Страница:
Торвальд задумчиво повертел патрон с Шекспиром в пальцах.
— Знаете, это даже хорошо. Это заставляет нас задуматься, и это особенно хорошо. Ран, ты гений, — соскочив со стола, Торвальд взял Черпака за плечи. — Клаус, попробуй сказать сейчас эти слова так, как сказала бы девушка, которой очень стыдно идти на обман и просить об этом друга, но у нее нет, понимаешь, совсем нет никакого другого выхода.
— Мне… нравится твой облик, капитан… — чуть запнувшись, выговорил Черпак.
— Не совсем так. Понимаешь, она ведь очень плохо его знает. Только по лицу и может о нем судить — хороший он человек ли нет. И ей страшно, что она ошибется. Что там, внутри, — Торвальд похлопал себя по груди, — окажется гниль, и тогда ей конец. Попробуй ещё раз.
Черпак еще раз произнес отрывок из монолога — и все признали: Виола в труппе есть, и прекрасная Виола. Когда юный гем немного разыгрался, он изобразил даже несколько характерных черт, которые выдают в женщине, играющей мужчину, принадлежность к слабому полу.
А вот с Себастьяном вышли затруднения. Никто из гемов не смог изобразить должного уровня агрессии, а уж ударить, даже не всерьез, человека по лицу… Дик предупреждал, что гему может стать от этого плохо — но Гамба все же рискнул, и…
— Незадача вышла, — констатировал Стейн. — Ну что ж… Младший матрос Огаи, придется вам оставаться Себастьяном.
— Но как… — Дик запнулся. — Мы же непохожи! Как мы сможем сыграть близнецов?
Крейнер похлопал его по плечу.
— Театр, юноша, — это искусство условности.
— Но как люди поймут в чем дело, когда ты… то есть, Оливия… начнешь ко мне приставать?
— Ран, — губы Холмберга неудержимо разъезжались в улыбке, — люди всё поймут, потому что… как бы это тебе сказать… знают пьесу. Очень хорошо знают.
— Но тогда… какой смысл во всем этом? Получается, мы рассказываем людям историю, которую они знают и без нас?
— Друг мой, — сказал Крейнер. — Разве тебе не доводилось перечитывать любимые книги?
— Главное — не то, что мы пересказываем старые шутки, — поддержал Крейнер. — А то, как мы сами колбасимся при этом.
Театральные репетиции внесли в жизнь экипажа порцию свежего воздуха. Даже те, кто не был занят в ролях, стремились как-то поучаствовать: кто делал костюмы, кто выдумывал декорации (Дик в жизни не подумал бы, что можно сделать с пищевыми контейнерами и светоотражающей пленкой), кто готовил музыкальное сопровождение, остальные же просто заглядывали на репетиции и обсуждали между собой работу актеров.
Единственным исключением оставался адмирал Вальне — и все знали, почему: занятый в роли Мальволио Лукас Лихтенберг так здорово копировал его акцент и манеру держаться, что никто при виде Вальне не мог удержаться от улыбки.
Дик был единственным исключением. К Вальне он испытывал такую свербящую неприязнь, что даже смеяться над ним не мог. И чем дальше, тем больше эта неприязнь усиливалась.
Дело в том, что Вальне продолжал таскаться к гемам, и авторитет его при этом рос, как встречные айсберги по мере продвижения навеги на юг. Вальне был старше Дика, а это в глазах гемов очень много весило. Кроме того, Вальне мог подкрепить свои слова ссылкой на тот или иной авторитет, и Дику часто нечего было сказать по этому поводу.
Ему постоянно приходилось возражать, очно или заочно — а его любимые святые, как назло, были скорее людьми дела, нежели людьми слова. Да и жили они в основном в то время, которое Вальне называл «либеральным вырождением». Дик впервые в жизни видел человека, произносящего слово «свобода» как ругательство.
Богословие у господина Вальне было тоже каким-то странным. Если бы Дик по несчастью родился в Вавилоне и встретил Вальне как проповедника, он никогда не уверовал бы во Христа, послушав Вальне. Он бы с ужасом шарахнулся от Бога, который настолько ненавидит свое творение, что только и думает, как бы кого запихать в ад.
Споря с этим человеком, он чувствовал себя словно перед каменной стеной, выстроенной из речений и писаний Святых Отцов и постановлений Соборов. У него против этой стены был только собственный лоб. В конце концов, загнанный в ловушку цитатами, он мог ответить лишь «я так думаю», на что Вальне отвечал, как правило, сардонической усмешкой.
Дик не мог ответить себе, за что он ненавидит Вальне сильней: за то, что тот разрушает образ Бога, который Дик с таким старанием создавал для гемов — или за то, что он отнимает у Дика аудиторию. Иногда — особенно ночами, особенно на палубе, глядя в бездонную звездную бездну и дымя отвратительной самокруткой, — он думал: неужели вся эта красота, всё это бессчётное множество миров и людей, судеб и солнц, вращается вокруг главного творения, и это творение — Ад?
Часть его души этому сопротивлялась изо всех сил — но другой частью он знал: он всего лишь мальчишка, и очень мал не только перед лицом Творения, но и перед большинством людей. Он может ошибаться, он может принимать желаемое за действительное, и даже если его ошибки искренни — кому от этого легче? Если верить Вальне, люди много умнее его, люди, которых называли Отцами и Учителями Церкви говорили вещи, с которыми он никогда бы не согласился. Так может, он и в самом деле не более чем горделивый болван, берущийся оспаривать тех, кого он и понять-то не в силах? Может, ему лучше заткнуться и предоставить проповедь тому, у кого лучше получается?
Но почему же тогда он не может стерпеть того, что говорит Вальне? Почему он не может даже понять — как можно с такими мыслями в голове верить в Бога? Может, именно он странный — а так, как верит Вальне, верят вообще все? Может, поэтому со смертью священника узники предпочли забыть, что они христиане?
Дик никогда прежде ни с кем не обсуждал своих духовных проблем. На исповедях он каялся в совершенных грехах, но ему и на ум не приходило, что он может неправильно верить. Образ веры в него вложил коммандер Сагара — и Дик никогда от него не отступал. Но коммандер Сагара — не учитель Церкви, а всего лишь один из маленьких ее слуг. Юноша не знал, за что уцепиться и, докурив, либо уходил в кубрик в полном расстройстве, либо надевал визор и продолжал читать Шекспира и учить роль.
Шекспир был вторым отправным пунктом его размышлений. Забавное дело — до того, как Торвальд не объяснил ситуацию Виолы, Дик просто не задумывался о том, как несправедлив к женщинам был древний мир. О, конечно же, он хорошо знал историю Жанны — но для него это была прежде всего история полководца, на котором в плену отыгрались те, кто был побежден в честном бою. То, что Жанна — женщина, лишь увеличивало ее славу и их позор. Но теперь ему открылась новая сторона вопроса: не просто побежденные мстили победителю — мужчины мстили женщине, «забывшей свое место». Дик еле-еле простил Шекспиру «Генриха Шестого» — первым его желанием было бросить патрон с пьесами в океан. Но он сдержался, сказав себе, что драматург, когда писал эту пьес, Шекспиром не был, а был всего лишь… англичанином… и мужчиной.
Теперь Дик видел рассыпанные по старинному тексту намеки на то, как низко было это место, определенное женщинам. Он ведь читал и другие комедии — вот, тут девушку чуть не убили всего лишь за то, что якобы она разговаривала ночью из окошка с каким-то мужчиной. А вот другую женщину делают посмешищем — за что? Она всего лишь ведёт себя независимо, а по мнению героев, ее нужно укрощать, словно она дикое животное. Но в конце концов всегда все заканчивается хорошо — о да, свадьбой, в комедии ведь иначе и быть не может. Маленькую несправедливость восстанавливают — и люди продолжают мириться с большой. На протяжении веков женщины были… как вот теперь гемы. И большинство так же безропотно принимало свою участь. Как и гемы теперь, он находили какие-то маленькие источники отрады в своем угнетении: добрый муж — это все равно что добрый хозяин. Он может даже любить своих гемов — Дику попадались и такие, взять хоть господина Исию и его отношение к полицейским морлокам… И любой, кто хотел изменить систему, сталкивался в первую очередь с теми, кто даже не понимал, что здесь менять, когда и так все хорошо…
И что самое обидное — все эти люди, о которых писал Шекспир, знали Христа, да и он сам знал. И это им никак не мешало. Они придумывали себе оправдания, находили нужные места в Писаниях и у Отцов… как Вальне. Может, вавилоняне правы в том, что запрещают в общественных делах ссылаться на веру? Их откровенный эгоцентризм иногда был Дику симпатичней, чем лицемерие древних и современных единоверцев. В конце концов, именно Бадрис с его неприятием христианской проповеди, вступился, когда на Дика наехал Вальне…
И в конце концов ничего не оставалось, кроме молитвы — а когда она спотыкалась, Дик начинал тихонько напевать синдэнские песни:
Какая беда — течет вода, падает снег, сменяются дни,
А мы от боли кричим всегда, когда замечаем, что вновь одни,
Но, вступая в этот ужасный сад, и не чаешь выйти оттуда жив —
Где синие тени тебя сторожат, и каждый шаг твой и стон твой лжив,
Где синие тени древних олив расскажут тебе, что смысла нет,
Что ты не выйдешь отсюда жив, потому что мертв уже много лет…
Но был один, кто прошел впереди, кто уже побывал и в этом саду,
И если за ним все равно идти — так что же, значит, и в сад войду.
Он был благодарен потерянному в веках автору — за умение высказать то, что сам он умел только очень смутно чувствовать. Он не знал об этом человеке ничего — кроме того, что тот был доминиканцем. Или доминиканкой — хотя скрытое в тени времени лицо Дик почему-то представлял себе мужским. Или, вернее, юношеским: с возрастом там было еще сложнее. Голос в древней записи, подпорченный некачественной аппаратурой, был совершенно бесполым альтом — и это явно пел не сам автор. Даже язык оригинала не был известен: в Синдэн попали уже латинские версии. Но и разбавленное переводом, это вино была очень красным.
Ты — пясть тепла и бессилье страстей, да в плоти сеть кровеносных рек;
Человек достоин жалости всей уже за одно — что он человек.
В этом было не меньше правды, чем во всех Святых Отцах, вместе взятых. Человек достоин жалости. Всей. Какая только есть на свете. Вальне может говорить тысячу раз правильно — но Вальне никогда этого гемам не споёт. Он просто не знает этих песен. Его вера никогда не мучила его настолько, чтобы он в них нуждался. Вот и всё. Просто он забыл — а забывать-то как раз и нельзя было — что свидетельство обязанность, а не привилегия. Будь оно привилегией, Дик бы, наверное, её лишился, будучи невеждой в классическом богословии и сделавшись убийцей по собственной воле. Но это, к счастью, обязанность, которая не меньше, чем обязанность Вальне. Права он ему уступит, а вот это — нет.
Куда ж там небо — вот он, разрыв, мое соучастие в тайне зла,
И вера моя, что заступник жив, преткнётся там, где я правда слаб…
Он ошибался, когда пасовал, считая, что готовый клиент ада должен безоговорочно уступить праведнику. Чёрта с два. Если кто имеет право свидетельствовать об аде — то именно что готовый клиент. Если бы рыба на разделочном столе могла заговорить — уж она-то порассказала бы о ножах и скребках для чешуи, гораздо больше, чем любой рыбоед. И уж точно с иной точки зрения, нежели повар.
— Все в сад, — он бросил самокрутку в океан, и она погасла среди настоящих звёзд. — Для начала пройдемте в сад [2].
Он вдруг постиг еще одну вещь. В этом месте должно быть смешно. Очень странно — ведь песня-то о Гефсимании. Но она должна завершаться улыбкой. Такой расклад.
За пять дней до Рождества случилось то, о чем все с самого начала мрачно помалкивали в той особенной манере, в какой молчат, например, у постели безнадежно больного или на свидании с приговоренным. Ограбление.
Дик прожил свою короткую жизнь отнюдь не в теплице и еще до столкновения с Моро имел кое-какой опыт общения с криминальными элементами. За последний год его знания сильно обогатились сверх того: рейдеры, разнообразное ворьё в Муравейнике и «аристократия» дна, Нешер и Яно.
Теперь его коллекция пополнилась еще одной разновидностью бандитов: нищими грабителями Биакко.
Навега, на которой они приблизились к «Фаэтону», была построена по тому же имперскому проекту — но на десяток лет позже. Следовательно, ходовая часть у нее была лучше, и на прямой «Фаэтон» ни за что не ушел бы. Кроме того, пиратская навега была оснащена двумя глайдерами с тяжелыми плазменными пушками на подвесах. Поскольку приказ лечь в дрейф прозвучал после залпа одного из таких глайдеров, поднявшего фонтан пара прямо по курсу, приказ был выполнен незамедлительно.
Навега противника еще еле-еле маячила на горизонте, а глайдеры уже сели на палубу «Фаэтона» и обе команды, кроме пилотов, заняли верхнюю палубу и мостик.
Они вели себя нагло до беспечности. Если бы у нас было оружие, подумал Дик, можно было бы их частью перебить, частью повязать и, дождавшись подхода их навег, поднять глайдеры в воздух — а там посмотрим, кто кого. Но на корабле не было оружия, кроме четырех свогов и одного плазменника, запертого в сейфе в каюте Торвальда и Стейна. И оставалось только молча, кипя от стыда, выгружать из трюмов бочки с тунцом и аватарами.
Выглядели пираты так же неживописно, как и навегарес — разве что все носили ветрозащитные маски. Главарь — среднего роста квадратный мужик, весьма характерно косолапящий при ходьбе — Нейгал вот точно так же загребал носками внутрь — выглядел весёлым и дружелюбным. Поднявшись на мостик, он свою маску снял, из чего Дик сделал вывод, что они не столько боятся открывать свои лица, сколько опасаются схватить позорный для космохода загар планетника.
До определенного момента все происходило почти так, как в Муравейнике во время визита какой-нибудь банды к торговцу: все делали вид, будто это что-то вроде внеплановой налоговой инспекции. Торвальд на мостике разговаривал с главарем налетчиков, курил и даже улыбался. Как будто они приплыли сюда не ограбить навегу, а купить весь груз. И это было почему-то особенно унизительно.
«Определенный момент» Дик пропустил, потому что был на верхней палубе, а началось все в трюме, в той секции, где обретались пищевые запасы экипажа. Оттуда, выскочил Петер и, грохоча башмаками по палубе, размахивая руками на бегу, понесся к надстройке, где Торвальд стоял с главарем налетчиков.
— Тор! — прокричал кок. — Они берут кракена! И бустерную муку! Это как понимать, Тор?
Глядя на него, бандиты не могли удержаться от смеха.
— В чем дело, господин Шиман? — спросил Торвальд, поворачиваясь к главарю.
— Сейчас узнаем, — из трюма появился бандит со штурмовой винтовкой через плечо. — Эй, Муха, зачем вы полезли в ту секцию?
— Жратвы мало! — ответил Муха. — Всего двести бочек по тонне — это разве дело?
— Ну вот тебе и объяснение, — развел руками господин Шиман. — Вы должны были лучше работать, Нордстрем.
— В прошлый раз вы взяли сто — и вам было достаточно, — улыбка исчезла с лица Торвальда.
— В прошлый раз я снизошел к лени и неумению гребаных имперцев, — зато Шиман улыбался все шире. — А теперь вижу, что вы хотели меня напарить. Почему дети моего клана должны голодать из-за вас?
— Почему бы взрослым вашего клана не выйти самим на лов ради детей? — подал голос господин Бадрис. — У вас превосходная навега.
— У меня не хватает рук для нее, и ты это знаешь, мартышка, — ответил грабитель. — Найди мне рабочие руки. Найди мне гемов!
— Па, — подал голос молодой бандит с нижней палубы. — А тут вроде есть гемы. Полный кубрик. Заперлись от нас, дурачки…
Выражение Шиманова лица изменилось.
— А что, Нордстрем, — сказал он, — пожалуй, гемы тебе теперь ни к чему. Всё равно подохнут с голоду, а?
«Я бы сейчас взял его в заложники», — подумал Дик. — «И они бы у меня поплясали…»
— Я не дам им подохнуть с голоду, — ответил Торвальд. — И постараюсь не подохнуть сам. Но мы будем за них драться, господин Шиман. Они члены нашего экипажа и наши братья во Христе. Забирайте то, за чем вы пришли. Забирайте наш хлеб. Не трогайте моих людей.
— Я слыхал, что в прошлый раз, — Шиман вынул игольник и ткнул Торвальда в подбородок, — шестерых твоих людей положили, навегу утопили, а ты болтался вместе с другими на плоту, как говно в проруби, пока тебя не вынул Детонатор. Что мешает мне поступить так же?
— Жадность и трусость, — ответил Торвальд. — Вы прекрасно знаете, господин Шиман, что ещё одна выходка в этом роде — и наши навеги больше не появятся в ваших водах. И чем вы займетесь тогда? Будете грабить своих, ничего другого вам не останется. И если в первые же три месяца вы не налетите на конвой и не погибнете в бою — то вас возьмут на базе и отправят на виселицу уже не люди Сейта, а войска тайсёгуна.
— Ах ты поганый хрюс, — Шиман ударил Торвальда рукоятью по лицу. Дик вздрогнул. Наблюдавший за ним вавилонянин толкнул его в плечо:
— Не спать на погрузчике.
— Вы у меня отняли старших сыновей, — сипя от гнева, продолжал Шиман. — Вы меня сделали нищим. И ты, ублюдок, еще смеешь попрекать меня тем, что я грабитель? Да я заберу у тебя не то что жратву и гемов — а и штаны твои с ботинками. И это будет только справедливо.
— Если вам так легче думать, думайте так, — проговорил Торвальд, пытаясь рукавом остановить кровь из рассеченного лба. — Пока я жив, я не отдам гемов.
— Тебя шлёпнуть проще, чем каппу, — ответил Шиман.
— А меня? — снова подал голос Бадрис. — Господин Шиман, опомнитесь. Я не имею права вмешиваться в распри, но я могу сказать пару слов своему начальству. А оно может сказать пару слов в Совете Кланов. Здесь ваши воды, вы можете брать пеню за проход и устанавливать ее размер, и как бы ни был мне противен ваш образ действий, я не в силах воспрепятствовать. Но если Сога утопят еще одну навегу, экологи скажут, что Сога представляют угрозу экосфере планеты.
Шиман развернул ствол к нему. Господин Бадрис не шелохнулся — и если бы не струйка пота между маской и воротником, ни по голосу, ни по движениям его никто не смог бы сказать, что он смотрит в дуло пятидесятизарядного игольника.
А впрочем, было жарко.
— Если же погибнет эколог, — не повышая голоса, сказал господин Бадрис, — я затрудняюсь сказать, как отреагирует мое начальство. Просто затрудняюсь.
В этот момент Дик простил ему всё, и на много недель вперёд.
— Шнайдер смотрел на вас сквозь пальцы, пока вы брали только продукты, — продолжал Бадрис так же ровно. — Инцидент с гибелью навеги было не так легко замять, как вы думаете. Если же вы похитите гемов — дело будет рассмотрено по закону. Будет ли клан Сога отвечать за действия семьи Шимана? Подумайте об этом, пожалуйста.
Пират молча пнул Торвальда в голень — и это был знак поражения.
— Оставь гемов в покое, самим жрать нечего, — бросил он сыну. — Загружаемся и уходим. Эй, а ты чего вызверился?
Дик мысленно проклял себя. Зачем не отвёл взгляд сразу?
— Извините, сэр, — сказал он. — Я просто думал… ваша походка, сэр… вы ведь были в тяжелой пехоте?
— Я из «Бессмертных», если ты об этом хотел спросить, — бандит перегнулся к нему через перила. — И я хочу тебе сказать по этому поводу две вещи. Во-первых, на Сунагиси я не был — вышел в отставку раньше. Во-вторых, я жалею, что меня там не было. Нейгал слишком на совести помешался. Позаботился, чтобы все, кроме него и катерных стрелков, остались чистенькими. А я бы отправил ребят прогуляться с флордами в руках. Чтобы все почувствовали, как воняют штаны предателя, когда к нему приходит расплата.
На Дике были очки-полумаска от солнца, в высоких широтах так же беспощадного, как и на экваторе. Наружу торчал только подбородок, так что ничего по глазам Шиман прочесть не мог. А если бы и мог, сильно бы удивился. Потому что Дик не испытывал гнева — он оставил его позади, он был сейчас на той звенящей грани, за которой начинается легкость и покой. В этом состоянии он убивал в «Драконьем цветке». А помимо этого Дик ощущал странное удовлетворение — ну вот и сыскался среди «Бессмертных» настоящий подонок.
— Что-то еще хочешь сказать? — спросил Шиман.
— Нет, сэр. Ничего.
В самом деле, сейчас говорить было решительно не о чем. Для разговора требовалось более уединенная обстановка и… хотя бы свог.
— А что ему говорить, — выдохнул Торвальд, опираясь на переборку. — Он же не наш. Военный сирота из Лагаша.
— Из клана Сейта? — спросил молодой.
— Из ниоткуда, — огрызнулся Дик.
— И ты ходишь с имперцами, боя, — скривился Шиман. — С теми, кто тебя осиротил.
— Эколог не выбирает, — ответил за Дика господин Бадрис. — Это мой племянник, и пусть лучше он ходит с имперцами, чем патриотично сдохнет с голоду.
— Ты хочешь сказать, его родители погибли на войне? — фыркнул Шиман. — Экологи сражались? Где? На каком фронте? Атмосферном?
Те грабители, что были ближе, угодливо засмеялись.
— Славная шутка, господин Шиман, — улыбнулся Бадрис. — Я её не скоро забуду.
— Да уж постарайся, червяк земляной. И своё место не забывай заодно.
Дик от греха склонился к пульту управления и отдал на погрузчик команду поднять из трюма очередные бочки. Глайдер сделал новый заход, люди внизу прицепили крюк к обвязке — и бочки поплыли в воздухе на чужую навегу.
Когда всё наконец закончилось и глайдеры ушли, подняв грабителей на борт, Бадрис, глядя на Дика, сказал:
— Если бы ты знал, как мне хочется швырнуть тебя за борт.
— Если капитан разрешит — я прыгну, сэр, — Дик чувствовал себя предельно виноватым.
— Я бы разрешил… — присев на перила, Торвальд потирал ушибленную голень. — Но у тебя, к сожалению, разболтана иммунная система. Схватишь ларингит или фурункулами пойдёшь. А тебе ещё Себастьяна играть.
— Тогда, наверное, просто ударьте меня.
— Практика показала, что бить этого молодого человека — совершенно напрасная трата времени и сил, — усмехнулся Бадрис. — Но кто тебя тянул за язык?
— Извините, сэр… Я не подумал, что он так сразу вспомнит о Сунагиси.
— А о чем ты думал?
— Он… он загребал ногами при ходьбе, как тяжелый пехотинец… Я хотел узнать… сколько у него на самом деле боевого опыта.
— Много, — сказал Торвальд. — Лет сорок. Но он был старшим сержантом. И он расслабился. Поднимись сюда и дай мне на тебя опереться. Мы должны спуститься вниз, под палубу.
У подножия лестницы они встретили Холмберга и Вальне. Холмберг что-то по-свейски спросил, Торвальд ответил. Потом перешел на астролат: — А сейчас, Кьелл, пойди и свяжись с «Юрате». Изложи ситуацию и скажи, что хотелось бы встретиться побыстрее. Господин Вальне, у Петера наверняка спрятан НЗ. И доставайте блёсны на барракуду.
— Они утащили даже солёного тунца, — горько сказал подоспевший Петер.
— Ну что ж… — Торвальд вздохнул. — Значит, угощение выставит «Юрате».
— Если Шиман не доберется до них раньше.
— Помолись, чтобы раньше до них не добрался Рамиро.
— А кто такой Рамиро? — спросил Дик, когда они поковыляли дальше.
— Человек, который пустил ко дну «Тэштиго». Мою предыдущую навегу. Чокнутый, как селезень. По сравнению с ним Шиман — образец мудрости и терпения. Стой. Спустимся здесь, — Торвальд показал на люк.
— Вам нужно в медотсек, сэр.
— Мне нужно показать тебе, какого я свалял дурака, — капитан распахнул люк. — Спускайся.
Они прошли под палубой к люку в ходовую часть. Затем открыли дверь, помеченную знаком радиационной опасности.
— Здесь слегка фонит, но это только снаружи. Просвинцованные штаны не нужны, если, конечно, не торчать у этой двери постоянно, — Торвальд набрал на двери код. — Навегу обыскивали дважды, но сюда не совались. По идее, здесь должны лежать отработанные замедлители реактора. Они здесь, в общем-то, и лежат. Изолированные по всем правилам.
Действительно, длинная комната, куда они шагнули, была уставлена надежно закрепленными на стеллажах длинными контейнерами.
— Когда сюда суются со сканером, отмечают небольшой фон — как будто есть легкая утечка. И стараются здесь не задерживаться. На свете не найдется дурака, который вскроет голыми руками контейнер с отработанными стержнями, правда?
С этими словами Торвальд отщелкнул крепления на одном из контейнеров и, четырежды повернув ключ, сдвинул крышку.
В свинцовом ложе контейнера лежал станковый плазменник — не настоящая пушка, вроде той нейгаловской «Саранчи», но всё же здоровая труба, с которой обычный человек не управится без треноги.
Такой можно было бы свалить пиратский глайдер.
— И что, тут везде — оружие? — спросил Дик.
— Нет, кое-где и в самом деле отработанные стержни. И несведущему человеку лучше тут не шарить.
И эти контейнеры не просвечиваются сканером, — добавил про себя Дик.
Торвальд опустил и опять наглухо задраил крышку.
— Нужно было сказать тебе. Ты бы вёл себя осторожнее.
— Но, сэр… вы ведь не собирались защищаться в этот раз?
— Ты знаешь, о чём спросил меня Кьелл? «Когда, наконец?» — вот, что он мне сказал.
— И когда же?
— Когда мы договоримся с «Юрате» и «Фафниром» о совместных действиях. Возвращаемся. Фонт здесь не очень, но задерживаться не стоит.
— Знаете, это даже хорошо. Это заставляет нас задуматься, и это особенно хорошо. Ран, ты гений, — соскочив со стола, Торвальд взял Черпака за плечи. — Клаус, попробуй сказать сейчас эти слова так, как сказала бы девушка, которой очень стыдно идти на обман и просить об этом друга, но у нее нет, понимаешь, совсем нет никакого другого выхода.
— Мне… нравится твой облик, капитан… — чуть запнувшись, выговорил Черпак.
— Не совсем так. Понимаешь, она ведь очень плохо его знает. Только по лицу и может о нем судить — хороший он человек ли нет. И ей страшно, что она ошибется. Что там, внутри, — Торвальд похлопал себя по груди, — окажется гниль, и тогда ей конец. Попробуй ещё раз.
Черпак еще раз произнес отрывок из монолога — и все признали: Виола в труппе есть, и прекрасная Виола. Когда юный гем немного разыгрался, он изобразил даже несколько характерных черт, которые выдают в женщине, играющей мужчину, принадлежность к слабому полу.
А вот с Себастьяном вышли затруднения. Никто из гемов не смог изобразить должного уровня агрессии, а уж ударить, даже не всерьез, человека по лицу… Дик предупреждал, что гему может стать от этого плохо — но Гамба все же рискнул, и…
— Незадача вышла, — констатировал Стейн. — Ну что ж… Младший матрос Огаи, придется вам оставаться Себастьяном.
— Но как… — Дик запнулся. — Мы же непохожи! Как мы сможем сыграть близнецов?
Крейнер похлопал его по плечу.
— Театр, юноша, — это искусство условности.
— Но как люди поймут в чем дело, когда ты… то есть, Оливия… начнешь ко мне приставать?
— Ран, — губы Холмберга неудержимо разъезжались в улыбке, — люди всё поймут, потому что… как бы это тебе сказать… знают пьесу. Очень хорошо знают.
— Но тогда… какой смысл во всем этом? Получается, мы рассказываем людям историю, которую они знают и без нас?
— Друг мой, — сказал Крейнер. — Разве тебе не доводилось перечитывать любимые книги?
— Главное — не то, что мы пересказываем старые шутки, — поддержал Крейнер. — А то, как мы сами колбасимся при этом.
* * *
Театральные репетиции внесли в жизнь экипажа порцию свежего воздуха. Даже те, кто не был занят в ролях, стремились как-то поучаствовать: кто делал костюмы, кто выдумывал декорации (Дик в жизни не подумал бы, что можно сделать с пищевыми контейнерами и светоотражающей пленкой), кто готовил музыкальное сопровождение, остальные же просто заглядывали на репетиции и обсуждали между собой работу актеров.
Единственным исключением оставался адмирал Вальне — и все знали, почему: занятый в роли Мальволио Лукас Лихтенберг так здорово копировал его акцент и манеру держаться, что никто при виде Вальне не мог удержаться от улыбки.
Дик был единственным исключением. К Вальне он испытывал такую свербящую неприязнь, что даже смеяться над ним не мог. И чем дальше, тем больше эта неприязнь усиливалась.
Дело в том, что Вальне продолжал таскаться к гемам, и авторитет его при этом рос, как встречные айсберги по мере продвижения навеги на юг. Вальне был старше Дика, а это в глазах гемов очень много весило. Кроме того, Вальне мог подкрепить свои слова ссылкой на тот или иной авторитет, и Дику часто нечего было сказать по этому поводу.
Ему постоянно приходилось возражать, очно или заочно — а его любимые святые, как назло, были скорее людьми дела, нежели людьми слова. Да и жили они в основном в то время, которое Вальне называл «либеральным вырождением». Дик впервые в жизни видел человека, произносящего слово «свобода» как ругательство.
Богословие у господина Вальне было тоже каким-то странным. Если бы Дик по несчастью родился в Вавилоне и встретил Вальне как проповедника, он никогда не уверовал бы во Христа, послушав Вальне. Он бы с ужасом шарахнулся от Бога, который настолько ненавидит свое творение, что только и думает, как бы кого запихать в ад.
Споря с этим человеком, он чувствовал себя словно перед каменной стеной, выстроенной из речений и писаний Святых Отцов и постановлений Соборов. У него против этой стены был только собственный лоб. В конце концов, загнанный в ловушку цитатами, он мог ответить лишь «я так думаю», на что Вальне отвечал, как правило, сардонической усмешкой.
Дик не мог ответить себе, за что он ненавидит Вальне сильней: за то, что тот разрушает образ Бога, который Дик с таким старанием создавал для гемов — или за то, что он отнимает у Дика аудиторию. Иногда — особенно ночами, особенно на палубе, глядя в бездонную звездную бездну и дымя отвратительной самокруткой, — он думал: неужели вся эта красота, всё это бессчётное множество миров и людей, судеб и солнц, вращается вокруг главного творения, и это творение — Ад?
Часть его души этому сопротивлялась изо всех сил — но другой частью он знал: он всего лишь мальчишка, и очень мал не только перед лицом Творения, но и перед большинством людей. Он может ошибаться, он может принимать желаемое за действительное, и даже если его ошибки искренни — кому от этого легче? Если верить Вальне, люди много умнее его, люди, которых называли Отцами и Учителями Церкви говорили вещи, с которыми он никогда бы не согласился. Так может, он и в самом деле не более чем горделивый болван, берущийся оспаривать тех, кого он и понять-то не в силах? Может, ему лучше заткнуться и предоставить проповедь тому, у кого лучше получается?
Но почему же тогда он не может стерпеть того, что говорит Вальне? Почему он не может даже понять — как можно с такими мыслями в голове верить в Бога? Может, именно он странный — а так, как верит Вальне, верят вообще все? Может, поэтому со смертью священника узники предпочли забыть, что они христиане?
Дик никогда прежде ни с кем не обсуждал своих духовных проблем. На исповедях он каялся в совершенных грехах, но ему и на ум не приходило, что он может неправильно верить. Образ веры в него вложил коммандер Сагара — и Дик никогда от него не отступал. Но коммандер Сагара — не учитель Церкви, а всего лишь один из маленьких ее слуг. Юноша не знал, за что уцепиться и, докурив, либо уходил в кубрик в полном расстройстве, либо надевал визор и продолжал читать Шекспира и учить роль.
Шекспир был вторым отправным пунктом его размышлений. Забавное дело — до того, как Торвальд не объяснил ситуацию Виолы, Дик просто не задумывался о том, как несправедлив к женщинам был древний мир. О, конечно же, он хорошо знал историю Жанны — но для него это была прежде всего история полководца, на котором в плену отыгрались те, кто был побежден в честном бою. То, что Жанна — женщина, лишь увеличивало ее славу и их позор. Но теперь ему открылась новая сторона вопроса: не просто побежденные мстили победителю — мужчины мстили женщине, «забывшей свое место». Дик еле-еле простил Шекспиру «Генриха Шестого» — первым его желанием было бросить патрон с пьесами в океан. Но он сдержался, сказав себе, что драматург, когда писал эту пьес, Шекспиром не был, а был всего лишь… англичанином… и мужчиной.
Теперь Дик видел рассыпанные по старинному тексту намеки на то, как низко было это место, определенное женщинам. Он ведь читал и другие комедии — вот, тут девушку чуть не убили всего лишь за то, что якобы она разговаривала ночью из окошка с каким-то мужчиной. А вот другую женщину делают посмешищем — за что? Она всего лишь ведёт себя независимо, а по мнению героев, ее нужно укрощать, словно она дикое животное. Но в конце концов всегда все заканчивается хорошо — о да, свадьбой, в комедии ведь иначе и быть не может. Маленькую несправедливость восстанавливают — и люди продолжают мириться с большой. На протяжении веков женщины были… как вот теперь гемы. И большинство так же безропотно принимало свою участь. Как и гемы теперь, он находили какие-то маленькие источники отрады в своем угнетении: добрый муж — это все равно что добрый хозяин. Он может даже любить своих гемов — Дику попадались и такие, взять хоть господина Исию и его отношение к полицейским морлокам… И любой, кто хотел изменить систему, сталкивался в первую очередь с теми, кто даже не понимал, что здесь менять, когда и так все хорошо…
И что самое обидное — все эти люди, о которых писал Шекспир, знали Христа, да и он сам знал. И это им никак не мешало. Они придумывали себе оправдания, находили нужные места в Писаниях и у Отцов… как Вальне. Может, вавилоняне правы в том, что запрещают в общественных делах ссылаться на веру? Их откровенный эгоцентризм иногда был Дику симпатичней, чем лицемерие древних и современных единоверцев. В конце концов, именно Бадрис с его неприятием христианской проповеди, вступился, когда на Дика наехал Вальне…
И в конце концов ничего не оставалось, кроме молитвы — а когда она спотыкалась, Дик начинал тихонько напевать синдэнские песни:
Какая беда — течет вода, падает снег, сменяются дни,
А мы от боли кричим всегда, когда замечаем, что вновь одни,
Но, вступая в этот ужасный сад, и не чаешь выйти оттуда жив —
Где синие тени тебя сторожат, и каждый шаг твой и стон твой лжив,
Где синие тени древних олив расскажут тебе, что смысла нет,
Что ты не выйдешь отсюда жив, потому что мертв уже много лет…
Но был один, кто прошел впереди, кто уже побывал и в этом саду,
И если за ним все равно идти — так что же, значит, и в сад войду.
Он был благодарен потерянному в веках автору — за умение высказать то, что сам он умел только очень смутно чувствовать. Он не знал об этом человеке ничего — кроме того, что тот был доминиканцем. Или доминиканкой — хотя скрытое в тени времени лицо Дик почему-то представлял себе мужским. Или, вернее, юношеским: с возрастом там было еще сложнее. Голос в древней записи, подпорченный некачественной аппаратурой, был совершенно бесполым альтом — и это явно пел не сам автор. Даже язык оригинала не был известен: в Синдэн попали уже латинские версии. Но и разбавленное переводом, это вино была очень красным.
Ты — пясть тепла и бессилье страстей, да в плоти сеть кровеносных рек;
Человек достоин жалости всей уже за одно — что он человек.
В этом было не меньше правды, чем во всех Святых Отцах, вместе взятых. Человек достоин жалости. Всей. Какая только есть на свете. Вальне может говорить тысячу раз правильно — но Вальне никогда этого гемам не споёт. Он просто не знает этих песен. Его вера никогда не мучила его настолько, чтобы он в них нуждался. Вот и всё. Просто он забыл — а забывать-то как раз и нельзя было — что свидетельство обязанность, а не привилегия. Будь оно привилегией, Дик бы, наверное, её лишился, будучи невеждой в классическом богословии и сделавшись убийцей по собственной воле. Но это, к счастью, обязанность, которая не меньше, чем обязанность Вальне. Права он ему уступит, а вот это — нет.
Куда ж там небо — вот он, разрыв, мое соучастие в тайне зла,
И вера моя, что заступник жив, преткнётся там, где я правда слаб…
Он ошибался, когда пасовал, считая, что готовый клиент ада должен безоговорочно уступить праведнику. Чёрта с два. Если кто имеет право свидетельствовать об аде — то именно что готовый клиент. Если бы рыба на разделочном столе могла заговорить — уж она-то порассказала бы о ножах и скребках для чешуи, гораздо больше, чем любой рыбоед. И уж точно с иной точки зрения, нежели повар.
— Все в сад, — он бросил самокрутку в океан, и она погасла среди настоящих звёзд. — Для начала пройдемте в сад [2].
Он вдруг постиг еще одну вещь. В этом месте должно быть смешно. Очень странно — ведь песня-то о Гефсимании. Но она должна завершаться улыбкой. Такой расклад.
* * *
За пять дней до Рождества случилось то, о чем все с самого начала мрачно помалкивали в той особенной манере, в какой молчат, например, у постели безнадежно больного или на свидании с приговоренным. Ограбление.
Дик прожил свою короткую жизнь отнюдь не в теплице и еще до столкновения с Моро имел кое-какой опыт общения с криминальными элементами. За последний год его знания сильно обогатились сверх того: рейдеры, разнообразное ворьё в Муравейнике и «аристократия» дна, Нешер и Яно.
Теперь его коллекция пополнилась еще одной разновидностью бандитов: нищими грабителями Биакко.
Навега, на которой они приблизились к «Фаэтону», была построена по тому же имперскому проекту — но на десяток лет позже. Следовательно, ходовая часть у нее была лучше, и на прямой «Фаэтон» ни за что не ушел бы. Кроме того, пиратская навега была оснащена двумя глайдерами с тяжелыми плазменными пушками на подвесах. Поскольку приказ лечь в дрейф прозвучал после залпа одного из таких глайдеров, поднявшего фонтан пара прямо по курсу, приказ был выполнен незамедлительно.
Навега противника еще еле-еле маячила на горизонте, а глайдеры уже сели на палубу «Фаэтона» и обе команды, кроме пилотов, заняли верхнюю палубу и мостик.
Они вели себя нагло до беспечности. Если бы у нас было оружие, подумал Дик, можно было бы их частью перебить, частью повязать и, дождавшись подхода их навег, поднять глайдеры в воздух — а там посмотрим, кто кого. Но на корабле не было оружия, кроме четырех свогов и одного плазменника, запертого в сейфе в каюте Торвальда и Стейна. И оставалось только молча, кипя от стыда, выгружать из трюмов бочки с тунцом и аватарами.
Выглядели пираты так же неживописно, как и навегарес — разве что все носили ветрозащитные маски. Главарь — среднего роста квадратный мужик, весьма характерно косолапящий при ходьбе — Нейгал вот точно так же загребал носками внутрь — выглядел весёлым и дружелюбным. Поднявшись на мостик, он свою маску снял, из чего Дик сделал вывод, что они не столько боятся открывать свои лица, сколько опасаются схватить позорный для космохода загар планетника.
До определенного момента все происходило почти так, как в Муравейнике во время визита какой-нибудь банды к торговцу: все делали вид, будто это что-то вроде внеплановой налоговой инспекции. Торвальд на мостике разговаривал с главарем налетчиков, курил и даже улыбался. Как будто они приплыли сюда не ограбить навегу, а купить весь груз. И это было почему-то особенно унизительно.
«Определенный момент» Дик пропустил, потому что был на верхней палубе, а началось все в трюме, в той секции, где обретались пищевые запасы экипажа. Оттуда, выскочил Петер и, грохоча башмаками по палубе, размахивая руками на бегу, понесся к надстройке, где Торвальд стоял с главарем налетчиков.
— Тор! — прокричал кок. — Они берут кракена! И бустерную муку! Это как понимать, Тор?
Глядя на него, бандиты не могли удержаться от смеха.
— В чем дело, господин Шиман? — спросил Торвальд, поворачиваясь к главарю.
— Сейчас узнаем, — из трюма появился бандит со штурмовой винтовкой через плечо. — Эй, Муха, зачем вы полезли в ту секцию?
— Жратвы мало! — ответил Муха. — Всего двести бочек по тонне — это разве дело?
— Ну вот тебе и объяснение, — развел руками господин Шиман. — Вы должны были лучше работать, Нордстрем.
— В прошлый раз вы взяли сто — и вам было достаточно, — улыбка исчезла с лица Торвальда.
— В прошлый раз я снизошел к лени и неумению гребаных имперцев, — зато Шиман улыбался все шире. — А теперь вижу, что вы хотели меня напарить. Почему дети моего клана должны голодать из-за вас?
— Почему бы взрослым вашего клана не выйти самим на лов ради детей? — подал голос господин Бадрис. — У вас превосходная навега.
— У меня не хватает рук для нее, и ты это знаешь, мартышка, — ответил грабитель. — Найди мне рабочие руки. Найди мне гемов!
— Па, — подал голос молодой бандит с нижней палубы. — А тут вроде есть гемы. Полный кубрик. Заперлись от нас, дурачки…
Выражение Шиманова лица изменилось.
— А что, Нордстрем, — сказал он, — пожалуй, гемы тебе теперь ни к чему. Всё равно подохнут с голоду, а?
«Я бы сейчас взял его в заложники», — подумал Дик. — «И они бы у меня поплясали…»
— Я не дам им подохнуть с голоду, — ответил Торвальд. — И постараюсь не подохнуть сам. Но мы будем за них драться, господин Шиман. Они члены нашего экипажа и наши братья во Христе. Забирайте то, за чем вы пришли. Забирайте наш хлеб. Не трогайте моих людей.
— Я слыхал, что в прошлый раз, — Шиман вынул игольник и ткнул Торвальда в подбородок, — шестерых твоих людей положили, навегу утопили, а ты болтался вместе с другими на плоту, как говно в проруби, пока тебя не вынул Детонатор. Что мешает мне поступить так же?
— Жадность и трусость, — ответил Торвальд. — Вы прекрасно знаете, господин Шиман, что ещё одна выходка в этом роде — и наши навеги больше не появятся в ваших водах. И чем вы займетесь тогда? Будете грабить своих, ничего другого вам не останется. И если в первые же три месяца вы не налетите на конвой и не погибнете в бою — то вас возьмут на базе и отправят на виселицу уже не люди Сейта, а войска тайсёгуна.
— Ах ты поганый хрюс, — Шиман ударил Торвальда рукоятью по лицу. Дик вздрогнул. Наблюдавший за ним вавилонянин толкнул его в плечо:
— Не спать на погрузчике.
— Вы у меня отняли старших сыновей, — сипя от гнева, продолжал Шиман. — Вы меня сделали нищим. И ты, ублюдок, еще смеешь попрекать меня тем, что я грабитель? Да я заберу у тебя не то что жратву и гемов — а и штаны твои с ботинками. И это будет только справедливо.
— Если вам так легче думать, думайте так, — проговорил Торвальд, пытаясь рукавом остановить кровь из рассеченного лба. — Пока я жив, я не отдам гемов.
— Тебя шлёпнуть проще, чем каппу, — ответил Шиман.
— А меня? — снова подал голос Бадрис. — Господин Шиман, опомнитесь. Я не имею права вмешиваться в распри, но я могу сказать пару слов своему начальству. А оно может сказать пару слов в Совете Кланов. Здесь ваши воды, вы можете брать пеню за проход и устанавливать ее размер, и как бы ни был мне противен ваш образ действий, я не в силах воспрепятствовать. Но если Сога утопят еще одну навегу, экологи скажут, что Сога представляют угрозу экосфере планеты.
Шиман развернул ствол к нему. Господин Бадрис не шелохнулся — и если бы не струйка пота между маской и воротником, ни по голосу, ни по движениям его никто не смог бы сказать, что он смотрит в дуло пятидесятизарядного игольника.
А впрочем, было жарко.
— Если же погибнет эколог, — не повышая голоса, сказал господин Бадрис, — я затрудняюсь сказать, как отреагирует мое начальство. Просто затрудняюсь.
В этот момент Дик простил ему всё, и на много недель вперёд.
— Шнайдер смотрел на вас сквозь пальцы, пока вы брали только продукты, — продолжал Бадрис так же ровно. — Инцидент с гибелью навеги было не так легко замять, как вы думаете. Если же вы похитите гемов — дело будет рассмотрено по закону. Будет ли клан Сога отвечать за действия семьи Шимана? Подумайте об этом, пожалуйста.
Пират молча пнул Торвальда в голень — и это был знак поражения.
— Оставь гемов в покое, самим жрать нечего, — бросил он сыну. — Загружаемся и уходим. Эй, а ты чего вызверился?
Дик мысленно проклял себя. Зачем не отвёл взгляд сразу?
— Извините, сэр, — сказал он. — Я просто думал… ваша походка, сэр… вы ведь были в тяжелой пехоте?
— Я из «Бессмертных», если ты об этом хотел спросить, — бандит перегнулся к нему через перила. — И я хочу тебе сказать по этому поводу две вещи. Во-первых, на Сунагиси я не был — вышел в отставку раньше. Во-вторых, я жалею, что меня там не было. Нейгал слишком на совести помешался. Позаботился, чтобы все, кроме него и катерных стрелков, остались чистенькими. А я бы отправил ребят прогуляться с флордами в руках. Чтобы все почувствовали, как воняют штаны предателя, когда к нему приходит расплата.
На Дике были очки-полумаска от солнца, в высоких широтах так же беспощадного, как и на экваторе. Наружу торчал только подбородок, так что ничего по глазам Шиман прочесть не мог. А если бы и мог, сильно бы удивился. Потому что Дик не испытывал гнева — он оставил его позади, он был сейчас на той звенящей грани, за которой начинается легкость и покой. В этом состоянии он убивал в «Драконьем цветке». А помимо этого Дик ощущал странное удовлетворение — ну вот и сыскался среди «Бессмертных» настоящий подонок.
— Что-то еще хочешь сказать? — спросил Шиман.
— Нет, сэр. Ничего.
В самом деле, сейчас говорить было решительно не о чем. Для разговора требовалось более уединенная обстановка и… хотя бы свог.
— А что ему говорить, — выдохнул Торвальд, опираясь на переборку. — Он же не наш. Военный сирота из Лагаша.
— Из клана Сейта? — спросил молодой.
— Из ниоткуда, — огрызнулся Дик.
— И ты ходишь с имперцами, боя, — скривился Шиман. — С теми, кто тебя осиротил.
— Эколог не выбирает, — ответил за Дика господин Бадрис. — Это мой племянник, и пусть лучше он ходит с имперцами, чем патриотично сдохнет с голоду.
— Ты хочешь сказать, его родители погибли на войне? — фыркнул Шиман. — Экологи сражались? Где? На каком фронте? Атмосферном?
Те грабители, что были ближе, угодливо засмеялись.
— Славная шутка, господин Шиман, — улыбнулся Бадрис. — Я её не скоро забуду.
— Да уж постарайся, червяк земляной. И своё место не забывай заодно.
Дик от греха склонился к пульту управления и отдал на погрузчик команду поднять из трюма очередные бочки. Глайдер сделал новый заход, люди внизу прицепили крюк к обвязке — и бочки поплыли в воздухе на чужую навегу.
Когда всё наконец закончилось и глайдеры ушли, подняв грабителей на борт, Бадрис, глядя на Дика, сказал:
— Если бы ты знал, как мне хочется швырнуть тебя за борт.
— Если капитан разрешит — я прыгну, сэр, — Дик чувствовал себя предельно виноватым.
— Я бы разрешил… — присев на перила, Торвальд потирал ушибленную голень. — Но у тебя, к сожалению, разболтана иммунная система. Схватишь ларингит или фурункулами пойдёшь. А тебе ещё Себастьяна играть.
— Тогда, наверное, просто ударьте меня.
— Практика показала, что бить этого молодого человека — совершенно напрасная трата времени и сил, — усмехнулся Бадрис. — Но кто тебя тянул за язык?
— Извините, сэр… Я не подумал, что он так сразу вспомнит о Сунагиси.
— А о чем ты думал?
— Он… он загребал ногами при ходьбе, как тяжелый пехотинец… Я хотел узнать… сколько у него на самом деле боевого опыта.
— Много, — сказал Торвальд. — Лет сорок. Но он был старшим сержантом. И он расслабился. Поднимись сюда и дай мне на тебя опереться. Мы должны спуститься вниз, под палубу.
У подножия лестницы они встретили Холмберга и Вальне. Холмберг что-то по-свейски спросил, Торвальд ответил. Потом перешел на астролат: — А сейчас, Кьелл, пойди и свяжись с «Юрате». Изложи ситуацию и скажи, что хотелось бы встретиться побыстрее. Господин Вальне, у Петера наверняка спрятан НЗ. И доставайте блёсны на барракуду.
— Они утащили даже солёного тунца, — горько сказал подоспевший Петер.
— Ну что ж… — Торвальд вздохнул. — Значит, угощение выставит «Юрате».
— Если Шиман не доберется до них раньше.
— Помолись, чтобы раньше до них не добрался Рамиро.
— А кто такой Рамиро? — спросил Дик, когда они поковыляли дальше.
— Человек, который пустил ко дну «Тэштиго». Мою предыдущую навегу. Чокнутый, как селезень. По сравнению с ним Шиман — образец мудрости и терпения. Стой. Спустимся здесь, — Торвальд показал на люк.
— Вам нужно в медотсек, сэр.
— Мне нужно показать тебе, какого я свалял дурака, — капитан распахнул люк. — Спускайся.
Они прошли под палубой к люку в ходовую часть. Затем открыли дверь, помеченную знаком радиационной опасности.
— Здесь слегка фонит, но это только снаружи. Просвинцованные штаны не нужны, если, конечно, не торчать у этой двери постоянно, — Торвальд набрал на двери код. — Навегу обыскивали дважды, но сюда не совались. По идее, здесь должны лежать отработанные замедлители реактора. Они здесь, в общем-то, и лежат. Изолированные по всем правилам.
Действительно, длинная комната, куда они шагнули, была уставлена надежно закрепленными на стеллажах длинными контейнерами.
— Когда сюда суются со сканером, отмечают небольшой фон — как будто есть легкая утечка. И стараются здесь не задерживаться. На свете не найдется дурака, который вскроет голыми руками контейнер с отработанными стержнями, правда?
С этими словами Торвальд отщелкнул крепления на одном из контейнеров и, четырежды повернув ключ, сдвинул крышку.
В свинцовом ложе контейнера лежал станковый плазменник — не настоящая пушка, вроде той нейгаловской «Саранчи», но всё же здоровая труба, с которой обычный человек не управится без треноги.
Такой можно было бы свалить пиратский глайдер.
— И что, тут везде — оружие? — спросил Дик.
— Нет, кое-где и в самом деле отработанные стержни. И несведущему человеку лучше тут не шарить.
И эти контейнеры не просвечиваются сканером, — добавил про себя Дик.
Торвальд опустил и опять наглухо задраил крышку.
— Нужно было сказать тебе. Ты бы вёл себя осторожнее.
— Но, сэр… вы ведь не собирались защищаться в этот раз?
— Ты знаешь, о чём спросил меня Кьелл? «Когда, наконец?» — вот, что он мне сказал.
— И когда же?
— Когда мы договоримся с «Юрате» и «Фафниром» о совместных действиях. Возвращаемся. Фонт здесь не очень, но задерживаться не стоит.