Чаковский Александр Борисович. Блокада (Книга 2)

   Но Гитлер придерживался иного мнения.
   Только ли упрямство и самоуверенность сказались в его новой директиве?
   Нет, в данном случае дело обстояло сложнее. Гитлеру был нужен хлеб Украины и уголь Донбасса. Он помнил и то, что именно в расчете на эти богатства помогли ему вооружить армию, открыли неограниченный кредит те люди, без финансовой поддержки которых была бы немыслима не только эта война, во и сам приход национал-социалистов к власти. Украина нужна была не только ему, Гитлеру. О ней вожделенно мечтали Крупп, Тиссен, Феглер промышленники и банкиры, с которыми он заключил тайный союз почти два десятилетия тому назад.
   Но, чтобы закрепиться на Украине, захватить донбасский уголь и затем кавказскую нефть, нужно было отрезать эти южные районы от центра страны. Эту задачу должен был решить резким продвижением на юг Рунштедт.
   А чтобы парализовать Москву, необходимо было лишить ее не только южных, но и северных коммуникаций. Поэтому Гитлер придавал столь большое значение скорейшему захвату Ленинграда.
   ...Поздно вечером 20 июля особый поезд Гитлера двинулся из Растенбургского леса в штаб генерал-фельдмаршала Риттера фон Лееба.
   Поезд состоял из салона, штабного и двух спальных вагонов. Впереди двигался бронепоезд охраны, другой бронепоезд следовал сзади.
   Впервые с начала войны Гитлер намеревался проехать по советской территории, ныне занятой немецкими войсками.
   Пока поезд шел по Восточной Пруссии, Гитлер не подходил к окну. Приказав дать ему знать, как только колеса паровоза коснутся советской земли, он сидел за узким и длинным откидным полированным столом, склонившись над расстеленной оперативной картой группы войск "Север". Его неподвижный взгляд был устремлен на жирную черную точку, обозначавшую на карте Ленинград. Прямые и загнутые стрелы показывали направление ударов частей фон Лееба.
   Теперь, когда ничто, кроме мерного стука колес, не нарушало тишину ночи, когда не было свидетелей, Гитлер сидел поникший, расслабленный, обмякший, весь поглощенный тревожными мыслями.
   "Почему? Почему военное счастье изменило фон Леебу? - спрашивал он себя. - Ведь в течение первых двух недель войны почти все развивалось по намеченному плану. Так что же случилось теперь? Советские резервы? Но у них не могло быть резервов! Нелепо даже предполагать, что Сталин до сих пор не бросил на фронт все свои наличные войска, чтобы остановить обрушившуюся на его страну немецкую лавину, все свои силы, за исключением тех, что скованы Японией на Дальнем Востоке. У русских не может быть никаких резервов! Так почему же фон Лееб топчется на этих скоропалительно созданных гражданским населением оборонительных рубежах? Тот самый Риттер фон Лееб, которого в свое время не остановила даже линия Мажино, построенная первоклассными инженерами Франции?"
   Все эти вопросы в бессильной ярости задавал себе Гитлер, уставившись в гипнотизирующую его черную точку на карте.
   И опять-таки именно потому, что этот человек был Гитлером, он мог найти только один ответ, только одно решение: "Сломить! Заставить! Приказать!" Снова фанатическая вера в свое "историческое предначертание", "миссию" заслонила в его сознании реальность фактов. Он задыхался от злобы к тем людям, которые оказались не в состоянии точно и беспрекословно выполнить его волю.
   Он в раздражении стал думать о генералах генштаба, находящихся в плену чисто военных доктрин и неспособных мыслить политически. "Академики, службисты, школьники! Они не понимают, что, ставя перед Рунштедтом задачу немедленно захватить Украину и двинуться к Кавказу с его нефтяными богатствами, я одновременно преследую и военные и политические цели. Я не только получу хлеб, уголь и нефть, но заставлю Турцию безоговорочно связать свою судьбу с Германией. Да и лиса Маннергейм окончательно поймет, что ему нечего опасаться мести со стороны русских, если они будут окончательно отрезаны от своих жизненных ресурсов..."
   Украина и Петербург - вот первостепенная задача! Следующей станет Москва. Но Москва, по артериям которой уже не будет течь кровь, Москва обессиленная, обескровленная, подобная дубу, все корни которого подрезаны. Ошибка Наполеона заключалась в том, что он наступал одной колонной, по одной вытянутой линии и дал возможность Кутузову отступать, сохраняя силу и мощь своей армии. Поэтому взятие Москвы принесло Наполеону не победу, а стало началом его гибели. Разумеется, ошибка Наполеона объяснима. Он не имел ни моторизованных сил, ни танков. И, кроме того, он был только человеком...
   В эти минуты Гитлер снова думал о себе как о полубоге, противостоять которому не может никто из простых смертных.
   Он оторвал свой взгляд от карты, выпрямился, откинул голову. Да, он положит конец этому позорному топтанию фон Лееба на месте! Сам факт появления фюрера на фронте станет для войск источником нового наступательного порыва...
   Так он сидел, размышляя под мерный стук вагонных колес, до тех пор, пока появившийся в салоне адъютант не доложил, что поезд вступил на землю, всего лишь считанные дни тому назад принадлежавшую Советам. Это сообщение заставило Гитлера вскочить, быстрыми шагами приблизиться к широкому окну. Он резким движением отдернул штору и приник лбом к толстому, пуленепробиваемому стеклу.
   Там, за окном, не было ничего особо примечательного. В сумраке проносились мимо пустынные поля и рощи, наполненные дождевой водой воронки от фугасных бомб, покосившиеся колья с обрывками колючей проволоки, деревья с обрубленными артиллерией кронами. Промелькнули останки обуглившихся крестьянских изб, остов русской печи, пустые траншеи...
   Но Гитлер ничего этого не видел. Он был опьянен сознанием, что колеса его вагона попирают советскую землю, ту самую землю, о которой он вожделенно мечтал почти двадцать лет.
   В эти минуты все мысли, которые только что занимали его, отступили на задний план, исчезли. Он уже думал не о предстоящем свидании с фон Леебом, не о генералах своего штаба, а только о новой великой империи немцев, по земле которой он теперь едет как властелин, как победитель. Мысли о "решительном повороте мира", о "потусторонней власти", которой некогда обладали древние германцы и которую ныне унаследовал он, "носитель магической силы", роились в разгоряченном мозгу Гитлера.
   В полумраке июльской ночи он уже видел не выжженную войной землю, не обуглившиеся дома, не искореженные деревья, но построенные по его проекту дворцы вождей высшей расы в окружении стандартных поселений рабов...
   Губы его беззвучно шевелились, глаза налились кровью.
   Да, да! Тысячи немецких хозяев сосредоточат в своих руках всю экономическую, политическую и интеллектуальную власть! Они будут вести жизнь подлинных господ. У них будет много свободного времени, чтобы путешествовать по стране - шоссейные дороги протянутся от Гамбурга до Крыма, - они смогут часто бывать в Германии, восхищаться дворцами руководителей партии, военным музеем и планетарием, который он, Гитлер, построил в Линце, слушать мелодии из "Веселой вдовы", его любимой оперетты, охотиться, потому что наслаждение стрельбой объединяет людей... Таким будет начало германского тысячелетия... И все это наступит скоро, очень скоро! Ведь двадцати лет не прошло с тех пор, как в книге "Моя борьба" он указал Германии путь на Восток, указал, еще не имея ни партии, ни власти... И вот теперь мечта сбывается, и, чтобы достичь ее, нужны еще один-два сокрушительных удара...
   Он отпрянул от окна, снова приблизился к карте, опять впился взглядом в черный жирный кружок с надписью "Петербург".
   "Завтра, завтра!" - прошептал Гитлер, вспомнив о предстоящей встрече с фон Леебом.
   На следующее утро, в девять часов, фельдмаршал Риттер фон Лееб в сопровождении трех генералов своего штаба поднялся в салон-вагон Гитлера.
   Гитлер холодно протянул руку шестидесятипятилетнему фельдмаршалу, коротким кивком поздоровался с его спутниками, никому не предложил сесть и сам остался стоять.
   Вот так, стоя, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, он слушал доклад Лееба.
   Точнее сказать, он вообще не слушал его. Гитлер предложил фельдмаршалу доложить о состоянии дел лишь для проформы, ибо решения он уже принял сам.
   Фон Лееб попытался объяснить фюреру, почему войска до сих пор не только не прорвали Лужской линии обороны, но на ряде участков были вынуждены даже отступить.
   Гитлер остановил фельдмаршала нетерпеливым взмахом руки.
   - Я не хочу всего этого слушать! - резко сказал он, и его плечо стало непроизвольно дергаться. - Я наградил вас Рыцарским крестом. Я предоставил вам честь захвата второй большевистской столицы. Я поставил под ваше командование две армии и воздушный флот. А вы... вы стоите сейчас здесь почти в двухстах километрах от того места, где вам надлежало быть! Вы...
   Гитлер задыхался от охватившего его гнева. Фразы, слова беспорядочно срывались с его посиневших от злобы губ, хриплое клокотание доносилось из горла. Он стучал по столу кулаком, пинал ногой привинченный к полу стул, брызгал слюной...
   Наконец Гитлер умолк.
   Какое-то время он еще метался по салон-вагону, потрясая кулаками и, казалось, ничего не видя перед собой, но приступ ярости стал уже затихать. Гитлер остановился перед столом и, стоя спиной к фон Леебу и его генералам, холодно и отчужденно произнес:
   - Петербург должен быть взять в самое ближайшее время. Только в этом случае советский флот в Финском заливе будет парализован. Если русские подводные лодки лишатся базы в Финском заливе и на балтийских островах, то без горючего они не продержатся и самого короткого времени. Кроме того, от захвата северных коммуникаций зависит бесперебойная подача нам руды из Швеции. А теперь слушайте мой приказ. К карте! - крикнул он резким, командным голосом.
   Фон Лееб, еще не успевший оправиться от шквала угроз и оскорблений, сгорающий от стыда из-за того, что подвергся унизительному разносу на глазах у своих подчиненных, вздрогнул и, точно школьник, неожиданно вызванный к доске строгим учителем, поспешно приблизился к столу.
   - Надо прекратить лобовые атаки Лужской линии, они вам не удаются. Ищите обходных путей. Бейте русских у Новгорода и Кингисеппа. Бейте, бейте, со всей силой! Далее. Линия Москва - Петербург должна быть немедленно перерезана, - на глядя на фон Лееба, говорил Гитлер. - Здесь! Он резко провел ногтем линию в районе Мги. - Отход русских войск с вашего фронта на другие фронты и к Москве должен быть исключен. Третью танковую группу вы направите сюда. - Он ткнул пальцем в черную точку и с трудом произнес сложное русское название: - Вышний Волочек. Именно здесь ей предстоит пересечь основную железнодорожную магистраль. Вы поняли? Вам предстоит в ближайшие дни развернуть решающие для всей нашей армии операции.
   - Простите, мой фюрер, - поспешно сказал фон Лееб, - означает ли это, что наступление на Москву откладывается?
   - Москва на сегодня является для меня понятием чисто географическим, по-прежнему не глядя на фельдмаршала, ответил Гитлер. - Кроме того, вашей заботой является не Москва, а Петербург.
   Он помолчал немного и продолжал:
   - Очевидно, русские попытаются снова оказать упорное сопротивление. Сталину не может быть не ясно, что, потеряв Петербург, этот символ большевистской революции, он окажется на грани полного поражения вообще. Поэтому я жду от вас решительных действий, фон Лееб. Решительных! Подготовка к ним должна начаться тотчас же, как вы покинете этот вагон. Я хочу, чтобы вы не теряли ни минуты.
   Несколько мгновений он молча буравил фельдмаршала неприязненным взглядом. Потом отвернулся и резко сказал:
   - Это все. Идите.
   Фон Лееб и его генералы молча направились к выходу.
   - Подождите, - неожиданно остановил их Гитлер. - В вашем штабе должен находиться мой бывший адъютант майор Данвиц...
   - Майор Данвиц, - сказал, поворачиваясь, фон Лееб, - согласно его категорическому желанию был направлен в действующие войска. Он возглавлял группу прорыва и проявил чудеса храбрости при захвате Острова и Пскова. Получил легкие ранения в боях на Луге. Однако вчера мы получили приказ от генерала Йодля, и майор Данвиц вызван сюда. Он ожидает в моем штабе.
   - Пришлите его, - сказал Гитлер.
   11
   Передовым отрядом танковой группы Хепнера, которому была поставлена цель с ходу прорвать в центре Лужские укрепления, командовал майор Данвиц. Именно он находился тогда в головном танке и, наполовину высунувшись из люка, обозревал местность, не подозревая, что через несколько минут его машине суждено подорваться на минном поле.
   После того как танк загорелся, Данвицу удалось выскочить из машины и, катаясь по земле, сбить пламя со своего комбинезона.
   Санитары вынесли майора с поля боя, и спустя несколько часов он оказался в полевом госпитале.
   Данвиц страдал не от ранений - ни одна пуля не задела его, - не от ожогов, это были не очень сильные ожоги. Майора мучило сознание, что он попался в ловушку, расставленную ему русскими, погубил танк, не смог продолжать командовать своим передовым отрядом.
   О том, что атака закончилась бесславно и что отряду, потерявшему шесть танков и не менее сотни солдат только убитыми, пришлось отойти, Данвиц уже знал.
   В немецкой армии нашлось бы немало командиров, которые благодарили бы бога за то, что, получив легкие ранения в самом же начале сражения, вышли из боя, который закончился так бесславно, и таким образом избавились от ответственности за поражение.
   Но майор Данвиц не принадлежал к их числу. Он переживал неудачу так, будто командовал своим отрядом до конца. Его мучило сознание невыполненного долга, тяжелой вины перед фюрером.
   И хотя Данвиц понимал, что самому фюреру вряд ли когда-либо станет известно об исходе атаки, которая, несомненно, была всего лишь небольшим эпизодом на гигантском фронте, это не приносило ему утешения.
   Данвиц был фанатиком. В этой войне он не искал личной славы и почти не беспокоился за свою жизнь. Сознание, что он имел счастье общаться с фюрером, что является непосредственным исполнителем его воли, его предначертаний, приобщен к осуществлению великого плана создания "тысячелетнего рейха", было для Данвица само по себе высшей почестью, высшей наградой. Среди солдат и офицеров немецкой армии, среди членов нацистской партии, охваченных жаждой власти, личного обогащения и страхом за свою жизнь, таких людей, как Данвиц, было немного. Но они были.
   Лежа в госпитале, расположенном в маленьком полуразбитом городке севернее Пскова, Данвиц снова и снова мыслями своими возвращался к тому, что произошло.
   Как же, как все это случилось? - в десятый, в сотый раз спрашивал себя Данвиц. Надо было не сворачивать в объезд того взорванного участка дороги, а остановиться, вызвать саперов и проверить, нет ли впереди мин. Он сам подверг бы серьезному дисциплинарному наказанию командира, который не проявил бы столь элементарной предусмотрительности. И тем не менее факт оставался фактом: не кто иной, как он, Данвиц, завел танки на минные поля русских. По его вине Германия лишилась нескольких танков, десятков солдат. Он не только не приблизил победу фюрера, но отдалил ее. Пусть в конечном итоге всего лишь на час, пусть на несколько минут, но отдалил. И этот вот офицер, лежащий на соседней койке, тоже, может быть, умирает по его вине...
   Когда Данвица поместили в эту маленькую, двухкоечную комнату, капитан уже лежал здесь. Его хотели убрать, перенести в общую офицерскую палату, чтобы создать максимум удобств для Данвица. Видимо, слух о близости майора к фюреру уже проник сюда, в госпиталь.
   Данвиц возмущенно сказал, что вышвырнет любого, кто посмеет побеспокоить капитана, и того решили не трогать, тем более что, как сообщил Данвицу на ухо главный врач, капитану осталось жить совсем уж недолго.
   И вот Данвиц лежит на узкой госпитальной койке, не притрагиваясь ни к бутылкам со шнапсом и французским коньяком, ни к плиткам голландского шоколада, заботливо разложенным на прикроватном столике, лежит, погруженный в свои горькие мысли.
   Считанные дни остались до 21 июля - той даты, которая была назначена для банкета в ленинградской "Астории". Билет на этот банкет лежит в боковом кармане его кителя вместе с офицерским удостоверением, вместе с фотоснимком той самой гостиницы...
   Данвиц потянулся к стулу, на спинке которого висел его китель, забинтованными пальцами с трудом вынул из кармана открытку.
   Вот она, справа, эта "Астория" - серое пятиэтажное здание. Слева, по другую сторону площади, - здание из красноватого гранита, массивное, широкое. Говорят, там когда-то помещалось германское посольство. Это было давно, до большевистского переворота... Прямо в центре - огромный собор. Его воздвигли в честь какого-то русского святого.
   Данвиц напряженно, до боли в глазах, всматривался в запечатленное на открытке здание "Астории".
   У входа стояли какие-то люди, застигнутые фотографом во время съемки. "Кто они, эти люди? - подумал Данвиц. - И где они сейчас? Может быть, в окопах? Или на строительстве оборонительной полосы, куда большевики, говорят, согнали почти все ленинградское население?"
   И вдруг Данвицу показалось, что он видит у этого здания самого себя. Он закрыл глаза, представил, как подходит к застекленной двери, небрежно показывает застывшим по обе стороны подъезда эсэсовцам в черных мундирах билет на банкет. Ему почудилось, что он слышит, как щелкают каблуками сапог часовые, видит, как распахивается перед ним зеркальная дверь...
   Данвиц открыл глаза, снова устремил взгляд на открытку.
   "Боже, - подумал он, - как все это близко, совсем рядом, и как еще далеко!.."
   Да, далеко. Еще далеко, потому что он, Данвиц, не выполнил приказа фюрера. Допустил преступную оплошность, доверился своей разведке, утверждавшей, что, кроме случайной легковой автомашины, ей не удалось обнаружить никаких следов противника. Успокоился. Потерял бдительность. Внушил себе мысль, что русские их ждут только на оборонительной полосе на реке Луге. Не придал значения взорванным участкам дороги. Не вызвал саперов. Стал виновником гибели своих солдат. Потерял шесть танков...
   Сознавать это было для Данвица нестерпимой мукой, перед которой отступала боль обожженных рук.
   - Вы спите? - негромко спросил он, желая убедиться, что капитан, переставший стонать, еще жив.
   Он увидел, как зашевелились, сначала беззвучно, черные, опухшие губы в просвете между бинтами. Прошло какое-то время, и Данвиц услышал слова:
   - Кто это? Вы, доктор?
   - Нет, нет! - теперь уже громче сказал Данвиц. - Я офицер, ваш сосед по палате... Тоже ранен...
   Ему стало стыдно, когда он произнес эти последние слова, они прозвучали как приглушенное самооправдание.
   - Ну... а я... умираю...
   - Чепуха, друг! - воскликнул Данвиц, приподнимаясь, чтобы лучше видеть капитана. - Я спрашивал врача. Он убежден, что все, что вам грозит, - это проваляться здесь с месяц.
   - Нет, нет... не надо, - проговорил капитан, и казалось, что слова эти осязаемо отделяются от его черных губ.
   Снова наступило молчание.
   - Где мы? - спросил капитан.
   - В госпитале, - поспешно ответил Данвиц.
   - Где?
   - А-а, понимаю! Я не знаю, как называется этот русский городишко. Не мог запомнить. Трудное название. Где-то километрах в тридцати севернее Пскова.
   - Пскова? - с каким-то страхом в голосе переспросил капитан. - Но ведь Псков давно был... взят... Значит... мы еще не у Петербурга?
   Капитан лежал неподвижно, почти до подбородка прикрытый одеялом, и забинтованная голова его безжизненно возвышалась на подушке.
   Данвицу показалось, что капитан о чем-то напряженно думает, пытаясь что-то понять и осмыслить.
   И, как бы подтверждая эту его догадку, капитан снова заговорил:
   - Прошу вас... сообщите семье... адрес... адрес запишите...
   - Перестаньте, капитан! - воскликнул Данвиц. - Ведь я же вам сказал...
   - Адрес!.. - повторил капитан.
   - Хорошо, - согласился Данвиц, - я запишу ваш адрес, но только для того, чтобы сообщить, что вы находитесь на излечении в госпитале. Говорите.
   Он не мог зажать своими перебинтованными пальцами карандаш, но был уверен, что и так запомнит адрес капитана.
   - Диктуйте, - повторил Данвиц.
   - Берлин... - с трудом произнес капитан. - Бизодорф, шестнадцать... Вильгельм Миллер...
   - Миллер? - с изумлением воскликнул Данвиц. - Вилли Миллер? Это вы? Но это же я, Данвиц, майор Арним Данвиц!
   Он отшвырнул ногой одеяло, вскочил с кровати...
   Ему показалось, что голова Миллера чуть дернулась. Губы его беззвучно шевелились. Наконец капитан проговорил:
   - Ну вот... господин майор... ну вот... А я умираю.
   Данвиц подбежал к двери, пинком ноги открыл ее, выскочил в коридор:
   - Врача!
   Прибежал врач.
   - Ему плохо! - крикнул Данвиц, но врач, видимо, не понял его.
   - Кому? Вам, господин майор? - с явным испугом в голосе переспросил он.
   - Нет, не мне, а ему, капитану!
   - Но, господин майор, - понижая голос и притворяя дверь в палату, проговорил врач, - этот человек обречен! Тяжелыми ожогами повреждено почти тридцать процентов поверхности его кожи. У него развивается сепсис...
   - Я... я... если он умрет... я перестреляю вас всех, тыловые крысы! кричал Данвиц, сам не сознавая, что говорит, не замечая, как мгновенно побледнело полное, лоснящееся лицо врача. - Я вызову гестапо! Я сообщу фельдмаршалу! Я доложу фюреру!
   - Но... но, господин майор, умоляю вас, поймите, - лепетал врач, - мы бессильны... ожоги четвертой степени... Это чудо, что он до сих пор жив...
   Усилием воли Данвиц взял себя в руки. Стараясь не встречаться взглядом с врачом, глядя лишь на его трясущийся подбородок, он сказал высокомерно и холодно:
   - Это мой офицер, понятно?! Он штурмовал Лужскую линию. Вы должны сделать все, что можно... Ясно?
   - Да, да, господин майор, конечно, - задыхаясь сбивающейся скороговоркой проговорил врач. Он рывком отворил дверь и вбежал в палату.
   В то время как Миллеру делали уколы, меняли кислородную подушку, Данвиц неподвижно лежал на своей койке, устремив глаза в потолок, ничего не слыша и не видя.
   "Это я, я его убил, - думал он, - моя оплошность, мое легкомыслие, моя уверенность, что никто и ничто не в силах нас остановить... Этот Миллер не был кадровым офицером. До войны работал на автомобильном заводе. Инженер по специальности. Его призвали в армию в тридцать девятом. Участник боев на Западе. Имеет Железный крест..."
   Он, Данвиц, никогда не выделял капитана среди других офицеров. Отношения их были чисто служебными. Кроме того, Миллер был типичным интеллигентом, а Данвиц не любил интеллигентов.
   Но теперь он воспринимал этого невысокого, светлоглазого человека, вежливого, так и не отвыкшего на военной службе от постоянных "битте шен" и "данке шен", но вместе с тем дисциплинированного и смелого, как своего лучшего друга. О приближающейся смерти Миллера он думал с ужасом, как о жестокой каре самому себе.
   Подумать только! Меньше ста пятидесяти километров отделяли его, Данвица, от Петербурга, когда он со своими танками и мотопехотой приблизился к Лужской линии. В предыдущие дни ему удавалось проходить с боями по двадцать - двадцать пять километров. Если бы он сумел сокрушить Лужскую оборону русских и сохранить прежний темп наступления, то двадцать первого июля сидел бы за банкетным столом в "Астории".
   Но до обозначенного в пригласительном билете дня осталось меньше недели, а он, Данвиц, лежит на госпитальной койке более чем в двухстах километрах от проклятого Петербурга... И рядом умирает офицер его отряда, а сам отряд не только не продвинулся вперед, но и отброшен русскими южнее тех рубежей, с которых начал свою злополучную атаку.
   "О черт! - думал Данвиц. - Почему же тогда я здесь?! Почему лежу на этой койке, вместо того чтобы быть там, с отрядом!.."
   Он посмотрел на свои забинтованные руки. И ему захотелось сорвать повязки, отшвырнуть их в сторону, надеть китель, потребовать немедленно машину...
   Он попробовал согнуть перебинтованные пальцы, но тут же почувствовал острую боль. Нет. Придется лежать здесь...
   "Так ли я представлял себе эту войну какой-нибудь месяц тому назад? спрашивал себя Данвиц. - Она рисовалась мне романтически-кровавой битвой. Я видел себя современным Зигфридом, шагающим по колено во вражеской крови. А здесь грязь и болота. Солнечный зной и выжженное пространство. Пули не только в бою, пули из-за каждого угла".
   И вдруг Данвицу показалось, что он стоит на зеленом ковре в кабинете Гитлера в Бергхофе. Он снова видел все до мельчайших подробностей: покрытую голубыми изразцами печь, книжные шкафы справа от письменного стола фюрера, настольную лампу с красным абажуром, кресло, обтянутое голубой кожей, то самое окно, у которого он стоял так недавно, - огромное, почти во всю стену стекло, разделенное переплетами на бесчисленное количество квадратов, горы вдали, покрытые вечным снегом...
   "Я не выполнил приказ, - подумал Данвиц. - Обманул доверие фюрера".
   "В путь, майор Данвиц! - прозвучал в его ушах голос Гитлера. - В путь, господин майор Данвиц!" Но почему "господин майор Данвиц"? Фюрер не мог так сказать.
   Прошло несколько секунд, пока Данвиц понял, что слышит не фюрера, а капитана Миллера. Капитан по-прежнему лежал на спине неподвижно, но с губ его срывались настойчивые слова: "Господин майор Данвиц... Вы здесь, господин майор?.."
   - Я здесь, Миллер! - поспешно ответил, приподнимаясь на локте, Данвиц. - Вам лучше, Вилли?
   - Это уколы, господин майор... Со мной все кончено. Я слышал ваш разговор с врачом... там, за дверью... Но все это уже не играет роли. Сейчас мне очень хорошо... я так ждал этого часа...