Страница:
…Если мать говорит, лучше не перебивать. Задает вопросы — молчи. Задаст еще раз, если и впрямь ей нужно.
— Где пропадаешь? Трое суток нет дома. Все командировки твои. Чем это только кончится? — При всем ее бранчливом тоне мать не скрывает радости. — Покормлю тебя? Эти вертихвостки только и умеют, что на шею вешаться. Обед сготовить — трагедия. Нашел комнату? А то я здесь поспрашала, есть местечко у стариков.
— Частный дом, что ли?
— А кто тебе другой припас? Дом деревянный, печное отопление. Они и плату не хотят брать. Пусть, говорят, живая душа как-никак. Да половички вытрясет раз в неделю.
— Батрачку им надо?
— Да какая тут работа — смешно говорить.
— Нам смешно, а она лучше вдвойне заплатит, только бы не касаться.
— Подумать только! Это что за экземпляр такой? Может быть, родители какие-нибудь особенные?
— Подмухин говорит, зарабатывает уроками. А кто родители — не знаю.
— Где ж тебе поинтересоваться, — а вдруг нахалом посчитают.
— По-моему, — мы с тобой рассоримся, — не выдержал Телков. Ему был страшно неприятен этот разговор, будто он совершает грех богохульства.
— Из-за нее? — Мать сокрушенно посмотрела ему в глаза. — Никогда больше так не говори. Надо хоть иногда думать. Хоть изредка. Обещаешь? Слишком уж вошел в роль. Для друга невесту сторожить, — где это видано? Подумать только! А он еще тебе инспекцию наводит. Письмо вот прислал.
«Эмма понимает меня, как никто другой. Она сделала меня счастливчиком-лифчиком. Если бы ты хоть раз увидел ее, ты бы понял, как понимал всегда, как никто на свете».
— Ну вот. Женился. Только на Эмме. Кто такая, не знаю.
— Спроси у Вари. Может быть, это она и есть? Ласкательно, может быть. Я вот одну женщину знала — все Маша да Маша, а она по паспорту Степанида.
— Я что-то никак не соображу.
— А что соображать — товарищ твой женился, а ты остался. Помог ему девку с носом оставить. Вся ответственность на тебя падает.
Телков не стал ей возражать, только скрежетал зубами, а когда перестало саднить на сердце, спросил про две комнаты, можно ли их занять нахалом.
— Как это — без разрешения? Ты с ума сошел. Выгонят, позору не оберешься. А потом почему две комнаты? Или у вас трудовая семья образовалась? Какой путаник ты у меня! Сам не знаешь, чего хочешь. Жениться надумал?
— Ну, как тебе сказать…
— Ты ставил вопрос ребром?
— Ну, зачем так грубо?
— А только так и бывает. Или да, или нет. Это тебе не футбол с ничейным счетом.
— Надо у Вари спросить.
— Молодец. Поезжай спроси. Или сюда привези, я сама с ней поговорю.
Телков пропустил последние слова матери мимо ушей. Не возмутился. Не дорос до возмущения. Что обижаться, она права. Поехал на Челюскинцев с той степенью решимости, на которую только был способен. Сейчас он разрубит этот узел. Кстати, у Подмухина ни слова о Варе. Совсем он забыл про свою пианисточку, краснобай недорезанный. Вот что, значит, думать только о себе. Чудовище этот Витька, хотя и друг. Теперь придется выгораживать его в глазах Вари. Мужская солидарность — святое дело. А сам, какую свинью подложил!
Для начала стоило бы с Дарьей Ивановной поговорить по душам. Хороший работящий человек, а обидеть другого — ей, что стакан воды выпить.
Варя открыла ему дверь — хмурая, может быть, заплаканная.
— Настроение у тебя подходящее.
— Хозяйка закатила скандал. Теперь с ней каждый шаг согласовывать.
— Ничего, есть новость похлеще. Кое-кто женился на Эмме. Уведомляет письмом.
— Покажи.
Варя прочла письмо и разорвала его на клочки. Лицо ее стало энергично, и Телков был этому рад.
— Какого черта только вы навязались на мою голову!
— Я тоже?
— А как же?
— Не убивайся, у тебя же консерватория.
— Конечно, чарующий мир музыки. Садись. Могу я принять гостя в этой конуре? Прежде чем меня выставят за непослушание? Жаль, нет Дарьи Ивановны, может, она не разрешила бы оставаться наедине с мужчиной сомнительного вида, намерения которого могут быть не совсем чисты. Каковы твои намерения?
— Если честно? Хочу вопрос ребром поставить.
— Ребром Адама? Извини, я кофе пойду поставлю.
Телков обвел долгим взглядом, словно хотел навеки запомнить узкую комнату с окном на север. Железная кровать, застеленная зеленым одеялом, стол с книгами, когда только успела столько натащить, стул, на котором повис пиджак Вари, да еще журнальный столик с косметикой. И самодельный коврик, сплетенный из свернутых в трубку лоскутков. Обстановка не роскошная, но ведь на одного человека целая комната. Себе бы так!
Что же сейчас поделывает Варя? Включает плиту, набирает в кофейник воду… Он хотел угадать. Медленно и неслышно прошел на кухню.
Варя мыла кофейную чашку, струя воды клокотала, брызги летели. Телков положил Варе руки на плечи. Девушка дернулась, чашка выскользнула и громко разбилась об пол. Варя резко повернулась, уткнулась ему в грудь и расплакалась. Он не стал ее успокаивать. Сначала растерялся, а потом ему стало приятно, что такая гордыня ищет у него поддержки. Позлорадствовал, заморил червячка мелочного тщеславия и уж тогда, садист противный, стал ее утешать.
— Кто хоть эта Эмма?
— Как же, знакомил. Маленькая, белобрысенькая. В рот ему заглядывает. В книжечку выражения записывает… Хозяйка скоро вернется. Пойдем отсюда.
— Знаешь, Варя, я считаю, тебе с Дарьей Ивановной нужно и впрямь расстаться. Тебе бы экзамены осилить. Давай вместе в библиотеке заниматься?
— Там есть, на чем играть? — Варя обмякла, сидя на кровати, и эта поза покорности распаляла Телкова.
— Еще один вариант есть. Отец предлагал помощь. Давай-ка, к нему двинем, прямо сейчас! Оказывается, он в соседнем подъезде живет. Жаль, что я в тот раз убежал, как мальчишка. Надо вопрос ребром ставить, да? Я все думал, человек сам видит, сам должен на помощь прийти, так нет, кричать надо: «Помогите!» — Он и впрямь закричал, и Варя оживилась. Должно быть, ей хотелось верить Телкову, верить в его необыкновенные организаторские способности, находящиеся, правда, в зачаточном состоянии. — Ты одевайся, я выйду.
Телков заглянул в необитаемые комнаты, чем-то они манили, какой-то загадкой. На веревке по-прежнему болталось белье. Матрас лежал на своем месте. Как о чем-то невозвратном он подумал о проведенной здесь ночи, когда ему открылась тайна бессмертия. Нет, нельзя их занимать. Одна Дарья Ивановна чего стоит. Не допустит. Вот и решил житейскую задачу — сам, ни с кем не советовался. Но обидно, что комнаты пустуют, а людям жить негде. Головотяпства у нас еще хватает.
— Ну что? Я готова. Пошли! Как я тебе?
— Трогательная беззащитность. Немного горюшка тебе на пользу. Женственнее становишься.
— Прекрати, а то с лестницы спущу. Женственную вам подавай. А что с ней делать — с женственной, не знаете. Вы понимаете только мужественную героиню дня.
— Ладно тебе, ворчунья.
Они поднялись на лифте на девятый этаж, долго звонили в дверь. У Телкова опять взыграло малодушие. «Ну, вот и все, я умываю руки», — на манер цыганского романса пропел внутренний голос. На самом деле событие шло в хорошем темпе, и причины для паники не было.
Дверь распахнулась, Телков старший в пижаме изобразил широкую улыбку, жестом пригласил входить, и этот же жест превратился в объятие для сына и полуобъятие для Вари.
— Наташа! Кто к нам пришел! Ребята пришли! — Могло показаться, что имена забылись, небольшая заминка вышла: — Ванюшка с Варей. Проходите же!
Отец провел их в комнату с креслами и телевизором, спросил, сейчас их кормить или смогут подождать полчасика до ужина. Сын робко глянул на Варю и пролепетал, что ужин необходимо отдавать врагу.
— Скажи мне, кто твой враг, и я скажу, где твой ужин, — поддержал отец. — Скажи мне, где твой обед, и я скажу, кто твой друг. Это очень похоже на китайскую мудрость. Вы знаете, что такое китайская мудрость? Привожу пример. Соленые яйца несут соленые утки. Или что-то в этом роде.
Нужно было, наверное, рассмеяться, но гости сидели с вытянутыми физиономиями. Отец пробыл четверть часа в полной неподвижности, уставившись в телевизор. Затем оживился, потоптался по комнате.
— А что мы так сидим, как сычи? Пойдемте, я вам экскурсию устрою. У меня две лоджии, цветы. Люблю уставиться и размышлять. О чем может размышлять человек в моем возрасте, спросит Варя. Есть разные темки, вечные и текущие. Неразрешимые есть вопросики. Сейчас вот уставлюсь на вас и спрошу, отчего Варя такая торжественная, а Ваня вялый. И подумаю я, что чувствуют такие катаклизмы, которые мне уже не дано понимать и лучше не брать во внимание, чтобы не создавать предпосылки для бессонной ночи. Я всем советую: надо ложиться спать с хорошим настроением, а вставать с отличным. Конечно, у молодежи свои проблемы. Как сейчас помню, пробегаешь до первых петухов, приляжешь, а мать уже будит. Сейчас, сейчас! А сам спишь. Опять тормошит. Встаю! Прибегает со скалкой, а ты как бы брюки надеваешь. Успокоится и надолго уходит, можно часок урвать. Вот так, братцы кролики. А вы исчезли в субботу. Ну ладно, дела, всякое бывает, а попрощаться не надо? Долг вежливости. Надеюсь, вы так больше не будете поступать? Ну, пошли вообще-то ужинать, у нас с этим строго… Как мы с тобой переволновались за этих молодых людей, Наташ!… Наташа! Говорю, переволновались. Это хорошо, что они заглянули, а то ведь невыносимо. Так исчезать — это ж надо уметь. Как в воду канули. А мы уж для них раскладушки добыть думали. Ничего себе — наплевать на заботу и растереть. Ну что молчите? Как в рот воды набрали. Нечего возразить?
Александр Иванович по своей обычной привычке был душой общества и за столом сочетал жевательные движения с мимическими.
— Представляешь, — говорил он Варе, — этот младенец никак не соглашается жить у меня. Квартира три комнаты, могли бы потесниться для студента университета. Нет, говорит, лучше в однокомнатной, но с мамой. А если жениться? Нет, говорит, пока учусь, жениться не стану. Максимализмом отдает. Не так ли? Юношеским. Вы бы на него повлияли, Варя.
Даже она не нашлась, что ответить на такую болтовню. И еще Телков заметил, что Варя в присутствии отца была другая, поменьше ростом и возрастом.
После ужина, когда женщины занялись мытьем посуды, мужчины ушли в лоджию.
— Ну что там стряслось?
— Варин друг женился на Эмме?
— Какой Эмме? А ты? Убит горем? Сбагрил девушку друг твой хренов. То-то она такая убитая. Ничего, такие не пропадут. Смена впечатлений — это обновляет.
— А можно без этого?
— Чего? Ах, какие мы нежные! Ты занимаешь вакантное место? Ну конечно, чего уж проще! Можно поздравить? Вы для этого пришли? Что ж, спасибо за доверие.
Телков чувствовал, как от разговора с отцом подступает к горлу противная тошнота и изжога. С матерью говорить тоже было не из приятных, но то привычней. И она отходчивая. А как с отцом, он не знает. Больно уж обидно. Ждал чуда, что ли? Несколько лет они не встречались, и душа не болела. Нет отца, и все. Нет человека и нет проблемы. Встречались, когда стал студентом, машинально отметил: умный человек. Как о любом другом. А сейчас что-то себе вообразил. Чужие люди больше понимают, чем он.
— Ты знаешь, — мечтательно протянул отец, не замечая перемен в настроении сына. — Пока мы обживались, просторно казалось. А сейчас Саньке комнату оборудовали, спальню себе, а проходная как гостиная. Мы Саньку к ее родителям отправили — в Крым. Хочешь, поживи покуда, я скажу Наташе. На той неделе забегай. А? По студенческим временам нужно побыть человеку одному. Задуматься о смысле жизни. На дачу приезжай обязательно. Помимо шашлыков там будут еще карпы. Ну что молчишь? Смотришь волком. Не ценишь ты отца. Я к тебе, понимаешь, всей душой, а ты? Я своего отца вообще три раза в жизни видел. И ничего. Иной раз, помню, мечтал даже: придет отец и ремня всыплет. Смешно?
— Не очень.
— Разбаловали вас сильно. Вон Санька тоже такой остолоп растет. Самостоятельности ни на грош…
Он слушал отца и внутренне соглашался с его доводами, хотя щемящая щенячья обида душила его мокрой лапкой. Сбивала дыхание, в горле царапала. И с глазами тоже непорядок. Как бы не разреветься. Нет, надо уходить подобру-поздорову. А то скандал будет. Вот какой холодный душ обрушился на его голову. Озяб. Не так-то просто все это пережить. Времечко надобно, чтобы меленка перемолола. Чтобы ярлычки приклеились на свои места. А ярлычок «унижение» надо бы выбросить. Какое может быть унижение от родного отца? Да и не унизил он его, даже если рассматривать его как постороннего. Но жаль, что с Варей так и не утряслось.
Он прошел на кухню и, глядя куда-то в угол, пробубнил:
— Извините, нам пора. А то ее домой не пустят. Надоели тут, планы порушили. Отдыхайте.
— Наоборот. Мы тут очень мило посекретничали. Приходите почаще.
— Надоедим вам хуже горькой редьки, — с деланным восторгом произнесла Варя. — Будете настаивать, совсем поселимся. Спальные мешки в коридоре бросим. А в ванне ласты.
— Почему ласты?
— Вот-вот! А другое у вас не вызывает возражений?…
В подъезде было темно. Лифт не работал. Он не понимал, какой зарождается рядом циклон.
— Зачем ты меня вытащил?
— Понимаешь, отец… Он меня подвел.
— Никак не найдешь общего языка с отцом? Смешно. Я уже почти договорилась с Натальей, а ты пришел и все испортил.
— Мы сейчас пойдем ко мне домой. Там будешь жить. Мы тебя станем оберегать.
— Ой, ли?
— Мама очень хорошо к тебе относится. А помнишь, как мы статью с тобой писали? — Он не был уверен, что мама придет в восторг от его затеи, он уговаривал себя быть поувереннее, будто учился кататься на велосипеде.
— Кстати, я хочу есть. И это из гостей. Наверное, я ужасная.
— Нет-нет, — испуганно возразил Телков. — Все правильно. Я тоже замечал за собой. В столовой как ни наедайся, на два часа хватает. Это тебе не дома. Мы сейчас навалимся на что-нибудь. Мама нас ждет. Кстати, Витька с Эммой, обратила внимание, что придумали? — Из кухни сделали комнату. Готовят в прихожей.
— Она хитрая бестия, эта Эмма. Кстати, в консерваторию я уже не поступила. Завалила экзамены.
— Ну и что? На следующий год поступишь. Какие наши годы? Обязательно поступишь. Ты вон какая… Гордиться тобой будем…
— Заткнись! Поеду-ка я домой, пожалуй. У меня тоже есть мама и отец. Заждались. Я им праздник устрою, как вернусь. Проводишь до вокзала. Нет, не провожай. Я и так вас всех заездила. Столько претензий, а с какой стати?
— Обиделась?
— На таких не обижаются.
— Лихо у тебя выходит. Откуда вы беретесь, острословы, шустряки? Накрутите, навертите, сам черт не разберет.
Конечно, ей уже давно следовало уехать, коль с консерваторией не получилось. С этим можно согласиться. Что-то, значит, ее держало? Познавательный интерес? Выведать, до чего могут люди в своем обмельчании дойти?
Телков чувствовал свою пульсирующую вину и нарастающую тревогу, будто настал час возмездия. Что бы ни сделала Варя, что бы ни сказала, она была, безусловно, права, и на многое он был готов, чтобы вина его простилась.
Автобусы уже не ходили, Телков нес чемодан, не обращая внимания на мерцание сигнальных огней такси. Варя шла за ним, слегка посмеиваясь, будто это не всерьез, а эксперимент, и он может в любую минуту прекратиться. Или это у нее была тихая истерика.
И вокзал, и касса без очереди, наличие единственного билета на Красноярск — все это было подстроено. Розыгрыш такой — чтобы унизить Телкова. Он должен выпутаться из неловкого положения, отгадать нелепые загадки, которые загадывает принцесса. Она знает, что не отгадаешь, посмеется, и тебе отрубят голову. Поезд пришел слишком быстро. Попрощались наспех. Телков торопливо поцеловал Варю, будто опаздывал на свои похороны.
— Спасибо тебе за все, Иван, — сказала она с надрывом, который невозможно сыграть.
Прямо с вокзала он пошагал на работу, надеясь пережечь в себе тоску, и думал о ней, как она спит на вагонной полке. Или посмеивается над нелепым молодым человеком. Ей самой надоело это экспериментаторство. Даже палачи устают. Но какая бы она ни была, вину с него никто не снимал. Нельзя так мямлить. Ты просто, как магнит, притягиваешь железных людей, которые готовы тебя обидеть. Нет, сейчас бы он себя совсем не так повел. К черту! Надо жить дальше. Кстати, работу подзапустил, учебу. В библиотеку надо поехать. Соня на него сердится. Но ничего, простит. Таким дано прощать.
От вокзала до завода путь неблизкий, верст двенадцать, можно обо всем подумать — обстоятельно и многократно. Давно уже рассвело, тяжелые ночные мысли отодвинулись, мутная тревога истончилась, превратилась в легкое сожаление, как по чужому. И все же, когда открылось здание заводской проходной, он вдруг поймал себя на мысли: вдруг Варя прождала его у ворот все ночь? Хоть и мимолетным было это ощущение, но оно сопровождалось волнением и предощущением счастья. Ему двадцать лет, то-то еще будет…
Светлая беспричинная радость стала греть его сердце. И от девушки ушел, и от волка, и от лисы. Молодой, вольный, какое счастье! Ни под кого не надо подстраиваться. Нет, безответственность — это плохо. Но хоть иногда можно же стать беспечным и юным!
Недели через две он получил письмо от Подмухина. «Восхищен твоим поведением. Варя мне все рассказала. По привычке устроила разнос, стравливала с тобой. Чем-то ты ее здорово задел. Сравнения не в мою пользу. Давай-ка, бери командировку и приезжай. Вам надо с ней поговорить. Или отпуск. Обратную дорогу мы с Эммой возместим. Твой Витька.
Иван! Сукин ты сын! Ты, оказывается, половой гигант! Как тебе удалось поставить такой рекорд? Это кама сутра, что ли? Представишь мне полный отчет о той ночи!»
Нет, он совершенно несносен, Витька! Почему с утра, если это длилось всю ночь! Телкову было приятно думать о друге, вспоминать ситуации, в которые тот попадал. И всегда девушки, девушки на сессии. «Иван, женись на Ирочке, я заклинаю!» В их любимом кафе «Пингвин» Витек уговаривал не дать пропасть то одной, то другой ценной «кадре». Где теперь эта Ирочка? Людочка, Мусенька? А как любил Витек поболеть в гостиничном номере! Тумбочка, уставленная лекарствами, и названия их произносятся на французский манер: «Сэдуксэн». Надо встретиться. Телков попросил маму уложить чемодан и написал заявление. Осталось завершить текущее задание и купить билет.
И тут Иван достал из почтового ящика телеграмму: «Встречай Ирочку…»
Ну, Витька, все-таки решил ты воспитать из меня крутого бабника. Энергично действуешь. Мне бы твой темперамент! Ничего, не боги горшки обжигают. Когда, стало быть, Ирочка приезжает? Надо достать ей цветов — у Сони! Однако уже через минуту он мчался на телеграф, сочиняя на ходу ответ Витьке: «Пошел ты в ЖОПУ здесь своих как грязи».
— Замените слово, — сказала телеграфистка. — Я не могу это передать. У нас инструкция.
— Да вы не волнуйтесь, это аббревиатура. Железное Общество Приятных Универсалов, — соврал Телков. — Кстати, что вы делаете вечером?
— А вам-то какое дело?
Была бы честь предложена, подумалось Телкову. Телефон Ольги долго не отвечал.
— Алло? Это кама сутра? С вами говорит половой гигант Телков. Я тебя жду у фонтана. И не думай финтить. А то укушу.
РАССКАЗЫ
МОЯ БЕДА, МОЯ ВИНА
— Где пропадаешь? Трое суток нет дома. Все командировки твои. Чем это только кончится? — При всем ее бранчливом тоне мать не скрывает радости. — Покормлю тебя? Эти вертихвостки только и умеют, что на шею вешаться. Обед сготовить — трагедия. Нашел комнату? А то я здесь поспрашала, есть местечко у стариков.
— Частный дом, что ли?
— А кто тебе другой припас? Дом деревянный, печное отопление. Они и плату не хотят брать. Пусть, говорят, живая душа как-никак. Да половички вытрясет раз в неделю.
— Батрачку им надо?
— Да какая тут работа — смешно говорить.
— Нам смешно, а она лучше вдвойне заплатит, только бы не касаться.
— Подумать только! Это что за экземпляр такой? Может быть, родители какие-нибудь особенные?
— Подмухин говорит, зарабатывает уроками. А кто родители — не знаю.
— Где ж тебе поинтересоваться, — а вдруг нахалом посчитают.
— По-моему, — мы с тобой рассоримся, — не выдержал Телков. Ему был страшно неприятен этот разговор, будто он совершает грех богохульства.
— Из-за нее? — Мать сокрушенно посмотрела ему в глаза. — Никогда больше так не говори. Надо хоть иногда думать. Хоть изредка. Обещаешь? Слишком уж вошел в роль. Для друга невесту сторожить, — где это видано? Подумать только! А он еще тебе инспекцию наводит. Письмо вот прислал.
«Эмма понимает меня, как никто другой. Она сделала меня счастливчиком-лифчиком. Если бы ты хоть раз увидел ее, ты бы понял, как понимал всегда, как никто на свете».
— Ну вот. Женился. Только на Эмме. Кто такая, не знаю.
— Спроси у Вари. Может быть, это она и есть? Ласкательно, может быть. Я вот одну женщину знала — все Маша да Маша, а она по паспорту Степанида.
— Я что-то никак не соображу.
— А что соображать — товарищ твой женился, а ты остался. Помог ему девку с носом оставить. Вся ответственность на тебя падает.
Телков не стал ей возражать, только скрежетал зубами, а когда перестало саднить на сердце, спросил про две комнаты, можно ли их занять нахалом.
— Как это — без разрешения? Ты с ума сошел. Выгонят, позору не оберешься. А потом почему две комнаты? Или у вас трудовая семья образовалась? Какой путаник ты у меня! Сам не знаешь, чего хочешь. Жениться надумал?
— Ну, как тебе сказать…
— Ты ставил вопрос ребром?
— Ну, зачем так грубо?
— А только так и бывает. Или да, или нет. Это тебе не футбол с ничейным счетом.
— Надо у Вари спросить.
— Молодец. Поезжай спроси. Или сюда привези, я сама с ней поговорю.
Телков пропустил последние слова матери мимо ушей. Не возмутился. Не дорос до возмущения. Что обижаться, она права. Поехал на Челюскинцев с той степенью решимости, на которую только был способен. Сейчас он разрубит этот узел. Кстати, у Подмухина ни слова о Варе. Совсем он забыл про свою пианисточку, краснобай недорезанный. Вот что, значит, думать только о себе. Чудовище этот Витька, хотя и друг. Теперь придется выгораживать его в глазах Вари. Мужская солидарность — святое дело. А сам, какую свинью подложил!
Для начала стоило бы с Дарьей Ивановной поговорить по душам. Хороший работящий человек, а обидеть другого — ей, что стакан воды выпить.
Варя открыла ему дверь — хмурая, может быть, заплаканная.
— Настроение у тебя подходящее.
— Хозяйка закатила скандал. Теперь с ней каждый шаг согласовывать.
— Ничего, есть новость похлеще. Кое-кто женился на Эмме. Уведомляет письмом.
— Покажи.
Варя прочла письмо и разорвала его на клочки. Лицо ее стало энергично, и Телков был этому рад.
— Какого черта только вы навязались на мою голову!
— Я тоже?
— А как же?
— Не убивайся, у тебя же консерватория.
— Конечно, чарующий мир музыки. Садись. Могу я принять гостя в этой конуре? Прежде чем меня выставят за непослушание? Жаль, нет Дарьи Ивановны, может, она не разрешила бы оставаться наедине с мужчиной сомнительного вида, намерения которого могут быть не совсем чисты. Каковы твои намерения?
— Если честно? Хочу вопрос ребром поставить.
— Ребром Адама? Извини, я кофе пойду поставлю.
Телков обвел долгим взглядом, словно хотел навеки запомнить узкую комнату с окном на север. Железная кровать, застеленная зеленым одеялом, стол с книгами, когда только успела столько натащить, стул, на котором повис пиджак Вари, да еще журнальный столик с косметикой. И самодельный коврик, сплетенный из свернутых в трубку лоскутков. Обстановка не роскошная, но ведь на одного человека целая комната. Себе бы так!
Что же сейчас поделывает Варя? Включает плиту, набирает в кофейник воду… Он хотел угадать. Медленно и неслышно прошел на кухню.
Варя мыла кофейную чашку, струя воды клокотала, брызги летели. Телков положил Варе руки на плечи. Девушка дернулась, чашка выскользнула и громко разбилась об пол. Варя резко повернулась, уткнулась ему в грудь и расплакалась. Он не стал ее успокаивать. Сначала растерялся, а потом ему стало приятно, что такая гордыня ищет у него поддержки. Позлорадствовал, заморил червячка мелочного тщеславия и уж тогда, садист противный, стал ее утешать.
— Кто хоть эта Эмма?
— Как же, знакомил. Маленькая, белобрысенькая. В рот ему заглядывает. В книжечку выражения записывает… Хозяйка скоро вернется. Пойдем отсюда.
— Знаешь, Варя, я считаю, тебе с Дарьей Ивановной нужно и впрямь расстаться. Тебе бы экзамены осилить. Давай вместе в библиотеке заниматься?
— Там есть, на чем играть? — Варя обмякла, сидя на кровати, и эта поза покорности распаляла Телкова.
— Еще один вариант есть. Отец предлагал помощь. Давай-ка, к нему двинем, прямо сейчас! Оказывается, он в соседнем подъезде живет. Жаль, что я в тот раз убежал, как мальчишка. Надо вопрос ребром ставить, да? Я все думал, человек сам видит, сам должен на помощь прийти, так нет, кричать надо: «Помогите!» — Он и впрямь закричал, и Варя оживилась. Должно быть, ей хотелось верить Телкову, верить в его необыкновенные организаторские способности, находящиеся, правда, в зачаточном состоянии. — Ты одевайся, я выйду.
Телков заглянул в необитаемые комнаты, чем-то они манили, какой-то загадкой. На веревке по-прежнему болталось белье. Матрас лежал на своем месте. Как о чем-то невозвратном он подумал о проведенной здесь ночи, когда ему открылась тайна бессмертия. Нет, нельзя их занимать. Одна Дарья Ивановна чего стоит. Не допустит. Вот и решил житейскую задачу — сам, ни с кем не советовался. Но обидно, что комнаты пустуют, а людям жить негде. Головотяпства у нас еще хватает.
— Ну что? Я готова. Пошли! Как я тебе?
— Трогательная беззащитность. Немного горюшка тебе на пользу. Женственнее становишься.
— Прекрати, а то с лестницы спущу. Женственную вам подавай. А что с ней делать — с женственной, не знаете. Вы понимаете только мужественную героиню дня.
— Ладно тебе, ворчунья.
Они поднялись на лифте на девятый этаж, долго звонили в дверь. У Телкова опять взыграло малодушие. «Ну, вот и все, я умываю руки», — на манер цыганского романса пропел внутренний голос. На самом деле событие шло в хорошем темпе, и причины для паники не было.
Дверь распахнулась, Телков старший в пижаме изобразил широкую улыбку, жестом пригласил входить, и этот же жест превратился в объятие для сына и полуобъятие для Вари.
— Наташа! Кто к нам пришел! Ребята пришли! — Могло показаться, что имена забылись, небольшая заминка вышла: — Ванюшка с Варей. Проходите же!
Отец провел их в комнату с креслами и телевизором, спросил, сейчас их кормить или смогут подождать полчасика до ужина. Сын робко глянул на Варю и пролепетал, что ужин необходимо отдавать врагу.
— Скажи мне, кто твой враг, и я скажу, где твой ужин, — поддержал отец. — Скажи мне, где твой обед, и я скажу, кто твой друг. Это очень похоже на китайскую мудрость. Вы знаете, что такое китайская мудрость? Привожу пример. Соленые яйца несут соленые утки. Или что-то в этом роде.
Нужно было, наверное, рассмеяться, но гости сидели с вытянутыми физиономиями. Отец пробыл четверть часа в полной неподвижности, уставившись в телевизор. Затем оживился, потоптался по комнате.
— А что мы так сидим, как сычи? Пойдемте, я вам экскурсию устрою. У меня две лоджии, цветы. Люблю уставиться и размышлять. О чем может размышлять человек в моем возрасте, спросит Варя. Есть разные темки, вечные и текущие. Неразрешимые есть вопросики. Сейчас вот уставлюсь на вас и спрошу, отчего Варя такая торжественная, а Ваня вялый. И подумаю я, что чувствуют такие катаклизмы, которые мне уже не дано понимать и лучше не брать во внимание, чтобы не создавать предпосылки для бессонной ночи. Я всем советую: надо ложиться спать с хорошим настроением, а вставать с отличным. Конечно, у молодежи свои проблемы. Как сейчас помню, пробегаешь до первых петухов, приляжешь, а мать уже будит. Сейчас, сейчас! А сам спишь. Опять тормошит. Встаю! Прибегает со скалкой, а ты как бы брюки надеваешь. Успокоится и надолго уходит, можно часок урвать. Вот так, братцы кролики. А вы исчезли в субботу. Ну ладно, дела, всякое бывает, а попрощаться не надо? Долг вежливости. Надеюсь, вы так больше не будете поступать? Ну, пошли вообще-то ужинать, у нас с этим строго… Как мы с тобой переволновались за этих молодых людей, Наташ!… Наташа! Говорю, переволновались. Это хорошо, что они заглянули, а то ведь невыносимо. Так исчезать — это ж надо уметь. Как в воду канули. А мы уж для них раскладушки добыть думали. Ничего себе — наплевать на заботу и растереть. Ну что молчите? Как в рот воды набрали. Нечего возразить?
Александр Иванович по своей обычной привычке был душой общества и за столом сочетал жевательные движения с мимическими.
— Представляешь, — говорил он Варе, — этот младенец никак не соглашается жить у меня. Квартира три комнаты, могли бы потесниться для студента университета. Нет, говорит, лучше в однокомнатной, но с мамой. А если жениться? Нет, говорит, пока учусь, жениться не стану. Максимализмом отдает. Не так ли? Юношеским. Вы бы на него повлияли, Варя.
Даже она не нашлась, что ответить на такую болтовню. И еще Телков заметил, что Варя в присутствии отца была другая, поменьше ростом и возрастом.
После ужина, когда женщины занялись мытьем посуды, мужчины ушли в лоджию.
— Ну что там стряслось?
— Варин друг женился на Эмме?
— Какой Эмме? А ты? Убит горем? Сбагрил девушку друг твой хренов. То-то она такая убитая. Ничего, такие не пропадут. Смена впечатлений — это обновляет.
— А можно без этого?
— Чего? Ах, какие мы нежные! Ты занимаешь вакантное место? Ну конечно, чего уж проще! Можно поздравить? Вы для этого пришли? Что ж, спасибо за доверие.
Телков чувствовал, как от разговора с отцом подступает к горлу противная тошнота и изжога. С матерью говорить тоже было не из приятных, но то привычней. И она отходчивая. А как с отцом, он не знает. Больно уж обидно. Ждал чуда, что ли? Несколько лет они не встречались, и душа не болела. Нет отца, и все. Нет человека и нет проблемы. Встречались, когда стал студентом, машинально отметил: умный человек. Как о любом другом. А сейчас что-то себе вообразил. Чужие люди больше понимают, чем он.
— Ты знаешь, — мечтательно протянул отец, не замечая перемен в настроении сына. — Пока мы обживались, просторно казалось. А сейчас Саньке комнату оборудовали, спальню себе, а проходная как гостиная. Мы Саньку к ее родителям отправили — в Крым. Хочешь, поживи покуда, я скажу Наташе. На той неделе забегай. А? По студенческим временам нужно побыть человеку одному. Задуматься о смысле жизни. На дачу приезжай обязательно. Помимо шашлыков там будут еще карпы. Ну что молчишь? Смотришь волком. Не ценишь ты отца. Я к тебе, понимаешь, всей душой, а ты? Я своего отца вообще три раза в жизни видел. И ничего. Иной раз, помню, мечтал даже: придет отец и ремня всыплет. Смешно?
— Не очень.
— Разбаловали вас сильно. Вон Санька тоже такой остолоп растет. Самостоятельности ни на грош…
Он слушал отца и внутренне соглашался с его доводами, хотя щемящая щенячья обида душила его мокрой лапкой. Сбивала дыхание, в горле царапала. И с глазами тоже непорядок. Как бы не разреветься. Нет, надо уходить подобру-поздорову. А то скандал будет. Вот какой холодный душ обрушился на его голову. Озяб. Не так-то просто все это пережить. Времечко надобно, чтобы меленка перемолола. Чтобы ярлычки приклеились на свои места. А ярлычок «унижение» надо бы выбросить. Какое может быть унижение от родного отца? Да и не унизил он его, даже если рассматривать его как постороннего. Но жаль, что с Варей так и не утряслось.
Он прошел на кухню и, глядя куда-то в угол, пробубнил:
— Извините, нам пора. А то ее домой не пустят. Надоели тут, планы порушили. Отдыхайте.
— Наоборот. Мы тут очень мило посекретничали. Приходите почаще.
— Надоедим вам хуже горькой редьки, — с деланным восторгом произнесла Варя. — Будете настаивать, совсем поселимся. Спальные мешки в коридоре бросим. А в ванне ласты.
— Почему ласты?
— Вот-вот! А другое у вас не вызывает возражений?…
В подъезде было темно. Лифт не работал. Он не понимал, какой зарождается рядом циклон.
— Зачем ты меня вытащил?
— Понимаешь, отец… Он меня подвел.
— Никак не найдешь общего языка с отцом? Смешно. Я уже почти договорилась с Натальей, а ты пришел и все испортил.
— Мы сейчас пойдем ко мне домой. Там будешь жить. Мы тебя станем оберегать.
— Ой, ли?
— Мама очень хорошо к тебе относится. А помнишь, как мы статью с тобой писали? — Он не был уверен, что мама придет в восторг от его затеи, он уговаривал себя быть поувереннее, будто учился кататься на велосипеде.
— Кстати, я хочу есть. И это из гостей. Наверное, я ужасная.
— Нет-нет, — испуганно возразил Телков. — Все правильно. Я тоже замечал за собой. В столовой как ни наедайся, на два часа хватает. Это тебе не дома. Мы сейчас навалимся на что-нибудь. Мама нас ждет. Кстати, Витька с Эммой, обратила внимание, что придумали? — Из кухни сделали комнату. Готовят в прихожей.
— Она хитрая бестия, эта Эмма. Кстати, в консерваторию я уже не поступила. Завалила экзамены.
— Ну и что? На следующий год поступишь. Какие наши годы? Обязательно поступишь. Ты вон какая… Гордиться тобой будем…
— Заткнись! Поеду-ка я домой, пожалуй. У меня тоже есть мама и отец. Заждались. Я им праздник устрою, как вернусь. Проводишь до вокзала. Нет, не провожай. Я и так вас всех заездила. Столько претензий, а с какой стати?
— Обиделась?
— На таких не обижаются.
— Лихо у тебя выходит. Откуда вы беретесь, острословы, шустряки? Накрутите, навертите, сам черт не разберет.
Конечно, ей уже давно следовало уехать, коль с консерваторией не получилось. С этим можно согласиться. Что-то, значит, ее держало? Познавательный интерес? Выведать, до чего могут люди в своем обмельчании дойти?
Телков чувствовал свою пульсирующую вину и нарастающую тревогу, будто настал час возмездия. Что бы ни сделала Варя, что бы ни сказала, она была, безусловно, права, и на многое он был готов, чтобы вина его простилась.
Автобусы уже не ходили, Телков нес чемодан, не обращая внимания на мерцание сигнальных огней такси. Варя шла за ним, слегка посмеиваясь, будто это не всерьез, а эксперимент, и он может в любую минуту прекратиться. Или это у нее была тихая истерика.
И вокзал, и касса без очереди, наличие единственного билета на Красноярск — все это было подстроено. Розыгрыш такой — чтобы унизить Телкова. Он должен выпутаться из неловкого положения, отгадать нелепые загадки, которые загадывает принцесса. Она знает, что не отгадаешь, посмеется, и тебе отрубят голову. Поезд пришел слишком быстро. Попрощались наспех. Телков торопливо поцеловал Варю, будто опаздывал на свои похороны.
— Спасибо тебе за все, Иван, — сказала она с надрывом, который невозможно сыграть.
Прямо с вокзала он пошагал на работу, надеясь пережечь в себе тоску, и думал о ней, как она спит на вагонной полке. Или посмеивается над нелепым молодым человеком. Ей самой надоело это экспериментаторство. Даже палачи устают. Но какая бы она ни была, вину с него никто не снимал. Нельзя так мямлить. Ты просто, как магнит, притягиваешь железных людей, которые готовы тебя обидеть. Нет, сейчас бы он себя совсем не так повел. К черту! Надо жить дальше. Кстати, работу подзапустил, учебу. В библиотеку надо поехать. Соня на него сердится. Но ничего, простит. Таким дано прощать.
От вокзала до завода путь неблизкий, верст двенадцать, можно обо всем подумать — обстоятельно и многократно. Давно уже рассвело, тяжелые ночные мысли отодвинулись, мутная тревога истончилась, превратилась в легкое сожаление, как по чужому. И все же, когда открылось здание заводской проходной, он вдруг поймал себя на мысли: вдруг Варя прождала его у ворот все ночь? Хоть и мимолетным было это ощущение, но оно сопровождалось волнением и предощущением счастья. Ему двадцать лет, то-то еще будет…
Светлая беспричинная радость стала греть его сердце. И от девушки ушел, и от волка, и от лисы. Молодой, вольный, какое счастье! Ни под кого не надо подстраиваться. Нет, безответственность — это плохо. Но хоть иногда можно же стать беспечным и юным!
Недели через две он получил письмо от Подмухина. «Восхищен твоим поведением. Варя мне все рассказала. По привычке устроила разнос, стравливала с тобой. Чем-то ты ее здорово задел. Сравнения не в мою пользу. Давай-ка, бери командировку и приезжай. Вам надо с ней поговорить. Или отпуск. Обратную дорогу мы с Эммой возместим. Твой Витька.
Иван! Сукин ты сын! Ты, оказывается, половой гигант! Как тебе удалось поставить такой рекорд? Это кама сутра, что ли? Представишь мне полный отчет о той ночи!»
Нет, он совершенно несносен, Витька! Почему с утра, если это длилось всю ночь! Телкову было приятно думать о друге, вспоминать ситуации, в которые тот попадал. И всегда девушки, девушки на сессии. «Иван, женись на Ирочке, я заклинаю!» В их любимом кафе «Пингвин» Витек уговаривал не дать пропасть то одной, то другой ценной «кадре». Где теперь эта Ирочка? Людочка, Мусенька? А как любил Витек поболеть в гостиничном номере! Тумбочка, уставленная лекарствами, и названия их произносятся на французский манер: «Сэдуксэн». Надо встретиться. Телков попросил маму уложить чемодан и написал заявление. Осталось завершить текущее задание и купить билет.
И тут Иван достал из почтового ящика телеграмму: «Встречай Ирочку…»
Ну, Витька, все-таки решил ты воспитать из меня крутого бабника. Энергично действуешь. Мне бы твой темперамент! Ничего, не боги горшки обжигают. Когда, стало быть, Ирочка приезжает? Надо достать ей цветов — у Сони! Однако уже через минуту он мчался на телеграф, сочиняя на ходу ответ Витьке: «Пошел ты в ЖОПУ здесь своих как грязи».
— Замените слово, — сказала телеграфистка. — Я не могу это передать. У нас инструкция.
— Да вы не волнуйтесь, это аббревиатура. Железное Общество Приятных Универсалов, — соврал Телков. — Кстати, что вы делаете вечером?
— А вам-то какое дело?
Была бы честь предложена, подумалось Телкову. Телефон Ольги долго не отвечал.
— Алло? Это кама сутра? С вами говорит половой гигант Телков. Я тебя жду у фонтана. И не думай финтить. А то укушу.
РАССКАЗЫ
МОЯ БЕДА, МОЯ ВИНА
— Слышала уже, что третий раз звоните. Эти папаши с ума страгиваются, будто сами рожают. Погодите, говорю. Ее врач смотрит. Обход, говорю. Как фамилия? Лепешкин? Поищу я, поищу.
Петр Игнатьевич Лепешкин, двадцати шести лет от роду, инженер отдела техники безопасности на крупном заводе, держал телефонную трубку возле уха и поглядывал на коллег, толковавших о происшествии на стройке. Крановщица задела железобетонной балкой шлакоблок, тот сорвался и на голову студента. Летом дело было, а теперь суд состоялся. Прораб алименты будет платить студенту, пока тот не выздоровеет. Может быть, всю жизнь.
— Почему не крановщица? — Спрашивает Лепешкин, но ответа не слышит, потому что больница отвечает по телефону.
— Лепешкин? Будет говорить врач. В трубке раздался грохот, затем резковатый, хорошо поставленный голос оглушил его:
— Лепешкин? Вы меня слушаете? Вы только не… Вы знаете… Ваша дочь сегодня умерла в шесть тридцать. Але! Ничего не поделаешь. Что молчите?
— Да, хорошо. — Лепешкин положил трубку и замер, уставившись в плакат «Под стрелой и грузом не стоять!»
— Так вот, Петр Игнатьевич, вы не дослушали: прораб инструктаж не провел. Он и отвечает на полную катушку. Тут дело такое, что виноватого найти нужно. Найдут, не беспокойтесь. Кстати, вам в четырнадцатый цех идти — станок там привезли новый и…
— Извините, Сергей Борисович, — перебил Лепешкин. — У меня, знаете ли, дочь умерла…
— Да? Только без паники. В цех я сам пойду. Занимайтесь своими делами. Что надо, так не стесняйтесь, поможем.
Пока Лепешкин не работал в этом отделе, вести о различного рода чрезвычайных происшествиях доходили до него редко и в сглаженном и исправленном виде, не производя внутреннего потрясения. Перейдя в отдел, он поразился количеству несчастных случаев, сопереживал, отчаивался. Потом научился гневаться на тех, кто попадал во всякие передряги. Растяпы. Ведь стоит не нарушать инструкции, и безопасность обеспечена. Конечно, прораб виноват, крановщица не святая, но и студент — он-то куда смотрел? Надо хоть немного думать…
Этой спасительной позиции научил его Сергей Борисович: «А иначе ты у меня живо спятишь. И я буду виноват, что не уберег. Главное, без паники»…
Узнав о смерти дочери, Лепешкин стал убеждать себя не поддаваться. И это ему удалось сделать без усилий.
«Что же так-то? Неужели я такой пень бесчувственный?» — подумал Лепешкин. Он попытался поставить себя на место бедного студента и тотчас почувствовал свист падающего камня и голову в плечи втянул. А вот дочку мертвой представить не смог. «Так я и живую не видел», — объяснил себе этот факт Лепешкин.
А Ольга что же? Не видела? Он достал записку жены и стал перечитывать на морозе возле автобусной остановки.
Я же родила и не видела ее, сразу уснула. Видела только что-то темное и синенькое, не дали рассмотреть. Мне сказали, что я потеряла много крови и нужно отдыхать, спать побольше, а дочку не покажут, не положено. Через сутки принесут кормить. Это называется прикладывать к груди. Они когда родятся, это для них такой великий труд, что они очень утомляются и. должны спать.
Взрослые тоже ведь, если намаются, об еде не думают, а лишь до постели добраться.
Я дала ей костей, и крови, и мышц, я дала ей мозг, чтобы она была умненькая девочка. И хочу, чтобы она была умненькая. Конечно, она будет сначала глупышка, но потом поумнеет. Я создавала ее и не знала, что получится…
Если жена еще не знает, то с его неурочным приходом насторожится. Правда, она ставит ему в укор других мужчин, которые являются по два, а то и по три раза на дню, приносят женам какие-то немыслимые банано-апельсины, а он лишь грецких орехов купил на базаре да яблок.
Если ей уже сообщили, надо и вести себя соответствующе. Да конечно, сказали, разве пощадят? Там народ суровый.
Автобус почти пустой, и улицы тоже опустели. Люди заняты, каждый своим, им дела нет до Лепешкина. Солнце светит красным обманным светом, — почему — ведь у него горе, он должен ничего не замечать на свете.
Вот и сосны показались, целая роща, в ней городок больничный. Первый корпус — хирургия, а дальше — родильное отделение. К окну на первом этаже приклеена вырезанная из бумаги тройка.
Он привстает на цыпочки: кровать жены у дальней стены, и, почувствовав его взгляд, Ольга вздрагивает. Теперь будет медленно, держась за спинку кровати, вставать, идти — на каждый шаг гримаска боли. И Лепешкин тоже гримасничает, словно это могло дать ей облегчение.
Она видела в серой дымке более или менее отчетливо его лицо и двигалась на него бездумно, как бабочка на огонь. Ее сил каждый раз было ровно на шаг, и откуда они брались на следующий, она не знала, да и не думала об этом.
Ольга, когда дошла до окна, навалилась грудью на подоконник, шепнула:
— Знаешь?
Лепешкин насупился и закивал головой.
— Знаю, — сказал он без голоса, потому что вопрос Ольги понял по губам.
Ольга приложила ладонь к уху, и он крикнул:
— Знаю!
Она что— то шепнула еще. Лепешкин недоуменно пожал плечами. Она приблизила губы к стеклу и сложила ладони рупором:
— У врача был?
— Сейчас пойду! — крикнул он.
Ольга кивнула. Постояла еще, потом расстегнула пуговицу халата, показала бинты. Лепешкин с удовольствием отметил, что следов крови на них нет.
— Грудь перетянули… Молоко…
— Ммма-аша! Ммма-шшша!
Лепешкин присел от неожиданности. Позади стоял небритый шальной мужик и орал, задрав голову.
— Грудь мне перетянули, — повторила Ольга, Лепешкин развел руками, показывая недоумение, потом показал пальцами на уши.
— Перетянули, — повторила Ольга и показала руками, с какой силой ее перетягивали,
Лепешкин, досадуя, снял шапку и приложил ухо к стеклу.
— Маша! Я пришел! Здорово! Поздравляю!
— Да заткнись ты, скотина!
Петр Игнатьевич Лепешкин, двадцати шести лет от роду, инженер отдела техники безопасности на крупном заводе, держал телефонную трубку возле уха и поглядывал на коллег, толковавших о происшествии на стройке. Крановщица задела железобетонной балкой шлакоблок, тот сорвался и на голову студента. Летом дело было, а теперь суд состоялся. Прораб алименты будет платить студенту, пока тот не выздоровеет. Может быть, всю жизнь.
— Почему не крановщица? — Спрашивает Лепешкин, но ответа не слышит, потому что больница отвечает по телефону.
— Лепешкин? Будет говорить врач. В трубке раздался грохот, затем резковатый, хорошо поставленный голос оглушил его:
— Лепешкин? Вы меня слушаете? Вы только не… Вы знаете… Ваша дочь сегодня умерла в шесть тридцать. Але! Ничего не поделаешь. Что молчите?
— Да, хорошо. — Лепешкин положил трубку и замер, уставившись в плакат «Под стрелой и грузом не стоять!»
— Так вот, Петр Игнатьевич, вы не дослушали: прораб инструктаж не провел. Он и отвечает на полную катушку. Тут дело такое, что виноватого найти нужно. Найдут, не беспокойтесь. Кстати, вам в четырнадцатый цех идти — станок там привезли новый и…
— Извините, Сергей Борисович, — перебил Лепешкин. — У меня, знаете ли, дочь умерла…
— Да? Только без паники. В цех я сам пойду. Занимайтесь своими делами. Что надо, так не стесняйтесь, поможем.
Пока Лепешкин не работал в этом отделе, вести о различного рода чрезвычайных происшествиях доходили до него редко и в сглаженном и исправленном виде, не производя внутреннего потрясения. Перейдя в отдел, он поразился количеству несчастных случаев, сопереживал, отчаивался. Потом научился гневаться на тех, кто попадал во всякие передряги. Растяпы. Ведь стоит не нарушать инструкции, и безопасность обеспечена. Конечно, прораб виноват, крановщица не святая, но и студент — он-то куда смотрел? Надо хоть немного думать…
Этой спасительной позиции научил его Сергей Борисович: «А иначе ты у меня живо спятишь. И я буду виноват, что не уберег. Главное, без паники»…
Узнав о смерти дочери, Лепешкин стал убеждать себя не поддаваться. И это ему удалось сделать без усилий.
«Что же так-то? Неужели я такой пень бесчувственный?» — подумал Лепешкин. Он попытался поставить себя на место бедного студента и тотчас почувствовал свист падающего камня и голову в плечи втянул. А вот дочку мертвой представить не смог. «Так я и живую не видел», — объяснил себе этот факт Лепешкин.
А Ольга что же? Не видела? Он достал записку жены и стал перечитывать на морозе возле автобусной остановки.
Я же родила и не видела ее, сразу уснула. Видела только что-то темное и синенькое, не дали рассмотреть. Мне сказали, что я потеряла много крови и нужно отдыхать, спать побольше, а дочку не покажут, не положено. Через сутки принесут кормить. Это называется прикладывать к груди. Они когда родятся, это для них такой великий труд, что они очень утомляются и. должны спать.
Взрослые тоже ведь, если намаются, об еде не думают, а лишь до постели добраться.
Я дала ей костей, и крови, и мышц, я дала ей мозг, чтобы она была умненькая девочка. И хочу, чтобы она была умненькая. Конечно, она будет сначала глупышка, но потом поумнеет. Я создавала ее и не знала, что получится…
Если жена еще не знает, то с его неурочным приходом насторожится. Правда, она ставит ему в укор других мужчин, которые являются по два, а то и по три раза на дню, приносят женам какие-то немыслимые банано-апельсины, а он лишь грецких орехов купил на базаре да яблок.
Если ей уже сообщили, надо и вести себя соответствующе. Да конечно, сказали, разве пощадят? Там народ суровый.
Автобус почти пустой, и улицы тоже опустели. Люди заняты, каждый своим, им дела нет до Лепешкина. Солнце светит красным обманным светом, — почему — ведь у него горе, он должен ничего не замечать на свете.
Вот и сосны показались, целая роща, в ней городок больничный. Первый корпус — хирургия, а дальше — родильное отделение. К окну на первом этаже приклеена вырезанная из бумаги тройка.
Он привстает на цыпочки: кровать жены у дальней стены, и, почувствовав его взгляд, Ольга вздрагивает. Теперь будет медленно, держась за спинку кровати, вставать, идти — на каждый шаг гримаска боли. И Лепешкин тоже гримасничает, словно это могло дать ей облегчение.
Она видела в серой дымке более или менее отчетливо его лицо и двигалась на него бездумно, как бабочка на огонь. Ее сил каждый раз было ровно на шаг, и откуда они брались на следующий, она не знала, да и не думала об этом.
Ольга, когда дошла до окна, навалилась грудью на подоконник, шепнула:
— Знаешь?
Лепешкин насупился и закивал головой.
— Знаю, — сказал он без голоса, потому что вопрос Ольги понял по губам.
Ольга приложила ладонь к уху, и он крикнул:
— Знаю!
Она что— то шепнула еще. Лепешкин недоуменно пожал плечами. Она приблизила губы к стеклу и сложила ладони рупором:
— У врача был?
— Сейчас пойду! — крикнул он.
Ольга кивнула. Постояла еще, потом расстегнула пуговицу халата, показала бинты. Лепешкин с удовольствием отметил, что следов крови на них нет.
— Грудь перетянули… Молоко…
— Ммма-аша! Ммма-шшша!
Лепешкин присел от неожиданности. Позади стоял небритый шальной мужик и орал, задрав голову.
— Грудь мне перетянули, — повторила Ольга, Лепешкин развел руками, показывая недоумение, потом показал пальцами на уши.
— Перетянули, — повторила Ольга и показала руками, с какой силой ее перетягивали,
Лепешкин, досадуя, снял шапку и приложил ухо к стеклу.
— Маша! Я пришел! Здорово! Поздравляю!
— Да заткнись ты, скотина!