Данилов Всеволод. Банк

   Он шагнул к двери.
   — Да, приказ о твоем понижении я уже подписал. Само собой, за дискредитацию, — как о чем-то разумеющемся припомнил он.
   — Само собой, — поразился Забелин.
   — Ну, я ж главного фрондера не могу подобру отпустить. Кадры не поймут. Да и другим чтоб неповадно. Потом, вижу, несмотря на мое указание, охранника ты себе так и не взял. За это тебе отдельно влеплю.
   — А вот за это как раз и не влепишь — охрана мне с сегодняшнего дня не положена.
   — Ах да. — Второв расстроился: то ли оттого, что Забелин больше не член правления, то ли от невозможности объявить дополнительное взыскание.
   Он распахнул дверь в заполненный приехавшими с ним людьми предбанник, и лавина голосов, составленная из громкого, раздраженного голоса Второва и вкрапливающихся глухих, зализанных звуков, выкатилась на улицу.
   И сразу по-особенному тревожно сделалось в особнячке. Забелин сквозь приоткрытую дверь с интересом смотрел, как тихонько вытекали из приемной бурлившие перед тем сотрудники.
   Зашел угрюмый Дерясин:
   — Кредитный комитет проводить будете?
   — Сами проведите.
   — Указания?
   Забелин припомнил теснящего его в угол горячащегося Баландина.
   — Как наметили, так и решайте.
   — Угу. Похоже, уходите все-таки.
   — Как раз нет. На другое дело становлюсь. Недвижимость скупать буду. Человек пять могу с собой. Поговори с ребятами. Хотя, возможно, таких условий, как в кредитовании, предложить не смогу. Тебя, увы, не приглашаю — еще неделю назад представление о твоем повышении послал.
   Дерясин глянул недоуменно и, не оборачиваясь, вышел.
   Дверь едва закрылась за ушедшим, как впорхнула секретарша. Огромные и вздернутые, словно крылья бабочки-махаона, ресницы ее — результат многочасовых косметических усилий — обиженно подрагивали.
   — Тихо как стало, — заметил Забелин.
   — Попрятались со страха. Прознали, что Второв вас выгоняет. Вы из них людей сделали. А они — как тараканы.
   — Стоит ли так категорично, Яночка? У людей семьи. Это мы с тобой — снялись да полетели. Ты — по молодости. А я — старый летун.
   — Тоже мне старый, — поощрительно хмыкнула Яна. Подражая кому-то, провела язычком по пухлым губам. — У меня билет лишний — на «Виртуозов Москвы». Может?..
   — Классика? Уволь, солнышко! Я ее с детства боюсь, еще с тех пор, когда меня на пианино учить пытались.
   Это был не первый случай, когда у Яны случайно оказывались лишние билетики, и находить аргументы для отказов становилось затруднительно.
   — А правда, что вы меня в филиал переводите?
   Вот и истинная причина сегодняшнего демарша.
   — Ну ты ж взрослая, понимать должна. Все-таки на третьем курсе экономфака, пора расти над собой. Хватит в секретаршах отсиживаться. И мама твоя просила.
   — Ее-то какое дело?
   — Вообще-то она тебя сюда все-таки…
   — Да идите вы все! — зло вскрикнула девочка. — Делайте что хотите!
   И она вышла, естественно, со значением хлопнув дверью. Еще одна абсолютно ненужная проблема.
   Какой поразительный день. Семь лет назад, после того как Мельгунов выгнал его из института, он пришел в банк. А за полгода до того взметнулась над страной кувалда ГКЧП и в какой уж раз брызнули по всему миру мозги. Среди эмигрировавших был и Максим Флоровский — лучший его друг, светлейшая голова и первый институтский хохмач.
   И вот, похоже, очередной круг замкнулся: только что он получил задание скупить институт для банка, и в тот же день после восьмилетнего молчания из шереметьевского небытия возник Максим Юрьевич Флоровский.

Глава 2
Учитель

   — Ждут, — принимая куртку, интимно сообщил швейцар, обозначив картинный жест в сторону подвала, где, собственно, и размещался известный в Москве пивной ресторан. На стенах вдоль ведущей вниз лестницы были развешаны репродукции фламандских натюрмортов с изображением дичи — все из той же необъятной коллекции незабвенного Владыкова: Забелин в свое время ввел среди должников продразверстку — по купленной картине на каждый недоплаченный процент.
   Внизу его встречали. От стойки у входа шагнула метрдотель — особых статей женщина.
   — Гость за вашим столиком, Алексей Павлович, — с услужливым достоинством произнесла она, то ли вместо приветствия, то ли чтоб лишний раз убедиться, что саму ее перед тем не обманули.
   Забелин и сам увидел сидящего в дальней кабинке мужчину с меню в небрежно откинутой руке. Вопреки заранее принятому решению быть вальяжно-неспешным, Забелин быстро пошел через зал, на ходу растекаясь в глупейшей улыбке.
   Мужчина за столиком то ли услышал, то ли почувствовал этот устремленный к нему порыв. Без видимой причины резко обернулся и взлетел над диваном, сбросив меню на руки склонившемуся перед ним официанту.
   — Алеха! — И Макс Флоровский, игнорируя наступившую в ресторане испуганную тишину, рванулся навстречу по проходу так, что джемпер надулся на его спине парусом, направляющим движение. — Алешенький!
   Они встретились, обхватившись руками, помедлили, всматриваясь друг в друга, и обнялись.
   — Я ж тебя, черта, подумать страшно, дай бог, лет семь не видел. — И ничуть не стесняясь, что стоят они посреди прохода, на виду у заинтригованных клиентов и насторожившегося персонала, Максим заново сжал приятеля.
   — Восемь. Ты ж еще до путча в Штаты свинтил. Всегда умел чутко предвидеть. По части просчитать варианты равных тебе в институте не было. Ну, говори — что ты, где?
   Они вошли в свою кабинку.
   — Да я-то в шоколаде. Хотя, конечно, поначалу пришлось поерзать. В науку было кинулся. Помнишь, должно быть, были у меня кой-какие наработки. Но тогда и увидел — тупые они. До живого славянского ума не доросли. В общем, пригляделся и подумал — чего я к вам за-ради Христа ломиться буду? Вас же драть надо как сидоровых коз. Тогда зауважаете.
   — И?..
   — Принялся фондовый рынок окучивать. Занялся ценными бумагами. Хорошо подзаработал. Дом во Флориде купил. Натурализовался.
   — Из казино, поди, не вылезаешь.
   Еще студентом Максим, классный преферансист, уезжал на лето в Сочи, как другие в стройотряд, и жил там исключительно «высоким искусством». Правда, в Москву возвращался пустым — и хорошо, если при своем костюме: рано или поздно в азарте попадал на катал.
   — Завязал я с этим темным делом. Бизнес чрезмерного азарта не любит. Так что перед тобой — можешь сделать большое «хи-хи» — оченно респектабельный джентльмен. Упакован по полной программе. И ежели, кстати, чего одолжить — так это я завсегда.
   — Вот этого как раз не надо. Ты мне слишком дорог. Знаешь, что будет, если один русский джентльмен одолжит денег другому русскому джентльмену?.. Двумя джентльменами станет меньше.
   — А почему меньше? Поубивают друг друга?
   — Макс, Макс. Ты все-таки уже немножко не русский. Отбился.
   — Ну, до некоторых, которые на просторах родины преуспели, мне, пожалуй, и впрямь далеко.
   И он демонстративно отодвинулся, открыв висящую над столом бронзовую, с золоченым тиснением табличку «Место навечно закреплено за почетным членом клуба „Грин Хаус“ Забелиным Алексеем Павловичем».
   «Повесил-таки, зануда».
   Говорят — и справедливо, что мы любим людей за то добро, что им сделали. Как говаривал прежде Максим, «я обожаю себя добреньким». К «Грин Хаусу» Забелин был привязан еще и потому, что каждый повар и каждый официант здесь знал, кому обязан элитарный ныне ресторан своим существованием.
   — Так это, стало быть, твое, — по-своему расшифровал текст Флоровский.
   — Увы! Всего-навсего спасатель.
   Подошла метрдотель, косясь на шумного Максима, интимно улыбнулась:
   — Я дозвонилась до Ростислава Брониевича, сообщила, что вы здесь. Просил передать: непременно будет.
   И с обворожительной улыбкой осчастливившего человека удалилась.
   Забелин про себя поморщился. Четыре года назад компанией «Грин Хаус» при содействии вороватого, уволенного вслед за тем сотрудника банка был получен пятимиллионный кредит на реконструкцию здания в центре Москвы — под залог этого же здания. То есть как только разрушили первые перегородки, залог существовать перестал.
   Да и кредит, как выяснилось позже, когда разбираться с тупиковой ситуацией поручили Забелину, был выдан не залогодателю, а некоему «бумажному» ТОО с таким же названием.
   И к тому же учредитель обоих «Грин Хаусов» Ростислав Брониевич Суходел, потратив деньги, полученные в «Светоче», исхитрился взять дополнительный кредит в московском представительстве крупного голландского банка. Доверчивым европейцам он пообещал взамен отдать половину перестроенного здания под их филиал, а дабы не сомневались, непостижимым образом оформил то же самое здание в новый залог — само собой, без согласия «Светоча».
   На вопрос Забелина при первой, ознакомительной встрече, как это все получилось, Ростислав Брониевич лишь растерянно поморгал глазами:
   — Так вы полагаете, что этого делать было нельзя? Выходит, мы обложались.
   И так удрученно вздохнул, что сразу стало ясно — с ЭТИМ будет непросто.
   И было непросто. Еще и потому, что представителем третьей, голландской стороны оказался молодой, переполненный амбициями амстердамский менеджер Рональд Кляйверс, возненавидевший хитрого и жадного Суходела до электрического разряда, который поражал его при одном огорченном виде должника.
   Здание Суходел перестроил, но вводить в эксплуатацию не спешил, выторговывая все новые и новые уступки. Меж тем правовых способов «развести» ситуацию не существовало. Даже Второв дважды предлагал списать этот кредит к чертовой матери, чтоб не вонял в балансе. Дошло до того, что при очередных переговорах холеный Кляйверс, заведенный в очередной раз шкодливым Суходелом, запустил в него через стол теннисным мячом и угодил прямехонько в лицо вице-президенту банка «Светоч». В ужасе от совершенного он просительно прижал руки к сердцу. Торжествующе взмыл, в готовности разорвать переговоры, Суходел.
   — Хороший бросок. — Забелин потер ушибленную щеку. — Правду у нас говорят: двое дерутся, третий не лезь. Может, и в самом деле бросить мне это темное дело? Передеритесь меж собой.
   — Только не это, Алексей Палыч, — заканючил Суходел. — Не бросайте меня один на один. Видите, до чего буржуин этот дошел. Если отвернетесь, «закажет» он меня. Что ни прикажете — на любые убытки пойду. Хотя и так уж, почитай, все отдал.
   На этот раз согласно кивнул и угрюмый голландец.
   После этого Забелин из третьей стороны конфликта превратился в общепризнанного мирового судью. Раз десять еще мирил он упершегося, брызжущего пеной Кляйверса и радостно, по-еврейски, с вздыманием рук скандальничающего Суходела.
   И срослось-таки — каждый получил свое: голландский банк въехал в освободившуюся, перестроенную под него половину, тотчас наглухо заколотив все переходы из другой части здания; Суходел на оставшейся площади быстренько развернул магазин и пивной ресторан; «Светоч» вернул свои пять миллионов плюс два миллиона — проценты; Забелин… тоже заполучил свое. Очередной выговор — за то, что докучал президенту банка неуместными просьбами о премировании отличившихся сотрудников.
   С тех пор Суходел полагал долгом всякий раз лично приветствовать Забелина в собственном ресторане, а при виде сопровождающих неизменно подсаживался и принимался живописать историю своего избавления от коррумпированной гидры мирового империализма.
   Рассказ его становился все цветистей. В последний раз, помнится, промелькнуло словечко «киллер»…
   Максим меж тем поднялся с рюмкой в руке:
   — Как же это роскошно, что мы опять вместе. Вот увидел и понял, как я тебя, подлеца, люблю.
   — А восемь лет скрывал.
   — Что ты про то можешь знать? Может, я чуть не каждый день с тобой разговоры говорил.
   — И о чем же?
   Макс отставил выпитую рюмку, но подскочивший из ниоткуда официант пронесся над столом чертом, и освеженные рюмки встали в ожидании следующего тоста.
   — О жизни, Стар. О гребаной жизни, которая пластует нас, и потому нужно ее время от времени взрывать.
   — Например, уехав из страны? Почему ж все-таки тогда сбежал?
   — Именно потому, что умею считать варианты. Хоп! Один — ноль. Как говорится, не судите, да не судимы будете. Ведь как все начиналось-то классно — свобода, предпринимательство. Кооперативы, наконец! Казалось бы, вот она, крышка на гроб социалистической продразверстки. Конкуренция сметет директоров-старперов, и такое зацветет! Ан глядь — и тут же эти же директора эти же кооперативы при этих же предприятиях создавать и принялись. Малюхонькая, никем в азарте и не замеченная поправочка к закону — и какой отсос пошел! Целые комбинаты на наличку изошли. А что такое страна, переполненная налом? Я сперва-то, правда, надеялся — ну ладно, пена. Покипит чуток, да и сдуют. Ан не сдули — перекипело да и впиталось! Теперь вот и живете вы, братцы, в прокисшем пространстве. Хотя, по правде, такого размаха и я не провидел.
   — Что ж сюда прикатил, в прокисшее наше пространство?
   — А задумываться начал. Для чего я есть на этом свете? Ну, нарубил я там «капусты». И еще, сколь надо, дорублю. Ну, купил семье дом. Счет есть. Баб меняю. Но для чего все?
   — А в самом деле — для чего? — От крутых максовских галсов Забелин за эти годы начал отвыкать.
   — Не прикалывайся. Ведь для чего-то я появился. Ну не только для того, чтоб сожрать пару тонн говядины, покрыть фекалиями несколько гектаров и спустить в презерватив столько спермы, что ее хватило бы для осеменения карликового европейского государства.
   — Вот тебе и цель — не пользуйся презервативами.
   — Презрение на вас. Словом, может, нас Мельгунов безнадежно испортил, а может, пионерская организация, где я за отрядного барабанщика состоял, но скучно до одури на себя одного работать, там деньги множить, когда здесь зарплата по пятьдесят долларов на человека.
   — По двадцать не хочешь?
   — Есть у меня, короче, такая мыслишка — «покачать» ситуацию на родине. Поднять что-то серьезное, так чтоб жизнь вокруг забурлила. Э, разве вам понять!
   — Это нам непросто. А ГКЧП опять не боишься? А то у нас еще в твое отсутствие и покруче случилось — слышал, должно, как президент из танков по Верховному Совету тренировался. И не факт, что в последний раз.
   — Отбоялся. Потому что больший страх познал — зажиреть.
   — То есть соскучился по высокой духовности?
   — Это у вас-то? Была, да вся вышла.
   — Неудивительно. Флоровские разбежались.
   — Забелиных скупили. Хоп! Два — ноль.
   Пикетироваться с Максимом, как и прежде, было занятием бесперспективным.
   — И чем конкретно думаешь заняться?
   — Поглядим, прикинем, где что поднять можно. Должны же быть зоны, которые вы, олигархи, еще не пожгли.
   — За олигарха — это тебе отдельный поклон — высоко поднимаешь. А с зонами у нас по-прежнему все в порядке. Одна сплошная рублевая зона. А доллар — что-то вроде зеленого билета на волю… Один или с семейством? В семье-то хоть нормально?
   — О, это нормально. В семье как раз полный нормалек. Они теперь натуралы. Дочка — та и вовсе по-русски с акцентом. И что обидно — специально, стервозинка малолетняя. Патриотизмом отца язвит. Так что семья моя бывшая — чистые невозвращенцы.
   — Бывшая?
   — Нет, с дочкой контакт остался. А с женой — разбежались втихую. У нее теперь собственный бойфренд. Хахель, по-нашему. Много я, Алеха, понял за эти годы. И главное — от чего человек старится.
   — Ты сегодня что-то глобальностью наповал лупишь.
   — Человек, Алеха, от собственного страха старится. От страха смерти. А у нас еще похлеще — на страхе жизни взращены. Поступка боимся, а потому пригибаем сами себя так, как никакое КГБ не могло. Вот ты, кстати, как со своей? Помнится, развестись грозился?
   — Собираюсь вроде.
   — То-то и оно-то. Даже жен впрок придерживаем. И не любим давно, и мучимся, и грызем оттого, а сожительствуем. Потому что с молодости страх в нас под старость одному, без сиделки, остаться. Супруга как клюка — авось пригодится. И под это-то «авось» всю жизнь себя ломаем. Всякое свежее чувство притапливаем. Бляданем втихаря — и на базу, зализываться.
   — Не по поводу ли Наташеньки Власовой сии страдания?
   Ораторствующего Максима будто по губам ударили.
   — Да, Наташка — это, конечно… Я ведь, как все мы, задним числом такой умный. А тогда? Вроде уезжаешь в другой мир. Что там ждет? Да и у Натальи тоже ребенок. Думалось: ну куда? Уеду, забудется… Как она? Одна, или?..
   — Не знаю, Максик. Как через полгода после тебя ушел, так и оборвал. Знаю только, что вроде по-прежнему в институте.
   — Да, фея была. Теперь, конечно, постарела, обрюзгла, как все мы. Мельгунова хоть поздравил?
   — В смысле?
   — Да ты чего, в самом деле?! — Максим вскочил. — Семь дней назад весь научный мир отмечал семидесятилетие академика Мельгунова. А любимый ученик, стало быть, и прознать про это не удосужился!
   Сконфузившийся Забелин беспокойно огляделся: «испортит ведь репутацию, скандалюга старый».
   И будто накаркал — из-за деревянной перегородки поднялся полный мужчина с недовольным, обмазанным сочащимся маслом лицом.
   — Нельзя ли потише с вашими откровениями? Тут женщины, между прочим.
   — Нельзя, — не садясь и делая быстрые знаки увидевшему его официанту, отказал Флоровский.
   — Что? Совсем нельзя?
   — Совсем.
   — А, ну тогда, конечно. — Мужчина неловко посмотрел вниз, на своих спутниц, и, оседая, произнес удивительную фразу: — Тогда что уж. Но хоть потише.
   — Вежливый, — неприязненно произнес Флоровский. Характер у Макса не изменился. — Все вежливые. Аж до подлости. Старому учителю семьдесят. Может, плохо ему — и ни одна зараза из учеников не навестила. Только водку жрать сильны.
   В агрессивном раже он незаметно исключил себя из числа «зараз».
   — Есть идея?
   — Есть. — Прежним, из былых времен движением Максим сдул насевший на правый глаз локон. За прошедшие годы этот кокетливый локон не исчез и даже не поредел. — Едем к Мельгунову. На день рождения.
   Это был вираж по-Флоровски.
   — Так день рождения вроде семь дней назад был.
   — Восемь! Восемь дней рождения прошло! — обличающе скорректировал цифру Флоровский. — Ну я-то весь из себя в загранице. Но ты же здесь был…
   Забелин смолчал — объяснять, что отношения с Мельгуновым прервались после того, как старик выставил его без объяснений из института, не хотелось.
   К ним подплыла метрдотель:
   — У вас, Алексей Павлович, все в порядке?
   — Да вот американец чуть-чуть перевозбудился. Отвык от ауры нашей.
   — Да, пиво у нас замечательное. А вы разве не дождетесь?..
   — Увы! Время. — Обрадованный возможностью увильнуть от суходеловских побасенок, Забелин выдернул из портмоне пластиковую карту банка «Светоч».
   И тотчас сверху, словно туз, бьющий валета, ее припечатала золотая карта западного банка.
   — И без возражений, — потребовал Макс.
   Выйдя вслед за приятелем на улицу, Забелин услышал наполненный радостью смех.
   Смеялся Макс. Расставив ноги, запрокинув вверх голову с видом человека, впитывающего в себя морозную Москву.
   — Слушай! — крикнул он. — Как же это можно — восемь лет без этого?
   — Ты меня спрашиваешь?
 
   Из переулка, от бардовского ресторанчика «Гнездо глухаря» выпорхнули две девичьи фигурки. Девушки с любопытством скосились на шумящего посреди Никитской мужика, но, видимо, не найдя его заслуживающим внимания, заскользили вперед, втаптывая сапожками хрустящий ледок и весело переговариваясь.
   — Чтоб я сдох. — На лице Флоровского проявилась причудливая смесь блаженства и обескураженности.
   — А прежде был неотразим, — подковырнул Забелин и тут же пожалел.
   — На пари?! — И, не дожидаясь отказа, Максим поволок приятеля по горячему следу.
   — А как хороши! — едва догнав, направленным в спины шепотом, поделился он. — Особенно та, что с краю.
   Это был самый его забойный ход. В движениях девушек, каждая из которых находилась, естественно, с краю, появилась настороженность. Они перестали перешептываться и внимательно прислушивались. Последняя фраза, оставлявшая место для догадок, вселила в них плохо скрываемую неуверенность, и теперь они ревниво косились друг на друга.
   — А какая нога под ней удивительная, — не уставал восхищаться Макс.
   Девушки невольно замедлили шаг.
   — Хороша нога! Безусловно, хороша! — наигрывал Макс, вовсю интригуя и тем готовя почву для знакомства. — С такой изя-ящной линией.
   Но не желавший проигрывать пари Забелин тонкую игру сорвал.
   — Особенно правая, — припомнив прежние времена, громко объявил он, и девушки, встряхнувшись, подхватили друг друга под руку и прибавили шагу — кому нравится быть объектом розыгрыша, да еще со стороны старперов.
   — Так вы в бесчестности к пари. — Возмущенный Макс бросился вперед: — Девушки, постойте! Постойте, донюшки. Имею вопрос!
   Он догнал их уже на Тверском бульваре, деланно отдышался, разглядывая свежие, недовольные лица.
   — Что хотели?
   — В Москве давно не был. Подзабыл многое. Скажите, эта дорога по этой дороге идет?
   — По эт… — начала было девушка в шапочке, но смуглолицая подруга, очевидно, более сообразительная, потянула ее вперед.
   — Придурок старый, — процедила она.
   — Ответ, достойный вопроса, — с удовольствием констатировал приблизившийся Забелин.
   — И даже это вас не спасает. — Максим совершил новый рывок.
   — Девчата! Простите глупую шутку старого эмигранта. Когда-то на этом месте все так шутили.
   — Вот и у моих предков такие же мурашки в голове, — подтвердила смуглолицая. — Как забабахают, и сами смеются. И чему?
   — Все. — Макс категорически сбросил с себя неуместное ерничество, обратившись в элегантного, строгого нравом мужчину. — А вот не подскажете ли вы, как нам пройти в Университет миллионов?
   На этот раз девушки задумались всерьез:
   — А где это?
   — То есть вы не знаете? М-да, пласты сдвинулись. Старые приколы просто-таки вышли в тираж.
   — Так это вы опять хохмите? — неприязненно догадалась сердитая смуглянка, в то время как более снисходительная подруга присматривалась к рослому незнакомцу, оценивая изящно сидящее на нем длинное, бьющее по дорогой обуви пальто.
   — Пытаюсь. Не очень, да?
   Теперь он обращался к снисходительной девчушке.
   Та подтверждающе сморщила носик.
   — Вот незадача. Вот коловращение. Я живу на другой половине земного шара. В Соединенных Штатах. В Филадельфии, — усилил он впечатление. — Кстати — Максим. Вы здесь. А по жизни получается, что я все еще здешний, а вы вроде как из-за бугра.
   Подруги переглянулись.
   — Ну что, в самом деле, Марьянк? Только приехал человек, и хочет познакомиться, — сообразила девушка в шапочке. — Нормально хочет. Старается, как умеет.
   — Очень хочу, — умоляюще подтвердил Максим.
   — И кого же из нас? — подмигнула подруге бойкая Марьяна.
   — Обеих, — не задержался с ответом ухажер.
   Понимая, что произойдет вслед за этим, Забелин предусмотрительно отошел в сторону, усевшись на промороженную витую скамейку, возле которой сгрудилось несколько оживленных старушек. Они жадно подставляли морщинистые лица слабому солнцу и, будто соскучившись за долгие морозные месяцы друг по другу, энергично делились накопившимися новостями, не выказывая главную наполнявшую каждую из них радость — пережита еще одна зима.
   Вопреки ожиданиям Забелина, ничего такого не произошло. Наоборот, пошушукавшись еще пару минут, троица рассталась, и слегка смущенный Максим вернулся к поджидавшему приятелю.
   — Видал? — Он победно потряс запиской с телефоном. — Что ни говори, а старые кадры не ржавеют. Хотя не скрою — трудно нам, советским сердцеедам, стало. Девичьи сердца покрылись зеленой броней.
   И так как с лица Забелина не сходила глумливая улыбочка, рассердился:
   — Ну, чего расселся-то? Или забыл, куда собрались?
 
   В тускло освещенном дворе, при виде которого Забелин и Флоровский как-то разом подобрались, над контейнером с мусором склонилась пожилая отечная женщина, энергично шуруя внутри палкой. Возле валенок лежала ее добыча — несколько пустых бутылок и какие-то кости. Заслышав шаги, женщина поспешно спрятала голову внутрь контейнера. Но по костям этим Забелин ее и вспомнил — когда-то соседка Юрия Игнатьевича Мельгунова работала директором школы и слыла страстной собачницей.
   В подъезде Максим извлек из-под пальто букет гвоздик:
   — Они у нее любимые, — и, вздохнув, будто перед погружением, нажал на кнопку звонка.
   Не сговариваясь, друзья поправили одежду.
   — Кто там? — послышался женский голос, и тут же, прежде чем подошедшие назвались, замок заскрежетал и дверь открылась.
   В маленькой прихожей стояла старушка с милым, побитым оспинками лицом и зафиксированной жестким каркасом вытянутой вперед неподвижной шеей.
   — Здравствуйте, — произнесла она рассеянно, продолжая всматриваться в стоящих на площадке. Максим в волнении быстро пригладил развьюжившиеся волосы.
   — Господи, Максим!
   Флоровский поспешно схватил протянутые руки и принялся целовать их.
   — А я, похоже, совсем переменился, — печально посетовал Забелин.