Чигиринская Ольга Александровна. Мятежный дом

   — А главное — дольше, — поддержал Линд.
   — Кроме всего прочего, — добавил Холмберг, — всегда полезно знать, какого уровня боец способен распечатать тебе пачку. И выяснять это лучше в спокойной дружественной обстановке, Стейн.
   Дик был согласен с ним всей душой — и именно по этой причине недоволен поединком. Он рассчитывал встретить бойца сильней себя. Понять свой предел.
   В поединке с Холмбергом ему было нелегко, но он чувствовал, что даже не приблизился к этому пределу. Холмберг был физически сильней, и только. Нужно больше отжиматься и прыгать, чаще разминаться, больше есть и (почти невыполнимо) дольше спать.
   Либо использовать эйеш.
   В поединках с Майлзом ему казалось, что весь он — одно сплошное слабое место. В бою с рейдером все получилось как-то до странности легко — сам подставился, дурак какой-то. Убивая Лорел Шнайдер, Дик был просто вне себя, и шагнул за свой предел — сам не заметил, как далеко. Об идиотах из «Батальонов страха» и бандитах Яно стыдно было и думать: не фехтовальщики, а туши на крюках. Дик позарез нуждался в равном партнере, но похоже было, что «Фаэтон» такого не предоставит.
   — Ну, — сказал Стейн, — раз обстановка у нас такая дружественная, то может быть, перейдем к теоретической части?
   — Стейн, — мягко сказал Крейнер, — если ты рассчитываешь на то, что наш младший матрос покажет несколько чудесных финтов, оставь надежду. Тебе нужно отрабатывать базовые комбо. Часами, Стейн.
   — С чем я их буду отрабатывать, если ты зажилил свог?
   — С любой железякой подходящего размера, — сказал Крейнер. — Тебе нужно выучить основы базового фехтования.
   — Я их выучил, — набычился Стейн. — У меня просто плохая реакция.
   — Реакция отрабатывается, — пожал плечами Холмберг.
   — Э, — Дик сам не знал, зачем сказал это. Все головы повернулись к нему.
   — Вообще-то, Майлзу… то есть, моему учителю, шеэду… не нравилось, когда изучают сначала человеческое фехтование, а потом переходят к орриу. Он считал, что это портит руку. Она привыкает к постоянной длине и балансировке клинка — и человек не может реализовать главное преимущество орриу.
   Он встал в позицию и поднял оружие, выдвинув лезвие на четыре ладони.
   — Возможность начать бой первым, когда противник еще не знает, готов он или нет — это часто возможность остаться в живых.
   Он махнул свогом в выпаде — и сбил шляпу с Лапидота, стоявшего в трех метрах.
   — Осторошно! — крикнул тот. — Тоше мне Вильгельм Телль!
   — Извините, сэр, — Дик вернул шляпу, гадая, что бы значило это языколомное ругательство — «вильгельмтелль». — Я бы вас не задел, правда.
   — Ви меня напугаль! Штоб ви зналь, я ошень нервни.
   Дик улыбнулся. Ему уже рассказали, как этот «нервный» человек под шквальным огнем лучевых орудий подвел «Густава-Адольфа» на дистанцию поражения гравизарядом и смял обе орудийные башни анзудского линкора «Хумбаба» как одноразовые стаканы.
   — Работа гибким клинком, — продолжал он, — должна чередоваться с работой жестким…
   Он вдруг смутился, поняв, что говорит всем известные вещи. Как их называл Габо — бананности?
   — Расскажи лучше, как работаешь большим пальцем, — попросил Крейнер.
   А вот это была богатая тема. Большой палец отвечал за модуляцию длины и жесткости клинка. Дик очень долго избавлялся от непроизвольной манеры выбрасывать клинок вместе с любым движением руки вперед. Это больше всего делает бойца предсказуемым: следи за движением рук — и поймешь, какой клинок тебе готовят.
   — Майлз специально заставлял меня отрабатывать блок выбросом, с захлёстом при движении руки назад, — он показал «вхолостую», потом показал еще раз, в паре с Крейнером.
   — А покажи этот удар из-за головы, — попросил Холмберг.
   — Какой? — не понял Дик.
   — Ну, когда я пытался достать тебя сверху, через флорд, — пояснил связист. — Ты блокировал и тут же парировал выбросом, я еле успел убраться.
   — Атакуйте меня. Может, я вспомню.
   Холмберг взял у Крейнера свог и атаковал. Дик тут же вспомнил — не головой, телом — как он парировал: действительно, в момент удара человек настолько открыт, что можно, парируя, выдвинуть клинок — и ему почти некуда будет деваться. Но вместе с тем достаточно опытный боец, вроде Кьелла Холмберга, мог успеть убраться из-под удара и тогда весь выигрыш от эффекта внезапности терялся на возвращении клинка к прежней длине.
   — Это не очень хороший прием, — попробовал объяснить он, — я только что его придумал.
   По тому, как переглянулись фехтовальщики, он понял, что опять сморозил что-то не то.
   — Ты, главное, не забывай его теперь, — посоветовал Крейнер после паузы. — Эффективный контрприем против удара сверху с захлёстом на дороге не валяется.
   Дик промолчал, чтобы не ляпнуть еще какой-нибудь глупости. Майлз почти никогда не использовал удар сверху с захлёстом. Если у обычных людей это так часто делают — нужно запомнить.
   Офицеры продолжали расспрашивать его — чем больше расспрашивали, тем больше Дик чувствовал себя неловко. Он не умел объяснить почти ничего. Не знал принятых у людей названий связок и приемов. Не всегда мог вспомнить и повторить, что делал в тот или иной момент. Это было все равно что объяснять словами пилотирование в межпространстве — если не хуже. Наконец, увидев, как ему не по себе и утомившись от жары, вояки сжалились и отпустили его.
   Дик спустился с раскаленной палубы в душевую, смыл пот. Оттуда пошел в свой кубрик, думая, как скоротать время до ночи, если не позовет Бадрис. Можно было и полежать почитать в прохладе — а с другой стороны, система вентиляции была не на высоте и в кубриках становилось душновато, если там собирались все жильцы. А гемы, когда не было работы, старались держаться подальше от людей и как раз толклись в кубриках.
   Дик решил, если будет душно — взять сантор и патрон и читать в столовой. Толкнул дверь кубрика — и чуть ли не носом уперся в адмирала Вальне.
   — Оро, — удивился он. — Что вы здесь делаете, сэр?
   — То, к чему призывает меня христианский долг, — ответил Вальне с улыбкой. — Исправляю некоторые ваши промахи.
   И вышел.
   Дик, присев на свою койку, оглядел кубрик. Гемы отводили глаза. Обычно разговорчивые, они сейчас как-то странно молчали.
   — Ну? — спросил юноша, поняв, что по собственной инициативе не заговорит никто. — Что стряслось?
   — Ран никогда раньше не рассказывал нам про плохое место, — отозвался наконец Семерка, один из старших.
   — Плохое место, где злые демоны мучают тех, кто плохо поступал, — добавил Алекс.
   — Так, — Дик вдохнул поглубже, чтобы выветрился гнев, поднимающийся в груди как ядовитый газ. — И что же господин Вальне рассказал вам об этом месте?
   — О! — глаза Умника округлились как и его рот, — там ужасно! Тех, кто не попал на небеса, но не сделал ничего плохого, выгоняют на холодную равнину, где их кусают злые насекомые! Те, кто не знали Христа, даже если они не сделали ничего плохого, сидят в темном высоком замке. Но дальше страшней. Там одних носит страшный ураган, другие мучаются в болоте под ледяным дождем, третьи корчатся в грязи…
   Тут все гемы затараторили наперебой, каждый вспоминая новые ужасные подробности. Дик слушал молча, сжав кулаки. Кто бы мог подумать, что у сухаря Вальне такая богатая и такая извращенная фантазия. Хотя вряд ли он придумал это сам. Скорее всего, где-то вычитал — и тот, кто это написал, явно был человеком злым и на весь мир обиженным. Впрочем, авторство этой злой чепухи не так смущало Дика, как увлечение, с которым гемы предавались переживанию ужаса.
    А ты не знал, что сказки бывают и страшными?
   — Ямэ, — оборвал он их наконец. Ему хотелось выбежать отсюда, найти Вальне и разбить его вороний нос. Но делать этого было нельзя, и в самую последнюю очередь — ради дисциплины. В первую — ради гемов, ради их золотистых глаз, раскрытых в ожидании нового слова.
   — Плохое место, говорите… — юноша взъерошил мокрые волосы. — Да, я не спешил рассказывать вам о нем. Это не главное на самом деле. Если бы Бога нужно было любить только потому что есть ад и Бог решает, кого туда отправить, а кого спасти… то Бога нельзя было бы любить. Он не стоил бы того, чтобы вам о нем рассказывать. Просто еще один хозяин над хозяевами.
   — А разве он не…
   — Он больше, — сказал Дик. — Много больше.
   — А как же… плохое место?
   — Ну, — Дик повел плечами. — Вы знаете, что на свете есть плохие люди. И что они сами выбрали быть плохими. Такие, как работорговцы, например. Они не умеют любить. Они умеют только убивать и мучить. Что Богу делать с ними? Что делать, если они хотят такими быть? Им нужно дать место, чтобы существовать. И не выпускать их оттуда, чтобы они не могли больше мучить людей хороших. А раз они все плохие… то, конечно же, это плохое место. Понимаете?
   Они молчали и смотрели вопросительно. Дик вздохнул и поискал еще слов.
   — Ну, посмотрите на эту навегу. Разве здесь плохое место?
   — Нет, нет, — тихим эхом пронеслось по кругу. — Здесь хорошо кормят… и никогда не бьют… и не очень много работы…
   — Вот видите. А если бы кормили плохо и били и работы было полно, так что некогда спать… тогда что?
   — Тогда это было бы очень плохое место, — сказал Умник.
   — Значит, место не может быть плохим само по себе. Люди делают его таким. Или другим. Хорошим местом.
   — Но господин Вальне сказал, — Черпак был молоденьким гемом, чуть ли не моложе Дика, — что те, кто делают хомо… обязательно попадут в плохое место.
   Дик подавился воздухом.
   Хомо — так они называли свои отношения. Ласки, объятия и… все остальное.
   «Ну, по крайней мере Вальне избавил тебя от необходимости говорить им это».
   — Заткнись, — сказал Дик. — Черпак, я не тебе. Господин Вальне, он… не так много знает про эти дела, как сам думает. Гораздо меньше, чем любой из нас.
   «Меньше, чем ты — уж это точно».
   Стараясь не обращать внимание на внутреннюю сволочь, сжав пальцы до хруста, Дик продолжал:
   — Мы ведь все любим женщин, верно?
   — О, да! — Черпак зажмурился и улыбнулся каким-то своим воспоминаниям. — Женщины, они… они как сахар, только лучше!
   Некоторые гемы постарше засмеялись. Дик тоже улыбнулся.
   — Да, они как сахар, и даже лучше. Но когда их нет… и заняться нечем… и особенно когда холодно и одиноко… вы делаете это друг с другом, так?
   Гемы закивали.
   — Это неправильно, — подвел черту Дик. — Бог создал мужчину и женщину для того, чтобы они были вместе. Я не знаю, правда не знаю, почему некоторым немодифицированным людям хочется делать хомо…
   — Может, им тоже приятно? — предположил кто-то.
   — Да, — юноша надеялся, что гемы не заметят, как его прошибает пот. — Это бывает приятно. Почти всегда… есть способы… сделать это приятным. Но не все, что приятно — можно. И не все, что можно сделать приятным, стоит делать… Мужчина не должен быть с мужчиной, так говорит Бог. Он и не со всякой женщиной может быть. В этом адмирал Вальне не ошибся.
   — Значит, мы попадем в плохое место? — прошептал Умник.
   — Ничего не значит! Господин Вальне, конечно, образованный человек. Он прочитал столько книг, что куда мне до него. Но он не был там, где я и где вы. На самом дне. Где это удовольствие — единственное, что есть… если нет Бога.
   Он не мог больше. Откинулся на спину и закрыл глаза.
   — Тэнконин-сама! — Черпак потряс его за плечо. — Вам плохо?
   — Я в порядке… Послушайте, поймите… люди, которые хотели сделать вас животными… у них есть всё. Я тут почитал кое-что из их истории… из их учения, если можно назвать это учением… Пока живешь — наслаждайся, говорят они. Веселись, пой песни, пей вино… Смотри, как дитя держит твою руку… Но вам-то они этого ничего не оставили. Вам даже любить запрещено: раз — и кого-то продали, и разлучили с ребенком. Этот перепихон — все, что вам оставили. Чтобы говорить самим себе — смотрите, это животные, они трахаются как животные… Мы, люди… делаем не все, что нам хочется. Сдерживать себя — это и значит быть человеком.
   Когда ему не хватало слов, он без колебаний вставлял в речь то, что подобрал в Муравейнике, и они понимали.
   — У вас лицо дергается.
   — А ты не смотри.
   Говорить об этом было все равно что… в Муравейнике сказал бы — «жрать собственное дерьмо», но Дик предпочитал не говорить и даже не думать о том, чего ему не приходилось переживать. Глотать собственную кровь — вот, на что это было похоже.
   — Вальне может говорить что угодно, — продолжал он. — Но он никогда не будет знать о вас то, что знает о вас Бог. Чем вы слушали Евангелие? Разве вы не поняли, что Он прощает грехи? А у вас и не грехи пока что… бустерная мука, а не грехи. Пока вы не знали сами толком, что вы делаете… и кем это делает вас… это одно. А вот, например, убить кого-то… спровадить с этого света до конца времен, чтоб духу его не было — и не раскаиваться… а потом ещё и ещё… вы уж поверьте мне…
   Дверь открылась.
   — Малый, — позвал Стейн. — А ты не хочешь пойти и показать эйеш?
   — Не хочу, — сказал Дик. — Но пойду и покажу.
   Он поднялся с койки, посмотрел в глаза Черпаку и закончил:
   — …Это совсем другое.
 

* * *

 
   С каждым днем становилось холодней — южные ветры и течения взяли верх. Солнца ходили по небу рука об руку, и хотя дни становились длиннее ночей, и утреннюю смену теперь начинали при свете Анат, каждый ощущал дыхание зимы. «Фаэтон» входил в нее как звездолет в локальное пространство давно обжитой системы: сначала только ветры и случайные льды, словно отзвуки чьих-то переговоров да эхо ансибль-пакетов, потом, как сигнатуры чужих кораблей — айсберги и снежные тролли на льдинах, а дальше иней на леерах становится постоянным как инфообмен между планетой и ее станциями…
   Даже цвет моря изменился — оно больше не отливало пурпуром и зеленью, в нем появился оттенок воронёной стали.
   Небеса, напротив, налились глубокой синевой, а солнца и видимые днем звезды казались пробоинами в иной мир, полный слепящего света. Пятно Ядра, самое яркое светило в этих широтах, днем сочилось через лазурь, а ночью сияло на полнеба и полморя, делая само понятие ночи очень относительным.
   Береговая линия теперь присутствовала на локаторе непрерывно. Команда «Фаэтона» выходила на лов, но не особо напрягалась, в любой момент ожидая грабежа. Дик подозревал, что они ловили бы еще меньше, если бы не стыд перед гемами, которые просто не умели плохо работать, несмотря на то, что являлись жертвами непрестанного грабежа.
   Гораздо больше сил навегарес тратили на подготовку к Рождеству.
   Совместное празднование Рождества командами трех кораблей было делом новым. Марио прихвастнул по радио, что на «Юрате» готовят нечто особенное, но не сказал, что именно. Экипаж «Фаэтона» решил, что как бы там ни извратились на «Юрате», а нужно их переплюнуть. Но как? Ни фокусников, ни искусных музыкантов на «Фаэтоне» не оказалось. По части песен и танцев на «Юрате» имелись куда лучшие мастера — не говоря уже о том, что там в экипаже были женщины. Конечно, старинные, еще протестантских времен псалмы хороши и в исполнении мужского хора — особенно после третьей рюмки «швайнехунда». Снежные тролли разбегаются во все стороны.
   Но экипаж «Фафнира» мужским хром было не удивить: в тамошней команде ходили ребята с Джорджии-на-Джуно, и они умели разложить любую песню на столько голосов, сколько человек в команде, а было их двадцать восемь. Так что нужно было поискать что-то еще.
   Возможно, искали бы долго, если бы во время очередного мозгового штурма Холмберг не брякнул, что явно не рожден под созвездием Гальярды. Торвальд посмотрел на него как на пророка и назвал гением. Патрон комедий Шекспира не покидал его каюты. Через полчаса, когда все присутствующие просмотрели текст, решение было принято.
   Оставалась лишь одна загвоздка. Верней, три.
   Три женские роли.
   — Ну, Марию я могу взять на себя, — сказал Крайнер, подкрутив локон цвета ясеневой стружки. — И, кажется, у нас есть Себастьян и Виола в одном лице. Но где взять Оливию?
   — Я как раз думал, что из тебя получилась бы Виола, — возразил Торвальд. — Насчет Себастьяна и Виолы я согласен. А Марию мог бы сыграть… например, Стейн.
   — Бриться отказываюсь, — возразил старпом. — Берите Петера или Линда — они бреются. А я организатор по свое природе. Я режиссёр.
   — Линд деревянный, — поморщился Крайнер. — А Мария — комический персонаж. Линд все испортит.
   — Слушайте, а может, поставим «Генриха Пятого?» — Стейн пролистал заголовки. — Там всего две женские роли: Екатерина и Алиса.
   — «Гериха Пятого»? На Рождество? — Торвальд слегка поморщился.
   — Ты еще «Тита Андроника» предложи, — поддержал Холмберг. — Нет, даже если мы изгадим комедию, народ посмеётся, а это уже полдела. Но изгадить хорошую трагедию…
   — Тогда «Укрощение строптивой»? — старпом сдавался не так легко, как в мечном поединке.
   — Хельга будет просто в восторге, — в сарказме Торвальда можно было вымачивать мясо кракена.
   — Нет, я за «Двенадцатую ночь», — Холмберг даже поднял руку. — Из Вальне, к примеру, выйдет шикарный Мальволио.
   — Вальне мы арканом не вытащим на сцену. И у нас даже ещё нет согласия тех, кого мы тут выдвинули на роли.
   — Моё — есть, — сказал Крайнер. — Но я предпочел бы играть Марию. Если Себастьян окажется на полторы головы ниже меня — будет не дренгскапр.
   — Так ведь комедия, — пожал плечами Холмберг. — Капитан, а чего это вы скромничаете? Роль герцога Орсино написана прямо для вас.
   — Я возьму ту роль, на которую мы не найдем человека, — сказал Торвальд.
   — Себастьян с Виолой из тебя все равно не выйдут. У тебя слишком мужественный баритон.
   — Это верно, — Торвальд набрал нужный код внутренней связи. — Матрос Огаи, подойдите в рубку.
   Дик появился через несколько минут — с закатанными до локтя рукавами и в странных пятнах на одежде: господин Бадрис, не желая предаваться праздности, препарировал чужого бота, а Дик при этом помогал.
   — Вызывали, сэр?
   — Ты нам смертельно нужен, — сказал Стейн. — Выручай. Кроме тебя некому.
   — А что нужно сделать, сэр?
   — Сыграть в пьесе Шекспира.
   — Шекспира? — юноша пристально глянул старпому в глаза: не насмешничают ли над ним. — Но это… это… просто здорово!
   — Ты знаком с Шекспиром?
   — Да, сэр. Миледи давала мне книгу. Ничего прекрасней я в жизни не читал — кроме «Синхагакурэ», конечно, и блаженного Иоанна Оксонского, и…
   — Понятно, — оборвал его Стейн. — А пьеса «Двенадцатая ночь» тебе знакома?
   — Нет, сэр. Но раз ее написал Шекспир — значит, она хорошая.
   — Изумительно, — улыбнулся Торвальд. — Там есть роль прямо для тебя, Ран. Очень сложная. Как сказал Стейн — кроме тебя, не справится никто.
   — Я слушаю, сэр.
   — Нужно сыграть близнецов. Брата и сестру. Они не появляются на сцене одновременно, так что раздваиваться тебе не придется. Да ты сядь, это разговор не на пять минут.
   — Сыграть брата и сестру? — Дик опустился в кресло. — Женщину?
   — Добро пожаловать в клуб, — Крайнер игриво помахал рукой. — Я тоже буду играть женщину.
   Это он сделал зря, подумал Торвальд, увидев, как закостенели плечи паренька.
   — Во времена Шекспира, — сказал он. — Все женские роли играли мужчины. А у нас на корабле женщин просто нет. Спасай.
   — Брата, брата тоже нужно сыграть, — торопливо напомнил Холмберг. — Он славный малый. Ты сам иногда так себя ведешь.
   — А сестра большую часть времени притворяется мальчиком, — добавил Торвальд. — И тебя никто не переоденет в женское платье — на двести морских миль вокруг ни единого платья просто нет.
   — Это факт, — подтвердил Стейн. — Даже на «Юрате» дамы носят те же рабочие робы, что и мы. Хотя по иронии судьбы «роба» значит именно «платье».
   — И ваш синдэнский хабит все равно похож на женскую юбку, — брякнул Холмберг.
   — Я не в Синдэне! — огрызнулся Дик.
   — Извини, — Торвальд выставил перед собой руки. — Но кроме тебя, и правда некому.
   — Ладно, — вздохнул Дик. — Давайте пьесу.
   Пока он читал первую страницу, все напряженно ждали.
   — «Представь меня как евнуха ему…» А что такое евнух?
   — М-м… в давние времена, — начал объяснять Торвальд, — чтобы дольше сохранить красоту и детский голос мальчиков, им иногда отрезали…
   — Понял, это здесь называют «кургар», — Дик сжал губы почти до белизны. — Ладно, посмотрим, что там дальше.
   Он почитал еще и вздохнул с несколько более смягченным выражением лица.
   — Мне это совсем не нравится, сэр, но раз так надо, я сделаю.
   Когда он вернулся и объяснил господину Бадрису, зачем его вызывали, эколог неожданно оживился и набрал код рубки.
   — Господин Нордстрем, я тут услышал, что вы намерены развлечься постановкой «Двенадцатой ночи»… Так я хочу спросить: вакантна ли все еще роль дядюшки Тоби?
   Однако первая же репетиция в пустой столовой показала, что не так все просто. Дик добросовестно выучил текст, но произносил его с таким видом, что Стейн, взявшийся за режиссуру, готов был биться головой в переборку:
   — Эта Виола сейчас зарежет любого, кто попробует улыбнуться! Мы ставим комедию, Ран. Ко-ме-ди-ю! Люди будут смеяться. И что, ты каждый раз будешь столбенеть?
   — Извините, сэр. Я, наверное, плохой актер.
   — Это дело наживное, — не сдавался Стейн. — Нужно только работать. Как можно больше!
   — У нас всего-то две недели, — напомнил Торвальд.
   — И за эти две недели нужно выложиться как следует! Ран, давай, напрягись — у нас ведь нет близнецов, кроме тебя!
   — Он и так напряжен сверх всякой меры, — пробормотал Бадрис.
   Дика вдруг осенило. Он понял, как избавиться от этого унижения.
   — Но у нас есть близнецы!
   — А ведь верно, — Бадрис приподнял брови. — Тридцать шесть человек…
   — Гемы? — сообразил Торвальд. — Хмм, а почему нет.
   — Ох, сомневаюсь я, что гемы смогут изобразить нам Себастьяна и Виолу, — качнул головой Стейн.
   — Не попробуем — не узнаем. Ран, приведи сюда трех-четырех самых молодых и сообразительных.
   Дик привел Черпака, Клёпку, Гамбу, Твердого и Умника. Торвальд начал объяснять задачу.
   — То, что мы делаем — это игра, где каждый представляет какого-нибудь героя давней истории. История — про парня и девушку, брата и сестру, которые попали в кораблекрушение. Каждый думал, что другой погиб, но на самом деле выжили оба. Они попадают в одну страну, где не знают никого, и там все постоянно ошибаются, принимая одного за другого. Это очень смешно, поэтому истории зовется комедией. Нам нужен кто-нибудь, чтобы сыграть этих парня и девушку.
   — Но мы никогда не занимались этим, сударь, — Умник с перепугу чуть не упал в ноги Торвальду. — Мы не можем обманывать людей!
   — Это не обман, — начал объяснять Дик. — Обманом это было бы, если бы мы и вправду пытались сойти за других людей. Но на самом деле все всё знают, а стало быть — это искусство, а не обман. Послушай:
   Союз нерасторгаемой любви,
   Отмеченный соединеньем рук,
   Запечатленный поцелуем уст
   И спаянный обменом ваших колец;
   Причем обряд святого договора
   Свидетельством моим скреплен как должно.
   — разве люди так разговаривают? Это стихи.
   Гемы переглянулись.
   — Мы должны будем говорить стихи? — Гамба выглядел не просто озадаченным — напуганным.
   — Иногда, — пояснил Торвальд. — Давайте, попробуйте. Скажите:
   Мне нравится твой облик, капитан;
   Хотя природа под наружным блеском
   Подчас скрывает гниль, но про тебя
   Мне думать хочется, что нрав твой сходен
   С твоим открытым, славным внешним видом,
   Прошу тебя, — я щедро заплачу, —
   Не разглашай, кто я, и помоги мне
   Переодеться так, чтоб было кстати.
   — Все вместе? — удивился Умник.
   — Нет, конечно же. По очереди. Я буду подсказывать.
   Умник вытянулся по струнке, как гемы обычно тянулись перед людьми-господами или старшинами, и пробарабанил весь отрывок так, что ни Торвальду, ни Стейну ни разу не пришлось подсказывать.
   — Ты запомнил все с первого раза? Со слуха? — удивился Торвальд.
   — Они изумительно памятливы и обучаемы, — сказал Бадрис.
   — Вы все запомнили? — спросил капитан.
   Пять одинаковых голов слаженно кивнули.
   — Это… поразительно, — Тор присел на стол. — Но затвердить роль наизусть — это еще не всё. Нужно ещё и войти в неё. Нужно как бы стать этой девушкой. Представить себя на её месте — она одна в чужой стране, ей совсем некуда пойти, и вот она решается на обман…
   — Она, наверное, очень нехорошая девушка, — покачал головой Черпак.
   — Нет, — удивился Стейн. — С чего ты взял?
   — Я прошу прощения, — Дику и Стейну пришлось пресечь новую попытку Черпака повалиться Торвальду в ноги. — Но хорошая девушка не стала бы обманывать. Обман — грех. Разве не так?
   — Конечно, грех, — согласился Торвальд. — Только, видишь ли… извини, я всё время вас путаю — как тебя зовут?
   — Вообще-то Черпак. Но после Рождества будут звать Клаус.
   — Видишь ли, Клаус, мир бывает настолько уродливым и страшным, что ложь остается самым маленьким из грехов. Бывают ситуации, когда нужно выбирать между плохим и плохим поступком. Поэтому Виола — вовсе не плохая девушка. Хотя, конечно, в те времена многие сказали бы, что она очень плохая. Но не потому, что она обманула герцога, чтобы поступить к нему на службу. А потому, что она оделась в мужское платье.
   — А зачем она это сделала, сэр? — спросил Дик. — Я этого сам не мог понять, а спросить было неловко. Разве герцог не взял бы женщину на службу играть музыку?
   — Нет, Ран, — покачал головой Торвальд. — Не взял бы. Я же сказал, общество бывает очень уродливым. Во времена, когда писал Шекспир, женщина не могла поступить на службу к мужчине музыканткой. Её тут же стали бы считать его любовницей, да и он мог бы потребовать от нее вступить с ним в связь. Одинокая женщина в чужой стране без денег богатых покровителей могла бы рассчитывать только на заработок проститутки.