Страница:
– А забьем?
Спорить – любимое занятие зеков и, следовательно, пастухов. Грузчик не исключение, разве что бздиловатой породы конь, проиграть боится.
– Я бы забил, но ты к нам больше не попадешь. – Он хитровато щурился. – А было бы забавно посмотреть, как ты объявляешь себя сукой и начинаешь работать на меня.
– А мне было бы забавно посмотреть, как ты каждое утро приходишь ко мне с докладом и обращаешься по имени-отчеству.
Кум лыбится еще лукавее и как бы между прочим роняет:
– На зону наркота пришла. Говорят, на две косых, если не больше.
– Мало ли что говорят. Сам знаешь, начальник, сколько здесь дуркогонов. Запустят парашу, а потом сами в нее верят.
– Дыма без огня не бывает, – говорит Грузчик, выпуская клубы дыма от халявной сигареты.
– На две косых – это точно без огня. В чужой жопе хуй всегда толще.
На самом деле товара пришло на две с половиной, но это по ценам зоны, на воле втрое дешевле, от чего и будем плясать.
– Делиться надо, – указывает мне Грузчик.
Каждому указчику по два хуя за щеку! А найду, кто масть кумовская, за яйца повешу.
– Сколько?
– Три сотни.
– Больше одной этот груз не тянет.
– Мне тоже надо поделиться, – намекает кум на хозяина. Действительно ли он делится с начальником колонии или все под себя гребет – не знаю, но не удивлюсь любому из этих вариантов. – Две с половиной.
– Две, – отрезаю я.
Кум тяжело вздыхает, давит сигарету в пепельнице – раззявленной пасти тигра, зековской поделке, – тянется к моей пачке за новой.
– Погодка сегодня ничего, – произносит Грузчик, а закурив, спрашивает: – Когда принесешь?
Я забираю у него пачку, сдвигаю с нее целлофановую и бумажную обертки, открывая две свернутые сторублевки. Ебальник у Грузчика стал четыре на четыре: мог бы обшманать меня и получить эти бабки на халяву, во-первых; а во-вторых, как я точно угадал размер его жадности! Расскажу братве – неделю будут тащиться. Дойдет и до пастухов, постебутся над своим начальником. В следующий раз он даже в очко мне заглянет. И опять окажется на хую. Впрочем, на хуй – не на гвоздь.
– Говорят ты к медсестре подъезжаешь? – мстит кум. – Ничего тебе не обломится, баба строгая.
Какая барыня не будь, все равно ее ебуть! А неверящему Андропу – хуй в жопу.
– Муж у нее – не чета тебе, – продолжает Грузчик.
Муж у нее, действительно, видный. Обычно в геббельсы идут зачуханные образины, а этот даже слишком красив для замполита. Зато внутри – серая мышка, ведь внешность жены – нутро мужа. Она потому и строгая была, что не верила в себя, хотя за такого красавца замуж выскочила, и потому, что страдала хроническим недоебом.
Ни ей, ни мне лишний шум были ни к чему. Зона только затихла после разборки мусоров между собой. Вздумалось жене зама по охранным делам, вкалывавшей бухгалтером на рабочей зоне, влюбиться в зека. Роман получился – на зависть Шекспиру. Нет бы им ебаться потихоньку, пока у него срок не кончится (полтора года оставалось). Пизда – не лужа, хватило б и на мужа. Так нет, бухгалтерша полезла в залупу, всей зоне объявила о своей любви. Что с дуры возьмешь, кроме анализов?! Хотя подозреваю, что шум она подняла, чтобы самой поверить в любовь, ведь на воле на нее никто внимания не обращал. Да и не работают на зоне нормальные бабы, не их это дело. Помню, на малолетке была учительница по биологии, красивая шмара, пацаны ее Актрисой величали. Она ведет урок, а они все сорок пять минут ебут вприглядку – хуи дрочат. Демонстративно, хвастаясь перед ней, у кого длинней и толще, кто сколько раз кончит. Между партами не пройдешь, утонешь. Ей нравилось, пацаны утверждали, что прямо тащилась и, наверное, кончала с каждым. Но у той хватало ума не рассказывать мужу. А бухгалтерша на развод подала. В итоге пастухи перессорились с конвоем, принялись шмонать друг друга, перекрыли кислород на зону. Я правда, не бедствовал, медсестра Валя выручала. У нее ведь все – спиртик, колеса – прямо на зоне было. Пожив месяц на одну зарплату, мусора опомнились и помирились. Джульетту погнали с работы, а Ромео отправили на самую даль дальняка катать баланы. Там за полтора года он из-за цинги выплюнет последние зубы. Вернется с отмороженным хуем, посмотрит на нее, сравнит с другими бабами, которых на воле завались, и останутся от их любви одни воспоминания. Был период, когда медсестра завидовала ей, вынашивала в бестолковой голове мыслишку: а может и мне?! А тебе хуем по губе!
Сначала мы с Валей не пересекались. Чего мне к ней идти?! Здоровья – дохуя и больше, работы – хуй да нихуя, даже на рабочую зону перестал ходить, отмазывался бабками. Это шлоебень всякая глотала вилки-ложки, чтобы попасть на живодерню, отдохнуть от зоны. Некоторые чмуры закатают в хлебный шарик согнутую стальную пластинку (хлеб такой глевкий, что через пятнадцать минут засыхает в камень) и глотают. В желудке хлеб размокает, пластинка выстреливает – получи прободение. Таких оперируют без наркоза.
Однажды ранней весной разминался я возле керосинки. Там был деревянный столб, на котором я отрабатывал удары. За два дня на темном, почти черном дереве появилось светлое углубление. Кореша шутили, что до конца срока я посшибаю все столбы на зоне. Занимался как обычно – голый по пояс и босой. Снег уже дотаивал, махну ногой – комки грязи во все стороны летят. Мимо пролегала асфальтовая дорожка на помойку.
Валя шла снимать пробу обеда. Мое обнаженное тело заворожило ее. Импульс желания был настолько мощным, что чуть не сбил меня с ног. Я сделал вид, что не догнал, но переместился поближе к дорожке. Медсестра приближалась ко мне с опущенными глазами, однако все еще видела мое тело, играющие мышцы. Она мысленно целовала его, слизывала капельки пота, представляла, как хрустнут ее косточки в моих объятиях. Я слизнул кровь с разбитого запястья. Она казалась необычно алой. Наверное, из-за солнца, проглянувшего между серыми, холодными тучами. Когда Валя, скользя по асфальту налитыми страстью глазами, приблизилась ко мне, я спросил:
– У тебя йода нет?
– Что?
– Йод, – повторил я и показал разбитую руку.
Она посмотрела на руку, потом – мне в глаза и сразу потупилась.
– Есть, но там... – махнула в сторону керосинки.
Она смотрела на низ моего живота, на хуй, который видела через штаны. Мысленно она обхватила его рукой и как бы стянула медленно рот с красной, набрякшей залупы. Именно стянула, первой части – заглатывания – как бы не было. Поэтому залупа и представилась ей намного шире рта.
Отсасывание – первая сексуальная мечта, которая приходит бабам в голову, когда сталкиваются с понравившимся мужчиной. Даже если ни разу в жизни не делали этого. И уверенны, что мужики не догоняют. Не все, но догоняют. Чувственная интуиция присуща всем, просто у баб она лучше развита в виду отсутствия мозгов. Да и жизнь у них блядская, все время приходится под кого-нибудь подстраиваться. Едешь в автобусе-троллейбусе, раздеваешь мысленно симпатичную бабенку, развлекаешься с ней, как хочешь, – и она ловит кайф с тобой, хотя виду не подает. Главное – мыслить образно, яркими картинками. Бабы паразитируют на мужике во всем, в том числе и на его фантазиях и чувствах. Страшно тебе – и она испугалась, тошно стало – и она рыгать приготовилась, поебаться захотел – и у нее из пизды закапало. Но на словах и на деле может поступать прямо противоположно, потому что в сексе проигрывает тот, кто начинает и кончает.
Я мысленно прижал медсестру к своему горячему и мускулистому телу и поцеловал в губы. Именно в губы, потому что эти дуры считают, что туда целуют только любимую. Получается, что иногда я влюблялся по несколько раз на день. Валя легонько подалась вперед тазом, как бы подчиняясь моим рукам.
– Давай вернемся? – предложил я.
– Мне надо... обед скоро... – пролепетала она, пряча налитые похотью глаза.
– Ну, ладно, пусть течет, – сказал я и медленно слизал солоноватую кровь с холодной руки.
И Валя как бы приложилась язычком к ранке и совсем обмякла.
– Пойдем, – выдохнула она и зашагала назад, в керосинку.
Белый халат на ней был туго перепоясанным, отчего жопа казалась шире и круче. Ягодицы покачивались и как бы подпрыгивали. Никакой пидор, при всем желании, не способен на такое. И запах бабы – густой, пьянящий, который тянулся за ней, словно вторая тень, – как я по нему соскучился!
В теплом кабинете, пропахшем спиртом и валерьянкой, она подошла к большому стеклянному шкафу, открыла скрипучую дверцу и зашарила рукой по полке с пузырьками. Уверен, что ничего не видела. Шея ее напряглась, будто я тянул сзади за волосы, а она сопротивлялась. За что тянуть – за тоненькую прядку, выбившуюся из-под белой шапочки?!
Я сильно рисковал, потому что лепилы на особом положении. Пожалуйся она, зеки опустили бы, а мусора подкинули хорошим пиздюлей и надолго закрыли в бур. Подойдя к Вале сзади, я положил руки ей на плечи и нежно, как неизбалованный любовник, поцеловал в шею. Валя всхлипнула, уронила пузырек, который наполнил кабинет острым запахом аниса. Дальше все было настолько быстро, что я удивился, как остались целы пуговицы на халате. Наверное, расстегнула их, пока шла к кабинету, или когда рылась в шкафу. Запомнилась ее просьба, перед тем, как кончила:
– Подожди, подожди, еще чуть-чуть!.. – Она вцепилась двумя руками в мою шею, в короткие волосы.
Я не сразу врубился, чего надо ждать. Ебу себе с азартом, даю стране угля, хоть мелкого, но дохуя. Потом узнал, что именно этого она и хотела – чтобы не кончил так же быстро, как ее муж. Коленки, правда, все время соскальзывали с полиэтиленовой клеенки, застеленной на кушетке, где мы еблись. Валя сунула себе в рот руку, закусила ее и взвыла, кончая. А потом лежала трупом минут пятнадцать. Я подождал, пока очухается, и выебал еще раз. Получилось, как в песне: ебет, ебет, отскочит, об камень хуй поточит, газетку почитает и снова начинает.
Я должен был приходить к ней чуть ли не каждый день. Якобы для лечения грибка на ногах и радикулита. Она мне мазала пальцы какой-то розовой хуйней и кормила. Приходи, Маруся, с гусем, поебемся и закусим. Пока я ел, подпирала щеку кулачком и пожирала меня влюбленными глазами, рассказывая что-нибудь:
– Вчера кормлю своего и по голове погладила: растут рога или нет?
– Ну и?
– Пока не заметно! – сообщила она с шальной улыбкой. – Ты знаешь, я боялась изменить ему, думала, как потом в глаза буду смотреть? Все оказалось так просто!
– Думаешь, он не догадывается?
Спросил не случайно. Геббельс на днях зашел в барак, якобы с обычной проверкой, но когда посмотрел на меня... Это была не злость или ревность, а чувство вины, будто он ебет мою жену, а не наоборот.
– Догадывается.
– И что?
– Боится, что брошу.
Нормального мужчины не хватит на бабу с таким же темпераментом. В медовый месяц удовлетворяет на две трети, может, чуть больше, а потом даже самая раскрасавица приедается и он будет еле дотягивать до половины. Баба виду не подаст, потому что принято, что они ебаться хотят меньше мужиков. На самом деле все наоборот. Поэтому надо удовлетворять ее хотя бы на половину, остальное она выплеснет на детей или других родственников, подруг, собаку, кошку или в телевизор – найдет куда. Но половину отдай, иначе всем недополученным выебет тебе мозги. Лучше, конечно, переебывать, тогда она будет чувствовать себя виноватой и примется всячески угождать. Геббельс с трудом набирал на треть. А что хуем не доебешь, яйцами не достучишь.
Спорить – любимое занятие зеков и, следовательно, пастухов. Грузчик не исключение, разве что бздиловатой породы конь, проиграть боится.
– Я бы забил, но ты к нам больше не попадешь. – Он хитровато щурился. – А было бы забавно посмотреть, как ты объявляешь себя сукой и начинаешь работать на меня.
– А мне было бы забавно посмотреть, как ты каждое утро приходишь ко мне с докладом и обращаешься по имени-отчеству.
Кум лыбится еще лукавее и как бы между прочим роняет:
– На зону наркота пришла. Говорят, на две косых, если не больше.
– Мало ли что говорят. Сам знаешь, начальник, сколько здесь дуркогонов. Запустят парашу, а потом сами в нее верят.
– Дыма без огня не бывает, – говорит Грузчик, выпуская клубы дыма от халявной сигареты.
– На две косых – это точно без огня. В чужой жопе хуй всегда толще.
На самом деле товара пришло на две с половиной, но это по ценам зоны, на воле втрое дешевле, от чего и будем плясать.
– Делиться надо, – указывает мне Грузчик.
Каждому указчику по два хуя за щеку! А найду, кто масть кумовская, за яйца повешу.
– Сколько?
– Три сотни.
– Больше одной этот груз не тянет.
– Мне тоже надо поделиться, – намекает кум на хозяина. Действительно ли он делится с начальником колонии или все под себя гребет – не знаю, но не удивлюсь любому из этих вариантов. – Две с половиной.
– Две, – отрезаю я.
Кум тяжело вздыхает, давит сигарету в пепельнице – раззявленной пасти тигра, зековской поделке, – тянется к моей пачке за новой.
– Погодка сегодня ничего, – произносит Грузчик, а закурив, спрашивает: – Когда принесешь?
Я забираю у него пачку, сдвигаю с нее целлофановую и бумажную обертки, открывая две свернутые сторублевки. Ебальник у Грузчика стал четыре на четыре: мог бы обшманать меня и получить эти бабки на халяву, во-первых; а во-вторых, как я точно угадал размер его жадности! Расскажу братве – неделю будут тащиться. Дойдет и до пастухов, постебутся над своим начальником. В следующий раз он даже в очко мне заглянет. И опять окажется на хую. Впрочем, на хуй – не на гвоздь.
– Говорят ты к медсестре подъезжаешь? – мстит кум. – Ничего тебе не обломится, баба строгая.
Какая барыня не будь, все равно ее ебуть! А неверящему Андропу – хуй в жопу.
– Муж у нее – не чета тебе, – продолжает Грузчик.
Муж у нее, действительно, видный. Обычно в геббельсы идут зачуханные образины, а этот даже слишком красив для замполита. Зато внутри – серая мышка, ведь внешность жены – нутро мужа. Она потому и строгая была, что не верила в себя, хотя за такого красавца замуж выскочила, и потому, что страдала хроническим недоебом.
Ни ей, ни мне лишний шум были ни к чему. Зона только затихла после разборки мусоров между собой. Вздумалось жене зама по охранным делам, вкалывавшей бухгалтером на рабочей зоне, влюбиться в зека. Роман получился – на зависть Шекспиру. Нет бы им ебаться потихоньку, пока у него срок не кончится (полтора года оставалось). Пизда – не лужа, хватило б и на мужа. Так нет, бухгалтерша полезла в залупу, всей зоне объявила о своей любви. Что с дуры возьмешь, кроме анализов?! Хотя подозреваю, что шум она подняла, чтобы самой поверить в любовь, ведь на воле на нее никто внимания не обращал. Да и не работают на зоне нормальные бабы, не их это дело. Помню, на малолетке была учительница по биологии, красивая шмара, пацаны ее Актрисой величали. Она ведет урок, а они все сорок пять минут ебут вприглядку – хуи дрочат. Демонстративно, хвастаясь перед ней, у кого длинней и толще, кто сколько раз кончит. Между партами не пройдешь, утонешь. Ей нравилось, пацаны утверждали, что прямо тащилась и, наверное, кончала с каждым. Но у той хватало ума не рассказывать мужу. А бухгалтерша на развод подала. В итоге пастухи перессорились с конвоем, принялись шмонать друг друга, перекрыли кислород на зону. Я правда, не бедствовал, медсестра Валя выручала. У нее ведь все – спиртик, колеса – прямо на зоне было. Пожив месяц на одну зарплату, мусора опомнились и помирились. Джульетту погнали с работы, а Ромео отправили на самую даль дальняка катать баланы. Там за полтора года он из-за цинги выплюнет последние зубы. Вернется с отмороженным хуем, посмотрит на нее, сравнит с другими бабами, которых на воле завались, и останутся от их любви одни воспоминания. Был период, когда медсестра завидовала ей, вынашивала в бестолковой голове мыслишку: а может и мне?! А тебе хуем по губе!
Сначала мы с Валей не пересекались. Чего мне к ней идти?! Здоровья – дохуя и больше, работы – хуй да нихуя, даже на рабочую зону перестал ходить, отмазывался бабками. Это шлоебень всякая глотала вилки-ложки, чтобы попасть на живодерню, отдохнуть от зоны. Некоторые чмуры закатают в хлебный шарик согнутую стальную пластинку (хлеб такой глевкий, что через пятнадцать минут засыхает в камень) и глотают. В желудке хлеб размокает, пластинка выстреливает – получи прободение. Таких оперируют без наркоза.
Однажды ранней весной разминался я возле керосинки. Там был деревянный столб, на котором я отрабатывал удары. За два дня на темном, почти черном дереве появилось светлое углубление. Кореша шутили, что до конца срока я посшибаю все столбы на зоне. Занимался как обычно – голый по пояс и босой. Снег уже дотаивал, махну ногой – комки грязи во все стороны летят. Мимо пролегала асфальтовая дорожка на помойку.
Валя шла снимать пробу обеда. Мое обнаженное тело заворожило ее. Импульс желания был настолько мощным, что чуть не сбил меня с ног. Я сделал вид, что не догнал, но переместился поближе к дорожке. Медсестра приближалась ко мне с опущенными глазами, однако все еще видела мое тело, играющие мышцы. Она мысленно целовала его, слизывала капельки пота, представляла, как хрустнут ее косточки в моих объятиях. Я слизнул кровь с разбитого запястья. Она казалась необычно алой. Наверное, из-за солнца, проглянувшего между серыми, холодными тучами. Когда Валя, скользя по асфальту налитыми страстью глазами, приблизилась ко мне, я спросил:
– У тебя йода нет?
– Что?
– Йод, – повторил я и показал разбитую руку.
Она посмотрела на руку, потом – мне в глаза и сразу потупилась.
– Есть, но там... – махнула в сторону керосинки.
Она смотрела на низ моего живота, на хуй, который видела через штаны. Мысленно она обхватила его рукой и как бы стянула медленно рот с красной, набрякшей залупы. Именно стянула, первой части – заглатывания – как бы не было. Поэтому залупа и представилась ей намного шире рта.
Отсасывание – первая сексуальная мечта, которая приходит бабам в голову, когда сталкиваются с понравившимся мужчиной. Даже если ни разу в жизни не делали этого. И уверенны, что мужики не догоняют. Не все, но догоняют. Чувственная интуиция присуща всем, просто у баб она лучше развита в виду отсутствия мозгов. Да и жизнь у них блядская, все время приходится под кого-нибудь подстраиваться. Едешь в автобусе-троллейбусе, раздеваешь мысленно симпатичную бабенку, развлекаешься с ней, как хочешь, – и она ловит кайф с тобой, хотя виду не подает. Главное – мыслить образно, яркими картинками. Бабы паразитируют на мужике во всем, в том числе и на его фантазиях и чувствах. Страшно тебе – и она испугалась, тошно стало – и она рыгать приготовилась, поебаться захотел – и у нее из пизды закапало. Но на словах и на деле может поступать прямо противоположно, потому что в сексе проигрывает тот, кто начинает и кончает.
Я мысленно прижал медсестру к своему горячему и мускулистому телу и поцеловал в губы. Именно в губы, потому что эти дуры считают, что туда целуют только любимую. Получается, что иногда я влюблялся по несколько раз на день. Валя легонько подалась вперед тазом, как бы подчиняясь моим рукам.
– Давай вернемся? – предложил я.
– Мне надо... обед скоро... – пролепетала она, пряча налитые похотью глаза.
– Ну, ладно, пусть течет, – сказал я и медленно слизал солоноватую кровь с холодной руки.
И Валя как бы приложилась язычком к ранке и совсем обмякла.
– Пойдем, – выдохнула она и зашагала назад, в керосинку.
Белый халат на ней был туго перепоясанным, отчего жопа казалась шире и круче. Ягодицы покачивались и как бы подпрыгивали. Никакой пидор, при всем желании, не способен на такое. И запах бабы – густой, пьянящий, который тянулся за ней, словно вторая тень, – как я по нему соскучился!
В теплом кабинете, пропахшем спиртом и валерьянкой, она подошла к большому стеклянному шкафу, открыла скрипучую дверцу и зашарила рукой по полке с пузырьками. Уверен, что ничего не видела. Шея ее напряглась, будто я тянул сзади за волосы, а она сопротивлялась. За что тянуть – за тоненькую прядку, выбившуюся из-под белой шапочки?!
Я сильно рисковал, потому что лепилы на особом положении. Пожалуйся она, зеки опустили бы, а мусора подкинули хорошим пиздюлей и надолго закрыли в бур. Подойдя к Вале сзади, я положил руки ей на плечи и нежно, как неизбалованный любовник, поцеловал в шею. Валя всхлипнула, уронила пузырек, который наполнил кабинет острым запахом аниса. Дальше все было настолько быстро, что я удивился, как остались целы пуговицы на халате. Наверное, расстегнула их, пока шла к кабинету, или когда рылась в шкафу. Запомнилась ее просьба, перед тем, как кончила:
– Подожди, подожди, еще чуть-чуть!.. – Она вцепилась двумя руками в мою шею, в короткие волосы.
Я не сразу врубился, чего надо ждать. Ебу себе с азартом, даю стране угля, хоть мелкого, но дохуя. Потом узнал, что именно этого она и хотела – чтобы не кончил так же быстро, как ее муж. Коленки, правда, все время соскальзывали с полиэтиленовой клеенки, застеленной на кушетке, где мы еблись. Валя сунула себе в рот руку, закусила ее и взвыла, кончая. А потом лежала трупом минут пятнадцать. Я подождал, пока очухается, и выебал еще раз. Получилось, как в песне: ебет, ебет, отскочит, об камень хуй поточит, газетку почитает и снова начинает.
Я должен был приходить к ней чуть ли не каждый день. Якобы для лечения грибка на ногах и радикулита. Она мне мазала пальцы какой-то розовой хуйней и кормила. Приходи, Маруся, с гусем, поебемся и закусим. Пока я ел, подпирала щеку кулачком и пожирала меня влюбленными глазами, рассказывая что-нибудь:
– Вчера кормлю своего и по голове погладила: растут рога или нет?
– Ну и?
– Пока не заметно! – сообщила она с шальной улыбкой. – Ты знаешь, я боялась изменить ему, думала, как потом в глаза буду смотреть? Все оказалось так просто!
– Думаешь, он не догадывается?
Спросил не случайно. Геббельс на днях зашел в барак, якобы с обычной проверкой, но когда посмотрел на меня... Это была не злость или ревность, а чувство вины, будто он ебет мою жену, а не наоборот.
– Догадывается.
– И что?
– Боится, что брошу.
Нормального мужчины не хватит на бабу с таким же темпераментом. В медовый месяц удовлетворяет на две трети, может, чуть больше, а потом даже самая раскрасавица приедается и он будет еле дотягивать до половины. Баба виду не подаст, потому что принято, что они ебаться хотят меньше мужиков. На самом деле все наоборот. Поэтому надо удовлетворять ее хотя бы на половину, остальное она выплеснет на детей или других родственников, подруг, собаку, кошку или в телевизор – найдет куда. Но половину отдай, иначе всем недополученным выебет тебе мозги. Лучше, конечно, переебывать, тогда она будет чувствовать себя виноватой и примется всячески угождать. Геббельс с трудом набирал на треть. А что хуем не доебешь, яйцами не достучишь.
В двадцать лет у дяди Глеба
Поднимался хуй до неба.
Да и после сорока
Достает до потолка!
Мне еще нет сорока, к тридцати подбираюсь, а выгляжу не больше, чем на двадцать пять. Это с тремя-то ходками за плечами! И все благодаря спорту. Час-два в день позанимался – и способен хуем горы своротить. Я достал свое старое кимоно, заставил Иру постирать, чтобы избавилось от затхлого запаха. Не надевал его с тех пор, как ощутил себя достаточно сильным и перестал нуждаться в отпугивающем одеянии. Оно пожелтело и посерело, особенно на локтях и коленях. Ткань все такая же плотная, кажется надежной защитой от любого удара.
Я подежурил днем у спортзала, посмотрел, кто там занимается. Тренировал, как я предполагал, Андрей Анохин. Он уезжал из Толстожопинска: мусора достали. Отменили запрет на каратэ – вернулся.
Я спросил у тройки пацанят, шедших с тренировки:
– Каратэ занимаетесь?
– Да! – гордо ответили они.
– А взрослые когда?
– В семь, – ответил один.
– Нет, в девять, – ответил другой.
– В девять – это свои, – вмешался третий, – а тебе на семь.
Нет, малыш, мне как раз на девять. Я справился с желанием прямо сейчас зайти к Андрею, поехал домой, чтобы вернуться вечером с кимоно.
В раздевалке стояла обычная козлиная вонь. Три десятка парней в возрасте от двадцати и до тридцати пяти, задевая друг друга локтями, раздевались у деревянных шкафчиков без замков. Маленькое помещение прямо переполняло радостное состояние предвкушения победы. Когда-то и я приходил на тренировки с таким чувством. Увидев меня, ребята сразу замолчали. Настороженно, однако без страха, уставились на меня.
– Ты не ошибся? – спросили меня. – Сейчас тренировка не для всех.
– Не ошибся, – сказал я. – Какой ящик можно занять?
– Вон те, – ответил мне парень с разгильдяйской физиономией и показал на крайние два, без дверец.
Я не стал качать права, изобразил истинного каратэиста, который выше мелочных подъебок. Я достал из сумки кимоно, положил на скамейку у ближнего разъебанного ящика. У всех на виду стянул с пальца голдяк, кинул в карман брюк и принялся раздеваться. Цвет кимоно, набитые кентусы, мускулатура и наколки на коленях произвели впечатление на пацанов, выдули из них подъебистость. Правильно, роги в землю, быки, на лбу у вас наколото “пиздячить”, а на жопе – “до охуения”. Это вам не шоблой гонять приблатненных, со мной придется разговаривать по-другому.
В зал я вошел ровно в девять, минута в минуту. Все уже стояли по росту в линию у стены. Анохин – в центре зала. Ему сообщили обо мне, ощущалась напряженка. Видать, ждали ответный удар от Деркача. Решили, что я парламентер или тайный агент. Я подошел к Андрею и, как много лет назад, сложил руки у груди, наклонил голову и сказал:
– Разреши, Сенсей.
Я попытался сдержать улыбку, но губы сами расползлись, как пизда коровья.
– Чи-жик! – выдавил удивленный Андрей Анохин и заулыбался радостней меня. – Чижик-пыжик! – повторил он уверенно и громко и кинулся обниматься.
Ебическая сила, как я был рад встретиться с ним! Такое впечатление, что мне опять тринадцать.
– Заматерел, бродяга! – сообщил он, отпустив меня и рассмотрев повнимательней. – Встретил бы на улице, не узнал!
– А ты не изменился.
Словно в подтверждение моих слов, Андрей, заметив опоздавшего, глянул на часы и приговорил:
– Три удара!
Тут же спаринг-парнер выбрал в куче рваной обуви кед побольше, размера пятидесятого, и звонко отшлепал три раза по заднице опоздавшего. Все было как много лет назад.
– Сейчас дам задание ребятам и пойдем в тренерскую, – предложил он.
– А я думал поработать с тобой в спаринге. Или слабо?!
– Ну, Чижик, держись! – пригрозил он. – Давай в строй.
Я встал первым, хотя два человека были длиннее. Андрей хлопнул в ладони, эхо стукнулось о стены и большие окна, завешанные старыми волейбольными сетками, – и мы побежали. Темп задавал я. Минут через пятнадцать кое-кто начал сдавать. В общем, к концу разминки вогнал я их в мыло.
В спаринге работал с Андреем. Давненько я не махался с сильным противником. Незаметно тренировка переросла в поединок. За те годы, что мы не виделись, я позанимался у многих мастеров, поработал кулаками во многих подпольных секциях. Да и на зоне попадались породистые бакланы, было у кого перенимать опыт. Анохин тоже не стоял на месте, особенно хорош был в ближнем бою. Но не хватало ему полета, слишком зажат был в рамки правил. Вскоре он понял, что не осилит меня. В залупу не полез.
– Молодец, – сказал он, обняв меня.
От него несло знакомым запахом пота, и мне вспомнилось, как я когда-то мечтал победить учителя. Теперь придется обзаводиться новой мечтой. Живу – значит, мечтаю.
Андрей повернулся к ученикам и торжественно произнес, показав на меня:
– Он ничего не умел, когда пришел ко мне в секцию, но очень хотел овладеть каратэ – и обогнал учителя.
Молодец, сумел из проигрыша сделать нравоучительный пример. Многие из его учеников, мечтающие достичь хотя бы его уровня, теперь будут знать, что такое возможно.
После тренировки мы гурьбой повалили в кооперативный бар, куда всех пригласил хозяин, ученик Андрея, малый лет тридцати. О таких говорят: крученый, но не наебет, а наебет, так по мелочи, а не по мелочи, все равно человек хороший. Такие умудряются и рыбку съесть и на хуй не сесть. Посетители рассосались без особого приглашения, и хозяин закрыл входную дверь в бар. Он выставил всем по чашке кофе, стакану сока и пирожному. Это намного меньше, чем абиссинский налог тому же Деркачу.
– Заматерел, – повторил Андрей с гордостью, будто хвалил родного брата.
– Ты никак женился?! – спросил я, заметив на пальце обручалку, которой во время тренировки не было. Сколько помню Андрея, он никогда не умел обращаться с бабами. Ему пизду хоть на нос вешай. Даже Танька Беззубая не смогла совратить его, несмотря на Вэкины угрозы выбить у нее последние зубы. – Кто такая?
– Да ты ее не знаешь, – заалел он ушами и щеками, – в Узбекистане, когда ушу занимался...
Ну, ясно, женили пацана по местным обычаям, позабыв спросить у него согласия. Но, как понимаю, он не слишком опечален.
– Главное, чтоб тебе нравилась, – говорю я.
– Нравится, – сказал Андрей и решил разобраться со вторым щепетильным вопросом: – Ребята видели тебя с деркачевскими. Я тебе верю, но...
Я молчал, с улыбкой ждал, как он вывернется из щекотливой ситуации. И ребята за соседними столиками перестали болтать. Места в баре – не развернешься, хочешь услышать – услышишь.
– На моего знакомого наехали, разбирался.
– На кого?
– На Шлему, хозяина “Светланы”.
– Предлагали мы ему охрану, пожадничал. Вот и нашелся на крученую жопу хуй с резьбой.
– А на хуй с резьбой – жопа с закоулками. Теперь я буду его “охранять”, – сказал я со смешком. – Кстати, сколько вы берете за это?
– Как положено – десять процентов от прибыли.
Оказывается, уже имеются правила, а я даже не знал, что игра началась.
– Не мешало бы вам помириться с Деркачом. А еще лучше – объединиться.
– Не смеши пизду, она и так смешная! У меня дисциплина, а у него... Вор – он и есть вор.
– Он – блатной. Вор – я.
– Какой ты вор! – шутливо сказал Андрей. – Поиграешься, пока не надоест, и бросишь. Чем скорее, тем лучше.
– Я действительно вор в законе. А эту игру просто так не бросают, сам знаешь.
– Даже в этом ты первый. В батю весь, – гордо произнес Анохин.
– Насчет бати – это точно. Он собирался быть первым в Толстожопинске. Не успел. Теперь у меня такая мысль появилась.
– Тебе нужна моя помощь? – опередил меня Андрей. – Помогу.
– Не совсем помощь. Я хочу, чтобы вы помирились с Деркачом. Он в общих чертах не возражает работать на меня. Тем более, к нему скоро Вэка пристанет и, думаю, заберет власть.
– И Вэка здесь?! – радостно удивился Андрей.
– Недавно откинулся, скоро будет.
– Да, интересные пиздарики-чубчики, – сказал задумчиво Анохин.
Один из его ребят, тот самый с разгильдяйской физиономией, который сосватал мне раздолбанный ящик, подсел к нам и спросил:
– Ты ведь Студент?
– Когда-то был, – ответил я, не поняв, имеет ли он в виду мою бывшую кличку или образование.
– Не помнишь Снегиря? В одной камере кантовались, ты еще для нас речугу сочинил, условно отделались.
Ну, конечно, видел я раньше эту морду!
– С тобой подельник был Слива.
– Точно!
– Где он?
– Погиб. В Афгане, – сказал Снегирь и сразу ушел от неприятной темы: – Помнишь, как ты нас на прогулках заставлял заниматься?
– Помню.
– Когда нас освободили, мы сразу к Сенсею пошли. Потом сами в подвале. Если б не каратэ, если б не ты, Студент, и я бы из Афгана не вернулся, – рассказал он.
– Я теперь не Студент, а Барин.
– Ты им всегда был, – изрек Андрей Анохин и сообщил Снегирю: – Предлагает объединиться с Деркачом.
– Да ты чо?! Чтоб какой-то Деркач указывал мне?!.. – Снегирь чуть не захлебнулся собственным возмущением.
– Никто никому не будет указывать. Вы будете свой хуй дрочить, он – свой, а я – масть держать, чтобы не путали, где чей.
– Думаешь, Деркач тебя послушает?! – язвительно поинтересовался Снегирь.
– Куда он денется?! Он всего лишь стремящийся и не махновец, а я – вор в законе. Не говоря уже про все остальное.
Известие произвело на Снегиря впечатление, даже приосанился, будто в строю перед генералом. Любят на Руси титулы. Будь ты хоть пидором в гондоне, все равно зауважают: ну, так ведь в гондоне, не всякий способен!
– Тогда другой разговор, – сказал Снегирь. – С тобой и нам легче будет.
Думаю, он высказал мнение всей группы. Дела они заворачивают темноватые, следовательно, и заправлять должен авторитет уголовный: так спокойнее. Что ж, и со второй задачей я справился. Теперь у меня есть два отряда: один способен на любое преступление и не боится мусоров, а второй дисциплинирован и силен физически. Пока они не объединились, – а я уверен, что это никогда не случится, – пока будут побаиваться друг друга, власть над ними будет за мной.
Последние годы я старался держаться подальше от стада, предпочитал жить сам по себе. Теперь догадался, что фортуна подсовывает ручку на своем колесе, уцепившись за которую, можно подняться на самый верх. Но для этого нужна мощная бригада. Коммунисты, конечно, молодцы, сумели создать государство, где быдло, объявленное гегемоном, под эту марку стриглось и шло под нож с радостью, но сделали типичную ошибку – захотели власть и награбленное передать своим детям, сделали слишком узким сито для ретивых парней снизу. На детях природа отдохнула, а парни расшатали сетку сита, прорвали дыры и полезли наверх, начали грабить награбленное. Пришел и мой черед хапануть по-крупному. И чем быстрее это сделаю, тем лучше: в большой семье еблом не щелкают.
Я подежурил днем у спортзала, посмотрел, кто там занимается. Тренировал, как я предполагал, Андрей Анохин. Он уезжал из Толстожопинска: мусора достали. Отменили запрет на каратэ – вернулся.
Я спросил у тройки пацанят, шедших с тренировки:
– Каратэ занимаетесь?
– Да! – гордо ответили они.
– А взрослые когда?
– В семь, – ответил один.
– Нет, в девять, – ответил другой.
– В девять – это свои, – вмешался третий, – а тебе на семь.
Нет, малыш, мне как раз на девять. Я справился с желанием прямо сейчас зайти к Андрею, поехал домой, чтобы вернуться вечером с кимоно.
В раздевалке стояла обычная козлиная вонь. Три десятка парней в возрасте от двадцати и до тридцати пяти, задевая друг друга локтями, раздевались у деревянных шкафчиков без замков. Маленькое помещение прямо переполняло радостное состояние предвкушения победы. Когда-то и я приходил на тренировки с таким чувством. Увидев меня, ребята сразу замолчали. Настороженно, однако без страха, уставились на меня.
– Ты не ошибся? – спросили меня. – Сейчас тренировка не для всех.
– Не ошибся, – сказал я. – Какой ящик можно занять?
– Вон те, – ответил мне парень с разгильдяйской физиономией и показал на крайние два, без дверец.
Я не стал качать права, изобразил истинного каратэиста, который выше мелочных подъебок. Я достал из сумки кимоно, положил на скамейку у ближнего разъебанного ящика. У всех на виду стянул с пальца голдяк, кинул в карман брюк и принялся раздеваться. Цвет кимоно, набитые кентусы, мускулатура и наколки на коленях произвели впечатление на пацанов, выдули из них подъебистость. Правильно, роги в землю, быки, на лбу у вас наколото “пиздячить”, а на жопе – “до охуения”. Это вам не шоблой гонять приблатненных, со мной придется разговаривать по-другому.
В зал я вошел ровно в девять, минута в минуту. Все уже стояли по росту в линию у стены. Анохин – в центре зала. Ему сообщили обо мне, ощущалась напряженка. Видать, ждали ответный удар от Деркача. Решили, что я парламентер или тайный агент. Я подошел к Андрею и, как много лет назад, сложил руки у груди, наклонил голову и сказал:
– Разреши, Сенсей.
Я попытался сдержать улыбку, но губы сами расползлись, как пизда коровья.
– Чи-жик! – выдавил удивленный Андрей Анохин и заулыбался радостней меня. – Чижик-пыжик! – повторил он уверенно и громко и кинулся обниматься.
Ебическая сила, как я был рад встретиться с ним! Такое впечатление, что мне опять тринадцать.
– Заматерел, бродяга! – сообщил он, отпустив меня и рассмотрев повнимательней. – Встретил бы на улице, не узнал!
– А ты не изменился.
Словно в подтверждение моих слов, Андрей, заметив опоздавшего, глянул на часы и приговорил:
– Три удара!
Тут же спаринг-парнер выбрал в куче рваной обуви кед побольше, размера пятидесятого, и звонко отшлепал три раза по заднице опоздавшего. Все было как много лет назад.
– Сейчас дам задание ребятам и пойдем в тренерскую, – предложил он.
– А я думал поработать с тобой в спаринге. Или слабо?!
– Ну, Чижик, держись! – пригрозил он. – Давай в строй.
Я встал первым, хотя два человека были длиннее. Андрей хлопнул в ладони, эхо стукнулось о стены и большие окна, завешанные старыми волейбольными сетками, – и мы побежали. Темп задавал я. Минут через пятнадцать кое-кто начал сдавать. В общем, к концу разминки вогнал я их в мыло.
В спаринге работал с Андреем. Давненько я не махался с сильным противником. Незаметно тренировка переросла в поединок. За те годы, что мы не виделись, я позанимался у многих мастеров, поработал кулаками во многих подпольных секциях. Да и на зоне попадались породистые бакланы, было у кого перенимать опыт. Анохин тоже не стоял на месте, особенно хорош был в ближнем бою. Но не хватало ему полета, слишком зажат был в рамки правил. Вскоре он понял, что не осилит меня. В залупу не полез.
– Молодец, – сказал он, обняв меня.
От него несло знакомым запахом пота, и мне вспомнилось, как я когда-то мечтал победить учителя. Теперь придется обзаводиться новой мечтой. Живу – значит, мечтаю.
Андрей повернулся к ученикам и торжественно произнес, показав на меня:
– Он ничего не умел, когда пришел ко мне в секцию, но очень хотел овладеть каратэ – и обогнал учителя.
Молодец, сумел из проигрыша сделать нравоучительный пример. Многие из его учеников, мечтающие достичь хотя бы его уровня, теперь будут знать, что такое возможно.
После тренировки мы гурьбой повалили в кооперативный бар, куда всех пригласил хозяин, ученик Андрея, малый лет тридцати. О таких говорят: крученый, но не наебет, а наебет, так по мелочи, а не по мелочи, все равно человек хороший. Такие умудряются и рыбку съесть и на хуй не сесть. Посетители рассосались без особого приглашения, и хозяин закрыл входную дверь в бар. Он выставил всем по чашке кофе, стакану сока и пирожному. Это намного меньше, чем абиссинский налог тому же Деркачу.
– Заматерел, – повторил Андрей с гордостью, будто хвалил родного брата.
– Ты никак женился?! – спросил я, заметив на пальце обручалку, которой во время тренировки не было. Сколько помню Андрея, он никогда не умел обращаться с бабами. Ему пизду хоть на нос вешай. Даже Танька Беззубая не смогла совратить его, несмотря на Вэкины угрозы выбить у нее последние зубы. – Кто такая?
– Да ты ее не знаешь, – заалел он ушами и щеками, – в Узбекистане, когда ушу занимался...
Ну, ясно, женили пацана по местным обычаям, позабыв спросить у него согласия. Но, как понимаю, он не слишком опечален.
– Главное, чтоб тебе нравилась, – говорю я.
– Нравится, – сказал Андрей и решил разобраться со вторым щепетильным вопросом: – Ребята видели тебя с деркачевскими. Я тебе верю, но...
Я молчал, с улыбкой ждал, как он вывернется из щекотливой ситуации. И ребята за соседними столиками перестали болтать. Места в баре – не развернешься, хочешь услышать – услышишь.
– На моего знакомого наехали, разбирался.
– На кого?
– На Шлему, хозяина “Светланы”.
– Предлагали мы ему охрану, пожадничал. Вот и нашелся на крученую жопу хуй с резьбой.
– А на хуй с резьбой – жопа с закоулками. Теперь я буду его “охранять”, – сказал я со смешком. – Кстати, сколько вы берете за это?
– Как положено – десять процентов от прибыли.
Оказывается, уже имеются правила, а я даже не знал, что игра началась.
– Не мешало бы вам помириться с Деркачом. А еще лучше – объединиться.
– Не смеши пизду, она и так смешная! У меня дисциплина, а у него... Вор – он и есть вор.
– Он – блатной. Вор – я.
– Какой ты вор! – шутливо сказал Андрей. – Поиграешься, пока не надоест, и бросишь. Чем скорее, тем лучше.
– Я действительно вор в законе. А эту игру просто так не бросают, сам знаешь.
– Даже в этом ты первый. В батю весь, – гордо произнес Анохин.
– Насчет бати – это точно. Он собирался быть первым в Толстожопинске. Не успел. Теперь у меня такая мысль появилась.
– Тебе нужна моя помощь? – опередил меня Андрей. – Помогу.
– Не совсем помощь. Я хочу, чтобы вы помирились с Деркачом. Он в общих чертах не возражает работать на меня. Тем более, к нему скоро Вэка пристанет и, думаю, заберет власть.
– И Вэка здесь?! – радостно удивился Андрей.
– Недавно откинулся, скоро будет.
– Да, интересные пиздарики-чубчики, – сказал задумчиво Анохин.
Один из его ребят, тот самый с разгильдяйской физиономией, который сосватал мне раздолбанный ящик, подсел к нам и спросил:
– Ты ведь Студент?
– Когда-то был, – ответил я, не поняв, имеет ли он в виду мою бывшую кличку или образование.
– Не помнишь Снегиря? В одной камере кантовались, ты еще для нас речугу сочинил, условно отделались.
Ну, конечно, видел я раньше эту морду!
– С тобой подельник был Слива.
– Точно!
– Где он?
– Погиб. В Афгане, – сказал Снегирь и сразу ушел от неприятной темы: – Помнишь, как ты нас на прогулках заставлял заниматься?
– Помню.
– Когда нас освободили, мы сразу к Сенсею пошли. Потом сами в подвале. Если б не каратэ, если б не ты, Студент, и я бы из Афгана не вернулся, – рассказал он.
– Я теперь не Студент, а Барин.
– Ты им всегда был, – изрек Андрей Анохин и сообщил Снегирю: – Предлагает объединиться с Деркачом.
– Да ты чо?! Чтоб какой-то Деркач указывал мне?!.. – Снегирь чуть не захлебнулся собственным возмущением.
– Никто никому не будет указывать. Вы будете свой хуй дрочить, он – свой, а я – масть держать, чтобы не путали, где чей.
– Думаешь, Деркач тебя послушает?! – язвительно поинтересовался Снегирь.
– Куда он денется?! Он всего лишь стремящийся и не махновец, а я – вор в законе. Не говоря уже про все остальное.
Известие произвело на Снегиря впечатление, даже приосанился, будто в строю перед генералом. Любят на Руси титулы. Будь ты хоть пидором в гондоне, все равно зауважают: ну, так ведь в гондоне, не всякий способен!
– Тогда другой разговор, – сказал Снегирь. – С тобой и нам легче будет.
Думаю, он высказал мнение всей группы. Дела они заворачивают темноватые, следовательно, и заправлять должен авторитет уголовный: так спокойнее. Что ж, и со второй задачей я справился. Теперь у меня есть два отряда: один способен на любое преступление и не боится мусоров, а второй дисциплинирован и силен физически. Пока они не объединились, – а я уверен, что это никогда не случится, – пока будут побаиваться друг друга, власть над ними будет за мной.
Последние годы я старался держаться подальше от стада, предпочитал жить сам по себе. Теперь догадался, что фортуна подсовывает ручку на своем колесе, уцепившись за которую, можно подняться на самый верх. Но для этого нужна мощная бригада. Коммунисты, конечно, молодцы, сумели создать государство, где быдло, объявленное гегемоном, под эту марку стриглось и шло под нож с радостью, но сделали типичную ошибку – захотели власть и награбленное передать своим детям, сделали слишком узким сито для ретивых парней снизу. На детях природа отдохнула, а парни расшатали сетку сита, прорвали дыры и полезли наверх, начали грабить награбленное. Пришел и мой черед хапануть по-крупному. И чем быстрее это сделаю, тем лучше: в большой семье еблом не щелкают.
Как на острове Бояне
Мужики дрались хуями.
До того они хлестались,
Только яйца и остались!
Как это ни странно, но если бы не зона, я бы давно забросил каратэ. В тренера, как Андрей, я бы не пошел, замахнулся б на большее. Работа, семья засосали бы, отодвинули спорт сначала на второй план, а потом на сто второй. На зоне же делать было нечего, целыми днями шлифовал каты.
А по ночам выл потихоньку. Зеки – народ азартный. Уверен, что все азартные игры изобрели они. На иного смотришь – отмандячил смену у станка, еле ноги передвигает, а возьмет в руки колотушки – задергался, словно на хуй натянули. Некоторые на нем и оказывались, проигравшись вдрызг. На собственное очко редко кто играет (о пидорах речи нет), а за неуплату долгов – такое случается. Смотришь, был уважаемый человек и вдруг – заигранный, пытается на больничку свалить или на мусоров кидается, чтобы загаситься – оттянуть расправу, перекантовавшись в буре. Выйдет оттуда, а ему прикинут хуй к носу – какая бородавка получается?!
Губан давно под меня землю рыл. Губ у него почти не было, в уголках сохранились, остальное вынесли в драках вместе с зубами. Любил он попиздиться и, по его словам, один на один никто, кроме меня, его не побеждал. Может быть. Махался он здорово, а болевой порог почти на нуле, молотишь, как по дереву. Иногда мне казалось, что вырубается он от усталости: надоело дергаться под моими ударами и упал. Схлестнулись мы с ним через пару дней, после моего появления на зоне. Объявил я ему выговор с занесением в грудную клетку. Через пару дней он опять попросил. Я повторил. На шестой или седьмой раз отделал так, что стал Губан похож на трехблядское страхопиздище. На этом он успокоился, хотя и дальше считал себя первым, а меня – чуть первее. Пытался он и в карты меня сделать – и однажды ему повезло.
У меня катушка была на размотке, дней десять оставалось. Может, предчувствие воли, может, просто день был невезучий, может, и то, и другое, и пятое-десятое в придачу. В общем, сел я покакать, а насрал такую кучу! Заплыл в овес я здорово, остановился на семи штуках. Я посмотрел в его красные глаза, охуевшие от усталости и табачного дыма, которым чадила козья ножка, свернутая из газеты и набитая, по моему мнению, куриным говном, и понял, что Губан ничего не соображает, ему прет фарт, как случается раз в жизни, когда впервые садишься за карты. Играть с ним дальше – истинное коноебленье. На рабочей зоне у нас жила старая кобыла. Раньше она была при деле, а теперь – на заслуженном отдыхе. Зеки разъебали ее еще в бытность жеребенком и она каждое утро подходила к цеху и ржала, пока кто-нибудь не вдует. Чаще других это делал Губан. А мы скотину не ебем. Но умная мысля приходит опосля.
– Остановились, – сказал я, отодвигая от себя стиры.
– Расчет, – кривя в улыбке остатки губ, потребовал он и сразу отодвинулся, опасаясь, как бы я не всадил ему пику в брюхо. Бились мы в каптерке без свидетелей, кто останется живым, тот и расскажет, каким пидором оказался покойник. Громко и с нервными нотками Губан позвал: – Золик!
– Послезавтра получишь пять. Или все, но через месяц.
А по ночам выл потихоньку. Зеки – народ азартный. Уверен, что все азартные игры изобрели они. На иного смотришь – отмандячил смену у станка, еле ноги передвигает, а возьмет в руки колотушки – задергался, словно на хуй натянули. Некоторые на нем и оказывались, проигравшись вдрызг. На собственное очко редко кто играет (о пидорах речи нет), а за неуплату долгов – такое случается. Смотришь, был уважаемый человек и вдруг – заигранный, пытается на больничку свалить или на мусоров кидается, чтобы загаситься – оттянуть расправу, перекантовавшись в буре. Выйдет оттуда, а ему прикинут хуй к носу – какая бородавка получается?!
Губан давно под меня землю рыл. Губ у него почти не было, в уголках сохранились, остальное вынесли в драках вместе с зубами. Любил он попиздиться и, по его словам, один на один никто, кроме меня, его не побеждал. Может быть. Махался он здорово, а болевой порог почти на нуле, молотишь, как по дереву. Иногда мне казалось, что вырубается он от усталости: надоело дергаться под моими ударами и упал. Схлестнулись мы с ним через пару дней, после моего появления на зоне. Объявил я ему выговор с занесением в грудную клетку. Через пару дней он опять попросил. Я повторил. На шестой или седьмой раз отделал так, что стал Губан похож на трехблядское страхопиздище. На этом он успокоился, хотя и дальше считал себя первым, а меня – чуть первее. Пытался он и в карты меня сделать – и однажды ему повезло.
У меня катушка была на размотке, дней десять оставалось. Может, предчувствие воли, может, просто день был невезучий, может, и то, и другое, и пятое-десятое в придачу. В общем, сел я покакать, а насрал такую кучу! Заплыл в овес я здорово, остановился на семи штуках. Я посмотрел в его красные глаза, охуевшие от усталости и табачного дыма, которым чадила козья ножка, свернутая из газеты и набитая, по моему мнению, куриным говном, и понял, что Губан ничего не соображает, ему прет фарт, как случается раз в жизни, когда впервые садишься за карты. Играть с ним дальше – истинное коноебленье. На рабочей зоне у нас жила старая кобыла. Раньше она была при деле, а теперь – на заслуженном отдыхе. Зеки разъебали ее еще в бытность жеребенком и она каждое утро подходила к цеху и ржала, пока кто-нибудь не вдует. Чаще других это делал Губан. А мы скотину не ебем. Но умная мысля приходит опосля.
– Остановились, – сказал я, отодвигая от себя стиры.
– Расчет, – кривя в улыбке остатки губ, потребовал он и сразу отодвинулся, опасаясь, как бы я не всадил ему пику в брюхо. Бились мы в каптерке без свидетелей, кто останется живым, тот и расскажет, каким пидором оказался покойник. Громко и с нервными нотками Губан позвал: – Золик!
– Послезавтра получишь пять. Или все, но через месяц.