Данилов Всеволод. Банк

   Он подышал, успокаиваясь.
   — А ты мудрым оказался, Палыч. И — чего не думал — верток. Год сидели в одном кабинете, всем делились, а вот — не думал.
   — Сам-то уверен, что не ошибаешься? Ведь сколько раз бывало, когда обрушивались мы на Второва. А потом — туман рассеивался, и кто прав выходил? Может, и впрямь в тумане то видит, что нам недоступно. Стратег-то он, чего говорить, каких мало.
   — Да при чем тут это? Разве я против Папы? Это у него — кто не со мной, тот против. Вот и окружился шушерой. Разваливается банк. Папа его и рушит чем ни попадя. Славку Бажаева выгнал. Тот ему за три года половину Питера окучил. Каких клиентов отстроил. И мало — выгнал. «За появление на работе в нетрезвом состоянии». Менеджера высшего звена, который десятки миллионов банку принес, он как загулявшего слесарюгу… Да, пьет мужик. Так он и три года назад пил, а дело делал. Теперь в «Онэксиме» пьет. Треть сотрудников и чуть не всю клиентскую базу с собой увел. А Знайка этот откуда объявился? — Он ткнул в стену, за которой размещался кабинет Покровского. — Ты-то помнишь, какие у нас инвестиционщики были. Прибыли какие бешеные приносить начали. Так посмели, видишь ли, от тех прибылей процент попросить. Выпер всю команду. Другие тут же приголубили. А банк года на два отбросило. Вот цена решения. А ты говоришь? А управленец и вовсе никакой. Нам-то руки связал, а самого на все не хватает — не прежний банчок, вот и мечется. Да ты глянь только, на кого он нынче ставит.
   Керзон протянул новый список высшего менеджмента.
   — Сказать тебе, сколько вице-президентов развелось? Пятьдесят! Вдумайся. Не знаю, было ль у Наполеона полстолько маршалов. Знаковая, доложу, гигантомания. А ведь каждому из нахлебников этих себя оправдывать надо. ЦУ вниз спускать. Стало быть, аппарат под себя отстраивать. Фонды, лимиты. Да кто ж такие издержки выдержит. Приглядись, кто на первый план выползает. Дипломаты, замминистры бывшие. Нужные людишки. Для чего только? Или вот — неплохие спецы, но легкие, на спекулятивных операциях взросли. А банк — это… Во! — Он ткнул в овальный стол, подобно гигантскому пауку раскорячившийся на восьми гнутых дубовых лапах. Вот Папа! — Керзон с силой застучал по массивной крышке. — А вот это, — пнул ногой по одному из оснований, — мы. А теперь давай уберем эти и подставим вон те… — И он, испытывая удовольствие от удачно найденного образа, показал в угол, на застекленный журнальный столик с изящными витыми ножками. — Ничего не скажу — красивые. А только рухнет стол-то. Хоть пятьдесят ставь. То-то!
   Керзон расстроенно перевел дыхание.
   — Не ко времени сдал ты нас, Палыч. Ослабли мы. Савина затравили — увольняется, двоих сместили, чистит Папа кадры к совету. Уж и сам попасть к нему без записи не могу. Зато Покровский не вылазит. Стратегствуют.
   — Вот на совете и схлестнетесь. Рублев человек мудрый. Глядишь, там страсти и поумерит. Палыч, дорогой! Тебе ль хандрить? Ведь какой маховик раскрутили. Теперь чтоб развалить — никакого тола не хватит. Разве что атомной бомбой. Ну ошибется Папа. Не впервой. Так набьет шишек и никому, конечно, ни в чем не признается, но сам же и подправит.
   — Наивняк. Иль притворяешься? Да что теперь? — Керзон как-то обмяк, и напористая полнота его сразу стала выглядеть усталой рыхлостью. — В общем, если совет не поддержит, сам подамся отсюда.
   — Уж ты-то? Какой без тебя банк?
   Образ тучного, насмешливого добряка, с момента зачатия банка с мягким бесстрашием оппонировавшего Папе, казался неразлучен с самим Второвым.
   — А что я? Ты-то вот соскочил. А тоже вроде был не из последних. Да нет, сам банкир, понимаю — всему есть цена.
   — Что ж ты по мне как по вражеской территории? — Забелин, не имея больше выдержки выслушивать упреки от человека, чье мнение привык почитать, решился рассказать ему правду, но Керзон требовательно остановил:
   — Не мельтеши, дай закончить. Я ведь вашу сделку сразу расшифровал, как узнал, что ты на институт нацелился. С чего бы, спрашивается? Площади банку, я-то знаю, не нужны. И так лишние девать некуда. Стало быть, дает тебе Папа возможность прикупить на дешевые деньги, а потом и перепродать на сторону. Миллиончиков пять на разнице выручишь, вот и навар. Так что подоплека того, что ты здесь мельтешишь, понятна. Только, — он поднял повлажневшее лицо, — я ж, хоть и с хаханьками, но по тебе себя мерил. А теперь у нас за стандарт профессор Вадик Покровский. Все свободные деньги на скупку уходят. Все подряд покупаем. Не холдинг, а барахолка. Потребуется вытащить — разве из такого неликвида без потерь выйдешь? И это стратегия? Знаешь, должно, — на днях одиннадцать процентов акций Ленэнерго за семьдесят миллионов долларов на аукционе купили. Потешил Папа гордость, как брюхо почесал, выиграл наконец аукцион. Поучаствовал в переделе. И что теперь мне, банкиру, с этим делать?
   — Палыч, одно скажу: то, что я делаю, это, поверь, банку нужно.
   Он готов был сказать больше, но оборвался, уткнувшись в поднятое навстречу недоброе опять лицо.
   — М-да, научились мы, перейдя предел, оправдания себе находить. Так что если узнаешь, что огромный банк дал вдруг усадку, о своей роли припомни.
   Керзон высвободил неприязненно плечо:
   — Ну, прощай… тоже Палыч.
 
   Давно не пребывал Забелин в таком скверном состоянии. В худшем — озлобленным, затравленым даже — бывал. Но нынешнее положение, когда полагаешь, что делаешь единственно верное, но при общении с людьми, мнение которых привычно значимо, не можешь объясниться и оттого ощущаешь себя молчаливо оплеванным, — это было в новинку.
   — Алексей Павлович, вы ли? — окликнул его, едва вышел он из здания банка, маслянистый голос.
   Из-за ажурной решетки церковного дворика ему кланялась одетая в темное, с напущенным на лоб черным платком и с метелкой в руке Татьяна Анатольевна Решечкина — церковный староста. Три года назад доцент МГУ, кандидат химических наук Решечкина, озаренная идеей реставрации ветхой, развалившейся церквушки — знаменитой церкви Всех Святых на Кулишках, забросила кафедру и в поисках средств на реставрацию начала хождение по банкам. Ходила истово, будто на богомолье, мягкой улыбкой отметая недобрые насмешки. И — кто ищет, тот обрящет — вышла-таки на Второва.
   Полагающий себя человеком идеи, Второв, встречаясь с одержимыми людьми, всякий раз загорался, что собирало подле него уйму прожектеров, жадно ждущих денег и порой вопреки здравому смыслу их получающих. Но в случае с Решечкиной тяжело больной, уверовавший в последние годы Второв не ошибся. Тихонькая, робкая вроде бы Татьяна Анатольевна при помощи Забелина, которому Второв поручил курировать строительство, эдаким карманным бульдозером неотвратимо разгребала бесконечные бумажные завалы, доводя непробиваемых чиновников до состояния паники при виде радушно издалека кланяющейся им в пояс женщины. И через два года основатели русской письменности Кирилл и Мефодий со своего постамента наблюдали за обрядом освящения новой церкви.
   С тех пор меж Забелиным и церковным старостой утвердилась нежная, с лобызаниями при встречах дружба. Редкий церковный праздник не находил он на своем столе новую просвирку или освященную иконку, которые раз за разом сгребал в нижний ящик. Просвирки погрязший в безбожии вице-президент использовал при стихийных выпивках, когда под рукой не оказывалось другой закуски.
   А вот иконки… При виде Решечкиной он со стыдом вспомнил, что так и позабыл их вытащить, когда в прошлом году меняли ему мебель.
   — Господи, сколь же не виделись! — умилилась Татьяна Анатольевна. — Зайдите, зайдите. Что покажу-то! Мы ведь новую чудотворную икону достать сподобились.
   Удивительное качество — Решечкина говорила "я" только в случаях неудач. При всяком же своем успехе поспешно, с умиленным видом бесконечно произносила «мы».
   — Как же это вы так в банке-то? — осторожно посетовала Решечкина. Они шли рядом по разным сторонам решетки, продвигаясь к входу. — Я уж и то посетовала Владимиру-то Викторовичу.
   — Так получилось. — В узорчатых воротах Решечкина, перекрестив смущающегося Забелина, троекратно его поцеловала и увлекла за собой.
   В полупустой затененной церкви шуршали вениками несколько старушек, одна кидала в тазик сгоревшие свечи — утром здесь проходила служба.
   — Вот икона-то, — с восторгом прошептала Решечкина. — А уж как мы ее добивались-то!
   Икона, по свидетельству Решечкиной, была XVII века, темная, закопченая и, как обычно, не произвела на Забелина впечатления. Он вообще не мог понять выказываемого повсеместно восторга перед русской иконописью. Не понимал, что создавали нового в искусстве плоскостные, лишенные жизни изображения в то время, когда уже умерли Рафаэль и Леонардо, вовсю творили «пышнотелые» фламандцы? Как-то во время праздничной службы решился поделиться сомнениями с Второвым, который, находясь в дурном настроении, все тотчас и разъяснил: «Мудак ты. И к тому же темный», — после чего, заметив, что на них смотрит мэр, придал лицу выражение благостности. С тех пор Забелин в искусствоведческие диспуты не вступал и потому среди банковской тусовки быстро прослыл за истинно верующего.
   Куда больше Забелина заинтересовала не икона, а коленопреклоненная перед ней женская фигура, утонувшая в платке и длинной юбке, но в чем-то неуловимо знакомая.
   Проследив настойчивый его взгляд, Решечкина сокрушенно вздохнула:
   — Несчастная девочка. Уж не первый раз ходит. Такое горе! Ну да авось Господь поможет.
   — Что с ней?
   — Нет, нет. Это только между нею, мною и Господом.
   Через несколько минут, завидев, что женщина перед иконой приготовилась подняться, Забелин поспешно, не без некоторого труда распрощался с добрейшей, но, по совести, приставучей Татьяной Анатольевной и, выйдя за церковные ворота, встал, невидимый, на углу.
   Очень скоро показалась и заинтересовавшая его богомолка. На дворе она, скосившись назад, выгнула чуть вперед бедро, одним движением расстегнула юбку, сорвала с соломенных волос платок, все это метнула в висевшую на плече спортивную сумку и, будто отряхнувшись, обратилась в тоненькую, в тех же стираных джинсиках Юлю Лагацкую.
   Дождавшись, когда она выйдет на шумную Солянку, Забелин шагнул навстречу:
   — Юлечка! Какими судьбами?
   — Вы?! — Девушка вздрогнула, быстро прикинула что-то. — Так, по делам. А вы? Хотя что я спрашиваю?
   Позади тяжелой громадой нависал банк «Светоч».
   — Предложения мои прочитать не удосужились?
   — По-ра-жен! Просто-таки даже уязвлен. Вот чего не пойму, как в таком тельце — простите, сморозил…
   — Ничего, я привыкла, — охотно простила Юля.
   — Но в самом деле, откуда?
   — То есть понравилось?
   — Не то слово. Остап Бендер перед вами шкодник. А уж мы-то все — сие есть просто ничтожества.
   Услышав про «сие есть», Юля было вновь встревожилась, но тотчас расслабилась, изумленная новыми, веселыми комплиментами сдержанного до сих пор руководителя.
   — И еще… — При виде ее изумления Забелин смешался и, почему-то не найдя более в себе энергии поддерживать легкий шутливый разговор, вернулся к спасительному деловому тону. — Придется вам взять на себя организацию скупки в институте. Не возражаете?
   — Это самое простое. Значит, с завтрашнего дня начинаем регистрировать вам компанию на Кипре. Нет возражений? Только, когда все будет готово, придется вам туда слетать.
   — НАМ придется. Если верить объективке, у вас свободный английский.
   — А тебе, козлу, чего ее английский? — Рядом с ними остановились и недоброжелательно оглядывали Забелина два основательно подвыпивших парня. — Вербуешь? А ты, масенькая, не бойся, защитим.
   — Точно, шпиен. По роже видать. Пристает, да?
   — К сожалению, нет. — Юля неожиданно для Забелина улыбнулась, отчего лицо ее из пасмурного сделалось лукавым. Увидев, что подошедшие шутки не поняли и начинают теснить Забелина, поспешно добавила: — Идите своей дорогой, ребята. Муж это мой!
   Кто из троих больше поразился, сказать трудно. Один из парней, переглянувшись с приятелем, лишь пробормотал:
   — Это надо. Вроде девка классная.
   — Иде ты только такого старпера нашла? — посочувствовал другой. — И оба, разочарованные, поволоклись дальше, к троллейбусной остановке.
   А Забелин так и остался стоять на месте.
   — Простите, пошутила по-дурацки, — и, вспомнив первый их разговор, Юля уточнила: — Исключительно для пользы дела.
   — Надеюсь, что нет, — припомнил тот разговор и Забелин.
   — Тогда до завтра? — Она помедлила.
   Он лишь тупо кивнул. Какое-то время смотрел вслед, пока девушка не скрылась в тоннеле метро. А в голове все вертелось поразившее: «Вроде девка классная». Два пьяных мужика походя увидели то очевидное, что столько времени не мог разглядеть он.
   Выезжая со стоянки, увидел боковым зрением, как притормозил резко встречный «Сааб», из которого суетливо махала ему новый вице-президент банка Леночка Звонарева, но предпочел не заметить. Лишь ободряюще кивнул тому же охраннику на шлагбауме — судя по его насупленному виду, с взысканием Каплун не задержался.
   Забелин проскочил по залитой майским солнцем Солянке и остановился в потоке поднимающихся к Лубянской площади машин. Скучая в пробке, нащупал мобильный телефон.
   — Дэ-э! — значительно произнесли на том конце.
   — Макс?
   — Слушай, Стар! Я сегодня просто самый счастливый. Никогда не догадаешься.
   — Заткнись, — без затей остановил нарождающийся поток Забелин. — Звоню доложить — схема полностью готова, можно согласовывать.
   — Вот за то тебя люблю я. Когда и где?
   — Где скажешь. Только не в казино.
   — Нетонкий ты, Алексей Павлович, человек. Злопамятный. Тогда у тебя дома?
   — Но без девок.
   — Какие еще девки? Развратник ты старый. Я ж тебе полчаса как втолковать пытаюсь — Наташка приняла мое предложение. Пока лишь сходить в театр. Но — шажок! Кстати, в институте налоговая объявилась. Копают по-черному. Какой-то Астахов. Не знаешь, часом? Нет? Тогда чао-какао.
   Слева, из парка донеслись бодрые выкрики. У того же памятника героям Плевны, где за час до этого нежились парочки, теперь проходил митинг — возле красного знамени ожесточенно жестикулировали десятка полтора человек. Среди них он с удивлением узнал своего соседа по дому — вышедшего в отставку полковника. Милого, улыбчивого человека. С искаженным от возбуждения лицом он яростно размахивал рукописным плакатом «Фюрера Бориску — на рельсы!». Столпившиеся рядом вздымали кулаки, стараясь привлечь внимание прохожих. Но те продолжали идти непрерывным потоком, не останавливаясь и лишь чуть косясь на привычную картину, — у каждого были свои, куда более важные дела. Где-то среди снующего множества людей затерялась сейчас худенькая фигурка, несущая в себе какое-то внезапно обнаруженное, неведомое ему горе.
 
   Максим вошел в зал совета с радостным, исполненным уверенности видом.
   — Ну что, отцы командиры, будем из дерьма выбираться? — в предвкушении предстоящего выступления, едва войдя, поинтересовался он.
   Но услышал его лишь сидевший в одиночестве у входа круглолицый, с тщательно разложенными по лысине волосками мужчина в вытертом вельветовом пиджаке. Мужчина внимательно разглядывал через лупу разложенные ветхие нотные листы — доктор наук Федор Олегович Шишаев был широко известен в искусствоведческих кругах: на досуге он писал либретто для старинных итальянских опер. В своем увлечении Шишаев продвинулся так далеко, что по воскресеньям вел специальную передачу на телевизионном канале «Культура».
   — Максим Юрьевич! При женщинах-то! — не отрываясь от драгоценных страничек, посетовал он. И, не удержавшись, похвастался: — Друзья из Италии прислали. Вещь у нас просто неизвестная. Фантастика!
   Что касается оберегаемых им женщин, они вместе с остальными членами ученого совета сгрудились в дальнем углу, где шло какое-то энергичное обсуждение.
   — Да что ж он, не мужик? — непривычно возбужденно вопрошал возвышающийся над остальными могучий Григорий Яковлевич Пуринашвили — когда-то знаменитый ватерполист. — Это какое счастье для страны, что у нее президент — прошу прощения у дам — с членом. Наш мормудон и рад бы — а кроме собственной страны, никого другого э… не в состоянии.
   — А я согласна с Григорием Яковлевичем! — боясь быть перебитой, выкрикнула кудрявая женщина, в фигуре которой угадывалось прежнее изящество, — заслуженный деятель науки Клавдия Васильевна Шергова. — Зажрались они, вот что я скажу. И это, помянете меня, точка отсчета их конца. Проблем у них настоящих нет, если всей страной уж с полгода обсуждают, имел он ее или не имел.
   — Нет уж, давайте не передергивать! — потребовала раскрасневшаяся, задыхающаяся Анна Владимировна Галанина. Расползающаяся талия ее была затянута тоненьким игривым пояском, и поэтому говорить она могла только короткими фразами. Судя по азарту, именно ее предыдущая реплика вызвала реакцию и Пуринашвили, и Шерговой. — С кем он там и что, — Анна Владимировна запунцовела с новой силой, — это не знаю. Но есть ложь под присягой. И тут происходящему иная цена. Нам пока недоступная.
   — Что значит — недоступная? Кому? Вы на что намекаете?! — с удивительной остротой отреагировала Шергова.
   — Что считала нужным, то и сказала. — В голосе Галаниной моментально пробудилось ответное раздражение.
   — А право на частную жизнь уж и в расчет не принимаем? — желчно крикнули от окна. Судя по дребезжащему голосу, спорящие разбудили старейшего члена совета — Николая Павловича Станковича.
   — Николай Павлович, господа, только не волнуйтесь, — не в первый раз напомнила находящаяся в гуще возбужденных мэтров науки и улыбающаяся навстречу приближающемуся Максиму Наташа Власова.
   На сей раз страсти кипели по поводу романа Клинтона и Моники Левински.
   — А, Максим! Ну-ка отчитайтесь! — азартно разглядел Флоровского согнувшийся от замучивших колик в почках доцент Рюмин. — Что в Белом доме говорят по этому поводу?
   — Как раз только оттуда! Говорят, пора завязывать, а то в России из-за этого все ученые перессорились. Просто-таки стагнирует наука! — бодро отшутился Максим.
   По укоризненному взгляду Наташи, по ставшими отчужденными лицам увидел, что шутка не принята, и оттого обозлился:
   — Да что, в самом деле! Других проблем у нас нет? Есть!
   — Именно! — поддержал входящий следом Юрий Игнатьевич Мельгунов. — И не какие-то там заокеанские… Прошу рассаживаться, коллеги! — а как раз от нас с вами зависящие. Как сделать, чтоб перестать существовать, а начать, будем говорить, жить. Для того и собрал вас.
   И, демонстрируя значимость происходящего, Мельгунов не пошел в президиум, а уселся тут же, среди прочих, за огромным овальным столом, показав Максиму кресло справа от себя.
   — Никого из не относящихся напрямую к сегодняшней повестке не пригласил, — разъяснил он, уловив несколько ищущих взглядов. — Здесь только те, кого знаю за соратников в прошлом и — как это теперь? Да! — компаньонов в будущем!
   Он требовательно оглядел приосанившихся компаньонов.
   — Такие вот времена, господа совет! Но, — он поколебался, показал, что колеблется, и с тем большей силой произнес, — как ни ненавистно нам существующее время, мы не можем допустить, чтоб дело всей жизни окончательно разрушили тупые, алчные люди, пришедшие к власти! Не им торговать достоянием России. А накопленные наши наработки — это без преувеличения — великое достояние. Надо развивать, надо поддерживать молодых.
   — Костик Мишулин — очень талантливый у меня мальчик! — выкрикнула Шергова и, смущаясь неловкого молчания, закончила: — С квартирой бы помочь. Сманят ведь.
   — Поможем, дай бог, — осадил ее Мельгунов. — Еще, глядишь, и тех, что разъехались, соберем. Только деньги нужны, чтоб все это поставить.
   — Да уж! — вздохнул Пуринашвили. Заслуженный мастер спорта, доцент, автор нескольких изобретений, чей широкий грузинский стол был хлебосолен для всякого здесь сидящего, в последние годы тяжко, до сердечных приступов, переживал нахлынувшую нужду.
   Закивали озабоченно остальные.
   — Но и без хитрости теперь нельзя! — продолжил Мельгунов. — Знать надо досконально материю, в которую нас загнали. Чтоб воров этих не подпустить. Чтоб через законы, ими под себя писанные, их же и вокруг пальца обвести.
   Он сделал паузу. «Да, знать бы», — читалось тоскливое на лицах членов совета.
   — Есть среди нас такой человек! — значительно произнес Мельгунов, и все обратились на Максима.
   — Давай! — подбодрил его Мельгунов. — Все начистоту — здесь чужих нет. Но чтоб не заумно.
   — Есть не заумно! — И, подхватив на ходу чуть не забытую на столе папку, Максим пошел к трибуне, беспрерывно реагируя на бесконечные кивки и вопросы.
   — И регламент. — Мельгунов снял с сухого запястья и значительно положил перед собой часы.
   Взобравшись на трибуну, Максим огладил ладонью растрепавшиеся некстати вихры, оглядел сидящих — сморкающихся, подкашливающих, отирающих влажные губы, — как-то особенно стало видно, как разом постарели они — недоступные прежде вершители судеб научного молодняка. Снисходительные небожители, благосостояние которых казалось недостижимым верхом стремлений. Чего стоил очаровательный бабник Пуринашвили, использовавший всякие свободные несколько дней, чтоб быстренько смотаться в Сочи от ненаглядной своей Лианочки. Теперь огрузневший, покрытый перхотью Григорий Яковлевич шумно дышал среди прочих. Да, не случись событий последнего десятилетия, сейчас на месте многих из них восседали бы такие, как они с Алешкой Забелиным. Максим встретил прямой, подбадривающий взгляд Наташи — умный, все понимающий взгляд. Как съехидничал когда-то Алеха, в Наталье, в отличие от прочих, хватает ума понять предел своего ума.
   — Буду краток. Есть, как сказал Юрий Игнатьевич, цель и есть средства ее реализации. Цель, господа совет, святая, — Максим повел плечами, в нем разгоралось вдохновение, — спасти нашу с вами науку, довести те великолепные наработки, что, будучи завершенными, составят новое слово. Оградить институт, нашу альма-матер, от растаскивания теми, о ком резко, но справедливо говорил здесь Юрий Игнатьевич. Сохранить, а где-то и восстановить научный костяк, обеспечить преемственность поколений, то есть растить, пока в силе еще такие киты, как вы, новых ученых, да наконец, и о земном — просто обеспечить приемлемый, — да что приемлемый? — достойный уровень жизни людям, вписавшим свои имена…
   Почувствовав, что заплетается в собственных словесах, Максим налил себе стакан нарзану.
   — Это цель. Но, как и все ныне, она нуждается в финансировании и, что не менее важно, знании законов и рычагов, которые следует использовать. Надеюсь, в этих условиях я могу оказаться небесполезен.
   Он поймал лукавый взгляд Натальи и незаметно в свою очередь кивнул: понял, понял — «Остапа понесло».
   — Итак, две вводных — обеспечить финансирование, необходимое для завершения тем и выхода на самоокупаемость, и при этом не потерять контроля над институтом. Первое — чисто моя проблема: думаю, два-три миллиончика для разгона хватит.
   — Неужто столько заработал? — поразилась, плохо скрывая зависть, Галанина. Не афишируя, она гордилась своим сыном, в прошлом аспирантом, ныне держащим собственный контейнер на каширском оптовом рынке.
   — Кое-что заработал, — отпарировал бестактный вопрос Максим. — Но главное — связей набрал, все-таки почти десять лет среди буржуинов. Так что деньги привлечем. А теперь главное — насчет контроля. Сейчас акции института распылены чуть ли не у шестисот человек. Чтобы предотвратить их распродажу — а что вы хотите? Люди. Да еще нелегко живущие. Если кто-то предложит большую цену, то кто знает, может, и авторитет Юрия Игнатьевича не остановит?
   Галанина поспешно наклонила голову.
   — Надо сосредоточить акции у тех, кому дорога судьба института, — у нас.
   Максим, беспрерывно, как на лакмусовую бумажку при опыте, посматривающий на Натальину реакцию, увидел, что лицо ее, до того весело-ироничное, сделалось чрезвычайно внимательным.
   — Это и контроль. Государство себя показало — сорок процентов акций оборонного института выкидывает на улицу, будто старье в утиль. — По залу пробежал недоброжелательный гул. — Значит, какой-нибудь зав, прошу прощения, плодоовощной базой походя скупит эти акции и придет нам диктовать условия — может, картофелехранилище в лабораториях разместить захочет. Шучу! Но не очень. Поэтому все акции, что есть, — срочно в кулак. Заодно дадим и сотрудникам заработать.
   Председатель профкома Шергова азартно закивала — такая постановка вопроса обращала планируемое в акт гуманизма.
   — Но — все не просто! — сбил весело-оживленную волну Максим. — Взять и переписать акции на себя невозможно. Не буду забивать вам голову всякими мудрствованиями, — указал в сторону Мельгунова, в котором снисходительное внимание пыталось скрыть напряженное стремление вникнуть, — по поводу законодательных прибабахов, направленных на то, чтоб испортить нам жизнь. Короче, чтоб не терзать, — схема есть, и вот она вкратце. Мы с вами создаем маленькое закрытое акционерное общество.