, что вы такая умница, что вы так не похожи на других, и я глубоко уважаю и ценю вас. И никогда не думаю о вас как о помехе. Вы мне верите?
– Отчасти, – ответила мисс Килдар, но в улыбке ее сквозило недоверие. – Вы ведь очень своеобразный человек; под внешней скромностью в вас таятся незаурядные способности, большая сила, но это не сразу удается заметить и оценить. Кроме того, вы несчастны, это видно.
– А несчастные люди редко бывают добры – не так ли?
– Вовсе нет; я хочу сказать, что несчастные люди всегда чем-нибудь озабочены и им подчас не до болтовни с легкомысленными приятельницами вроде меня. Кроме того, горести не только удручают, но и подтачивают силы, – и я боюсь, что именно таков ваш удел. Поможет ли тебе сострадание друга, Лина? Если да, возьми его у Шерли, она предлагает его не скупясь, от чистого сердца.
– Шерли, у меня никогда не было сестры и у тебя тоже, но вот сейчас я поняла, какие чувства питают друг к другу сестры: привязанность входит в их плоть и кровь, ничто не может искоренить ее, а если даже из-за какой-нибудь обиды она и поблекнет ненадолго, то только затем, чтобы расцвести еще более пышным цветом, когда размолвка будет забыта. Никакая страсть не способна вытеснить из сердца эту привязанность, даже любовь может только соперничать с ней в силе и искренности. Но любовь, Шерли, причиняет нам столько боли: она мучает и терзает, в ее пламени сгорают наши душевные силы, а привязанность не причиняет страданий и не сжигает, в ней мы черпаем только отраду и исцеление. Вот и я чувствую себя успокоенной, умиротворенной, когда ты – только ты одна, Шерли, – возле меня. Теперь-то ты мне веришь?
– Я всегда охотно верю тому, что мне по душе. Значит, мы друзья, Лина, и затмение прошло?
– Близкие друзья, – ответила Каролина, беря Шерли за руку и сажая ее возле себя, – что бы ни случилось.
– Ну и хватит говорить о нарушителе нашего спокойствия, поговорим о чем-нибудь другом.
Но тут в комнату вошел мистер Хелстоун и помешал разговору, и только перед самым уходом, уже в прихожей, Шерли посвятила Каролину в свои намерения.
– Каролина, я должна тебе признаться – у меня на душе большая тяжесть; с некоторых пор моя совесть неспокойна, словно я совершила или готова совершить преступление. Правда, это не моя личная совесть – она вполне чиста, чего нельзя сказать о совести помещицы и землевладелицы; она-то и попалась в лапы орла с железными когтями. Увы, я подчинилась чужой, очень сильной воле и не могу противиться ей, хотя и сама тому не рада; в ближайшее время произойдет нечто такое, о чем мне даже думать неприятно. И вот с целью предотвратить зло, если это еще возможно, или хотя бы немного облегчить свою совесть, я собираюсь заняться добрыми делами. Пусть тебя не удивляет, если я вдруг с большим рвением посвящу себя благотворительности. Я понятия не имею, как за это браться, но надеюсь на твою помощь; завтра мы поговорим об этом подробнее. Кстати, попроси милейшую мисс Эйнли заглянуть ко мне, я надеюсь найти в ней наставницу. Не правда ли, у нее будет превосходная ученица? Намекни ей, что желание у меня большое, но очень мало знаний, не то мое невежество по части всяких благотворительных дел и обществ изумит ее.
Зайдя к Шерли на следующее утро, Каролина застала ее за письменным столом, на котором лежали хозяйственная тетрадь, пачка банкнот и туго набитый кошелек. Вид у нее был весьма серьезный и вместе с тем несколько растерянный; она сказала, что взглянула на записи еженедельных расходов по хозяйству, чтобы выяснить, нельзя ли их немного сократить, и обсудила этот вопрос с миссис Джилл, после чего та удалилась в полной уверенности, что у ее хозяйки голова не совсем в порядке.
– Я прочла ей длинную нотацию, – говорила Шерли, – о необходимости соблюдать бережливость, что было для нее новостью; я так красноречиво доказывала ей пользу экономии, что и сама себе дивилась: ведь и для меня все это внове, я до сих пор никогда об этом не думала и, уж конечно, не говорила. Но все было хорошо только в теории, когда же дошло до практической стороны дела, выяснилось, что нельзя урезать ни шиллинга. У меня не хватило духу убавить хотя бы один фунт масла или потребовать отчета в том, куда девается у нас в доме столько жира, свиного сала, хлеба, говядины и прочей еды: мы как будто не устраиваем иллюминаций в Филдхеде, но я не решилась спросить, что означает непомерный расход свечей; у нас не стирают на весь приход, но я безмолвно взирала на указанные в счетах пуды мыла и крахмала, способные успокоить самого взыскательного человека, вздумай он осведомиться, как у нас обстоит дело в этом отношении. Ни я, ни миссис Прайор, ни даже миссис Джилл не плотоядные животные, однако я только захлопала глазами и закашлялась, когда увидела счета мясника, ибо они явно опровергают этот факт, – вернее сказать, подтверждают факт жульничества. Каролина, ты вправе смеяться надо мной, но ничего не поделаешь! В некоторых вопросах я малодушна, – есть за мной этот грех, есть в моем характере эта черточка. Я только опустила голову и залилась краской стыда, тогда как именно миссис Джилл следовало бы в замешательстве оправдываться передо мной. Я не решилась ни сказать ей напрямик, ни даже намекнуть, что она мошенница. Нет во мне спокойной твердости, внушающей уважение, нет и настоящего мужества!
Так терзалась Каролина до самого вечера, когда вдруг она увидела, что та, которая занимала ее мысли, показалась за окном гостиной. Шерли шла медленно; на лице у нее было свойственное ей выражение легкой задумчивости и рассеянности; когда же она бывала оживлена, рассеянность исчезала, а задумчивость, сочетаясь с мягкой веселостью, придавала ее улыбке, взгляду и смеху невыразимое очарование, – очарование неподдельной искренности; ее смех никогда не походил на треск тернового хвороста под котлом.
– Вы не пришли ко мне сегодня, а ведь обещали. Как это понимать? – спросила она Каролину, входя в комнату.
– Мне просто не хотелось, – откровенно ответила Каролина.
Шерли посмотрела на нее пытливым взглядом.
– Да, я вижу, что вам не хочется дружить со мной, на вас напали уныние и тоска и все люди вам в тягость, Что ж, с вами это бывает!
– Вы к нам надолго, Шерли?
– Да, я пришла выпить чашку чая и без этого не уйду. Позволю себе снять шляпку, не дожидаясь приглашения.
Она сняла шляпку и остановилась у порога, заложив руки за спину.
– Ваше лицо красноречиво говорит о ваших чувствах, – продолжала она, все еще глядя на Каролину испытующим взглядом, в котором, однако, не было и тени неприязни, а скорее даже светилось участие. – Вы ни в ком не нуждаетесь, ищете только уединения, бедная раненая лань! Неужели вы боитесь, что Шерли начнет вас мучить, узнав, что вы страдаете, что истекаете кровью?
– Я никогда не боюсь Шерли.
– Но нередко дуетесь на нее, часто ее сторонитесь. А Шерли чувствует, когда ею пренебрегают, бегут от нее. Если бы вы ушли от меня вчера не в обществе известного вам спутника, вы были бы сегодня совсем другая, В котором же часу вы вернулись домой?
– Около десяти.
– Гм! Вы потратили целых три четверти часа, чтобы пройти одну милю! Кому же не хотелось расставаться – вам или Муру?
– Полно говорить глупости, Шерли!
– Он, конечно, наговорил вам глупостей, в этом я не сомневаюсь, по крайней мере взглядами, если не языком, что еще хуже. Я вижу отражение этих взглядов в ваших глазах. Я готова вызвать его на дуэль – будь у меня надежный секундант; я очень сердита на него, рассердилась еще вчера вечером и сержусь весь сегодняшний день. Вы даже не спрашиваете, за что? – продолжала Шерли после минутного молчания. – Ах вы, маленькая, тихая скромница; вы, собственно говоря, не заслуживаете моего чистосердечного признания, но уж так и быть, скажу вам, что вчера вечером мне страстно захотелось последовать за Муром с самыми кровожадными намерениями: у меня есть пистолеты, и я умею стрелять!
– Полно, Шерли! Кого же вы собирались подстрелить – его или меня?
– Может быть, ни вас, ни его, может быть, просто себя, – а скорее всего летучую мышь или древесный сучок. Он фат, ваш кузен; этакий степенный, серьезный, умный, рассудительный и честолюбивый фат; я так и вижу, как он стоит передо мной, разговаривая серьезно и в то же время очень любезно, и старается подавить меня своим превосходством, – о, я это прекрасно понимаю, – своей непреклонной решимостью и тому подобным… Словом, он выводит меня из терпения!
Мисс Килдар принялась расхаживать по комнате, повторяя, что она терпеть не может мужчин, в особенности же своего арендатора.
– Вы ошибаетесь, – взволнованно заговорила Каролина. – Мур вовсе не фат и не сердцеед. За это я ручаюсь.
– Вы ручаетесь! Так я вам и поверила! Если дело касается Мура, вам можно доверять меньше, чем кому бы то ни было. Ради его благополучия вы бы отрубили себе правую руку.
– Но не стала бы лгать; и вот вам чистая правда, – вчера вечером он был очень вежлив со мной, но ничего больше.
– Каким он был, я не спрашиваю, кое-что я и сама понимаю; я видела из окна, как он сразу же взял в свои длинные пальцы вашу руку.
– Ну и что же? Вы знаете – я ему не чужая. Я с ним давно знакома, и вдобавок я его родственница.
– Словом, я возмущена – вот и все, – ответила мисс Килдар и через минуту добавила: – Он нарушает мой покой, постоянно становясь между нами; не будь его, мы были бы добрыми друзьями, но этот долговязый фат то и дело омрачает нашу дружбу; вновь и вновь он затмевает ее лик, который мне хотелось бы видеть всегда ясным; из-за него вы подчас начинаете видеть во мне помеху и врага.
– Да нет же, Шерли, нет.
– Да! Вот вы не захотели прийти ко мне сегодня, и мне это очень обидно. Вы по природе очень замкнуты, а я общительна и не могу жить в одиночестве. Если бы нам никто не мешал, мы могли бы почти не разлучаться; и никогда ваше общество не наскучило бы мне. А вот вы не можете сказать мне того же.
– Шерли, я скажу все, что вам хочется: я очень люблю вас.
– Но завтра же вы захотите, чтобы я оказалась за тридевять земель отсюда.
– Вовсе нет. С каждым днем я все больше привыкаю к вам, все сильнее к вам привязываюсь. Вы знаете, у меня чисто английский склад характера, я нелегко схожусь с людьми, но я вижу, что вы такая умница, что вы так не похожи на других, и я глубоко уважаю и ценю вас. И никогда не думаю о вас как о помехе. Вы мне верите?
– Отчасти, – ответила мисс Килдар, но в улыбке ее сквозило недоверие. – Вы ведь очень своеобразный человек; под внешней скромностью в вас таятся незаурядные способности, большая сила, но это не сразу удается заметить и оценить. Кроме того, вы несчастны, это видно.
– А несчастные люди редко бывают добры – не так ли?
– Вовсе нет; я хочу сказать, что несчастные люди всегда чем-нибудь озабочены и им подчас не до болтовни с легкомысленными приятельницами вроде меня. Кроме того, горести не только удручают, но и подтачивают силы, – и я боюсь, что именно таков ваш удел. Поможет ли тебе сострадание друга, Лина? Если да, возьми его у Шерли, она предлагает его не скупясь, от чистого сердца.
– Шерли, у меня никогда не было сестры и у тебя тоже, но вот сейчас я поняла, какие чувства питают друг к другу сестры: привязанность входит в их плоть и кровь, ничто не может искоренить ее, а если даже из-за какой-нибудь обиды она и поблекнет ненадолго, то только затем, чтобы расцвести еще более пышным цветом, когда размолвка будет забыта. Никакая страсть не способна вытеснить из сердца эту привязанность, даже любовь может только соперничать с ней в силе и искренности. Но любовь, Шерли, причиняет нам столько боли: она мучает и терзает, в ее пламени сгорают наши душевные силы, а привязанность не причиняет страданий и не сжигает, в ней мы черпаем только отраду и исцеление. Вот и я чувствую себя успокоенной, умиротворенной, когда ты – только ты одна, Шерли, – возле меня. Теперь-то ты мне веришь?
– Я всегда охотно верю тому, что мне по душе. Значит, мы друзья, Лина, и затмение прошло?
– Близкие друзья, – ответила Каролина, беря Шерли за руку и сажая ее возле себя, – что бы ни случилось.
– Ну и хватит говорить о нарушителе нашего спокойствия, поговорим о чем-нибудь другом.
Но тут в комнату вошел мистер Хелстоун и помешал разговору, и только перед самым уходом, уже в прихожей, Шерли посвятила Каролину в свои намерения.
– Каролина, я должна тебе признаться – у меня на душе большая тяжесть; с некоторых пор моя совесть неспокойна, словно я совершила или готова совершить преступление. Правда, это не моя личная совесть – она вполне чиста, чего нельзя сказать о совести помещицы и землевладелицы; она-то и попалась в лапы орла с железными когтями. Увы, я подчинилась чужой, очень сильной воле и не могу противиться ей, хотя и сама тому не рада; в ближайшее время произойдет нечто такое, о чем мне даже думать неприятно. И вот с целью предотвратить зло, если это еще возможно, или хотя бы немного облегчить свою совесть, я собираюсь заняться добрыми делами. Пусть тебя не удивляет, если я вдруг с большим рвением посвящу себя благотворительности. Я понятия не имею, как за это браться, но надеюсь на твою помощь; завтра мы поговорим об этом подробнее. Кстати, попроси милейшую мисс Эйнли заглянуть ко мне, я надеюсь найти в ней наставницу. Не правда ли, у нее будет превосходная ученица? Намекни ей, что желание у меня большое, но очень мало знаний, не то мое невежество по части всяких благотворительных дел и обществ изумит ее.
Зайдя к Шерли на следующее утро, Каролина застала ее за письменным столом, на котором лежали хозяйственная тетрадь, пачка банкнот и туго набитый кошелек. Вид у нее был весьма серьезный и вместе с тем несколько растерянный; она сказала, что взглянула на записи еженедельных расходов по хозяйству, чтобы выяснить, нельзя ли их немного сократить, и обсудила этот вопрос с миссис Джилл, после чего та удалилась в полной уверенности, что у ее хозяйки голова не совсем в порядке.
– Я прочла ей длинную нотацию, – говорила Шерли, – о необходимости соблюдать бережливость, что было для нее новостью; я так красноречиво доказывала ей пользу экономии, что и сама себе дивилась: ведь и для меня все это внове, я до сих пор никогда об этом не думала и, уж конечно, не говорила. Но все было хорошо только в теории, когда же дошло до практической стороны дела, выяснилось, что нельзя урезать ни шиллинга. У меня не хватило духу убавить хотя бы один фунт масла или потребовать отчета в том, куда девается у нас в доме столько жира, свиного сала, хлеба, говядины и прочей еды: мы как будто не устраиваем иллюминаций в Филдхеде, но я не решилась спросить, что означает непомерный расход свечей; у нас не стирают на весь приход, но я безмолвно взирала на указанные в счетах пуды мыла и крахмала, способные успокоить самого взыскательного человека, вздумай он осведомиться, как у нас обстоит дело в этом отношении. Ни я, ни миссис Прайор, ни даже миссис Джилл не плотоядные животные, однако я только захлопала глазами и закашлялась, когда увидела счета мясника, ибо они явно опровергают этот факт, – вернее сказать, подтверждают факт жульничества. Каролина, ты вправе смеяться надо мной, но ничего не поделаешь! В некоторых вопросах я малодушна, – есть за мной этот грех, есть в моем характере эта черточка. Я только опустила голову и залилась краской стыда, тогда как именно миссис Джилл следовало бы в замешательстве оправдываться передо мной. Я не решилась ни сказать ей напрямик, ни даже намекнуть, что она мошенница. Нет во мне спокойной твердости, внушающей уважение, нет и настоящего мужества!