Страница:
— Ну, теперь посмотрим, что сделали! — Бушкин сгреб листок бумаги, бросил папиросу. — Покури!
Василий чувствовал, что опять подвергается испытанию; разминал ее долго, старательно. Сунул папиросу в рот (едва не перепутав, каким концом), поднял глаза на Бушкина, конечно же, он вовсе не читал. Он наблюдал поверх листка за Васей, и на губах у него змеилась та же самая улыбка. Ехидная, хитрая, понимающая… как еще ее описать, эту улыбку?
— Ну и откуда ты, прелестное дитя? — Бушкин спрашивал негромко, спокойно. Вася почти не испугался, услышав тихий, вкрадчивый вопрос Бушкина. И не удивился: это должно было случиться. А сидел Сергеич верхом на стуле, контролируя дверь и окно, и смыться не было возможности… даже если был бы в этом смысл.
— Из Ростова!
Василий сам понимал, что переигрывает, так наивно распахивая глаза, так по-детски растопыривая руки…
— Нет, ну ты мне не заливай, будто бы ты из Урюпинска! Ты пишешь как человек, привыкший к латинице… я же вижу, какие буквы лучше прописал, какие слабей, неуверенно. А не поляк, не литовец. Я сам поляк, уж я-то знаю! И ты католик, вот ты кто! А опять же не поляк! И не украинский западенец… И не из СССРа! Ты воспитывался за границей, в католической стране! Кто у нас, сидя в машине, будет креститься на собор? А?! И папиросу разминаешь, словно в цирке. Не привык ты к папиросам, сразу видно… Давай, колись! Я ведь никуда не побегу…
С полминуты было очень тихо. Жужжала муха на оконном стекле. Басовито гудел жук в саду. Василий понимал: надо решиться, и поднял голову.
— А если не побежите, зачем вам?
— Да хотя бы понимать, с кем дело имею. Это кольцо искать, уже нервы нужны… — Бушкин оборвал себя, усмехнулся. — Может, мне на тебя полагаться придется, как на каменную гору? Может, ты меня из боя выносить будешь? — Было непонятно, когда Сергеич смеется, когда нет. — Ладно, давай помогу. Кем тебе приходятся Курбатовы? И в какой стране ты всегда жил? Как я понимаю, не в славянской…
— Откуда вы знаете, что я Курбатов? И что не в славянской стране?
— Как я к этому пришел? Объяснить? Или ты сам подумаешь и поймешь?
Странная веселая злость поднималась в сознании Василия. Терять, как будто, было нечего.
— А если я скажу, что из Норвегии? — поинтересовался Вася и картинно закурил папиросу, пристроившись на краешке стола.
— Не пойдет, — мотнул головою Сергеич, — ты смуглый; ты разгильдяй, как мы все, не протестантское поведение. И католик ты, не лютеранин. Италия? Юг Франции? Где жил?
— На Канарских островах. Там в свое время осел еще мой дед.
Зачем Василий врал, он сам бы не мог объяснить. Не доверял Бушкину? Нет, скорее доверял. Его физиономии, его глазам, поведению… Такие же лица, похожую повадку имели в Испании многие фалангисты. Просто билось в голове, тоненько пищало что-то вроде — в таких делах никому нельзя верить, никому! Даже поймали — надо путать следы, уводить от истины, хоть в чем-то оставаться неловленным.
— Ну, на Канарах так на Канарах… А сюда как? Ясно же, не по туристской визе…
— Через Варшаву, — заулыбался Василий. Меня поляки перебросили через Варшаву…
— Перебросили? Что, «Наша страна»? Или НТС?
— НТС.
— Ты за кольцом пришел?
— За кольцом, и… это мой дом. Я должен был его увидеть.
Бушкин серьезно кивнул. Эту логику он тоже понимал.
— Наверное, правильно сделал. Только ты осторожнее, а? Я же не один здесь такой умный…
И ничего не случилось. Бушкин потушил окурок, потянулся, сказал тихо, спокойно:
— Ну, давай теперь смотреть машину…
Володя появился как раз к обеду, привез необходимых Михалычу огурцов, а самого Михалыча оставил в Институте ботаники, в отделе картографии, добывать всякое нужное. Михалыч там ходил по лабораториям, собирал все, что народ мог дать из своих пайков, распределителей и средств.
Съездили еще на барахолку, купили нужные детали, и Вася своими руками заменял эти детали в «Волге». При всей въедливости Бушкина, к вечеру он заявил, что машины к пробегу готовы. К вечеру двинулись на Петроградскую, за Михалычем и продовольствием.
Этот вечер получился тихий. Михалыча довезли уже спящего. Бушкин тихо беседовал с Василием о догматах католицизма и о расколе Апостольской церкви. Володя читал дневники деда. Кабинет был залит светом двух настольных ламп в разных концах помещения. Тихий разговор, пласты дыма, люди отражаются в стеклянных дверцах шкафов. Поднимая голову, Володя видел, что дом предков живет, продолжает свою историю. И продолжался так, что вряд ли кому-то должно было быть стыдно: ни предкам, ни потомкам.
ГЛАВА 5
ГЛАВА 6
Василий чувствовал, что опять подвергается испытанию; разминал ее долго, старательно. Сунул папиросу в рот (едва не перепутав, каким концом), поднял глаза на Бушкина, конечно же, он вовсе не читал. Он наблюдал поверх листка за Васей, и на губах у него змеилась та же самая улыбка. Ехидная, хитрая, понимающая… как еще ее описать, эту улыбку?
— Ну и откуда ты, прелестное дитя? — Бушкин спрашивал негромко, спокойно. Вася почти не испугался, услышав тихий, вкрадчивый вопрос Бушкина. И не удивился: это должно было случиться. А сидел Сергеич верхом на стуле, контролируя дверь и окно, и смыться не было возможности… даже если был бы в этом смысл.
— Из Ростова!
Василий сам понимал, что переигрывает, так наивно распахивая глаза, так по-детски растопыривая руки…
— Нет, ну ты мне не заливай, будто бы ты из Урюпинска! Ты пишешь как человек, привыкший к латинице… я же вижу, какие буквы лучше прописал, какие слабей, неуверенно. А не поляк, не литовец. Я сам поляк, уж я-то знаю! И ты католик, вот ты кто! А опять же не поляк! И не украинский западенец… И не из СССРа! Ты воспитывался за границей, в католической стране! Кто у нас, сидя в машине, будет креститься на собор? А?! И папиросу разминаешь, словно в цирке. Не привык ты к папиросам, сразу видно… Давай, колись! Я ведь никуда не побегу…
С полминуты было очень тихо. Жужжала муха на оконном стекле. Басовито гудел жук в саду. Василий понимал: надо решиться, и поднял голову.
— А если не побежите, зачем вам?
— Да хотя бы понимать, с кем дело имею. Это кольцо искать, уже нервы нужны… — Бушкин оборвал себя, усмехнулся. — Может, мне на тебя полагаться придется, как на каменную гору? Может, ты меня из боя выносить будешь? — Было непонятно, когда Сергеич смеется, когда нет. — Ладно, давай помогу. Кем тебе приходятся Курбатовы? И в какой стране ты всегда жил? Как я понимаю, не в славянской…
— Откуда вы знаете, что я Курбатов? И что не в славянской стране?
— Как я к этому пришел? Объяснить? Или ты сам подумаешь и поймешь?
Странная веселая злость поднималась в сознании Василия. Терять, как будто, было нечего.
— А если я скажу, что из Норвегии? — поинтересовался Вася и картинно закурил папиросу, пристроившись на краешке стола.
— Не пойдет, — мотнул головою Сергеич, — ты смуглый; ты разгильдяй, как мы все, не протестантское поведение. И католик ты, не лютеранин. Италия? Юг Франции? Где жил?
— На Канарских островах. Там в свое время осел еще мой дед.
Зачем Василий врал, он сам бы не мог объяснить. Не доверял Бушкину? Нет, скорее доверял. Его физиономии, его глазам, поведению… Такие же лица, похожую повадку имели в Испании многие фалангисты. Просто билось в голове, тоненько пищало что-то вроде — в таких делах никому нельзя верить, никому! Даже поймали — надо путать следы, уводить от истины, хоть в чем-то оставаться неловленным.
— Ну, на Канарах так на Канарах… А сюда как? Ясно же, не по туристской визе…
— Через Варшаву, — заулыбался Василий. Меня поляки перебросили через Варшаву…
— Перебросили? Что, «Наша страна»? Или НТС?
— НТС.
— Ты за кольцом пришел?
— За кольцом, и… это мой дом. Я должен был его увидеть.
Бушкин серьезно кивнул. Эту логику он тоже понимал.
— Наверное, правильно сделал. Только ты осторожнее, а? Я же не один здесь такой умный…
И ничего не случилось. Бушкин потушил окурок, потянулся, сказал тихо, спокойно:
— Ну, давай теперь смотреть машину…
Володя появился как раз к обеду, привез необходимых Михалычу огурцов, а самого Михалыча оставил в Институте ботаники, в отделе картографии, добывать всякое нужное. Михалыч там ходил по лабораториям, собирал все, что народ мог дать из своих пайков, распределителей и средств.
Съездили еще на барахолку, купили нужные детали, и Вася своими руками заменял эти детали в «Волге». При всей въедливости Бушкина, к вечеру он заявил, что машины к пробегу готовы. К вечеру двинулись на Петроградскую, за Михалычем и продовольствием.
Этот вечер получился тихий. Михалыча довезли уже спящего. Бушкин тихо беседовал с Василием о догматах католицизма и о расколе Апостольской церкви. Володя читал дневники деда. Кабинет был залит светом двух настольных ламп в разных концах помещения. Тихий разговор, пласты дыма, люди отражаются в стеклянных дверцах шкафов. Поднимая голову, Володя видел, что дом предков живет, продолжает свою историю. И продолжался так, что вряд ли кому-то должно было быть стыдно: ни предкам, ни потомкам.
ГЛАВА 5
Палаточный городок
Солнце только начало садиться, как проехали очередную деревушку. Деревня на бугре. Юдино. Проехали деревню, снова вышли на проселок, и почти сразу же Сергеич громко сказал про конец пути. Впрочем, это все и так увидели. Потому что прямо посреди разбитого проселка стояли ворота.
Два вкопанных столба, проволочная перекладина. Колючая проволока от обоих столбов — вбок. Колючка держалась на каких-то покосившихся жердях, а кончалась еще более странно. Володя видел своими глазами, что слева последние куски колючей проволоки крепились непосредственно к деревьям. При желании КПП (контрольно-пропускной пункт) можно было обойти минут за пятнадцать. Обойти по лесу, так что никто бы и не заметил, а меньше всех — эти здоровенные, что-то жующие парни с тупыми рожами.
Бушкин, при его любви к людям в форме, и то неясно ухмылялся, хотя и тут полез знакомиться. Офицер минуты три читал бумагу, сопел, чесался и кряхтел. Было видно, что и бумага, и вся компания ему до предела подозрительны. Но такова уж была вся компания — не только эта, а и вообще все, скопившиеся на базе Академии наук. Очень подозрительные типы…
Гораздо сильнее заухмылялся Сергеич, когда Михалыч вручал бумаги Горбашке. На плешивой башке Горбашки, на всех его округло-высокомерных чертах читалась смесь двух сильнейших императивов — раболепие к тем, кто подписал Михалычу бумаги, и желание выпереть вон Михалыча, несмотря ни на какие бумаги.
— А… где программист?
— Не знаю. С нами программиста не послали.
— Писатель?.. Посылают черт знает кого… А специалиста по тензорному исчислению не нашлось?
— А что такое тензорное исчисление?
— Тьфу! Дети? Скоро детский сад будут делать…
— Ну не хочет же он отказать академику Слепянзону в воспитании любимых внуков…
Михалыч ухмылялся во весь рот, почти так же противно, как Бушкин. Сергеич аккуратно вел машину, лавируя среди палаточных веревок, плохо натянутых палаток, пустых канистр, кустов, бутылок. Солнце задело кроны деревьев, заливая землю янтарным, каким-то очень густым светом, — хоть режь его.
Свои палатки ставили за кустами, чуть в отдалении от лагеря, почти на берегу реки. Полка здесь еле текла; темно-зеленая, таинственная вода, вся в кувшинках, почти полностью закрытая тенью от кустов.
К Полке были спуски, можно было брать воду, а захочется — купаться. Всем тут же и захотелось, с дороги. Только Михалыч с Сергеичем остались варить чай и кашу.
Выше, за лагерем, река делала несколько петель, подмывала низкие холмы. Странно было думать, что эта медленная, тихая река сделала такие огромные уступы-террасы — в рост человека, в два роста, почти в четыре.
Солнце спускалось, и бывшие валы города отбрасывали тени все длиннее. Становилось видно, где находилось Польцо. Огромный «бублик» лежал на одной из низких террас.
Поужинав, решили погулять. Легкий серпик месяца встал над иззубренной кромкой. Легла роса, промачивая кеды и брюки. Трава шелестела под ногами; разбегались лягушата, кузнечики, мелкие летучие насекомые. В стороне кричала перепелка. Какая-то птица шумела в ветвях, раз за разом повторяла что-то типа: «Ке-э… Ке-эээ…».
По краям «бублика» квадратом стояли непонятные металлические конструкции. Конструкции были усеяны пластмассовыми выключателями, рычагами, кнопками с надписями и без. К ним вели какие-то перепутанные, скрученные провода, скрывавшиеся в странной, тоже металлической башенке. Это были на редкость безобразные конструкции. А в оконцах башенки еще и ходили какие-то нехорошие, тускло-сиреневые огоньки, наводившие на размышления. Уже забираясь в палатку, Володя явственно видел, что эти тускло-сиреневые, неживые огоньки мелькают прямо на Польце.
А утро 14 августа было ясное, красивое. Булькала река, шелестели прибрежные кусты, порывами налетал прохладный ветерок.
Вообще-то, все были на довольствии, можно было и пойти в столовую… Сергеич отсоветовал — поднявшись пораньше, он посмотрел, что там готовят, и приготовил на костре здоровенное ведро борща.
Вообще-то, лагерь был хороший, в своем роде неплохо организованный. Во всяком случае, столовая была, и фронт работ был, и хоть какой-го уровень быта поддерживался.
И люди знали свое дело — во всяком случае, знали, чем должны заниматься и зачем сюда приехали. Даже прихваченные с собой жены и дети не портили картины, откровенно пытаясь быть полезными. Разговоры велись все больше положительные, степенные. Не было матерщины, нарочитой грубости, игры в индейцев, игры в подростковую романтику. Может, дело в том, что не было здесь рабсилы. Не было разрыва между техническим исполнителем и участником эксперимента. И, соответственно, было меньше тех кто попросту паразитирует на системе. Самыми «посторонними» в этом лагере были как раз философы с филологами, археологи и писатели.
И все же Володе было странно в этом лагере. Потому что лица у математиков были какие-то странные… Прямо скажем — инфантильные лица. Лица людей, не привыкших к жизни на свежем воздухе, не продубленные ветром, не загорелые… Ну, это ладно, это все объяснимо. Но лица «очень умных малышков» были даже у тех, кому хорошо за сорок. Лица людей, которые не привыкли ни о чем сами заботиться.
— Мишенька, что такое продукты, где их берут, ты знаешь?
— Знаю, папенька, продукты берут в холодильнике…
У математиков были лица людей, никогда не живших самостоятельно. Как выражалась мама Михалыча, «не сидевшие на собственной жопе».
Собственный завтрак, плюс ко всему, дал фору с полчаса. Можно было посидеть, посмотреть на машину, пообщаться с лаборанткой… У выходивших из столовой выражение лица было задумчивое… Из чего Михалыч злорадно сделал вывод, что есть готовить надо и дальше самим. Здороьье дороже.
А в башенке, в главном здании эксперимента, милая девушка, лаборантка Горбашки, исполняла молитвенные песнопения шефу. Впрочем, не влюбленных в него лаборанток Горбашка долго не терпел и беспощадно увольнял при первом случае.
— Он гений… Нет, правда, я никогда не видала человека с такими разносторонними интересами! В электронных мозгах… в них вообще нет ему равных! Из Америки приезжали (при слове «Америка» явственно прозвучали превосходные степени) — и то сказали, что он главный специалист! А еще он занимался президентскими выборами и доказал, что все кандидаты в президенты ели вареную кукурузу и пили сырое молоко! И доказал, что якуты — это арийцы! Кто-кто?! Да, представьте себе, арийцы! Николай Александрович Горбашка доказал! Сравнил их параметры кровяной плазмы с арийской и доказал!
— Простите, а какая кровяная Плазма была у арийцев? Кто брал у них анализ крови?
Михалыч так презирал Горбашу, что даже был с девушкой вежлив.
— Наверно, вы не понимаете… Ему (снова прозвучали заглавные буквы) прислали из Якутии кровяную плазму, он сравнил! Он сразу сказал, что арийцы! Монголоиды, а все равно арийцы! Их предки курыкане — они были арийцы[18]!
Бушкин показывал Михалычу кулак, Володя тянул за рукав. Михалыч гадко улыбался, но вопросов больше задавать не стал.
Не без труда удалось переключить девушку на аппаратуру, на саму машину времени.
Основную часть башенки занимал втиснутый в нее странный аппарат, размером почти с комнату, — сплошные провода, блестящий металл, какие-то пластмассовые трубки. На первом этаже полстены занимал экран — почти как у телевизора, но в несколько раз больше. На нем будет видно, что делается… вернее, делалось, в Польце.
Был, впрочем, и контейнер для перемещения материальных объектов — размером где-то с мотоцикл. Управлять им можно было, стоя вот за этим пультом, если включен главный рубильник. Можно управлять и автономно, сидя прямо в контейнере.
— Значит, можно попасть в XV век самому?
— Можно, но не планируется, риск очень уж велик. Разве что найдем рукопись…
Тут в комнату вломился седой старик, опирающийся на суковатую палку. И они с Михалычем радостно заорали друг по поводу друга, а потом заколыхались, словно врезались друг в друга, и продолжали бурно радоваться.
Оказалось, это был еще один академик — уже не липовый академик, а настоящий. Звали его Симр. Симр Авраамович Хлебодаров. Имя его, если расшифровать, означало: «Смерть Изменникам Мировой Революции», но был он, при кошмарном имени, человек очень приличный и даже серьезный ученый. И, в конце концов, не был обязан отвечать за художества родителей, спятивших на бреднях Свердлова и Троцкого.
Вообще-то, Симр Авраамович был еврей, как и явствует из отчества. Но два поколения назад его предок по фамилии Хлебодаров, русский парень, выкрестился в иудаизм… слово «выкрестился», пожалуй, здесь не очень подходит, да пойди найди другое… скажем, «обрезался»… подходит? В общем, православный парень влюбился в иудейку и, чтобы жениться на ней, принял иудаизм, и его «обрезали» и включили в общину.
С Михалычем он был знаком по целой куче конференций, и на него, может быть, можно было полагаться, как на противовес Горбашке. С ним, с настоящим академиком-математиком, самозванец Горбашка принужден был считаться — независимо от своей воли.
Два вкопанных столба, проволочная перекладина. Колючая проволока от обоих столбов — вбок. Колючка держалась на каких-то покосившихся жердях, а кончалась еще более странно. Володя видел своими глазами, что слева последние куски колючей проволоки крепились непосредственно к деревьям. При желании КПП (контрольно-пропускной пункт) можно было обойти минут за пятнадцать. Обойти по лесу, так что никто бы и не заметил, а меньше всех — эти здоровенные, что-то жующие парни с тупыми рожами.
Бушкин, при его любви к людям в форме, и то неясно ухмылялся, хотя и тут полез знакомиться. Офицер минуты три читал бумагу, сопел, чесался и кряхтел. Было видно, что и бумага, и вся компания ему до предела подозрительны. Но такова уж была вся компания — не только эта, а и вообще все, скопившиеся на базе Академии наук. Очень подозрительные типы…
Гораздо сильнее заухмылялся Сергеич, когда Михалыч вручал бумаги Горбашке. На плешивой башке Горбашки, на всех его округло-высокомерных чертах читалась смесь двух сильнейших императивов — раболепие к тем, кто подписал Михалычу бумаги, и желание выпереть вон Михалыча, несмотря ни на какие бумаги.
— А… где программист?
— Не знаю. С нами программиста не послали.
— Писатель?.. Посылают черт знает кого… А специалиста по тензорному исчислению не нашлось?
— А что такое тензорное исчисление?
— Тьфу! Дети? Скоро детский сад будут делать…
— Ну не хочет же он отказать академику Слепянзону в воспитании любимых внуков…
Михалыч ухмылялся во весь рот, почти так же противно, как Бушкин. Сергеич аккуратно вел машину, лавируя среди палаточных веревок, плохо натянутых палаток, пустых канистр, кустов, бутылок. Солнце задело кроны деревьев, заливая землю янтарным, каким-то очень густым светом, — хоть режь его.
Свои палатки ставили за кустами, чуть в отдалении от лагеря, почти на берегу реки. Полка здесь еле текла; темно-зеленая, таинственная вода, вся в кувшинках, почти полностью закрытая тенью от кустов.
К Полке были спуски, можно было брать воду, а захочется — купаться. Всем тут же и захотелось, с дороги. Только Михалыч с Сергеичем остались варить чай и кашу.
Выше, за лагерем, река делала несколько петель, подмывала низкие холмы. Странно было думать, что эта медленная, тихая река сделала такие огромные уступы-террасы — в рост человека, в два роста, почти в четыре.
Солнце спускалось, и бывшие валы города отбрасывали тени все длиннее. Становилось видно, где находилось Польцо. Огромный «бублик» лежал на одной из низких террас.
Поужинав, решили погулять. Легкий серпик месяца встал над иззубренной кромкой. Легла роса, промачивая кеды и брюки. Трава шелестела под ногами; разбегались лягушата, кузнечики, мелкие летучие насекомые. В стороне кричала перепелка. Какая-то птица шумела в ветвях, раз за разом повторяла что-то типа: «Ке-э… Ке-эээ…».
По краям «бублика» квадратом стояли непонятные металлические конструкции. Конструкции были усеяны пластмассовыми выключателями, рычагами, кнопками с надписями и без. К ним вели какие-то перепутанные, скрученные провода, скрывавшиеся в странной, тоже металлической башенке. Это были на редкость безобразные конструкции. А в оконцах башенки еще и ходили какие-то нехорошие, тускло-сиреневые огоньки, наводившие на размышления. Уже забираясь в палатку, Володя явственно видел, что эти тускло-сиреневые, неживые огоньки мелькают прямо на Польце.
А утро 14 августа было ясное, красивое. Булькала река, шелестели прибрежные кусты, порывами налетал прохладный ветерок.
Вообще-то, все были на довольствии, можно было и пойти в столовую… Сергеич отсоветовал — поднявшись пораньше, он посмотрел, что там готовят, и приготовил на костре здоровенное ведро борща.
Вообще-то, лагерь был хороший, в своем роде неплохо организованный. Во всяком случае, столовая была, и фронт работ был, и хоть какой-го уровень быта поддерживался.
И люди знали свое дело — во всяком случае, знали, чем должны заниматься и зачем сюда приехали. Даже прихваченные с собой жены и дети не портили картины, откровенно пытаясь быть полезными. Разговоры велись все больше положительные, степенные. Не было матерщины, нарочитой грубости, игры в индейцев, игры в подростковую романтику. Может, дело в том, что не было здесь рабсилы. Не было разрыва между техническим исполнителем и участником эксперимента. И, соответственно, было меньше тех кто попросту паразитирует на системе. Самыми «посторонними» в этом лагере были как раз философы с филологами, археологи и писатели.
И все же Володе было странно в этом лагере. Потому что лица у математиков были какие-то странные… Прямо скажем — инфантильные лица. Лица людей, не привыкших к жизни на свежем воздухе, не продубленные ветром, не загорелые… Ну, это ладно, это все объяснимо. Но лица «очень умных малышков» были даже у тех, кому хорошо за сорок. Лица людей, которые не привыкли ни о чем сами заботиться.
— Мишенька, что такое продукты, где их берут, ты знаешь?
— Знаю, папенька, продукты берут в холодильнике…
У математиков были лица людей, никогда не живших самостоятельно. Как выражалась мама Михалыча, «не сидевшие на собственной жопе».
Собственный завтрак, плюс ко всему, дал фору с полчаса. Можно было посидеть, посмотреть на машину, пообщаться с лаборанткой… У выходивших из столовой выражение лица было задумчивое… Из чего Михалыч злорадно сделал вывод, что есть готовить надо и дальше самим. Здороьье дороже.
А в башенке, в главном здании эксперимента, милая девушка, лаборантка Горбашки, исполняла молитвенные песнопения шефу. Впрочем, не влюбленных в него лаборанток Горбашка долго не терпел и беспощадно увольнял при первом случае.
— Он гений… Нет, правда, я никогда не видала человека с такими разносторонними интересами! В электронных мозгах… в них вообще нет ему равных! Из Америки приезжали (при слове «Америка» явственно прозвучали превосходные степени) — и то сказали, что он главный специалист! А еще он занимался президентскими выборами и доказал, что все кандидаты в президенты ели вареную кукурузу и пили сырое молоко! И доказал, что якуты — это арийцы! Кто-кто?! Да, представьте себе, арийцы! Николай Александрович Горбашка доказал! Сравнил их параметры кровяной плазмы с арийской и доказал!
— Простите, а какая кровяная Плазма была у арийцев? Кто брал у них анализ крови?
Михалыч так презирал Горбашу, что даже был с девушкой вежлив.
— Наверно, вы не понимаете… Ему (снова прозвучали заглавные буквы) прислали из Якутии кровяную плазму, он сравнил! Он сразу сказал, что арийцы! Монголоиды, а все равно арийцы! Их предки курыкане — они были арийцы[18]!
Бушкин показывал Михалычу кулак, Володя тянул за рукав. Михалыч гадко улыбался, но вопросов больше задавать не стал.
Не без труда удалось переключить девушку на аппаратуру, на саму машину времени.
Основную часть башенки занимал втиснутый в нее странный аппарат, размером почти с комнату, — сплошные провода, блестящий металл, какие-то пластмассовые трубки. На первом этаже полстены занимал экран — почти как у телевизора, но в несколько раз больше. На нем будет видно, что делается… вернее, делалось, в Польце.
Был, впрочем, и контейнер для перемещения материальных объектов — размером где-то с мотоцикл. Управлять им можно было, стоя вот за этим пультом, если включен главный рубильник. Можно управлять и автономно, сидя прямо в контейнере.
— Значит, можно попасть в XV век самому?
— Можно, но не планируется, риск очень уж велик. Разве что найдем рукопись…
Тут в комнату вломился седой старик, опирающийся на суковатую палку. И они с Михалычем радостно заорали друг по поводу друга, а потом заколыхались, словно врезались друг в друга, и продолжали бурно радоваться.
Оказалось, это был еще один академик — уже не липовый академик, а настоящий. Звали его Симр. Симр Авраамович Хлебодаров. Имя его, если расшифровать, означало: «Смерть Изменникам Мировой Революции», но был он, при кошмарном имени, человек очень приличный и даже серьезный ученый. И, в конце концов, не был обязан отвечать за художества родителей, спятивших на бреднях Свердлова и Троцкого.
Вообще-то, Симр Авраамович был еврей, как и явствует из отчества. Но два поколения назад его предок по фамилии Хлебодаров, русский парень, выкрестился в иудаизм… слово «выкрестился», пожалуй, здесь не очень подходит, да пойди найди другое… скажем, «обрезался»… подходит? В общем, православный парень влюбился в иудейку и, чтобы жениться на ней, принял иудаизм, и его «обрезали» и включили в общину.
С Михалычем он был знаком по целой куче конференций, и на него, может быть, можно было полагаться, как на противовес Горбашке. С ним, с настоящим академиком-математиком, самозванец Горбашка принужден был считаться — независимо от своей воли.
ГЛАВА 6
Польцо. XV век
Вообще-то, начало эксперимента планировалось на 9 часов, и Михалыч предсказал, что или опоздают, придется переносить, или никого не будет. И ошибся — несмотря на раннее время, зрителей собралось до 30 человек. И еще потом подошли несколько.
Минут за пять вбежал Горбашка, приосанился, ответил на гул приветствия, пожал несколько рук, злобно покосился на Михалыча.
— Ну вот, город Польцо был взят татарами 14 августа 1484 года.
Соответственно, в этот же день и отправимся… Сейчас мы будем смотреть, как христианство душило таланты! — звучно провякал Горбашка.
При этих словах Бушкин медленно, словно бы с усилием повернул голову и с глубочайшим интересом уставился на Горбашку; в глазах его застыло странное, смутное выражение — как будто он вдруг увидел квадратное яйцо или, скажем, семиногого щенка.
Давно известно, что нельзя остановить бегущего бизона и поющего Кобзона. Но еще в большей степени невозможно остановить водопад речей Горбашки. Движения Сергеича Горбашка даже не заметил (а зря…). Николай Александрович трепался вдохновенно, с совершенно уникальным упоением. Звучно, громко, с прекрасными, разнообразными модуляциями, с могучими ударениями в нужных местах рассказывал Горбашка благодарным слушателям о страшных временах, когда распоясавшиеся попы душили на Руси свободу, демократию и саму возможность научно-технического прогресса. Народ стонал под поповским игом, всех ученых попы переловили и посжигали на своих кострах, а справиться с попами не было ни малейшей возможности, потому что Горбашка еще не родился.
Христианство ведь зловреднейшим образом предписывает, о чем и как надо думать, а как и о чем думать не надо. Из чего, само собой, появляется невозможность самостоятельного мышления и независимой личности. А уж своими сказками про чудеса, про всякие там, к примеру, непорочные зачатия (здесь Горбашка грязно ухмыльнулся), так ясное дело, тут попы не только обманывали народ, они еще и не учили научному подходу, отрицали материалистическое понимание и делали вид, будто между явлениями материального мира может не быть никакой связи.
Поэтому, как доказано, наука везде плохо развивалась, где вообще было христианство. Вот, к примеру, в Древнем Египте никакого христианства не было… или, скажем, в современной Японии. А античные эллины тоже вот никакого христианства и никаких сказок про Бога не знали, потому и прославились. А стоило устроить им крещение, как началась деградация, и с тех пор Греция никогда уже не поднималась до прежних методологических высот.
И на Руси точно так же — как разведут богоискательство, так сразу начинаются всякие неприятности, разрушения и даже, страшно подумать, еврейские и научные погромы. Потому что богоискательство начинается с разрушения; сперва, перед тем, как строить, надо разрушить, а уж потом строить. А кого громит чернь, когда занимается богоискательством? Ясное дело, интеллигенцию, а ведь все евреи — поголовно интеллигенты. Никакой другой интеллигенции, кроме еврейской, отродясь и не бывало никогда. Вот, например, во время войны иудеев — героев Советского Союза было вдвое больше, чем русских.
А уж в Польце, понятное дело, жрецы — язычники, люди, пытающиеся проникнуть в горние тайны Вселенной, трепетные предтечи интеллигентов, вперяющие алчущий взор в звездные небеса, создали, может быть, вполне даже готовую математическую модель Общей Теории Всего, которую потом, только спустя пять веков, сумеет вывести великий Рабенкакер. А эта модель была похищена, не понята, частично уничтожена невежественными грязными монахами, коснеющими в невежестве попами. Даже может быть, мрачно намекал Горбашка, что язычники сумели понять, что обитают на внешней поверхности огромного шара… И страшно подумать, что сделали с ними попы, для которых даже в XX веке Земля по-прежнему плоская, а за ересь рады бы пытать и сжигать живьем, да только Горбашка уже родился, уже есть кому спасти и защитить.
Войдя в совершеннейший раж, Горбашка орал в полный голос, уличая неведомых Володе и всяким там филологам и писателям, но прекрасно известных аудитории «тех, которые не понимают, как надо делать искусственные мозги».
Даже ор Горбашки имеет естественные пределы — по причинам уже чисто физического свойства. Горбашка на секунду осекся, втянул в себя воздух… Но с четверть секунды стояла тишина.
И в этой неправдоподобной, глубокой, «как между двух выстрелов», тишине прозвучал тихий, страдальческий голос Сергеича:
— Может быть, хватит трепаться? Может, мы все-таки, э-э-зэ… все-таки начнем эксперимент?
Аудитория, похоже, была совершенно шокирована. Так разговаривать с Горбашкой?! Сам Горбашка страшно покраснел… повернулся… уронил стакан. Нелепо загреб руками, поводя глазами в тоске, поджав побелевшие губы… И всем своим видом Горбашка напоминал человека, которому только что сообщили о скоропостижной кончине любимого кота… или о начале ядерной войны… или о том, что он обвиняется в измене Родине и в попытке похищения Брежнева и продаже его в ЦРУ.
Бормоча о неслыханном хамстве, поминутно пожимая плечами и жуя губами, со взором, долженствующим отразить возмущение интеллигентного человека происками дикарей, Горбашка повернулся спиной (спина тоже выражала возмущение), покрутил какой-то из верньеров.
Шипение, как из-за проткнутого шланга. Над «бубликом» Польца повисла словно бы рябь, предметы затуманились. Над Польцом становилось все темнее, вплоть до того, что эта темнеющая рябь начала скрывать видимый мир. Шел словно бы медленный наплыв чего-то другого, не того, что есть сейчас. Постепенное проявление каких-то иных реалий. Открывалось окно, и все за ним становилось на глазах все яснее.
И все было очень просто, даже скучно. Был тот же «бублик», только окруженный стенами. Впрочем, стены — это, пожалуй, было слишком сильно сказано. То есть когда-то вокруг города и впрямь были стены из бревен, высотой порядка метров трех.
Но это — когда-то, давно. Когда-то городу угрожала опасность, и его окружили стенами из бревен и земли. Местами бревна совсем прогнили, и там подсыпано земли было особенно много. Картинка прошлого почти не схватывала ничего вокруг стены. Угадывались куски темно-зеленых августовских полей. Местами видна была заросшая рогозником и кувшинками, совершенно болотистого вида канава — как раз вокруг стен. Наверное, это был ров. Через канаву — деревянные мостки, изъеденные временем и червем.
Внутри «бублика», над рвом и валом, торчали крытые соломой крыши, а между ними — неожиданно много пустого пространства. Там угадывалось какое-то движение…
Математики сгрудились возле пульта, замахали руками, заговорили… Из их кучки доносились отдельные возгласы на темы, непостижимые непосвященным.
— Перевести камеру…
— Тензорные…
— Поднять… приблизить…
Изображение на экране сминалось, плыло. Словно бы камера прошла над рвом и валом, поймала какую-то изрядно кривую улочку, лужи на ней, порядки домов с палисадниками. Улочка выводила на центральную площадь.
Площадь была размытой какой-то, неопределенной формы. Дома вокруг были как будто повыше и резьбы на них было побольше.
Но и они потемнели от дождей и были покрыты соломой. Стояли торговые ряды — совершенно такие же, как в наши дни на любых деревенских базарчиках, только из круглого леса и более старые и ветхие.
И здесь, на площади, тоже не было ни единой души. Самым заметным сооружением здесь была каменная церковь… Причем тоже — не Казанский собор и не Василий Блаженный. Даже Новгородская София показалась бы огромной рядом с Полецкой церковью Покрова Богородицы.
Трехкупольный храм с колокольней; два купола потускнели, один сверкает свежим золотом. Поместиться в храме могли и триста, и (если потесниться) все четыреста человек.
Были, впрочем, у этой церкви и цветные витражи в окнах, и высокая паперть, и колокольня с несколькими колоколами разного калибра.
Впрочем, и в центре города, возле церкви, между торговыми рядами особого оживления не чувствовалось. Площадь дремала в лучах полуденного солнца. В огромных лужах хрюкало десятка два здоровенных свиней, с поросятами и без.
Кто-то странный и оборванный подпирал угол торгового ряда. Стоял, задумчиво чесался… Да, одет он был непривычно — в подпоясанную веревкой, длинную, почти до колен, когда-то белую рубашку. На голове — высокая шапка; на ногах вроде бы лапти… А в остальном — ну бич и бич… Тоже мне, сокровище…
Прошла тетка, пронесла на коромысле две деревянные бадейки. Тоже одетая необычно — в сарафан поверх длинной рубашки, на голове — что-то рогатое. Одна из лаборанток восхитилась, какая у тетки летящая, красивая походка. Грубый Михалыч заметил на это, что в каждой бадейке ведь ведра по полтора; просто у тетки ноги подламываются, вот и летящая походка…
А вообще за полчаса эти двое и были единственными живыми существами во всем городе Польцо, в столице княжества. Ну, еще свиньи, гуси… Еще раз пробежала тощая собака. Деловито пересекла площадь, исчезла в проулке.
В городе Польцо в XV веке шла какая-то скучная, очень медленная жизнь. Можно было потратить месяцы и годы, пока случится что-то интересное.
Михалыч откровенно зевал. Сергеич предположил, что надо искать такие мгновения, когда жители собираются вместе, когда что-то происходит… Ярмарки, например…
— А Полецкие ярмарки проходили, вообще-то, 19 августа, — заметил Михалыч словно бы в пространство.
Николай Александрович бросил на него ненавидящий взгляд и громко заскрипел зубами.
Может быть, он из упрямства и не стал бы ничего делать, и пусть все чувствуют его гениальность, созерцая пустую площадь.
Но положение спас Симр Авраамович, который весело скомандовал:
— Ну так чего сидим?! Давайте на ярмарку…
И опять можно было наблюдать, как образ города сминается, словно бы рябит, вплоть до того, что волны набегают друг на друга и все закрывает плотная, темная рябь, становится почти не видно и зыбко.
Вот теперь всем стало интересно! Потому что взорам открылась та же площадь, но запруженная полчищем народа.
Торговые ряды были заполнены, и чего только не было на этих рядах. Вяло шла торговля яблоками, зерном, коровами и так далее — тем, что было у всех; тем, что плохо хранится; тем, что есть везде; тем, что трудно далеко везти.
Куда бойчее продавали ткани, скот, меха, соль, металлы. В основном господствовал обмен, но мелькали и различные монеты. И ни о каком единстве, даже о похожести торгующих смешно было и говорить. Большинство были люди славянского облика. Наверное, можно было различить селян и горожан по всем этим шапкам, вышитым рубахам, кафтанам, сапогам с отворотами и без. Но тут надо быть специалистом… Специалистов не было. Разделить можно было разве что по предмету торговли — селяне торговали тем, что родит земля, горожане тем, что может сделать из металла, глины и других подручных материалов человек без заводов и самыми простыми инструментами.
Хотя, конечно, нетрудно было перепутать. Один мужик принес на продажу горшки и тарелки, а жил, по его собственным словам, верстах в тридцати от Польца. А горожане покупали у него керамику, расплачиваясь курами и репой.
Минут за пять вбежал Горбашка, приосанился, ответил на гул приветствия, пожал несколько рук, злобно покосился на Михалыча.
— Ну вот, город Польцо был взят татарами 14 августа 1484 года.
Соответственно, в этот же день и отправимся… Сейчас мы будем смотреть, как христианство душило таланты! — звучно провякал Горбашка.
При этих словах Бушкин медленно, словно бы с усилием повернул голову и с глубочайшим интересом уставился на Горбашку; в глазах его застыло странное, смутное выражение — как будто он вдруг увидел квадратное яйцо или, скажем, семиногого щенка.
Давно известно, что нельзя остановить бегущего бизона и поющего Кобзона. Но еще в большей степени невозможно остановить водопад речей Горбашки. Движения Сергеича Горбашка даже не заметил (а зря…). Николай Александрович трепался вдохновенно, с совершенно уникальным упоением. Звучно, громко, с прекрасными, разнообразными модуляциями, с могучими ударениями в нужных местах рассказывал Горбашка благодарным слушателям о страшных временах, когда распоясавшиеся попы душили на Руси свободу, демократию и саму возможность научно-технического прогресса. Народ стонал под поповским игом, всех ученых попы переловили и посжигали на своих кострах, а справиться с попами не было ни малейшей возможности, потому что Горбашка еще не родился.
Христианство ведь зловреднейшим образом предписывает, о чем и как надо думать, а как и о чем думать не надо. Из чего, само собой, появляется невозможность самостоятельного мышления и независимой личности. А уж своими сказками про чудеса, про всякие там, к примеру, непорочные зачатия (здесь Горбашка грязно ухмыльнулся), так ясное дело, тут попы не только обманывали народ, они еще и не учили научному подходу, отрицали материалистическое понимание и делали вид, будто между явлениями материального мира может не быть никакой связи.
Поэтому, как доказано, наука везде плохо развивалась, где вообще было христианство. Вот, к примеру, в Древнем Египте никакого христианства не было… или, скажем, в современной Японии. А античные эллины тоже вот никакого христианства и никаких сказок про Бога не знали, потому и прославились. А стоило устроить им крещение, как началась деградация, и с тех пор Греция никогда уже не поднималась до прежних методологических высот.
И на Руси точно так же — как разведут богоискательство, так сразу начинаются всякие неприятности, разрушения и даже, страшно подумать, еврейские и научные погромы. Потому что богоискательство начинается с разрушения; сперва, перед тем, как строить, надо разрушить, а уж потом строить. А кого громит чернь, когда занимается богоискательством? Ясное дело, интеллигенцию, а ведь все евреи — поголовно интеллигенты. Никакой другой интеллигенции, кроме еврейской, отродясь и не бывало никогда. Вот, например, во время войны иудеев — героев Советского Союза было вдвое больше, чем русских.
А уж в Польце, понятное дело, жрецы — язычники, люди, пытающиеся проникнуть в горние тайны Вселенной, трепетные предтечи интеллигентов, вперяющие алчущий взор в звездные небеса, создали, может быть, вполне даже готовую математическую модель Общей Теории Всего, которую потом, только спустя пять веков, сумеет вывести великий Рабенкакер. А эта модель была похищена, не понята, частично уничтожена невежественными грязными монахами, коснеющими в невежестве попами. Даже может быть, мрачно намекал Горбашка, что язычники сумели понять, что обитают на внешней поверхности огромного шара… И страшно подумать, что сделали с ними попы, для которых даже в XX веке Земля по-прежнему плоская, а за ересь рады бы пытать и сжигать живьем, да только Горбашка уже родился, уже есть кому спасти и защитить.
Войдя в совершеннейший раж, Горбашка орал в полный голос, уличая неведомых Володе и всяким там филологам и писателям, но прекрасно известных аудитории «тех, которые не понимают, как надо делать искусственные мозги».
Даже ор Горбашки имеет естественные пределы — по причинам уже чисто физического свойства. Горбашка на секунду осекся, втянул в себя воздух… Но с четверть секунды стояла тишина.
И в этой неправдоподобной, глубокой, «как между двух выстрелов», тишине прозвучал тихий, страдальческий голос Сергеича:
— Может быть, хватит трепаться? Может, мы все-таки, э-э-зэ… все-таки начнем эксперимент?
Аудитория, похоже, была совершенно шокирована. Так разговаривать с Горбашкой?! Сам Горбашка страшно покраснел… повернулся… уронил стакан. Нелепо загреб руками, поводя глазами в тоске, поджав побелевшие губы… И всем своим видом Горбашка напоминал человека, которому только что сообщили о скоропостижной кончине любимого кота… или о начале ядерной войны… или о том, что он обвиняется в измене Родине и в попытке похищения Брежнева и продаже его в ЦРУ.
Бормоча о неслыханном хамстве, поминутно пожимая плечами и жуя губами, со взором, долженствующим отразить возмущение интеллигентного человека происками дикарей, Горбашка повернулся спиной (спина тоже выражала возмущение), покрутил какой-то из верньеров.
Шипение, как из-за проткнутого шланга. Над «бубликом» Польца повисла словно бы рябь, предметы затуманились. Над Польцом становилось все темнее, вплоть до того, что эта темнеющая рябь начала скрывать видимый мир. Шел словно бы медленный наплыв чего-то другого, не того, что есть сейчас. Постепенное проявление каких-то иных реалий. Открывалось окно, и все за ним становилось на глазах все яснее.
И все было очень просто, даже скучно. Был тот же «бублик», только окруженный стенами. Впрочем, стены — это, пожалуй, было слишком сильно сказано. То есть когда-то вокруг города и впрямь были стены из бревен, высотой порядка метров трех.
Но это — когда-то, давно. Когда-то городу угрожала опасность, и его окружили стенами из бревен и земли. Местами бревна совсем прогнили, и там подсыпано земли было особенно много. Картинка прошлого почти не схватывала ничего вокруг стены. Угадывались куски темно-зеленых августовских полей. Местами видна была заросшая рогозником и кувшинками, совершенно болотистого вида канава — как раз вокруг стен. Наверное, это был ров. Через канаву — деревянные мостки, изъеденные временем и червем.
Внутри «бублика», над рвом и валом, торчали крытые соломой крыши, а между ними — неожиданно много пустого пространства. Там угадывалось какое-то движение…
Математики сгрудились возле пульта, замахали руками, заговорили… Из их кучки доносились отдельные возгласы на темы, непостижимые непосвященным.
— Перевести камеру…
— Тензорные…
— Поднять… приблизить…
Изображение на экране сминалось, плыло. Словно бы камера прошла над рвом и валом, поймала какую-то изрядно кривую улочку, лужи на ней, порядки домов с палисадниками. Улочка выводила на центральную площадь.
Площадь была размытой какой-то, неопределенной формы. Дома вокруг были как будто повыше и резьбы на них было побольше.
Но и они потемнели от дождей и были покрыты соломой. Стояли торговые ряды — совершенно такие же, как в наши дни на любых деревенских базарчиках, только из круглого леса и более старые и ветхие.
И здесь, на площади, тоже не было ни единой души. Самым заметным сооружением здесь была каменная церковь… Причем тоже — не Казанский собор и не Василий Блаженный. Даже Новгородская София показалась бы огромной рядом с Полецкой церковью Покрова Богородицы.
Трехкупольный храм с колокольней; два купола потускнели, один сверкает свежим золотом. Поместиться в храме могли и триста, и (если потесниться) все четыреста человек.
Были, впрочем, у этой церкви и цветные витражи в окнах, и высокая паперть, и колокольня с несколькими колоколами разного калибра.
Впрочем, и в центре города, возле церкви, между торговыми рядами особого оживления не чувствовалось. Площадь дремала в лучах полуденного солнца. В огромных лужах хрюкало десятка два здоровенных свиней, с поросятами и без.
Кто-то странный и оборванный подпирал угол торгового ряда. Стоял, задумчиво чесался… Да, одет он был непривычно — в подпоясанную веревкой, длинную, почти до колен, когда-то белую рубашку. На голове — высокая шапка; на ногах вроде бы лапти… А в остальном — ну бич и бич… Тоже мне, сокровище…
Прошла тетка, пронесла на коромысле две деревянные бадейки. Тоже одетая необычно — в сарафан поверх длинной рубашки, на голове — что-то рогатое. Одна из лаборанток восхитилась, какая у тетки летящая, красивая походка. Грубый Михалыч заметил на это, что в каждой бадейке ведь ведра по полтора; просто у тетки ноги подламываются, вот и летящая походка…
А вообще за полчаса эти двое и были единственными живыми существами во всем городе Польцо, в столице княжества. Ну, еще свиньи, гуси… Еще раз пробежала тощая собака. Деловито пересекла площадь, исчезла в проулке.
В городе Польцо в XV веке шла какая-то скучная, очень медленная жизнь. Можно было потратить месяцы и годы, пока случится что-то интересное.
Михалыч откровенно зевал. Сергеич предположил, что надо искать такие мгновения, когда жители собираются вместе, когда что-то происходит… Ярмарки, например…
— А Полецкие ярмарки проходили, вообще-то, 19 августа, — заметил Михалыч словно бы в пространство.
Николай Александрович бросил на него ненавидящий взгляд и громко заскрипел зубами.
Может быть, он из упрямства и не стал бы ничего делать, и пусть все чувствуют его гениальность, созерцая пустую площадь.
Но положение спас Симр Авраамович, который весело скомандовал:
— Ну так чего сидим?! Давайте на ярмарку…
И опять можно было наблюдать, как образ города сминается, словно бы рябит, вплоть до того, что волны набегают друг на друга и все закрывает плотная, темная рябь, становится почти не видно и зыбко.
Вот теперь всем стало интересно! Потому что взорам открылась та же площадь, но запруженная полчищем народа.
Торговые ряды были заполнены, и чего только не было на этих рядах. Вяло шла торговля яблоками, зерном, коровами и так далее — тем, что было у всех; тем, что плохо хранится; тем, что есть везде; тем, что трудно далеко везти.
Куда бойчее продавали ткани, скот, меха, соль, металлы. В основном господствовал обмен, но мелькали и различные монеты. И ни о каком единстве, даже о похожести торгующих смешно было и говорить. Большинство были люди славянского облика. Наверное, можно было различить селян и горожан по всем этим шапкам, вышитым рубахам, кафтанам, сапогам с отворотами и без. Но тут надо быть специалистом… Специалистов не было. Разделить можно было разве что по предмету торговли — селяне торговали тем, что родит земля, горожане тем, что может сделать из металла, глины и других подручных материалов человек без заводов и самыми простыми инструментами.
Хотя, конечно, нетрудно было перепутать. Один мужик принес на продажу горшки и тарелки, а жил, по его собственным словам, верстах в тридцати от Польца. А горожане покупали у него керамику, расплачиваясь курами и репой.