Требовательный телефонный звонок заставил быстро схватить трубку.
   — Да, — пробормотал он.
   — Докладаюсь. Подлец Петруччио действиями войск под моим руководством разбит и повержен. Сдал-таки Наталье договоры. Потрясен?
   — Ну.
   — Что за бестактное «ну»? Я ему на блюдечке институт подношу, а он нукает. Завтра начинаем скупку. Не слышу фанфар. Где ласкающий мое старческое ухо звук бубна? Эй, чего ты там бормочешь?
   — Это я тебя так поздравляю. Только тихо.
   — Что значит «тихо»? Нет уж, изволь благодарить азартно и с подобающим умилением.
   — Пошел к черту.
   — Меня-то за что? — расстроился на том конце женский голос.
   — Наталка? Погоди, откуда вы вдвоем в два ночи?
   — А ты догадайся, недоумок, — выкрикнул издалека Макс. В трубке слышалась борьба.
   — Стар! — Аппаратом овладел-таки сильнейший. — Стар, я тебе одному большую тайну скажу — я в нее просто фантастически… Просто!
   — Дай же мне, дурашка! — Что-то щелкнуло, и Москва отключилась.
 
   В то время как притихшая Юля бесцельно бродила по неуютной, чужой квартире на Ленинском проспекте, все не решаясь заняться обустройством своего нового жилища, Забелин отправился на окраину Москвы, в образованный хрущевскими пятиэтажками дворик.
   В одной из пятиэтажек размещалась районная поликлиника. Со всеми атрибутами зачуханной районной поликлиники — сбитой набекрень надколотой вывеской, вытертым дерматином на распахнутой, прижатой кирпичиком входной двери, пустой урной, пространство вокруг которой было густо усеяно окурками, огрызками фруктов и пропитанными кровью кусочками ватки.
   Мимо безликих, безысходно затихших вдоль стен людей Забелин добрался до кабинета с табличкой «Главный врач Сидоренко А.И.». При этом фамилия главврача была выведена от руки на пожелтевшем листочке, когда-то наспех втиснутом под оргстекло.
   За столом расположился коротковолосый здоровяк в белом халате, с интересом смотревший на размещенные напротив стеллажи медицинской литературы. В лице его была просветленная задумчивость мыслителя.
   — Ба, какие люди! — При скрипе двери он поспешно нажал на лежащий под рукой пульт — посреди стеллажей меж книгами оказался втиснут цветной телевизор. — Вот уж редкий гость.
   — Похоже, нет ничего более постоянного, чем временное. — Забелин показал на табличку.
   — Тоже помнишь? Два года, почитай, как сюда заманили отсидеться после… ну ты в курсе, как меня тогда подставили. — Главврач увлек гостя рядом с собой на диван. — Такие сволочи. Обещаниями искормили. Евтух лично чуть не каждую неделю в грудь себя бьет, завздрав еще с полгода как поклялся отдать мне наркологическую больницу и…
   — Так и клянется.
   — Да уж и не так даже. К нему недавно просто пришли мужики из вашего, банкирского брата, я одному из них дочь из наркоты вытащил, и по-простому так спросили: «Чего хочешь?» — В смысле — сколько?
   — Да вообще. Просто — чего, мол, хочешь? Чего мужика в запаснике держишь? Когда больницу дашь? И ни с места. То у него симпозиум, то жена заболевает.
   — Веришь?
   — Выжидает, паскуда. Меня ведь человеком Евтуха числят. А сейчас ходят слухи, что влияние его на Лужка падает. Что тот вроде бы как другой кошелек завести собирается. Вот и затаились. Никто из говнюков этих добра не помнит. Забыли, как в приемной у меня толклись. Теперь решили, что навсегда рухнул. Торопятся, расфасовывают бездарный блатняк по хлебным местам. А я доктор наук — и сижу в этом сраче. Главное, какую команду подобрал. Огурец к огурцу. Все направления можем перекрыть, причем на уровне — супер! И ждут. Ни один не уходит. Мы им деньги копеечные задерживаем… — Он в сердцах ткнул на распластавшуюся на столе ведомость на зарплату. — А они ждут.
   Дверь без стука открылась, и вошел один из «огурцов» — худощавый пожилой врач с блестящими быстрыми глазами.
   — Ну, ты чего? — игнорируя посетителя, обратился он к Сидоренко. — Пить-то будешь? Все собрались. И водка стынет.
   — Васильич! Ты б хоть гостя постеснялся. Вваливаешься промежду прочим. И вообще… Иди отсюда!
   — Не будешь, стало быть! А я огурчиков маринованных присовокупил, — и, не скрывая расстройства, странный гость удалился.
   — И не лезь ко мне! — крикнул вслед Сидоренко. — Понадобится — сам приду!.. Упала, упала дисциплина. Это как на войне, когда боя нет. Кстати, сам-то не хочешь коньячку? Или, как всегда, за рулем?
   — Как всегда. Я к тебе за советом.
   — Ну, этого добра навалом.
   — Проблема у меня. И серьезная.
   — Тоже понятно. Было б что попроще, сподобился бы я разве тебя увидеть? Сейчас бы в Минздраве околачивался.
   — Понимаешь, есть некий человек, есть болезнь.
   — Некий или некая? — прозорливо уточнил Сидоренко. — Не мнись, сыпь по тексту.
   — Тогда некая. И выяснилось… очень дорогая некая.
   Слушал Сидоренко с не сходящим с круглого лица выражением понимания. Когда Забелин умолк, ушел с дивана и, водрузившись на привычном месте, некоторое время молчал, неприязненно поглядывая на ведомость.
   — Собственно, по описанию — моя больная. Я лично все эти эпилептические очаги в принципе отрицаю. Психиатры, они ведь вообще никого никогда не вылечили. Метода простая — глушат психотропными, пока человек или не сшизуется от таблеток, или в эпилептический статус не впадет. Тогда прямая дорога на погост. Я считаю, причина в другом: за счет искривлений позвонков периодически перекрывается доступ кислорода в головной мозг. Если позвоночник точно восстановить, то и причина приступов уйдет. Есть у меня пара толковых врачей мануальщиков: массажи, иглоукалывание, бешафит. Лекарства исключительно на травах. На самый край — аккуратненько депакинчика подпустим.
   Он задумался.
   — Я заплачу, — по-своему понял его молчание Забелин.
   — Да о чем речь? Сейчас медицина, как проститутка на панели, дешевеет. Так что не обанкротишься. Просто делаем на свой страх и риск. Гарантировать ничего нельзя. Методом, так сказать, проб и ошибок. Конечно, аккуратненько, но…
   — Когда начнем?
   — Так я и говорю, начать можно. Но и ты понимать должен — помочь мы поможем в любом случае. Настроение, общий тонус, прочее. Но — вылечим ли? Все ведь на ощупь. А болезнь серьезная, с такими перепадами настроения, что мало не покажется. Такой человек подле тебя — это, доложу, тот еще подарочек. Так вот — тебе это нужно?
   — Нужно! — Забелин, заканчивая разговор, поднялся.

Глава 8
Аукцион

   — Там вас дедок какой-то дожидается странноватенький, — предупредил встретившийся у входа Дерясин.
   В поднявшемся навстречу с дивана человеке с подрагивающим лицом и впрямь ощущалась какая-то старящая его безысходность. Поблескивающие из-под квадратных очков глаза были Забелину смутно знакомы.
   — Не признаете, — не удивился посетитель. — А ведь было время, вы мне спуску не давали. Отчаянным были полемистом.
   — Александр Борисович, — изумился Забелин, — вот уж не ждал. Прошу. Чай? Кофе?.. Или коньячку?
   — Да. Именно. — Петраков с плохо скрываемым нетерпением дождался, когда ему наполнят бокал. — Ну, прозит.
   — Мы же с вами лет десять не сталкивались.
   — Десять лет не виделись. А сталкиваемся в последнее время постоянно.
   Забелин внимательно пригляделся к хитренько улыбающемуся Петракову.
   — Знаю, кто на самом деле институтик наш обхаживает, — и Петраков намекающе кивнул на логотип «Светоча», одновременно многозначительно повертев опустевший бокал. — Да не скажу никому, не бойтесь. М-да… — ностальгически припомнил он, — настрадался я от вас в свое время. Злым вы были, гордым. И очень отчего-то мои работы любили резать.
   — Так подставлялись. Больно писучим были. Но и у вас, сколь помню, аргумент на все случаи жизни имелся. Как это?.. Сейчас, сейчас. — Он постарался воспроизвести петраковский фальцет. — «Вы меня не учите, юноша. За мной семнадцать лет в науке».
   — Теперь уже больше. — Петраков зарделся, будто от комплимента. Но глаза за очками не радовались.
   Вид его, потерянный, какой-то безразличный, все больше тревожил Забелина.
   — Сказать по правде, доволен теперь, что по-доброму разошлись. Надеюсь, наши вас не сильно обидели? — Подлесного после возвращения он еще не видел.
   — Ваши? Почему, собственно?
   — Я имею в виду договоры по продаже акций. Но и вы хороши. Такого наподписывали… Понимаю, захотелось быстро денег срубить. Но нельзя так-то уж, без разбора в средствах. Ведь институт и вам не чужой. Так что еще и поблагодарите со временем… Хотя я строго-настрого предупреждал, чтоб никакого насилия. Или все-таки?..
   — Не понимаю. Погодите. Да неужто вы Наташеньку обидели?
   — То есть?!
   — Договоры-то эти я ей отдал.
   — Ну да. Так и я о том. Присутствующие вели себя подобающе?
   — Какие еще присутствующие? Мы вдвоем были.
   — А… наши?
   — Не знаю, о чем вы. Наташенька мне рассказала о вашем разговоре и попросила вернуть. Я и вернул. Раз уж она сама, раз уж ей это не нужно…
   Он пригляделся к потрясенному собеседнику и понимающе захихикал:
   — А! То есть вы силой хотели? Вот оно ведь как! А я, выходит, ротозей, сам и отдался. — Он опять хохотнул. — Наташечке моей отдал. Хотя уж и не моей. Ничего, если еще?
   — И мне за компанию плесните. Как же вы теперь в «Балчуге» объяснитесь?
   — А уже объяснился. Пошло оно все. Чем меня теперь запугать-то можно?
   — Но тогда почему? Ведь, строго говоря, на выигрыш стояли? Хотя с другой стороны, правы: факты преступлений налицо. В ваши-то годы — и под следствие.
   — Плевал я и на следствие ваше купленное, и на вас, уж извините. Просто кончилось у нас с Наташенькой-то.
   — Примите мои, как полагается… Но ничто не вечно. Жизнь-то на этом не кончилась.
   — Эва как запросто. Это вы молодые да резвые. Начал, кончил. А я ведь ее, еще только в институте появилась, заприметил. Но не подступиться. Куда рядом с вами-то было. Таланты! А я неброского дара человек. А потом вот вернулся. По правде сказать, к ней вернулся. Тут все и сошлось. Не сразу, правда. Но терпением-то не обижен. Ведь сколько лет в науке.
   Забелин невольно улыбнулся.
   — Жениться мне на ней надо было. Это бы уже накрепко. Да как Танечку, нынешнюю мою, бросить? Все думал — подомнем институт вдвоем. Куда уж крепче? А тут вы опять, весельчаки-балагуры. Чик-брык. И девку мою по-новой охмурили. Только и видел. Науку заново поднимать загорелась. А что ей эта наука, если по совести? Виртуальность сплошная. Я ведь тоже подергался сперва, но быстро понял: во имя кого, собственно? Всякий поганец себя гением мнит. Это ж сколько нервов надо, когда вокруг сплошные гении? Чего разглядываете? Плесните-ка лучше гостю.
   — Совет хотите? Вы бы из «Балчуга» деньги перевели. А то как бы они вам в отместку…
   — Да это ладушки. Кое-что припас в кубышке. Да и много ли нам с Танечкой-то надо? Ей на лекарства да мне на бутылку. Дело наше теперь… — Он бросил на стол конверт. — Я тут на Наташеньку счетец один переписал. Позаботьтесь сохранить. И Максиму Юрьевичу подскажите, чтобы не обижал ее. Уж перед ним-то она никак не виновата.
   — Подскажу. Но только и вы мне тогда — услуга за услугу, — Забелин открыл сейф. — Вот у меня в левой руке ксерокопии векселей, что институт выписал банку «Балчуг». А в правой — подлинники векселей на ту же сумму и от тех же дат, что банк «Балчуг» выписал институту. И что сие означает?
   При виде «астаховских» векселей Петраков снял с повлажневшего лица огромные свои очки и принялся протирать, не замечая, что делает это прямо потными пальцами.
   — Так вот оно, значит, где вскрылось. Выходит, ваш был налоговичок. Мог бы и сообразить. Уж больно лихо от десяти тысяч отказался.
   — Так что насчет векселей? Расскажете или мне догадаться?
   — Да чего уж теперь? Теперь запросто. — Петраков водрузил было очки на место, но тотчас, заморгав, полез за платком. — Словом, когда Наташенька отказалась зарегистрировать договор на эти девять процентов, мы с «Балчугом» и решили, что если через акции институт взять не удастся, то возьмем через банкротство. Для этого я выписал векселя. Фиктивные, само собой, — вот их ксерокопии. А эти, встречные, сделали на время. Ну, если бы Мельгунов узнал, я бы ему показал их и объяснил, что это просто налоговая махинация. Чтобы лишнего не платить.
   — Допустим. Но почему не уничтожили, когда уволили вас?
   — Не успел. Астахов ваш больно прытким оказался. Не ожидал, что он по столам шарить такой мастер. Вот и — провис… Задницу потому что свою прикрыть хотел. Знал, с кем дело имею.
   — В «Балчуге» знают?
   — Откуда? Я им еще с месяц назад сказал, что все уничтожил.
   — Сочувствую. Но решить эту проблему придется вам. Потому что если они сунутся, я разложу эти бумаги перед прокурором. И, как вы предполагаете, что он подумает, посмотрев направо, а потом налево?
   — Так вы ж ему подскажете, что надо думать?
   — Именно. Но при этом о «Светоче» никому ни слова. Это условие, на котором и я глаза на ваши финансовые художества закрою. Так как?
   — Да и хрен с ним. Махнем еще?
   — Наливайте. — Забелина охватил озноб человека, который избежал опасности и лишь много позже осознал грозившую ему угрозу.
   — Стало быть, если бы Астахов случайно не обнаружил эти встречные векселя, сегодняшняя задолженность института была бы на порядок больше. И институт в любую минуту можно было бы за здорово живешь обанкротить. И все это с помощью фиктивных бумажек.
   — Ваше здоровье!
   — Да как решились-то? Ведь он и вам не чужой. Как же вот так, без разбора в средствах?
   — Потому что о себе думал да о Наташеньке. Ведь это теперь так вышло, что вроде подставился. А могло бы и по-иному совсем статься. А тогда кто бы с меня что спросил? И не кривитесь. Небось местами бы поменяться, так то же самое и сделали бы. Не так разве? Я институт под один банк подкладывал, вы — под другой. Так какая меж нами разница?.. Да только в том, что вы сейчас наверху оказались. Потому и имеете право судить. Я вот Астахова вашего едва не порешил. А вы со мной торгуетесь. Потому что интересы совпали. Так-то. А то моралистов развелось, как грязи…
   — Жалко, что так получилось, Александр Борисович, — от обсуждения этической стороны сделки Забелин уклонился.
   — О как! Уж и расчувствовались. Правильно вас тогда, в девяносто первом, завлабом не сделали. Не готовы были. Да и теперь глядите, не сгореть бы. Э, не надо бы говорить. Да больно коньяк хорош. Повиниться хочу.
   — Да повинились уже. Я же обещал прикрыть.
   — Я и говорю, не по должности добренький. Помните, может, из института вас турнули?
   — Ну?
   — Так это я вас тогда сработал. Когда новое партбюро выбирали. И вы тогда едко так против Шишаева выступили.
   — Да какой из него парторг? Он бы и на партбюро либретто свои писал.
   — То-то что. А Мельгунов как раз его и проталкивал. Потому что зашатался Юрий Игнатьевич в тот момент и нужна ему была в институте своя спина.
   — Я в эти игрища посвящен не был. Не тот уровень.
   — Опять правда. А того вы не знаете, что Юрий Игнатьевич меня перед собранием как раз и попросил с доверенными людишками переговорить, подсказать. А вы мало что не поддержали, так еще цицеронством своим чуть и вовсе планы его не порушили. Ну а я уж, извините великодушно, подал это соответственно… Потому что завлабом стать хотел. И рисковать шансом не мог. Я ведь так и рассчитал тогда: не станет Мельгунов, с его амбициями, объясняться. Вычеркнет вас, по своему обыкновению, да и разотрет. Да и вы с тем еще петушиным гонорком были… Вот и выходит, что хоть вы все там из себя и таланты, а развести вас умному человеку — делать нечего.
   — Колоритная вы, оказывается, фигура, Александр Борисович.
   — А вы думали? Я к чему это? К тому, что насквозь вас со всеми вашими подходцами читаю. Только беда моя, а ваша удача, что во всей этой сваре у меня один интерес был — Наташенька. И если б не она, во бы вам чего выгорело! Так что за нее, если обидите, вам взыщется. Вот теперь и посошок можно.
   Он поднялся, посмотрел насмешливо на обескураженного Забелина:
   — Ничего, оправитесь. Жизнь — она такая. Вчера при персональной машине, а сегодня, глядь, и мусор по утрам выносить.
   И, энергично вскинув руку, бывший финансовый директор НИИ «Информтехнология» Александр Борисович Петраков пьяненькой походкой удалился.
 
   Звонок под утро показался тревожным. То ли попал на самое томное время сна, то ли и впрямь в неприятностях есть свойство передаваться во внешних звуках, но даже Юля, заснувшая лишь под утро, беспокойно задвигалась.
   Телефон пронзительно зазвонил вновь, и, оберегая ее сон, он схватил трубку.
   — Д-да, — прошептал Забелин, но вслед за тем взметнулся: — Когда?!
   — Ночью, — голос Чугунова был взволнован. — Через пару часов грузим на самолет и — в Испанию. А там — сразу готовить к операции. Заседание правления назначено на два.
   — Я не член… — напомнил было Забелин, но Чугунов поспешно прервал:
   — Рублев просил собрать всю старую гвардию, — и вопреки обыкновению, не появилось при этих словах в голосе Чугунова сарказма. Стало быть, положение Второва и впрямь критическое.
   — У Второва почка отказывает, — удрученно объяснил Забелин приподнявшейся Юле. С приспустившейся бретелькой, с моргающими со сна глазами, она выглядела испугавшейся дурного сна девочкой. — Рублев трубит сбор. Похоже, большая драчка над телом Патрокла предстоит. А ты спи, лапочка. У тебя сегодня тоже трудный день.
   Забелин подошел к балкону, глотнул густого воздуха — внизу лениво шумел июньский Нескучный сад.
   Даже тяжелое известие не отвлекло его от тягостных, непроходящих мыслей о Юлочке. Скупка акций была в разгаре, и рабочее место ее было в институте. Уже больше месяца она ежедневно посещала доктора Сидоренко, и результат поначалу обнадеживал — на лице ее все чаще задерживалась мягкая, томящая улыбка. Сон из беспокойного, дерганого, когда среди ночи она вскрикивала, сделался тихим, расслабленным. А однажды он и вовсе с умилением увидел огромный пузырь, образовавшийся в углу расслабленного по-детски рта.
   Удивительно нежное, взволнованное единение установилось меж Юлей и Наташей — такими, казалось, разными и по возрасту, и в проявлении эмоций. Зарождающиеся эти отношения старательно поддерживали и мужчины — в самом деле, ничто так не крепит мужскую дружбу, как взаимное тяготение женщин. И напротив, самые крепкие связи лопались, если отношения принимались выяснять «половины».
   Казалось, худшее позади. Юля порхала по квартире, то бесконечно задирая восхищенного ею Алексея, то ласкаясь к нему. По вечерам он тащил ее в какой-нибудь клуб и с удовольствием ловил на себе завистливые взгляды. Но ничто счастливое не вечно — однажды внезапно накатил приступ. И хоть предупреждал о возможности рецидивов Сидоренко, приступ словно надломил ее веру — она притихла, около губ установилась жесткая складка. Вечерами все чаще сидела в углу, сосредоточенная на каких-то своих глодавших ее мыслях, или часами, уединившись, коленопреклоненно молилась. Порой он останавливался перед закрытой дверью и тут же отходил, пугаясь непрерывного истового «старушечьего» бормотания.
   Перепады эти заметил и Максим, который сам теперь пребывал в состоянии непрерывной эйфории, захлебываясь переполнявшей его любовью. И требовательно искал радости во всех окружающих.
   — Понимаешь, Стар, — как-то решился он, — девка, конечно, супер. Как профи она, так это без вопросов, прямо тащусь. Но ведь и женщина редкая. Такая, знаешь, прелюсенькая грустиночка. Но то прямо лучик от нее, и все подзаряжаются. А на другой день пришла — и просто-таки «не подходи — убью». Трудное отхватил счастье, Стар.
   «Трудное, — соглашался Алексей про себя. — Но счастье». И, найдя с трудом, отступать был не намерен. Часами по вечерам сидел, прижав к себе настороженную Юлю, говоря ей о своей любви и о том, что вдвоем они все преодолеют. Надо только верить друг в друга. Порой, когда под воздействием его слов угрюмость ее рассеивалась, она кидалась к нему, благодарная, восторженная. Но даже в эти редкие теперь минуты в ней, не переставая, работали внутренние силы. И они подготавливали в ней какое-то независимое от его стараний, а потому пугающее решение. И от ощущения бессилия накапливалась безысходность, а от нее — бесконечная, едва сдерживаемая усталость.
   Он обернулся на шум. Быстро поднявшаяся Юля выходила уже из спальни.
   — Завтрак тебе приготовлю.
 
   Зал ожидания бурлил. В Москве установился зной, и, несмотря на работающие кондиционеры и истекающий теплой влагой фонтанчик, лица заполнивших залу легко одетых людей выглядели скользкими. Впрочем, скорее тому причиной было возбуждение, охватившее беспрерывно двигающийся и жестикулирующий «высший менеджмент». Должно быть, такая суета устанавливалась среди придворных подле постели умирающего монарха.
   Люди беспрерывно переходили от группы к группе, что-то выслушивали, потом переходили к следующей группе и там принимались энергично разъяснять то, что сами перед этим услышали. При звуке более громкого голоса вновь затихали и устремлялись поспешно вслед за остальными туда. Нервозность владела собравшимися. Каждый искал уверенности в другом, но не находил.
   Единственным оплотом спокойствия виделся угловой диван у входа в зал заседаний. Здесь парил над окружившими его Вадим Вадимович Покровский. Хорошо поставленным голосом он доводил до сведения присутствующих о совместном их с Владимиром Викторовичем ключевом решении, принятом как раз накануне приступа, — о необходимости резкой смены приоритетов, о срочном формировании блока «Ритэйл» в рамках дочернего холдинга. А главное — смелее, объемнее следует использовать биржевые инструменты. И форсировать, форсировать зарубежные займы. Рваться на европейские рынки. Не во всем понятные, но решительные слова привлекали своим таинственным магнетизмом и собирали вокруг него все больше томящихся в безвестности людей.
   Другим центром сосредоточения «страждущих успокоения» оказался кабинет Керзона. Вопреки обыкновению последних месяцев, сегодня он был полон народу. Несколько раз с озабоченным видом туда проходил Чугунов с лицом, сведенным непривычной, мучительной, устремленной на всех улыбкой. Это было знаком, и всякий раз, как исчезал он в кабинете Керзона, число людей около вещающего Покровского слегка уменьшалось.
   Ждали опаздывающего Рублева. По слухам, с утра он был приглашен в Центробанк.
   Вышел наконец и сам Керзон. Рассеянно и благосклонно кивая вокруг, прошел вплотную от сидящего перед чашкой какао Забелина.
   — Не узнаешь, Александр Павлович? — окликнул тот.
   Керзон скосился, кивнул и устремился дальше, к насупившейся в стороне над очередным балансом Файзулиной.
   Демонстративную сухость кандидата в президенты компенсировал бодрый бас слева — к Забелину приближался краснолицый Баландин. Сегодня полнокровный Юрий Павлович был пигментирован сверх обыкновенного.
   — Здорово, Палыч, друг старинный, же вуз ан при, бокал клико, — продекламировал Баландин отрывок из порнографического варианта «Евгения Онегина», который за давностью употребления давно уже путал с оригиналом. Поэтому когда на высоких тусовках он при случае сообщал, что знает наизусть «Евгения Онегина», то не больно-то рисковал, — кто додумается уточнить какого.
   — И что? Портвешок на жаре помогает?
   — А ништяк. Тут, главное, в нужной пропорции холодной минералочкой разбавить. И непременно чтоб «Святой источник». Святое дело святых напитков требует.
   — Как сам?
   — А чего мне? Где поставили, там и служим — кредитуем потихоньку. Размещаем денежки. Дружку твоему Курдыгову на днях пролонгировали. Не надо бы — да надрывается мужик, поднимает промышленность. Не люди разве, чтобы не помочь?
   Забелин сдержал улыбку — подобрала-таки чеченская диаспора ключик к горячему комсомольскому сердцу.
   — Папа-то, похоже, совсем плох. Как думаешь, выкарабкается?
   Забелин пожал плечами.
   — То-то и оно. Тебе хорошо. Из правления исключен. Теперь без права голоса, — позавидовал Баландин. — А тут такой мордобой образуется. И главное — все непросто.
   Взгляд его тоскливо метался меж Керзоном и Покровским.
   — Сигареткой угостите? — К ним подошла Файзулина. Следуя поветрию, введенному Второвым, она добросовестно пыталась бросить курить и перестала покупать сигареты. Теперь ежедневно работники бухгалтерии сбрасывались на лишнюю пачку. Файзулина затянулась благодарно, кивнула насмешливо на угол, где оживленно жестикулировал Покровский: — Как вам картина? Сталин, вспоминающий перед пионерами о последних уединенных мечтаниях с тяжелобольным Ильичом. Примеряется, сука. — Она глянула в лицо Забелина, не увидела достаточно живой реакции, что-то припомнила, насупилась и неловко отошла.
   Забелин горько про себя усмехнулся — похоже, водораздел меж присутствующими был проведен.
   — Алексей Павлович, — к ним подошел охранник, — там вас сотрудник просит выйти. Говорит, очень срочно.
   Забелин посмотрел на настенные часы: двадцать минут третьего, до истечения срока подачи заявки на аукцион оставалось два часа сорок минут. Должно быть, это Клыня. Прознал, что правление откладывается.
   — Все дела, — неохотно отпустил его Баландин, вслед за Забелиным глянув на часы, словно надеясь увидеть на циферблате ответ на мучившие его сейчас вопросы.