Чаковский Александр Борисович. Блокада (Книга 2)

   И защищается всеми способами... Он хорошо прицелился, ударил отца в самое уязвимое место".
   И вдруг Валицкому мучительно захотелось поговорить о том, что произошло, с кем-либо из близких людей. В его сознании затеплилась надежда, что, может быть, кто-нибудь поможет ему найти выход, как-то преодолеть обрушившееся на него несчастье... Но с кем поговорить, посоветоваться? С женой? Нет, это бесполезно. И, кроме того, было бы чрезмерно жестоко открыть ей правду о сыне...
   Осьминин?..
   После того как Андрей Григорьевич дал понять своему старому другу Валицкому, что резко осуждает его поведение, Федор Васильевич ни разу Осьминину не звонил.
   Но сейчас ему больше всего на свете захотелось повидаться с человеком, с которым его связывала многолетняя дружба, который к тому же знал Анатолия, когда тот был еще ребенком...
   Разумеется, Осьминин, несмотря на позднее время, находится у себя в больнице. Валицкий схватил телефонную трубку, назвал номер. Ему ответил женский голос.
   - Пожалуйста, доктора Осьминина! - поспешив произнес в трубку Валицкий.
   - Андрей Григорьевич здесь больше не бывает, - услышал он в ответ.
   - То есть... как это не бывает? - недоуменно переспросил Валицкий. Где же он?
   - Попробуйте позвонить домой.
   Федор Васильевич медленно положил трубку. "Что это значит? - подумал он. - Неужели Андрей переменил место? Ушел из больницы, в которой проработал столько лет?"
   Он снова снял трубку, назвал номер домашнего телефона Осьминина. Голос Леночки, внучки старого доктора, он узнал сразу.
   - Ты, Леночка? Это говорит Федор Васильевич. Твой дедушка дома?
   - Нет, он не был дома уже три дня, только по телефону звонил.
   - Но где же он, где?! - нетерпеливо воскликнул Валицкий.
   - Разве вы не знаете, что он ушел в ополчение? - недоуменно сказала Леночка. - Разве он вам не говорил?..
   Некоторое время Валицкий, ошеломленный этим известием, молчал. Наконец проговорил растерянно:
   - Да, да... конечно...
   И положил трубку на рычаг.
   "Но как же так? - думал он. - Ведь Андрею почти столько же лет, как мне... К тому же у него грудная жаба..."
   Значит, Осьминина нет. Ушел на фронт, даже не зайдя попрощаться, не позвонив по телефону... "Значит, я для него больше не существую, - с горечью подумал Валицкий. - Пустое место. Никчемный, бесполезный человек. Теперь вокруг меня никого нет. Совсем никого. Пустота".
   Он долго сидел неподвижно. Из черной тарелки репродуктора, висящей на противоположной стене, до него доносились какие-то слова. Он попытался вслушаться.
   Диктор говорил, что враг рвется к Пскову и Луге, ставя своей целью захватить Ленинград. Потом стал рассказывать о летчике, который, расстреляв весь свой боезапас, пошел на таран вражеского самолета, и обе объятые пламенем машины обрушились на скопление немецких войск... Некоторое время Валицкий слушал как бы два голоса параллельно - диктора и свой, внутренний. Потом откуда-то издали до него донеслись глухие удары зенитных орудий. "Что это? - устало подумал он. - А-а, самолеты".
   Странно, что он не слышал сирены.
   Однако вой сирены раздался в тот самый момент, когда он подумал об этом. И тотчас же из черной тарелки донесся голос:
   - Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!
   Федор Васильевич машинально отметил, что свет у него в кабинете не горит и в других комнатах тоже. Следовательно, можно не заботиться о маскировке. Он подошел к окну. Увидел, как на Невском замедлил ход и остановился трамвай. С передней и задней площадок поспешно выскакивали люди. Постепенно исчезали прохожие, их точно заглатывали подъезды домов, арки ворот.
   "Надо идти в подвал... - подумал Валицкий. - Не пойду! - решил он неожиданно. - Не пойду! Не хочу прятаться. Плевал я на этих проклятых немцев! Пусть бомбят! Я никуда не уйду".
   Снова раздался грохот зениток, теперь уже совсем рядом. В воздухе запахло гарью.
   - Не уйду, не уйду, не уйду! - с маниакальной настойчивостью повторял вслух Валицкий, выпрямляясь у открытого окна во весь свой высокий рост.
   Теперь он уже знал, что ему надо делать.
   ...Он встал рано, когда в доме все еще спали. Побрился, тихо оделся и, не позавтракав, вышел из дома.
   Он никогда не был там, куда сейчас направлялся, но быстро нашел нужный автобус, а затем пересел на трамвай. Через сорок минут он оказался перед большим четырехэтажным домом. К подъезду вела широкая, выщербленная каменная лестница.
   "Интересно, кто строил этот дом?" - машинально подумал Валицкий. Он поднялся по лестнице, толкнул дверь, некогда застекленную, - теперь стекло заменяла фанера, - перешагнул порог и оказался в просторном каменном вестибюле. Здесь царил полумрак и было прохладно.
   Валицкий разглядел, что стены вестибюля увешаны военными плакатами, а в отдалении стоит черная школьная доска, к которой кнопками приколоты листки бумаги с машинописным текстом. Некоторое время Валицкий нерешительно переминался с ноги на ногу, раздумывая, куда ему следует обратиться, потом поднялся по лестнице на второй этаж и пошел по коридору, присматриваясь к закрытым дверям. Наконец он увидел пришпиленный к двери кусок картона, на котором жирной тушью было выведено: "Штаб".
   Федор Васильевич постучал, услышал "входите!" и толкнул дверь...
   У окна, за письменным канцелярским столом, заваленным папками, сидел, склонившись над старинной с огромной кареткой пишущей машинкой, человек в гражданской одежде, с красной повязкой на рукаве и сосредоточенно что-то печатал, с силой ударяя по клавишам указательным пальцем.
   - Здравствуйте, - сказал Валицкий и поклонился.
   Человек занес палец над клавиатурой, но задержал его в воздухе, поднял голову и вопросительно посмотрел на высокого седовласого человека в синем шевиотовом костюме.
   Валицкий приблизился к столу, держа в вытянутой руке серый листок-повестку:
   - Э-э... Простите великодушно! Куда мне надлежит обратиться?
   Человек с нарукавной повязкой взял повестку и прочел вслух:
   - Валицкий Федор Васильевич...
   - Так точно, - поспешно сказал Валицкий, полагая, что это единственное знакомое ему выражение из военного лексикона будет здесь наиболее уместным. И тут же, боясь показаться невежливым, спросил: - А с кем имею честь?..
   Сидящий за столом человек несколько удивленно посмотрел на него и ответил:
   - Моя фамилия Сергеев. Помначштаба. Ваш паспорт и военный билет.
   "Ну вот, ну вот!.. - застучало в висках Валицкого. - Сейчас все это и произойдет".
   Он медленно опустил руку во внутренний карман пиджака, долго ощупывал бумажник, наконец вытащил, достал из него паспорт и военный билет и положил документы на стол.
   Сергеев взял их не сразу. Он отодвинул машинку, перебрал несколько папок из лежащей на столе стопки, выбрал одну, открыл и стал перелистывать подшитые бумаги, повторяя про себя: "Та-ак... Валицкий Фе Ве... Валицкий Фе Ве..." Потом сказал: "Есть, нашел" - и взял паспорт Федора Васильевича. Он долго изучал его, перелистал до последней страницы, снова взглянул в раскрытую папку, наконец поднял голову и, глядя на Валицкого, неуверенно произнес:
   - Тут какая-то путаница, товарищ. Мы, правда, строителей требовали... Но в списках вы числитесь с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года рождения. А по паспорту с семьдесят шестого. Сколько же вам лет?
   В другое время Федор Васильевич обязательно поправил бы человека, говорящего "с года рождения", ехидно заметив, что буква "с" здесь совершенно лишняя.
   Но теперь ему было не до словесного пуризма. Более того, боясь обидеть Сергеева, он, подражая ему, сказал:
   - Я действительно с тысяча восемьсот семьдесят шестого года рождения. Мне шестьдесят пять.
   Эти последние слова Валицкий произнес таким голосом, будто признавался в смертельном грехе.
   - Но тогда... - с еще большим недоумением начал было Сергеев, быстро взял военный билет Федора Васильевича, посмотрел его и закончил: - Ну, конечно! Вы же давно сняты с военного учета!..
   Он улыбнулся, закрыл военный билет, взял со стола паспорт и, сложив их вместе, протянул Валицкому:
   - Что ж, папаша, пусть повоюют те, кто помоложе. А у вас года солидные, заслуженные...
   Валицкий заносчиво, срываясь на фальцет, крикнул:
   - Я вас не спрашиваю, какие у меня, как вы изволили выразиться, года! Мне... мне лучше знать! Я получил повестку и явился. И, насколько могу судить, вы не уполномочены определять возрастной ценз! Мне доподлинно известно, что в ополчение принимают людей такого же возраста, как и мой!
   - Не могу понять, чего вы расшумелись, папаша, - миролюбиво произнес Сергеев. - За то, что явились, спасибо от лица службы. И вообще молодец, что готовы бить врага... Но сами понимаете, что...
   - Я ничего не понимаю и понимать не желаю, кроме одного, - оборвал его Валицкий, - я явился по повестке, чтобы быть зачисленным в ополчение! И со-благово-лите произвести необходимое оформление!
   - Но поймите же, что невозможно! - сказал Сергеев уже сердито. - Вам же шестьдесят пять лет!
   - В речи Сталина не сказано, что имеются какие-либо возрастные ограничения, - отпарировал Валицкий, довольный собой, что сумел сослаться на Сталина, - потрудитесь перечитать эту речь!
   - При чем тут речь товарища Сталина? - резко сказал Сергеев и встал. Я же толком объясняю, что принять вас в ополчение невозможно. По возрасту невозможно! В конце концов, - продолжал он уже мягче, - вы можете участвовать в обороне иным путем, скажем, дежурить по подъезду или на чердаке, следить за светомаскировкой, оказывать первую помощь пострадавшим от воздушных налетов...
   - К кому мне надлежит обратиться? - прервал его Валицкий и поджал свои тонкие губы.
   - То есть в каком смысле? - не понял Сергеев.
   - Я спрашиваю: какое руководящее лицо занимает здесь вышестоящее положение?
   Сергеев пожал плечами:
   - Начальник штаба. Но, повторяю, это совершенно бесполезно! К тому же его сейчас нет на месте.
   - Но кто-нибудь же на месте есть? - уже с отчаянием воскликнул Валицкий.
   - Есть комиссар дивизии. Но я еще раз повторяю, уважаемый Федор Васильевич...
   - Не трудитесь. Где я могу найти... э-э... комиссара?
   - По коридору направо третья дверь, - буркнул Сергеев, демонстративно подвинул ближе пишущую машинку и ткнул указательным пальцем в клавишу.
   - Честь имею! - бросил Валицкий. Он схватил со стола свою повестку и документы, круто повернулся и пошел к двери, стараясь идти так, как ходят военные на парадах, - откинув плечи, выпятив грудь и высоко поднимая ноги.
   Валицкий узнал его сразу. Лишь взглянул на сидевшего за столом человека, на его изрезанное морщинами лицо, подстриженные ежиком короткие волосы, он понял, что отец Веры, приходивший к нему в самом начале войны и, следовательно, лишь вчера звонивший ему по телефону, и комиссар дивизии - одно и то же лицо. Он поспешно сунул в карман свои документы и, впадая в состояние, близкое к паническому, подумал: "Что же мне делать? Что делать?! Повернуться и уйти, скрыться, не сказав ни слова?" Но пока Федор Васильевич, стоя на пороге, тщетно старался принять какое-нибудь решение, Королев его опередил.
   Он, видно, тоже узнал Валицкого, резко встал, быстро, почти бегом пересек комнату и, остановившись против него, глухо спросил:
   - Что-нибудь о Вере, да? Вернулся ваш сын?
   "Ну вот, - подумал Валицкий, - круг замкнулся".
   - Говорите же! - резко и неприязненно сказал Королев и, так как Валицкий все еще молчал, снова спросил, но уже иным голосом: - С ней... что-нибудь случилось?
   И в этот момент Федор Васильевич со всей остротой, с предельной ясностью понял, что не в его судьбе - старого и никому не нужного человека - сейчас дело, а именно в судьбе Веры, и он не может, не имеет права говорить сейчас с Королевым о чем-либо, что не связано с ней.
   - Мой сын вернулся, - проговорил он тихо.
   - Ну, а Вера, Вера?!
   - Вы разрешите мне сесть? - спросил Валицкий, чувствуя, что ноги плохо держат его.
   - Конечно, садитесь, - быстро сказал Королев, указывая на стул у стола и сам возвращаясь на свое место.
   Валицкий пошел к стулу. Он двигался медленно, точно желая продлить это расстояние, увеличить его до бесконечности.
   Наконец он сел, поднял голову и встретился глазами с Королевым.
   И снова Федор Васильевич подумал, что он пришел сюда с повесткой, убежав от своих мыслей, от сына, которого больше не хотел видеть, а первый его долг заключался в том, чтобы отыскать Королева и сказать ему то, что должен бил сказать.
   - Ваша дочь осталась у немцев, - выговорил Федор Васильевич на одном дыхании, исключая для себя возможность какого-либо лавирования.
   - Как... осталась у немцев? - ошеломленно повторил Королев.
   - Они возвращались в Ленинград, но поезд подал под бомбежку. Они...
   И он коротко, но точно, ничего не пропуская, будто на суде под присягой, пересказал то главное, что понял вчера из рассказа Анатолия.
   Некоторое время Королев молчал.
   Потом медленно, точно спрашивая самого себя, проговорил:
   - Но... почему же он не пришел к нам? Ведь он бывал у нас дома, адрес знает...
   - Анатолий утверждает, - сказал Валицкий, - что приходил тотчас же после возвращения, но никого не застал дома.
   Он хотел добавить, что ему самому это объяснение кажется жалкой отговоркой, что Анатолий, конечно, мог бы отыскать родителей Веры, оставить, наконец, записку в двери... Но промолчал.
   - Так... - произнес Королев, - не застал, значит.
   И вдруг Валицкий увидел, что огромные кулаки Королева сжались и на лице его появилось жесткое, суровое выражение.
   - Не хочу его защищать, - произнес Валицкий, - но я прошу понять... ведь он... почти мальчик... Ему ни разу не приходилось попадать в такую ситуацию...
   Он умолк, понимая, что говорит не то, что вопреки самому себе пытается как-то защитить Анатолия.
   - Си-ту-ацию? - недобро усмехнулся Королев, вкладывая в это, видимо, непривычное для него иностранное слово злой, иронический смысл. - Что ж, теперь ситуация для всех необычная.
   - Да, да, вы, конечно, правы! - сказал Валицкий. - И... я не защищаю его, - сказал он уже тише, покачал головой и повторил: - Нет. Не защищаю...
   Королев снял со стола свои длинные руки. Теперь они висели безжизненно, как плети.
   Но уже в следующую минуту он проговорил спокойно и холодно:
   - Ладно. Говорить, кажись, больше не о чем. Спасибо, что пришли, однако. Отыскали все-таки.
   Он умолк и добавил уже иным, дрогнувшим голосом и глядя не на Валицкого, а куда-то в сторону:
   - Как же я матери-то скажу...
   И тут же, подавляя слабость, сказал снова спокойно и холодно:
   - Ладно. Спасибо. Ну, а затем - извините. Дел много.
   Он мотнул головой, чуть привстал, не протягивая Валицкому руки, затем открыл ящик стола и вынул оттуда какие-то бумаги.
   Федор Васильевич не шелохнулся. Он чувствовал, что если встанет, то не сможет сделать и шага.
   Королев поднял голову от своих бумаг и, нахмурившись, поглядел на Валицкого, точно спрашивая, почему он еще здесь.
   И тогда Федор Васильевич сказал:
   - Простите, но... я к вам по личному делу пришел.
   - Так разве вы не все сказали? - быстро и с надеждой в голосе спросил Королев.
   - Нет, нет, к тому, что я сказал, мне, к сожалению, добавить нечего. Только... видите ли, мы сейчас встретились совершенно случайно... Я вам сейчас все объясню, это займет совсем немного времени, - поспешно заговорил Валицкий, собирая все свои силы. - Дело в том, что я получил повестку. Вот...
   Он опустил руку в карман, отделил листок бумаги от остальных документов, вытащил его и положил на стол.
   Королев взглянул на повестку и на этот раз уже с любопытством посмотрел на Валицкого:
   - Вы что же?.. Записывались?
   - Да, да, совершенно верно, я записался. Но дело в том... речь идет о моем возрасте.
   - Сколько вам лет?
   - Шестьдесят пять.
   Королев пожал плечами и сказал:
   - Ну, значит, кто-то напортачил.
   Он снова поглядел на повестку. Потом перевел взгляд на Валицкого, сощурил свои окруженные густой паутиной морщин глаза.
   - Надо полагать, что, записываясь в ополчение, вы сделали это... ну, так сказать, символически. А теперь удивляетесь, что получили повестку. Мы запросили к себе в дивизию строителей из городского штаба, вот нам вас и передали... Что ж, вопрос ясен, товарищ Валицкий, бумажку эту вам послали по недосмотру. Сами понимаете, когда вступают десятки тысяч людей... Словом, вопроса нет. Тех, кто вас зря побеспокоил, взгреем. Повестку оставьте у меня.
   Валицкий побледнел. Резкие слова были уже готовы сорваться с его губ, но он заставил себя сдержаться. Он вспомнил, как пренебрежительно и высокомерно принял Королева, когда тот пришел справиться о дочери. Точно старорежимный барин, стоял он тогда на до блеска натертом паркете в окружении своих картин, книжных шкафов и тяжелой кожаной мебели и неприязненно глядел на этого путиловского мастерового...
   "Что ж, - горько усмехнулся Валицкий, - можно себе представить, какое у него сложилось обо мне мнение..."
   - Вам никого не надо "греть", - сдержанно проговорил Федор Васильевич. - Дело в том, что я действительно хочу вступить в ополчение. Но ваш подчиненный - его фамилия Сергеев - решительно мне в этом отказал. Я знаю, что в вашей компетенции...
   - Паспорт и военный билет у вас с собой? - прервал его Королев.
   - Да, да, конечно!
   Валицкий снова полез в карман, чувствуя, что ладонь его стала мокрой от пота, вынул документы и протянул их Королеву. Тот мельком просмотрел их, положил на стол, придвинул к Валицкому и сказал:
   - Что ж, все верно. Вы тысяча восемьсот семьдесят шестого года рождения, необученный, с военного учета давно сняты. Товарищ Сергеев поступил совершенно правильно.
   Из всего, что сказал Королев, Валицкого больше всего уязвило слово "необученный". Оно показалось ему оскорбительным.
   Но он сдержался и на этот раз.
   - Я архитектор и инженер, - сказал он со спокойным достоинством, - и не сомневаюсь, что вам понадобятся не только те, кто может колоть... ну, этим, штыком или... э-э... стрелять из пушек. Наконец, я русский человек и...
   - Ничего не могу сделать, - снова прервал его Королев.
   - Но вы должны, вы обязаны что-нибудь сделать! - воскликнул Валицкий, чувствуя, что слова его звучат неубедительно, беспомощно.
   Однако он с удивлением заметил, что именно это его восклицание как-то подействовало на Королева. Тот слегка наклонился к Валицкому и сказал уже менее сухо и отчужденно:
   - Но как же вы не понимаете, что на войне каждый человек занимает свое место! Вы человек... немолодой, видный архитектор. Вас должны эвакуировать в тыл страны... Ваши руководители явно что-то прошляпили. Если хотите, я позвоню в Ленсовет и...
   Слышать это было уже выше сил Валицкого.
   - Вы никуда не смеете звонить! - взвизгнул он, теряя контроль над собой. - Если угодно знать, я был у самого Васнецова и решительно отказался куда-либо уезжать! Я понимаю, что глубоко несимпатичен вам, что мой сын...
   Федор Васильевич запнулся, закашлялся и сказал уже тише:
   - Но... это все-таки не дает вам права...
   Он замолчал, поняв, что говорит не то, что нужно, что его слова наверняка оскорбили Королева, и опустил голову, точно готовясь принять заслуженный удар.
   Но удара не последовало.
   - Вот что, Федор Васильевич, - неожиданно мягко проговорил Королев, про это сейчас... не надо. Горе у меня действительно большое. Единственная дочь... Однако нрава вымещать свое горе на другом никому не дано, это вы правильно сказали. И не об этом идет речь. Но сейчас время суровое, враг рвется к Ленинграду. В ополчение и в истребительные батальоны уже вступили тысячи людей. И еще хотят вступить... Среди них есть люди и старые и больные... Вот вы и подумайте: можем ли мы их всех принять? Ведь на фронте не цифры нужны, а люди, боеспособные люди. А цифирью баловаться сейчас не время. Вот я вас и спрашиваю: как бы вы поступили на моем месте?
   - Сколько вам лет, Иван Максимович? - неожиданно спросил Валицкий.
   - Мне? - переспросил Королев. - Что ж, лет мне тоже немало... Но жизнь-то моя была, наверное, не такой, как ваша. Я не в осуждение говорю, отнюдь, просто раз уж разговор зашел. Всю гражданскую довелось на фронтах провести да и в мировую почти четыре года винтовку из рук не выпускал вот как у меня дела сложились... А теперь, Федор Васильевич, хочу вам сказать: за желание фронту помочь - спасибо. Берите свои документы и спокойно идите домой.
   - Я не могу, - почти беззвучно проговорил Валицкий.
   - Это в каком же смысле не можете?
   - Если я вернусь, значит... значит, мне не к чему жить, - все так же тихо и будто не слыша вопроса Королева, проговорил Валицкий.
   - Ну, - развел руками Королев, - это уж я, убейте, не понимаю.
   - Я, наверное, не все правильно делал в жизни, - сказал Валицкий. - Вот и сына не сумел воспитать... Я очень одинокий человек. И если сейчас я не буду с людьми, не буду там, где решается их судьба, то жить мне не для чего. Я понимаю, что на словах все это звучит наивно. Но мне просто трудно сейчас выразить свои мысли. Я хочу сказать, что мне... мне страшно от сознания, что вы окончательно откажете. Для вас это вопрос чисто формальный. А для меня... Я просто тогда не знаю, как дальше жить...
   Он умолк и подумал: "Ну вот. Теперь я сказал все. Все до конца".
   Королев молчал.
   "Наверно, я не сумел объяснить ему. Не нашел убедительных слов", - с отчаянием подумал Валицкий.
   - Война - жестокая вещь, Федор Васильевич, - заговорил наконец Королев, - жестокая и простая. На войну идут не для... искупления, а чтобы разбить врага и защитить Родину. Наверное, вам это покажется арифметикой, ну... вроде как дважды два. Но только сейчас в этой арифметике вся суть. Себя искать на войне - другим накладно будет. И если...
   - Да, конечно, я понимаю, - перебил его Валицкий, - я знаю наперед все, что вы скажете, - "интеллигентщина" и тому подобное. Да, да, согласен, заранее говорю: вы правы! Но сказать вам то, что сказал, я был должен, именно вам! Ведь это судьба какая-то, рок, что на этом месте оказались именно вы! Впрочем... - он устало и безнадежно махнул рукой, - наверное, я опять говорю не то, что нужно...
   Королев усмехнулся.
   - Слово "интеллигентщина" сейчас не в моде, интеллигенция у нас в почете... - И, сощурившись, он жестко сказал: - Очень много вы со своей персоной носитесь, товарищ Валицкий. - Он побарабанил пальцами по столу и уже более мягко добавил: - Что с вами и вправду несчастье приключилось, я понимаю, вижу. Только вы и в горе больше всего о себе страдаете.
   Валицкий опустил голову. Он уже чувствовал, что не смог найти общего языка с этим суровым, точно из одного камня высеченным человеком, знал, что через минуту придется уйти, уйти ни с чем. Что ж, надо взять себя в руки. Попытаться сохранить достоинство.
   - Значит, вы мне отказываете, - сказал Валицкий с трудом, стараясь говорить спокойно. - Что ж, видимо, вы правы... - Он помолчал немного и, усмехнувшись, добавил: - Вряд ли кому-нибудь нужен шестидесятипятилетний необученный старик.
   Королев некоторое время молча барабанил пальцами по столу. Потом неожиданно спросил:
   - Строительное дело хорошо знаете?
   - Но... но помилуйте!.. Я академик архитектуры! Я строил столько домов...
   - Дома сейчас строить не ко времени, - сухо прервал его Королев. Сейчас дома не строят, а разрушают. Я спрашиваю: в фортификационном деле разбираетесь? Ну, в строительстве оборонительных сооружений, траншей, дотов, заграждений?
   - Каждый элементарно грамотный архитектор...
   - Хорошо, - снова прервал его Королев.
   Он взял лежащую поверх паспорта и военного билета повестку и несколько мгновений смотрел на нее, точно изучая. Потом обмакнул перо в стоящую на столе школьную чернильницу-"невыливайку" и что-то написал на уголке серого листочка бумаги. Придвинул повестку к Валицкому и деловито сказал:
   - Пройдете в строевой отдел. Третий этаж, там спросите.
   Валицкий схватил листок и прочел: "Зачислить. Королев". Ниже стояла дата.
   Федор Васильевич хотел что-то сказать, но почувствовал, что не может вымолвить ни слова.
   Наконец он произнес сдавленным голосом: "Спасибо", - встал и медленно пошел к двери, сжимая в руках повестку.
   У самого порога он остановился и так же медленно вернулся к столу.
   - Иван Максимович, - проговорил он едва слышно, - я никогда не видел вашей дочери. И мне хочется... Скажите, какая она была?
   Он увидел, как по строгому, неподвижному и, казалось, недоступному для проявления каких-либо эмоций лицу Королева пробежала дрожь.
   - Зачем это вам? - глухо спросил он.
   - Я хочу знать. Я должен это знать, - настойчиво повторил Валицкий. - Я хочу представить... видеть ее... я прошу вас сказать...
   Королев прикрыл глаза широкой ладонью:
   - Росту невысокого... Маленькая такая... На врача училась...
   Он хотел добавить что-то еще, но не смог. Едва слышно он повторил: "Маленькая..." И снова умолк. Потом сделал несколько судорожных глотков, встал и подошел к окну.
   - Идите, товарищ Валицкий, - сказал он наконец, не оборачиваясь. - Ну? Идите же!..
   7
   Рано утром 11 июля в палатку Звягинцева вошел капитан Суровцев и доложил, что его вызывает командир дивизии, занявшей вчера позиции на центральном участке.
   Звягинцев удивился:
   - Может быть, он меня вызывает?
   - Никак нет, приказано явиться мне, - ответил Суровцев, но пожал при этом плечами, как бы давая понять, что он и сам недоумевает, почему приказано явиться ему, а не майору, которому он подчинен.
   Суровцев был чисто выбрит, свежий подворотничок узкой белой полоской выделялся на покрытой загаром шее, поблескивали голенища начищенных сапог - он явно готовился к предстоящей встрече с начальством.