Страница:
Она морщит лобик и мне кажется, что слышу, как скрипит верхняя прямая извилина.
– Понравишься, – упрямо повторяет Иришкин и прижимается ко мне, давая понять, что выбор сделала.
Вечером я в третий раз посетил Ирин дом. Хотел и ее дверь открыть своим ключом (давно заготовил на всякий случай), но решил, что не поймут юмора, позвонил. Открыла Ира. На ней было длинное вечернее темно-бардовое платье без рукавов. Я как-то сказал ей, что не люблю женщин широкозадых в плечах. Накладные плечи для женщин придумали модельеры-пидоры (нормальный мужик такой хуйней не будет заниматься), которые хотят всех видеть мужеподобными. Для них самая красивая баба – это мужик. И духи поменяла, но выбрала из “горьких”, помня мои вкусы. Я оценил и то, и другое, поцеловав Иру в щеку. Она, стараясь не показать радости, приняла от меня охапку бордовых, под цвет платья, роз и поправила на мне галстук и пригладила пиджак на груди – дотронулась, подзарядилась моей энергией, чтобы справиться с мандражом. В ее жизни так мало приключений, что по малейшему поводу раскручивается на полную катушку. Пусть пожует отрицательные эмоции, потом, в постели, больше мне отдаст. Плохая для баб энергия хороша для мужчин и наоборот. Во время ебли мы обмениваемся отрицательными энергиями. И сейчас я просто так отстегнул ей чуток моей отрицательной, которой, уверен, нагружусь скоро от ее предка.
Мебель в их квартире ничем не отличалась от той, что я видел у Яценко. Такое впечатление, словно я ошибся этажом. Поджидали меня в гостинной. Ирин отец был все еще статен, правда, грива заиндевела. Лицо твердое, но какое-то слишком мужественное. Одет со вкусом, не классически, с оправданными отступлениями. Автор отступлений, как догадываюсь, – особа лет двадцати пяти из породы, как я называю, сосулек: грациозные, красивые, сверкающие на солнце, но холодные. Сексуальности ни на грамм. Что ебать такую, что хуй дрочить – никакой разницы. К таким тянутся пожилые мужики, уверенные, что рядом с ней заведутся, а если сплохуют – тоже не беда, потому что она не обидится, ебля ей – наказание. Сосульке нужна крыша повыше и похолоднее, чтобы висеть без дела и нарастать, слушая восхищенные возгласы прохожих. Крышу они стараются не замечать: прилипло к жопе что-то большое – потерплю, так и быть. Ирин отец, видимо, исчерпал лимит терпения Сосульки, не послала его на хуй только потому, что не подобрала более достойную крышу. Да, не позавидуешь ему, обе бабы бросают.
Сосулька посмотрела на меня двумя бледно-голубыми льдинками, спокойно, с полной уверенностью в быстрой победе. Поняв, что при такой мощности быстро не справится, начала увеличивать напряжение и вдруг выстрелила – словно плеснула мне в глаза по канистре соляной кислоты.
Я отбил удар и добавил от себя по канистре. Заебал не пробегал? Около меня потерся и тебя ебать поперся! Долбануло ее так сильно, что у Сосульки дернулась голова, а глаза зажмурились и четче обозначились морщинки у уголков. Сразу стало видно, что ей уже за тридцать. Хорошо сохранилась, потому что всю жизнь не поднимала ничего тяжелее хуя. Иришкин прочувствовала нашу дуэль, и если при ударе мачехи напряглась и как бы пропустила сквозь себя отлетевшие от меня осколки, то во время моей подачи, получив с десятую часть отправленного, вздрогнула и заулыбалась. Большому хую и рот рад. Она инстинктивно придвинулась ко мне и оказалась как бы за мной, чтобы не попасть под очередную подачу. Следующей не будет, поединок прекращен ввиду явного преимущества одной из сторон. А вот то, что Ира спряталась за меня, – хороший признак. Замужем – это замужем, не впереди и даже не рядом.
Сосулька оклемалась, открыла глаза. В ее взгляде было столько радостного удивления, что казалось, сейчас растает за несколько секунд. Я часто грелся под такими взглядами, принимаю их как должное. С такой покобелиться – святая обязанность. Зять тещу не отъебет – в рай не попадет. Иришкин наежилась, вот-вот бросится на мачеху. Одного мужчину приходилось делить, теперь на второго покушаются.
Понял ли ее папаша безмолвный диалог нашей троицы, который длился всего несколько секунд? Думаю, что нет. Но пялился на меня не просто как на будущего зятя. Такое впечатление, что сейчас наклонит голову и боднет. Рога у него, наверное, ветвистые. Никто не заставлял старого дурака жениться на молодой, красивой и продажной. Ира представила нас. Как зовут ее папаню я помнил. Мачеха назвалась сама:
– Эльвира.
– ...Арнольдовна, – добавила Ира, увеличивая дистанцию между мной и мачехой. Она сунула мне в руки высокую хрустальную вазу и позвала за собой: – Поможешь мне.
На кухне, чистой и холодной, как хозяйка, Иришкин подрезала стебли роз, чтобы были одной длины, и катила бочку на меня:
– Что ты уставился на нее?! Эта мерзавка только и умеет, что хвостом вертеть!
Я обнял ее сзади и поцеловал в шею. Наговорит гадостей на мачеху, а мне еще ебать ее. Ну, как в самый неподходящий момент вспомню какую-нибудь мерзость?! Не люблю кайф обламывать самому себе. Ира вместо шеи предложила свои губы, и когда почувствовала, что хуй встал, успокоилась и отпрянула. Мы зашли в ее комнату, где была поставлена на середину стола ваза с цветами и подправлена помада на губах. Пока она занималась этим, я внимательно оглядел комнату. Убрано, однако складывается впечатление легкого бардака. На стене над кроватью, очень уютной на вид, висела большая фотография. Сначала я подумал, что это Ира. Нет, такие прически были в моде лет пятнадцать назад. Странно, в моей памяти это лицо сохранилось другим. Я подошел – и фотография как бы наклонилась ко мне. Вырез платья отвис, открывая полушария больших сисек, пепельные пряди, загнутые на концах вовнутрь, двумя крыльями затенили лицо с сочными губами, которые произнесли:
– Моя мама. – Иришкин двумя руками обхватила мою руку и прижалась к ней грудью. – Она мне часто говорила, что кому-то кислицы снятся.
– И мне.
– Обе мамы правы? – игриво спросила она, неправильно поняв меня.
– И мне твояговорила, – произнес я. – И очень хотела поженить нас. Не получилось у нее с моим отцом, может, у детей получится.
– С твоим отцом?! – выхватила из всего услышанного Ира и отпрянула от меня, будто узнала, что мы брат и сестра.
– Они были любовниками. И погибли вместе в автокатастрофе.
– Моя мама любила папу! – с отчаянием заявила Ира. – Да, она погибла в автокатастрофе, она любила водить...
– Она не умела, точно так же боялась, как ты. За рулем был мой старик. Они спешили, чтобы успеть домой до возвращения из командировки твоего отца.
– Ты врешь! – истерично крикнула она. – Ты специально придумал! Из-за папы, чтобы очернить его!
Она обвиняла и не верила самой себе, с каждым словом все больше понимала, что я прав, но не хотела соглашаться с этим. Я разрушал какую-то ее детскую легенду, а это очень больно. Что ж, подождем. У баб эмоции быстро меняются на противоположные, а следом и выводы, планы, принципы...
– Значит, ты с самого начала знал, кто я? – вдруг выдала она.
– Нет. У Журавлева когда был, глянул в зачетку на фамилию и отчество и догнал.
– Знал! Ты все врешь! Тебе не я была нужна!
Иру явно перемкнуло на том, что она всего лишь дочка и сама по себе ничего не представляет. Чтобы распалиться посильнее, забыла, что ее предок уже никто. Хотя нет, она подкинула мне идею, как можно будет использовать ее папашу. Но это потом, а сейчас вылечим дочку. Есть такая книжка “Не пизди, малышка!”. Ира выкрикивает очередную порцию оскорблений в мой адрес, а я бью ее с правой и от всей души. Правда, всего лишь ладонью. Попиздела – и в клетку. Ирка улетает на кровать.
– Заткнись, дура, – не громко, но убедительно сказал я.
Она уткнулась в подушку и заревела. Как ебаться, так смеяться, как рожать, так плакать. Я отошел к окну, выходящему во двор. Там светило солнце, на дождь ни намека.
В комнату влетел папаша – я догадался по волне ненависти, которая шибанула мне в спину.
– Что случилось Ирочка?!.. Подлец, как ты смел?!
Последнее предназначалось мне и я обернулся, готовясь одернуть его без лишних телесных повреждений и свалить с этой хаты. Отревется – сама прибежит ко мне. Какой ни есть Енисей, а на хую веселей.
Пощечина, влепленная дочкой отцу, меня не удивила. Ведь так хотелось ответить на удар, а меня трогать нельзя: во-первых, еще раз дам; во-вторых, не муж, обижусь и уйду навсегда.
Еремин держался за щеку и охуело смотрел на дочь.
– Ты обманывал меня! Всю жизнь! Мама не умела водить машину! – напала она на отца. – Да? Говори!
– Да, – после паузы подтвердил он.
– И разбилась с любовником! Да?
– Да, – подтвердил он и опустил руку, словно предлагал ударить его еще раз.
– Какой же ты!.. – она не договорила, заревела с новой силой.
Пуповина рвется с болью.
В комнату зашла Сосулька. Она оценила обстановку и возрадовалась. Так и получается – хуй плачет, а пизда венчается. Эльвира посмотрела на меня ожидающе. Странно, однако мы с ней легко понимаем друг друга, такое впечатление, будто знакомы с детства. Видать, и у нее детство было не сладким. Я показал глазами на Еремина. Она взяла его под руку, увела из комнаты. Он шел так, будто в жопу хуй засунули и держат немного на весу, ноги едва касаются паркетного пола. На чужом хую можно добраться до рая, была бы жопа чужая.
Я подошел к Иришке, заставил подняться. Она доверительно уткнулась в мою грудь, продолжая захлебываться слезами. Теперь я для нее самый близкий, самый родной. Эта ли мысль или виновата разрядка после напряга, но я захотел ебаться так, как не хотел и перед первым разом. Я подобрал ее платье из плотной материи до живота, рывком сдернул мягкие, хлопчатобумажные трусики. Левой рукой я приподнял ее правую ногу и засадил торопливо, как дорвавшийся школьник. Ира вскрикнула и сильнее прижалась ко мне. Пизденка была сочная, будто заводил ее не меньше часа. Хуй сильно загибался и с нажимом проезжал по клитору, но входил не глубоко. Ничего, и маленький хуек в пизде королек. Ирины стоны сперва не очень отличались от всхлипов – то ли кайф ловит, то ли реветь продолжает. Впрочем, для баб это одно и то же. Потом разошлась, причем вышла на такую громкость, что папаша с мачехой должны слышать и в самой дальней комнате. Им, наверное, и посвящалось. В ответ в соседней комнате включили телевизор на полную громкость и я заодно узнал прогноз погоды на завтра. Представляю, как сейчас супруги Еремины корчатся от ревности.
Кончил так яростно, что струя должна была пробить все на своем пути и залить телевизор. Иришкин взвыла в последний раз и вцепилась зубами в мою шею – впервые за время нашего знакомства. Она сразу стала раза в три тяжелее. Я бы отпустил ее, но боялся пошевелиться, чтобы не упасть – настолько ослабел. Классная поза – и наебался, и натанцевался. Так и стояли, положив голову на плечо друг другу, как любят делать лошади.
Первое, что выдала Ира, оклемавшись:
– Придется платье менять.
– Как и положено светской львице – два раза за вечер.
– Почему как?! – Она потерлась битой щекой о мою бритую, стянула через голову обвафленное платье, завернулась в халат и пошла в ванную.
Я завалился на ее кровать. Она пахла по-девичьи, той необъяснимой гаммой ароматов, которые имеют юность, чистота, светлые мечты. Показалось, что я вернулся в детство, в те многокрасочные дни, когда все, в том числе и будущее, было прекрасно. Все это держалось на плечах моего старика, тогда еще живого. Он много сделал для меня. В этой квартире я тоже благодаря ему. У меня складывалось впечатление, что иду по намеченной им дороге. Скоро она кончится и придется прорываться по целине. Наверное, случится это, когда у меня родится сын. Если не раньше – такое у меня предчувствие.
Я думал Ире будет неудобно сидеть за одним столом с папаней. Хотя бы потому, что он слишком много услышал за последние полчаса. Я ошибся. Казалось, у нее больше нет отца, а мнение случайных свидетелей ее не колышет. Мы ебать того хотели, кто чужой нашей артели.
Стол был накрыт обычным набором, с каким я сталкивался не раз, когда заходил просто так к девицам на выданье. Стоит заглянуть к русской девушке, как ее родители начинают подыскивать варианты размена квартиры. Разница была в том, что вместо водки – коньяк, а вместо дешевого портвейна – “Черные глаза” и закуска была поаристократичнее и не в слишком большом количестве. Только плебс жрет без ума, а потом срет без памяти. Я по-хозяйски налил бабам вино, мужчинам – коньяк и сделал себе бутерброд с черной икрой. От икры кровь густеет и хуй толстеет.
– За здоровье молодых! – произнес я тост и выпил, ни с кем не чокнувшись. Пусть себе выебываются, а я проголодался.
Будущий тесть тоже хлопнул стопарь ни с кем не чокнувшись. Видать, для храбрости. Пожевав губу, наскочил боевито на меня:
– То-то мне твое лицо сразу показалось знакомым...
– Все говорят, что вылитый отец, – поддержал я.
– Доходили до меня слухи, что ты в тюрьме сидел, – произнес он тоном разоблачителя заговора.
Эльвира посмотрел на меня чуть по-другому. Без отрицательных эмоций, скорее, с интересом: как выкручусь?
– Это когда мать просила заступиться, а вы отомстили из-за отца? – наехал я в ответ. – В жизни всегда есть место преступлению. Я и в этом преуспел: вор в законе.
Титул произвел впечатление. Просто вор – быдло, в законе – уважаемый человек. Еремин собирался загрызнуть печеньем и передумал. Ему важна была реакция дочери на услышанное, а Иришкин трескала с аппетитом все подряд.
– Да, папин сыночек, – повторил будущий тесть любимые слова своей первой жены, не дождавшись от дочери той реакции, какую хотел.
– Одни воруют по-крупному, не боясь ответить перед законом, а другие – палку колбасы копченой или мешок картошки, – припомнил я услышанное в детстве.
Еремин побледнел. В его взгляде было столько напряжения, желания выведать, как много я знаю, что я не удержался и блефанул:
– Наследие отцов надо хранить. Все до страницы.
Он мне поверил и скукожился. Сосулька догадалась кое о чем. Ночью она устроит мужу допрос и узнает о нем много нового. Не думаю, что он станет выше в ее глазах. Зато Иришкин пребывала в счастливом поглощении пищи за себя и того парня, который рос в ее животе.
– Я теперь не у дел, – выдавил будущий тесть. Мол, дочку забрал, а больше тянуть с меня нечего, поэтому шантажа не боюсь.
Боишься! Еще и как! Если бы тогда, в молодости, нашел смелость ответить за свои делишки, прожил бы жизнь пусть и не такую сытую, но спокойную. А так – хуй соси, читай газету, прокурором будешь к лету! Ну, не прокурором, но директором я тебя сделаю.
– А у меня есть для вас работенка.
– Стар я уже для твоих дел.
Это он зря: воровству все возрасты покорны.
– Каких? – припер его.
Еремин не ответил, захрустел печеньем, стачивая резцами, как кролик. Нервничает, боится.
– Будете директором кооператива.
– Гробы делать, как Яценко?! – ехидно спросил он. – Ну, уж нет, увольте!
Так вот чем собирается заняться Яценко! Что ж, без работы не останется, мы поможем.
– Я похож на человека, который жмуриков шмонает?! – возмутился и я. – Будете скупать сверхплановую продукцию у заводов и продавать другим. Где и кому – вам подскажут.
– Пусть подсказчик сам и занимается, – отбрыкнулся тесть.
– Со знакомым человеком директора быстрее договорятся.
– Зиц-председатель потребовался?
– Зачем подставлять родственника?! Жена мне такое не простит! – сказал я и посмотрел на Эльвиру.
Эта стерва уже просчитала, сколько выгоды светит новая должность мужа. Всем ясно, что старая система рушится, и кто успеет сейчас отхватить кусок пожирнее, тот и будет боговать в дальнейшем. Жена тебе покажет, Колька, от пизды до жопы сколько! Согласишься и в зиц-председатели.
Затем я сообщил ему, что через три дня улетаю с Ирой в Ялту, а когда вернемся, сварганим свадьбу. В узком кругу – мне лишний шум ни к чему и так все время в центре внимания.
– Меня, значит, не спрашиваете?! – недовольно буркнул Еремин.
– Мы бы спросили, но внук на подходе, он ждать не будет, – выдал я ему напоследок. – Да, Ира?
– Да, – с вызовом заявила она и посмотрела надменно сначала на мачеху, а уже потом на отца.
На этом мы разошлись по спальням. Там Иришкин устроила мне допрос, потому что я не до конца вышиб из красивой головки глупые идеи.
– Ты правда не знал, что мой папа?..
– Твой старик у моего шестеркой был, поняла? Теперь у меня будет.
– Ты не обманываешь?
Я зацепил ноготь большого пальца за верхний зуб, щелкнул и побожился с задором малолетки:
– В рот меня ебать, сукой буду по-ростовски, блядью буду по-московски, пайку хавать, век страдать, хуй у пидора сосать и свободы не видать!
Клятва произвела впечатление. Ира не знает, что божба канает только между ворами, а фраера для того и существуют, чтобы их наебывали. То ли заподозрив, то ли по инерции, она спросила:
– Точно?
Точно: хуй стоит, но не прочно.
– Понравишься, – упрямо повторяет Иришкин и прижимается ко мне, давая понять, что выбор сделала.
Вечером я в третий раз посетил Ирин дом. Хотел и ее дверь открыть своим ключом (давно заготовил на всякий случай), но решил, что не поймут юмора, позвонил. Открыла Ира. На ней было длинное вечернее темно-бардовое платье без рукавов. Я как-то сказал ей, что не люблю женщин широкозадых в плечах. Накладные плечи для женщин придумали модельеры-пидоры (нормальный мужик такой хуйней не будет заниматься), которые хотят всех видеть мужеподобными. Для них самая красивая баба – это мужик. И духи поменяла, но выбрала из “горьких”, помня мои вкусы. Я оценил и то, и другое, поцеловав Иру в щеку. Она, стараясь не показать радости, приняла от меня охапку бордовых, под цвет платья, роз и поправила на мне галстук и пригладила пиджак на груди – дотронулась, подзарядилась моей энергией, чтобы справиться с мандражом. В ее жизни так мало приключений, что по малейшему поводу раскручивается на полную катушку. Пусть пожует отрицательные эмоции, потом, в постели, больше мне отдаст. Плохая для баб энергия хороша для мужчин и наоборот. Во время ебли мы обмениваемся отрицательными энергиями. И сейчас я просто так отстегнул ей чуток моей отрицательной, которой, уверен, нагружусь скоро от ее предка.
Мебель в их квартире ничем не отличалась от той, что я видел у Яценко. Такое впечатление, словно я ошибся этажом. Поджидали меня в гостинной. Ирин отец был все еще статен, правда, грива заиндевела. Лицо твердое, но какое-то слишком мужественное. Одет со вкусом, не классически, с оправданными отступлениями. Автор отступлений, как догадываюсь, – особа лет двадцати пяти из породы, как я называю, сосулек: грациозные, красивые, сверкающие на солнце, но холодные. Сексуальности ни на грамм. Что ебать такую, что хуй дрочить – никакой разницы. К таким тянутся пожилые мужики, уверенные, что рядом с ней заведутся, а если сплохуют – тоже не беда, потому что она не обидится, ебля ей – наказание. Сосульке нужна крыша повыше и похолоднее, чтобы висеть без дела и нарастать, слушая восхищенные возгласы прохожих. Крышу они стараются не замечать: прилипло к жопе что-то большое – потерплю, так и быть. Ирин отец, видимо, исчерпал лимит терпения Сосульки, не послала его на хуй только потому, что не подобрала более достойную крышу. Да, не позавидуешь ему, обе бабы бросают.
Сосулька посмотрела на меня двумя бледно-голубыми льдинками, спокойно, с полной уверенностью в быстрой победе. Поняв, что при такой мощности быстро не справится, начала увеличивать напряжение и вдруг выстрелила – словно плеснула мне в глаза по канистре соляной кислоты.
Я отбил удар и добавил от себя по канистре. Заебал не пробегал? Около меня потерся и тебя ебать поперся! Долбануло ее так сильно, что у Сосульки дернулась голова, а глаза зажмурились и четче обозначились морщинки у уголков. Сразу стало видно, что ей уже за тридцать. Хорошо сохранилась, потому что всю жизнь не поднимала ничего тяжелее хуя. Иришкин прочувствовала нашу дуэль, и если при ударе мачехи напряглась и как бы пропустила сквозь себя отлетевшие от меня осколки, то во время моей подачи, получив с десятую часть отправленного, вздрогнула и заулыбалась. Большому хую и рот рад. Она инстинктивно придвинулась ко мне и оказалась как бы за мной, чтобы не попасть под очередную подачу. Следующей не будет, поединок прекращен ввиду явного преимущества одной из сторон. А вот то, что Ира спряталась за меня, – хороший признак. Замужем – это замужем, не впереди и даже не рядом.
Сосулька оклемалась, открыла глаза. В ее взгляде было столько радостного удивления, что казалось, сейчас растает за несколько секунд. Я часто грелся под такими взглядами, принимаю их как должное. С такой покобелиться – святая обязанность. Зять тещу не отъебет – в рай не попадет. Иришкин наежилась, вот-вот бросится на мачеху. Одного мужчину приходилось делить, теперь на второго покушаются.
Понял ли ее папаша безмолвный диалог нашей троицы, который длился всего несколько секунд? Думаю, что нет. Но пялился на меня не просто как на будущего зятя. Такое впечатление, что сейчас наклонит голову и боднет. Рога у него, наверное, ветвистые. Никто не заставлял старого дурака жениться на молодой, красивой и продажной. Ира представила нас. Как зовут ее папаню я помнил. Мачеха назвалась сама:
– Эльвира.
– ...Арнольдовна, – добавила Ира, увеличивая дистанцию между мной и мачехой. Она сунула мне в руки высокую хрустальную вазу и позвала за собой: – Поможешь мне.
На кухне, чистой и холодной, как хозяйка, Иришкин подрезала стебли роз, чтобы были одной длины, и катила бочку на меня:
– Что ты уставился на нее?! Эта мерзавка только и умеет, что хвостом вертеть!
Я обнял ее сзади и поцеловал в шею. Наговорит гадостей на мачеху, а мне еще ебать ее. Ну, как в самый неподходящий момент вспомню какую-нибудь мерзость?! Не люблю кайф обламывать самому себе. Ира вместо шеи предложила свои губы, и когда почувствовала, что хуй встал, успокоилась и отпрянула. Мы зашли в ее комнату, где была поставлена на середину стола ваза с цветами и подправлена помада на губах. Пока она занималась этим, я внимательно оглядел комнату. Убрано, однако складывается впечатление легкого бардака. На стене над кроватью, очень уютной на вид, висела большая фотография. Сначала я подумал, что это Ира. Нет, такие прически были в моде лет пятнадцать назад. Странно, в моей памяти это лицо сохранилось другим. Я подошел – и фотография как бы наклонилась ко мне. Вырез платья отвис, открывая полушария больших сисек, пепельные пряди, загнутые на концах вовнутрь, двумя крыльями затенили лицо с сочными губами, которые произнесли:
– Моя мама. – Иришкин двумя руками обхватила мою руку и прижалась к ней грудью. – Она мне часто говорила, что кому-то кислицы снятся.
– И мне.
– Обе мамы правы? – игриво спросила она, неправильно поняв меня.
– И мне твояговорила, – произнес я. – И очень хотела поженить нас. Не получилось у нее с моим отцом, может, у детей получится.
– С твоим отцом?! – выхватила из всего услышанного Ира и отпрянула от меня, будто узнала, что мы брат и сестра.
– Они были любовниками. И погибли вместе в автокатастрофе.
– Моя мама любила папу! – с отчаянием заявила Ира. – Да, она погибла в автокатастрофе, она любила водить...
– Она не умела, точно так же боялась, как ты. За рулем был мой старик. Они спешили, чтобы успеть домой до возвращения из командировки твоего отца.
– Ты врешь! – истерично крикнула она. – Ты специально придумал! Из-за папы, чтобы очернить его!
Она обвиняла и не верила самой себе, с каждым словом все больше понимала, что я прав, но не хотела соглашаться с этим. Я разрушал какую-то ее детскую легенду, а это очень больно. Что ж, подождем. У баб эмоции быстро меняются на противоположные, а следом и выводы, планы, принципы...
– Значит, ты с самого начала знал, кто я? – вдруг выдала она.
– Нет. У Журавлева когда был, глянул в зачетку на фамилию и отчество и догнал.
– Знал! Ты все врешь! Тебе не я была нужна!
Иру явно перемкнуло на том, что она всего лишь дочка и сама по себе ничего не представляет. Чтобы распалиться посильнее, забыла, что ее предок уже никто. Хотя нет, она подкинула мне идею, как можно будет использовать ее папашу. Но это потом, а сейчас вылечим дочку. Есть такая книжка “Не пизди, малышка!”. Ира выкрикивает очередную порцию оскорблений в мой адрес, а я бью ее с правой и от всей души. Правда, всего лишь ладонью. Попиздела – и в клетку. Ирка улетает на кровать.
– Заткнись, дура, – не громко, но убедительно сказал я.
Она уткнулась в подушку и заревела. Как ебаться, так смеяться, как рожать, так плакать. Я отошел к окну, выходящему во двор. Там светило солнце, на дождь ни намека.
В комнату влетел папаша – я догадался по волне ненависти, которая шибанула мне в спину.
– Что случилось Ирочка?!.. Подлец, как ты смел?!
Последнее предназначалось мне и я обернулся, готовясь одернуть его без лишних телесных повреждений и свалить с этой хаты. Отревется – сама прибежит ко мне. Какой ни есть Енисей, а на хую веселей.
Пощечина, влепленная дочкой отцу, меня не удивила. Ведь так хотелось ответить на удар, а меня трогать нельзя: во-первых, еще раз дам; во-вторых, не муж, обижусь и уйду навсегда.
Еремин держался за щеку и охуело смотрел на дочь.
– Ты обманывал меня! Всю жизнь! Мама не умела водить машину! – напала она на отца. – Да? Говори!
– Да, – после паузы подтвердил он.
– И разбилась с любовником! Да?
– Да, – подтвердил он и опустил руку, словно предлагал ударить его еще раз.
– Какой же ты!.. – она не договорила, заревела с новой силой.
Пуповина рвется с болью.
В комнату зашла Сосулька. Она оценила обстановку и возрадовалась. Так и получается – хуй плачет, а пизда венчается. Эльвира посмотрела на меня ожидающе. Странно, однако мы с ней легко понимаем друг друга, такое впечатление, будто знакомы с детства. Видать, и у нее детство было не сладким. Я показал глазами на Еремина. Она взяла его под руку, увела из комнаты. Он шел так, будто в жопу хуй засунули и держат немного на весу, ноги едва касаются паркетного пола. На чужом хую можно добраться до рая, была бы жопа чужая.
Я подошел к Иришке, заставил подняться. Она доверительно уткнулась в мою грудь, продолжая захлебываться слезами. Теперь я для нее самый близкий, самый родной. Эта ли мысль или виновата разрядка после напряга, но я захотел ебаться так, как не хотел и перед первым разом. Я подобрал ее платье из плотной материи до живота, рывком сдернул мягкие, хлопчатобумажные трусики. Левой рукой я приподнял ее правую ногу и засадил торопливо, как дорвавшийся школьник. Ира вскрикнула и сильнее прижалась ко мне. Пизденка была сочная, будто заводил ее не меньше часа. Хуй сильно загибался и с нажимом проезжал по клитору, но входил не глубоко. Ничего, и маленький хуек в пизде королек. Ирины стоны сперва не очень отличались от всхлипов – то ли кайф ловит, то ли реветь продолжает. Впрочем, для баб это одно и то же. Потом разошлась, причем вышла на такую громкость, что папаша с мачехой должны слышать и в самой дальней комнате. Им, наверное, и посвящалось. В ответ в соседней комнате включили телевизор на полную громкость и я заодно узнал прогноз погоды на завтра. Представляю, как сейчас супруги Еремины корчатся от ревности.
Кончил так яростно, что струя должна была пробить все на своем пути и залить телевизор. Иришкин взвыла в последний раз и вцепилась зубами в мою шею – впервые за время нашего знакомства. Она сразу стала раза в три тяжелее. Я бы отпустил ее, но боялся пошевелиться, чтобы не упасть – настолько ослабел. Классная поза – и наебался, и натанцевался. Так и стояли, положив голову на плечо друг другу, как любят делать лошади.
Первое, что выдала Ира, оклемавшись:
– Придется платье менять.
– Как и положено светской львице – два раза за вечер.
– Почему как?! – Она потерлась битой щекой о мою бритую, стянула через голову обвафленное платье, завернулась в халат и пошла в ванную.
Я завалился на ее кровать. Она пахла по-девичьи, той необъяснимой гаммой ароматов, которые имеют юность, чистота, светлые мечты. Показалось, что я вернулся в детство, в те многокрасочные дни, когда все, в том числе и будущее, было прекрасно. Все это держалось на плечах моего старика, тогда еще живого. Он много сделал для меня. В этой квартире я тоже благодаря ему. У меня складывалось впечатление, что иду по намеченной им дороге. Скоро она кончится и придется прорываться по целине. Наверное, случится это, когда у меня родится сын. Если не раньше – такое у меня предчувствие.
Я думал Ире будет неудобно сидеть за одним столом с папаней. Хотя бы потому, что он слишком много услышал за последние полчаса. Я ошибся. Казалось, у нее больше нет отца, а мнение случайных свидетелей ее не колышет. Мы ебать того хотели, кто чужой нашей артели.
Стол был накрыт обычным набором, с каким я сталкивался не раз, когда заходил просто так к девицам на выданье. Стоит заглянуть к русской девушке, как ее родители начинают подыскивать варианты размена квартиры. Разница была в том, что вместо водки – коньяк, а вместо дешевого портвейна – “Черные глаза” и закуска была поаристократичнее и не в слишком большом количестве. Только плебс жрет без ума, а потом срет без памяти. Я по-хозяйски налил бабам вино, мужчинам – коньяк и сделал себе бутерброд с черной икрой. От икры кровь густеет и хуй толстеет.
– За здоровье молодых! – произнес я тост и выпил, ни с кем не чокнувшись. Пусть себе выебываются, а я проголодался.
Будущий тесть тоже хлопнул стопарь ни с кем не чокнувшись. Видать, для храбрости. Пожевав губу, наскочил боевито на меня:
– То-то мне твое лицо сразу показалось знакомым...
– Все говорят, что вылитый отец, – поддержал я.
– Доходили до меня слухи, что ты в тюрьме сидел, – произнес он тоном разоблачителя заговора.
Эльвира посмотрел на меня чуть по-другому. Без отрицательных эмоций, скорее, с интересом: как выкручусь?
– Это когда мать просила заступиться, а вы отомстили из-за отца? – наехал я в ответ. – В жизни всегда есть место преступлению. Я и в этом преуспел: вор в законе.
Титул произвел впечатление. Просто вор – быдло, в законе – уважаемый человек. Еремин собирался загрызнуть печеньем и передумал. Ему важна была реакция дочери на услышанное, а Иришкин трескала с аппетитом все подряд.
– Да, папин сыночек, – повторил будущий тесть любимые слова своей первой жены, не дождавшись от дочери той реакции, какую хотел.
– Одни воруют по-крупному, не боясь ответить перед законом, а другие – палку колбасы копченой или мешок картошки, – припомнил я услышанное в детстве.
Еремин побледнел. В его взгляде было столько напряжения, желания выведать, как много я знаю, что я не удержался и блефанул:
– Наследие отцов надо хранить. Все до страницы.
Он мне поверил и скукожился. Сосулька догадалась кое о чем. Ночью она устроит мужу допрос и узнает о нем много нового. Не думаю, что он станет выше в ее глазах. Зато Иришкин пребывала в счастливом поглощении пищи за себя и того парня, который рос в ее животе.
– Я теперь не у дел, – выдавил будущий тесть. Мол, дочку забрал, а больше тянуть с меня нечего, поэтому шантажа не боюсь.
Боишься! Еще и как! Если бы тогда, в молодости, нашел смелость ответить за свои делишки, прожил бы жизнь пусть и не такую сытую, но спокойную. А так – хуй соси, читай газету, прокурором будешь к лету! Ну, не прокурором, но директором я тебя сделаю.
– А у меня есть для вас работенка.
– Стар я уже для твоих дел.
Это он зря: воровству все возрасты покорны.
– Каких? – припер его.
Еремин не ответил, захрустел печеньем, стачивая резцами, как кролик. Нервничает, боится.
– Будете директором кооператива.
– Гробы делать, как Яценко?! – ехидно спросил он. – Ну, уж нет, увольте!
Так вот чем собирается заняться Яценко! Что ж, без работы не останется, мы поможем.
– Я похож на человека, который жмуриков шмонает?! – возмутился и я. – Будете скупать сверхплановую продукцию у заводов и продавать другим. Где и кому – вам подскажут.
– Пусть подсказчик сам и занимается, – отбрыкнулся тесть.
– Со знакомым человеком директора быстрее договорятся.
– Зиц-председатель потребовался?
– Зачем подставлять родственника?! Жена мне такое не простит! – сказал я и посмотрел на Эльвиру.
Эта стерва уже просчитала, сколько выгоды светит новая должность мужа. Всем ясно, что старая система рушится, и кто успеет сейчас отхватить кусок пожирнее, тот и будет боговать в дальнейшем. Жена тебе покажет, Колька, от пизды до жопы сколько! Согласишься и в зиц-председатели.
Затем я сообщил ему, что через три дня улетаю с Ирой в Ялту, а когда вернемся, сварганим свадьбу. В узком кругу – мне лишний шум ни к чему и так все время в центре внимания.
– Меня, значит, не спрашиваете?! – недовольно буркнул Еремин.
– Мы бы спросили, но внук на подходе, он ждать не будет, – выдал я ему напоследок. – Да, Ира?
– Да, – с вызовом заявила она и посмотрела надменно сначала на мачеху, а уже потом на отца.
На этом мы разошлись по спальням. Там Иришкин устроила мне допрос, потому что я не до конца вышиб из красивой головки глупые идеи.
– Ты правда не знал, что мой папа?..
– Твой старик у моего шестеркой был, поняла? Теперь у меня будет.
– Ты не обманываешь?
Я зацепил ноготь большого пальца за верхний зуб, щелкнул и побожился с задором малолетки:
– В рот меня ебать, сукой буду по-ростовски, блядью буду по-московски, пайку хавать, век страдать, хуй у пидора сосать и свободы не видать!
Клятва произвела впечатление. Ира не знает, что божба канает только между ворами, а фраера для того и существуют, чтобы их наебывали. То ли заподозрив, то ли по инерции, она спросила:
– Точно?
Точно: хуй стоит, но не прочно.
В каютах первоклассных
Садко – желанный гость,
В гондонах дырки делает
И вешает на гвоздь.
Тюрьма по-своему хороша. Во-первых, никаких забот о хлебе насущном. В положенное время дадут тебе положенную пайку. Пусть и не лучшего качества, но с голоду не умрешь. Во-вторых, общение. На воле людишки попрятались по норам, ближе телевизора друга нет. А в камере только и занятия – пиздунца заправлять. Собеседники бывалые, есть чем удивить и развеселить. Русского человека хлебом не корми, дай попиздеть. Изображай интерес – и тебе будут вешать сутки напролет, расскажут все о себе и не только. Отсюда и ненависть к стукачам. Хороший стукач – стукач на хую или на пике. Всех остальных – в пизду на переделку.
В камере нас было пятеро, все рэцэдэ, у каждого, кроме меня, больше трех ходок: два вора в законе – грузин Биджо и русский Майдан, два стремящихся – я и Шпак – и пидор Виталик Пуханов по кличке Цыпа. Последний обстирывал нас, поддерживал чистоту и олицетворял презренную половину человечества. Особенно классно он отсасывал, на себе натренировался. Позвоночник у него был гибкий, а хуй – длинный, многие мужики позавидовали бы. Но милостивый бог дает гондоны тому, у кого хуй не стоит. Место его было у параши под шатром из простыни, чтобы видом своим пидорастическим не портил нам настроение. Выбираться из-под шатра он мог лишь получив разрешение. Я понимаю, почему не завязывают воры, им и на зоне нехуево живется, а вот почему туда возвращаются пидоры – большой-большой секрет. Видимо, им без унижений жизнь не в жизнь.
Шестыми в нашей камере, как и положено под этой цифрой, появлялись наседки. Подсылали их к Биджо, который ушел в глухую несознанку, а доказательств не хватало. Но проболтаться грузину было трудно хотя бы потому, что говорил мало. Спокойный, с рано поседевшей рыжеватой шевелюрой, он был больше похож на строгого директора школы. Биджо сначала наблюдал за мной с настороженностью. Нравился я ему и он боялся нарваться на суку. Я больше, чем он, был не похож на вора. И в тоже время за мной числились две красивые легенды, которые зеки любят.
– Действительно проиграл сто тысяч на зоне? – спросил он, внимательно глядя мне в глаза своими карими и как бы подернутыми пеленой.
– Не сто, поменьше, – ответил я правдиво, – братва округлила для ровного счета.
Перекинулись мы с ним в карты, убедился, что я катала толковый, что крупный проигрыш – именно тот случай, когда фортуна повернулась жопой да еще с зашитым очком. Попили и водочки, проверил, что я, в отличии от Майдана и Шпака, меру знаю. Убедился он, что деньги ко мне липнут, даже в крытой их у меня было столько, что житуха для всех четверых не отличалась от отдыха в пансионате средней руки. И полетели на волю и по зонам малявы: достоин ли?
Со Шпаком и Майданом мы встречались раньше. С первым – когда поднялся с малолетки на взросляк. Он несколько раз просил меня рассказать, как я вьебенил Рамазана, и крякал от удовольствия, будто сам расправился со своим бывшим отрядным. С Майданом мы почти год топтали одну зону во время моей второй ходки. Я щедро отстегивал в общак – считай, Майдану, так что недоразумений с ним не было. Он даже предложил покорешевать. В пизду таких друзей, я сам себе товарищ. Вслух, конечно, не сказал, но и особой радости не проявил. Остались мы с ним в режиме добрососедства – когда требуешь, чтобы сосед был добрее тебя.
Я знаком со многими ворами. Большинство, действительно, заслуживают этого звания, но с некоторыми я бы не сел срать на одном гектаре. Еще есть такие, как Майдан: вроде бы вор, в рамках держится, но время от времени, особенно по пьянке, как отмочит что-нибудь эдакое, за что просто блатного давно бы опустили. Вором он стал потому, что пацан свой, вырос в воровской семье, с двумя ворами с детства знаком, один из них женат на его сестре. Родственные связи в нашей стране всегда были на первом месте, особенно у номенклатуры. Да и процесс коронации ничем не отличается от приема в партноменклатуру. Люди ленивы, привыкли двигаться по нахоженным тропам.
Однажды вечером отстегнул я попкарям и они привели к нам еще одного вора, кореша Биджо, тоже грузина, Лакобу, а Цыпу отправили в его камеру, чтобы тамошних пацанов развлек и не услышал лишнего. За знатно накрытым столом, под водочку из грелки, притараненную теми же попкарями, поболтал Биджо с Лакобой, повспоминали молодость, обсудили, кому какой срок светит и где будут тянуть, и заодно решили, что уж кому-кому, а мне сама совково-лагерная система судила быть вором в законе. Поддавший Майдан, который считал, что я слишком хорош для такого звания, расчувствовался, пустил слюну и полез целоваться, поздравляя. Единственный, кто был печален, – Шпак. Он надеялся, что и его коронуют. Перед тем, как блатовать, научись-ка хуй сосать. Чего-то в нем не хватало, может, куража. Биджо сказал: “Подождем” и оказался прав. На зоне Шпак попал в заигранные, потом загасился и в конце концов ссучился. За что и поплатился жизнью.
Капусту на красивую жизнь в крытой подгонял мне следак. Носил он фельетоновскую фамилию Сидоров, звали Евгений Юрьевич. Наверное, из-за фамилии мужик он был толковый, сговорчивый. Он успел переболеть романтизмом своей профессии, понял, что честным путем ничего в жизни не добьется. Разложил он передо мной вещественные доказательства, дал почитать показания свидетелей, которых набралось на два десятка хат из сотни поставленных мной, и предложил меняться. Обычно у мусоров обмен такой – он мне хуй в рот, а я ему язык в жопу. Сидоров предложил сыграть почти на равных. Я беру на себя несколько его тухляков, а он договаривается с судьей на минимальный срок. Вор обязан брать на себя чужие дела, чтобы коллеги дольше погуляли на воле. Кстати, следак уже на следующий день знал, что я коронован.
– Поздравляю! – искренне сказал он, разминая пальцами помятое после пьянки рыло с широченной пиздой под носом.
– Откуда узнал?
– От верблюда.
А верблядь зовут Цыпа. Он утром вытащил парашу и вернулся с пучком сигарет. Нам сказал, что получил курево от сокамерников Лакобы. Шпак забрал их, пожелав взамен: “Хуй, завернутый в газету, вам заменит сигарету, а в платок – целый блок!”
– Такое дело надо отметить, – устав бороться с похмельем, сказал Сидоров и достал из сейфа чекушку шмурдяка, желтоватого, наверное, конфискованного. Меня не угощал, знал, что я такую отраву не пью, тем более, с мусором.
– Бедно живешь, начальник.
– Хочешь взятку предложить?
– Было бы за что, предложил бы, – ответил я. – Мыслишка есть у меня одна, как нам обоим пару копеек срубить.
– Ну и? – поинтересовался следак, выпив и закусив ржаным сухарем.
– Дважды брал я одну хату, а хозяева ни разу не заявили...
– Чья хата? – в глазах следака загорелись огоньки, может быть, профессионального интереса, может быть, самогон вставил.
– Завмага одного. Ты его вызываешь, даешь почитать мои показания. Он будет отказываться, ты – наседать, но не слишком резво. Он догадается и отстегнет. А ты вспомнишь обо мне.
– Хитер! – произнес мусор, поглаживая пизду под носом. – Знаешь, как это называется?
– Умением вертеться, если не попался, – сказал я. – Вознаеби ближнего своего, ибо ближний вознаебет тебя и возрадуется!
– Подумаем, – сказал он и передал мне бабки, притараненные Шлемой.
Думал он с неделю. И дело пошло. Говорят, что одну корову два раза не ебут. Быка разве. Такого, как попавший в наши лапы завмаг. Вместе с Сидоровым я выебал его в третий раз. Следаку понравилось. Особенно веселило его, как на очной ставке я перечислял, что вынес с хаты, а хозяин отказывался, потому что не мог он иметь все это на скромную зарплату. Калуга Орла три года ебла, если бы не Тула, еще бы вдула. За Тулу проканал начальник жэка, у которого я когда-то одного рыжья вынес штук на десять. С нами делиться он побоялся, попросил помощи у знакомого судьи. Тот вызвал следака, потолковал. Хуй, пизда из одного гнезда, где сойдутся, там и поебутся. Наебли они себе улучшение квартирного вопроса. Следак получил трешку в новом доме. И на этом остановился. Да и мне к тому времени надоело в крытой. Биджо, Майдан и Шпак ушли по этапу, в камере появился новый народ, какой-то мутный.
Судил меня тот самый защитник начальника жэка. Он бы дал мне еще меньше, но уж слишком подозрительно было бы.
В камере нас было пятеро, все рэцэдэ, у каждого, кроме меня, больше трех ходок: два вора в законе – грузин Биджо и русский Майдан, два стремящихся – я и Шпак – и пидор Виталик Пуханов по кличке Цыпа. Последний обстирывал нас, поддерживал чистоту и олицетворял презренную половину человечества. Особенно классно он отсасывал, на себе натренировался. Позвоночник у него был гибкий, а хуй – длинный, многие мужики позавидовали бы. Но милостивый бог дает гондоны тому, у кого хуй не стоит. Место его было у параши под шатром из простыни, чтобы видом своим пидорастическим не портил нам настроение. Выбираться из-под шатра он мог лишь получив разрешение. Я понимаю, почему не завязывают воры, им и на зоне нехуево живется, а вот почему туда возвращаются пидоры – большой-большой секрет. Видимо, им без унижений жизнь не в жизнь.
Шестыми в нашей камере, как и положено под этой цифрой, появлялись наседки. Подсылали их к Биджо, который ушел в глухую несознанку, а доказательств не хватало. Но проболтаться грузину было трудно хотя бы потому, что говорил мало. Спокойный, с рано поседевшей рыжеватой шевелюрой, он был больше похож на строгого директора школы. Биджо сначала наблюдал за мной с настороженностью. Нравился я ему и он боялся нарваться на суку. Я больше, чем он, был не похож на вора. И в тоже время за мной числились две красивые легенды, которые зеки любят.
– Действительно проиграл сто тысяч на зоне? – спросил он, внимательно глядя мне в глаза своими карими и как бы подернутыми пеленой.
– Не сто, поменьше, – ответил я правдиво, – братва округлила для ровного счета.
Перекинулись мы с ним в карты, убедился, что я катала толковый, что крупный проигрыш – именно тот случай, когда фортуна повернулась жопой да еще с зашитым очком. Попили и водочки, проверил, что я, в отличии от Майдана и Шпака, меру знаю. Убедился он, что деньги ко мне липнут, даже в крытой их у меня было столько, что житуха для всех четверых не отличалась от отдыха в пансионате средней руки. И полетели на волю и по зонам малявы: достоин ли?
Со Шпаком и Майданом мы встречались раньше. С первым – когда поднялся с малолетки на взросляк. Он несколько раз просил меня рассказать, как я вьебенил Рамазана, и крякал от удовольствия, будто сам расправился со своим бывшим отрядным. С Майданом мы почти год топтали одну зону во время моей второй ходки. Я щедро отстегивал в общак – считай, Майдану, так что недоразумений с ним не было. Он даже предложил покорешевать. В пизду таких друзей, я сам себе товарищ. Вслух, конечно, не сказал, но и особой радости не проявил. Остались мы с ним в режиме добрососедства – когда требуешь, чтобы сосед был добрее тебя.
Я знаком со многими ворами. Большинство, действительно, заслуживают этого звания, но с некоторыми я бы не сел срать на одном гектаре. Еще есть такие, как Майдан: вроде бы вор, в рамках держится, но время от времени, особенно по пьянке, как отмочит что-нибудь эдакое, за что просто блатного давно бы опустили. Вором он стал потому, что пацан свой, вырос в воровской семье, с двумя ворами с детства знаком, один из них женат на его сестре. Родственные связи в нашей стране всегда были на первом месте, особенно у номенклатуры. Да и процесс коронации ничем не отличается от приема в партноменклатуру. Люди ленивы, привыкли двигаться по нахоженным тропам.
Однажды вечером отстегнул я попкарям и они привели к нам еще одного вора, кореша Биджо, тоже грузина, Лакобу, а Цыпу отправили в его камеру, чтобы тамошних пацанов развлек и не услышал лишнего. За знатно накрытым столом, под водочку из грелки, притараненную теми же попкарями, поболтал Биджо с Лакобой, повспоминали молодость, обсудили, кому какой срок светит и где будут тянуть, и заодно решили, что уж кому-кому, а мне сама совково-лагерная система судила быть вором в законе. Поддавший Майдан, который считал, что я слишком хорош для такого звания, расчувствовался, пустил слюну и полез целоваться, поздравляя. Единственный, кто был печален, – Шпак. Он надеялся, что и его коронуют. Перед тем, как блатовать, научись-ка хуй сосать. Чего-то в нем не хватало, может, куража. Биджо сказал: “Подождем” и оказался прав. На зоне Шпак попал в заигранные, потом загасился и в конце концов ссучился. За что и поплатился жизнью.
Капусту на красивую жизнь в крытой подгонял мне следак. Носил он фельетоновскую фамилию Сидоров, звали Евгений Юрьевич. Наверное, из-за фамилии мужик он был толковый, сговорчивый. Он успел переболеть романтизмом своей профессии, понял, что честным путем ничего в жизни не добьется. Разложил он передо мной вещественные доказательства, дал почитать показания свидетелей, которых набралось на два десятка хат из сотни поставленных мной, и предложил меняться. Обычно у мусоров обмен такой – он мне хуй в рот, а я ему язык в жопу. Сидоров предложил сыграть почти на равных. Я беру на себя несколько его тухляков, а он договаривается с судьей на минимальный срок. Вор обязан брать на себя чужие дела, чтобы коллеги дольше погуляли на воле. Кстати, следак уже на следующий день знал, что я коронован.
– Поздравляю! – искренне сказал он, разминая пальцами помятое после пьянки рыло с широченной пиздой под носом.
– Откуда узнал?
– От верблюда.
А верблядь зовут Цыпа. Он утром вытащил парашу и вернулся с пучком сигарет. Нам сказал, что получил курево от сокамерников Лакобы. Шпак забрал их, пожелав взамен: “Хуй, завернутый в газету, вам заменит сигарету, а в платок – целый блок!”
– Такое дело надо отметить, – устав бороться с похмельем, сказал Сидоров и достал из сейфа чекушку шмурдяка, желтоватого, наверное, конфискованного. Меня не угощал, знал, что я такую отраву не пью, тем более, с мусором.
– Бедно живешь, начальник.
– Хочешь взятку предложить?
– Было бы за что, предложил бы, – ответил я. – Мыслишка есть у меня одна, как нам обоим пару копеек срубить.
– Ну и? – поинтересовался следак, выпив и закусив ржаным сухарем.
– Дважды брал я одну хату, а хозяева ни разу не заявили...
– Чья хата? – в глазах следака загорелись огоньки, может быть, профессионального интереса, может быть, самогон вставил.
– Завмага одного. Ты его вызываешь, даешь почитать мои показания. Он будет отказываться, ты – наседать, но не слишком резво. Он догадается и отстегнет. А ты вспомнишь обо мне.
– Хитер! – произнес мусор, поглаживая пизду под носом. – Знаешь, как это называется?
– Умением вертеться, если не попался, – сказал я. – Вознаеби ближнего своего, ибо ближний вознаебет тебя и возрадуется!
– Подумаем, – сказал он и передал мне бабки, притараненные Шлемой.
Думал он с неделю. И дело пошло. Говорят, что одну корову два раза не ебут. Быка разве. Такого, как попавший в наши лапы завмаг. Вместе с Сидоровым я выебал его в третий раз. Следаку понравилось. Особенно веселило его, как на очной ставке я перечислял, что вынес с хаты, а хозяин отказывался, потому что не мог он иметь все это на скромную зарплату. Калуга Орла три года ебла, если бы не Тула, еще бы вдула. За Тулу проканал начальник жэка, у которого я когда-то одного рыжья вынес штук на десять. С нами делиться он побоялся, попросил помощи у знакомого судьи. Тот вызвал следака, потолковал. Хуй, пизда из одного гнезда, где сойдутся, там и поебутся. Наебли они себе улучшение квартирного вопроса. Следак получил трешку в новом доме. И на этом остановился. Да и мне к тому времени надоело в крытой. Биджо, Майдан и Шпак ушли по этапу, в камере появился новый народ, какой-то мутный.
Судил меня тот самый защитник начальника жэка. Он бы дал мне еще меньше, но уж слишком подозрительно было бы.
Опа, опа,
Срослись пизда и жопа!
Этого не может быть,
Промежуток должен быть!