Данилушкин Владимир Иванович. Из Магадана с любовью

   Но любимая женщина сама по себе — это всегда напоказ. Впрочем, хозяйка рисуется самую малость, будто бы скромничает, а на самом деле выставляется. И тему выбрала для разговора, — будто я иностранец — несложную и не ответственную. Я это сразу уловил и разулыбался. Она нанизывает штору на палку — карниз и рассказывает о заморозке, который рассаду побил и о первом снеге в ночь под Новый год. Суровая в Пицунде жизнь. Порвало провода, и поселок оказался без энергии, отдыхающие на курорте сидели три дня на сухом пайке, не было воды, стало быть, канализация не действовала.
   — Мы как предчувствовали, запаслись продуктами в Сочи, полный багажник набили. Телевизор только не посмотришь, а так нормально — шампанское при свечах. Романтика.
   Она не смотрела на меня, но я был уверен, что ей нужно мое одобрение. Хотя бы даже в виде отсутствия неудовольствия и усмешек.
   — Мы иногда вместе работаем. Квартиры ремонтируем. Кстати, одну тридцать первого декабря доделывали. Незадолго до курантов. Правда, денег за нее до сих пор не получили. — Она глянула мне в лицо: не подумал ли я, что они захребетники какие-нибудь. — Я маляр. Все, что мне требуется, я заработаю этими руками. — Она вытянула свои тонкие, будто веревками перевитые, руки перед собой и тряхнула ими. — День за днем в краске и краске. Да какие-то едучие они стали, — дуреешь, спасу нет. Я шабашку подыскала рублей на четыреста. В отпуск хочу смотаться.
   — Куда же вы из города-курорта? Может быть, в Магадан? У нас тоже есть, где душу отвести…
   Мне хочется перевести разговор в шутку, но она не пожелала. Она беззащитна и трогательна в своей серьезности.
   — Нет, я бы там не смогла. А Пицунда — тоже не сахар. Климат неважный. Я в Курск поеду к родителям. Мы уже ездили в Тбилиси к его родне, а сейчас… Нет, одна поеду. Жаль, отец у него умер. От больного сердца. Его он стеснялся, куролесил меньше. Он бы от нас не ушел, будь отец живой. Правильно говорю?
   — Да, — в замешательстве подтверждаю я. Почему она возложила на меня роль третейского судьи? Это забавно и грустно. Ну да, грустно, когда тебя зачисляют в старцы.
   Лицо женщины, разгладившееся до просветления, готовое засиять в детской улыбке, вдруг стало меняться. На нем гнев проступил пятнами.
   — А вот скажите, можно так делать — бабу по морде бить?
   Глаза ее наполнились бессильными слезами, но она не дала им воли, и мне вспомнилась поговорка о скупой мужской слезе.
   — Ему пить нельзя. Друзей наведет, вина полный стол наставит. Ты мне один стакан разрешишь? Разрешу, куда я денусь. Только один не получается никак. А напьется, к каждому столбу приревнует. Терпела. Сколько можно? Довыступался. Думал, без него не проживу. Да ради Бога! Нормально живу, все у меня есть, через годик мебель новую куплю, будет у меня гнездышко. Да и так ничего, а?
   Она вспрыгнула на табуретку, прикрепила карниз со шторой и стала глядеть сквозь нее не улицу.
   — Хорошо у меня: перешел дорогу, и море. Ну, у кого еще такой вид есть? Игорешку моего из воды не вытащишь.
   — А как там его жук поживает?
   — Куда он денется? Вон в банке. Только не шевелится. Сварился на солнцепеке, должно быть.
   — Огорчится теперь?
   — Игорь, что ли? Все может быть. Выброшу я его. Скажу, что улетел.
   Мы поговорили о жуках, воспитании детей, сухом законе, который здесь, к счастью, не действует, справедливости, которая никогда не наступит, если иметь в виду отношения мужчин и женщин. Она говорила, я слушал, малоподвижный живой центнер.
   — Застрял, фанера, — сказала она с улыбкой, как о проказнике. Кого имела в виду — сына или Аркадия?
   И вот воротился тамада с тяжелым пакетом. Женщина прошла по нему взглядом, сверху вниз и снизу вверх. Он замер, торжественный, как швейцар. Постоял секунду, расслабился, заговорил виноватой скороговоркой:
   — Ну, вот вернулся. Автобус застрял, пшь. Водки хотел взять. В помине нет. Крепленое есть. После него голова весь день дурная. А я сухого купил! — Он вынул бутылку «Колхети».
   — Конечно, надо было мне раньше об выпивке подумать, — сказала хозяйка. — Но мысли мои в другую сторону ушли. Ремонт не оконченный. Потолок на кухне надо обклеить. Ну, ничего, пусть нас простят. Хотелось водки в мужской компании выпить. Ладно, и вино сгодится.
   — За хозяйку выпьем, за хозяйку. — Аркадий приступил к исполнению роли тамады с нетерпением, и первый его тост был скомкан, то есть он получил неожиданное продолжение уже после того, как выпили.
   — Замечательная, умная, хорошая хозяйка и мать…
   — Ты это про кого?
   — Разве не понятно, Галя, о тебе.
   — А я, глупая, не узнаю свой автопортрет.
   — Разве у меня есть другая жена? Три года разве зря мы прожили? Ты их зачеркнешь, да? Ты мне в душу плюнуть хочешь? Мразь!
   Галя рассмеялась и вдруг стала мне симпатична. У нее живой острый ум, только амбиция женская. Аркадий вновь разлил вино по стаканам, и Галя воспользовалась паузой:
   — Теперь я скажу.
   — За детей, — подсказал Аркадий.
   Она отставила стакан.
   — Ну, скажи, дорогой ты мой, почему от хорошей жены ушел? Почему, дорогой мой, ты мне изменку состроил? А я тебе до сих пор не скурвила… — Голос ее сорвался.
   — Галя, Галя, ну зачем ты так? Я ушел из дома, ничего не взял. Я двадцать дней в машине спал. Гдэ минэ жить? А тыбэ всо равно был, да-а? Милицию на минэ натравил, да? — Аркадий опять прибег к грузинскому акценту. Подражал он кому-то, что ли? Или так сексуально убедительнее для нее?
   — Милицию? Ну, погоди! А кто меня по морде?
   — Ну, ты же знаешь, я не ревнивый. Не надо, значит, давать пищу… Имей снисхождение. Я же не нарочно.
   — А разве был повод? Видите ли, товарищ по работе за руку взял. И за это по мусалам?
   Мне показалось, что я уже услышал главное, ради чего меня сюда заманили.
   — Мы же на работу вместе, с работы тоже. Шабашки вместе делаем, — медленно, чтобы утихомирить волнение, пригасить голос и унять дрожание рук, объясняла мне Галя. — Ну, даже теоретически — когда я могла изменить? — Как бы заручившись моим молчанием, как согласием, на промежуточном этапе своей обвинительной речи, она повернулась к Аркадию и громко выдохнула ему в ухо: — Скажи!
   — А давай все забудем! Давай! Галя! Чего ты, честное слово! Не ангелы мы…
   — Чтобы по лицу бить и забывать? Это ты можешь забыть, а я никогда. Такое, хочешь знать, кровью смывается.
   Я помотал головой; права. Есть вещи, которые женщина будет помнить до могилы. Даже если на словах простит, все равно в какой-то момент, когда ты, потеряв бдительность, начнешь ее в чем-то попрекать, отомстит.
   — Один миг ты забыть не хочешь, а три года перечеркнуть — это пустяк? Было же у нас с тобой хорошее, Галя! Вспомни!
   — Было, как же! — Перемены настроения этой женщины поражали. — Ты умел праздники устраивать. Сядем втроем на машину и мчимся. Хоть в Краснодар, хоть в Тбилиси. Ты же водитель классный. Дом на колесах, ты — хозяин. Я скорость люблю, ты знаешь. Ты сто двадцать держишь, а не боюсь с тобой.
   Может быть, уже простила, подумалось мне. Много ли нужно, чтобы вымолить прощение у бабы? Ее кровная месть — булавочный укол. Уколет и сама ужаснется. Какая ей кровавая месть? При виде капли крови может брякнуться в обморок. Вот и влага умиления в голосе. Уловив ее, Аркадий удвоил усилия.
   — Этот курорт, этот поселок — вертеп разврата. Не хочешь, а скурвишься. Знала бы ты, как мне сдерживаться приходится! Не кастрироваться же! Я б этих баб посадил на пароход без дна и в бухту! Давай все забудем, Галя!
   Мы выпили за хозяйку, за детей, за гостя, за хозяина. Повеяло таким примирением, щипание в носу и позывы на рыдания передались и мне. Размагниченная, раскованная Галя, перестав обращать внимание на меня, обратилась к мужу:
   — Я ведь тебя любила, Аркаша. И теперь люблю. Но вместе нам не жить. Это уж точно. Нам просто не дадут.
   — Так за чем же дело встало? Нужно уехать, — будто бы прозрел Аркадий, и мне этот вариант тоже показался приемлемым. Выждав паузу, я рубанул напрямую:
   — Ну, вы тут оставайтесь. Счастливо. — Я, было, уже взялся за дверную скобу, но тут случилось то, чего я больше всего не люблю: люди оденутся и, стоя у порога, говорят, говорят. Хотя в ногах правды нет.
   — Вот вы, как человек более повидавший, скажите, что нам делать. — Меня не удивил вопрос Гали, я его ждал. И все-таки что-то сжалось внутри, как у мальчишки, застигнутом врасплох.
   — Когда на дворе минус пятьдесят, не сможешь ночевать в машине. Даже в «Волге». В колымском поселке такого конфликта не случилось бы. Понимаете, о чем я говорю? Надо на какие-то вещи не обращать внимания. Не создавать себе лишних проблем. Тебе, Аркадий, долго стоять на коленях. Может быть, простит. Если женщина захочет, она все равно обманет. Ни за что не уследишь. Что делать? Верить. Верность — это Голгофа. Первые двадцать лет тяжело. Потом привыкнешь.
   Я вышел из дома с чувством, что мы, желая красиво убить время, лишь тяжело ранили его, обрекли на мучения. Солнце светило с моря, и улица была нашпигована светом. На душе было тяжко, будто змею проглотил. Когда молчишь в агрессивной среде чужих страстей, плохо, а когда ударишься в разговоры — еще хуже: остается какое-то неприятное послевкусие. Я в молодости тоже искал сочувствия и советов, а теперь предпочитаю скрытность. Зато выслушивать мне приходится в день по три короба. Не только в Магадане, но и в отпуске.
   Сосед по комнате в санатории один день крепился, а потом не выдержал, поведал свою историю: с женой развелся, но продолжает жить в той же квартире. И она заботится о нем, а он о ней и детях-студентах. Получку до копейки отдает, а на валюту, которую заработал во Вьетнаме, купил три путевки в этот санаторий. Но решил, что надо жениться, стал интересоваться брачными объявлениями. И всякий раз опаздывал. Первая встреча с претенденткой еще получалась, а дальше никак. А одна симпатичная особа, с которой был даже секс, вообще ужас. После первой волшебной ночи какие-то люди с мерзкими голосами стали звонить на работу и домой, глухо угрожать, а потом знакомая исчезла. Пробовал звонить из Пицунды, — не отвечает. Или похитили, или… Как теперь быть — обратиться в милицию? А может быть, она сама — аферистка?
   Он плохо держал голову в свои сорок девять лет. Невероятно. Если уж у него даже голова не стоит… Может быть, в аварию попал. А если такой немощный, то какая женитьба?
   Не успел я с одним моральным иждивенцем распроститься, другой объявился. Что они ко мне липнут, будто у меня на лбу есть какая-то скрытая надпись? Или они клюют на мою улыбчивость и кротость? Свежие безропотные уши?
   Одна женщина, черная, как тоска, пришла ко мне в редакцию и, ни слова не говоря, выложила на стол красные резиновые женские сапожки. И цветной портрет девушки-школьницы с кроткими глазами пантеры. Оказывается, дочь ее погибла, перебегая дорогу перед автобусом в дождь и туман, на закрытом повороте, в не установленном месте, как говорят автоинспекторы. И вот мама хочет привлечь водителя к ответу. То есть, чтобы его расстреляли.
   Как ей помочь? Прокуратура отказала в возбуждении уголовного дела. Да хоть бы и нет, дочь не вернешь. Не поможете, так хоть облегчу душу. Мне показалось, что она сейчас достанет из сумочки кинжал в серебряных ножнах, вынет клинок и вонзит мне в горло, прямо в застрявший там колючий горестный ком. Но это лишь кружевной платок с воплем розового парфюма. Она себе душу облегчит, а я что — семижильный, что ли? Кто снимает боль с меня?
   Только ударился в воспоминания, меня хрипло окликнул Аркадий. Неужто не поладили? Нет, он меня проинструктировать должен, что сказать Манане, какой длины и формы лапшу повесить ей на уши. Ушел, мол, Аркадий, с пляжа с друзьями. Понятно. Значит, мосты мы не сжигаем.
   Я не умею врать, и Манана, конечно же, с ее проницательностью, не поверит мне, моментально расшифрует, распознает туфту. Мерзко, а что поделаешь? Правда для нее еще тяжелее.
   А Манана поверила и переспросила:
   — Это такой высокий в очках?
   — Похоже, что да. Импортные такие очки с наклейкой — как бельмо, — сфантазировал я, удивляясь легкости вранья.
   — Тогда это Леша Чхеидзе. Они могут к нам заехать. Или к Грише зайдут. Пойду-ка я туда схожу. Это недалеко.
   Я не стал ее удерживать. Пусть прогуляется. Когда она ушла, улегся на раскладушку и занялся перевариванием алкоголя.
   Это плохо, что я участвую в обмане. Так глядишь, завтра воровать начну, а послезавтра выйду на большую дорогу с обрезом. Этот внутренний монолог длится не больше секунды, я не осуждаю себя. Перспектива стать разбойником веселит. Ну и мерзавец же! Кретин! Мог бы уже несколько дней быть дома. Не произносить банальных речей и не заниматься подлогом.
   Осуждение пришло ко мне в приятных тонах. Точнее его можно было бы назвать самолюбованием. Дорвался вот до алкоголя. Как с голодного края — с сухого закона. А своеобразное действие у грузинских вин: мысли будто бы трезвые, но с вывертом, озорные.
   Манана пришла через час и сказала, что Чхеидзе нет дома. Потому и поспешила возвратиться. Могут сюда завалиться, а значит, угощение готовь. Она знала определенно, что Аркадия нет, но все равно спросила о нем.
   — Может, он с Ордановским ушел? Высокий такой, худой…
   — Не помню я. Трое их было. Они близко не подходили. Отозвали его в сторонку, переговорили и смылись.
   Врать я так и не научился, но она все равно поверила. Я знал, что женщины наивны, но не в такой же степени. Полное отсутствие чувства юмора, переходящее в дебилизм. Она до пяти утра искала Аркадия. Ходила в милицию, оттуда делала запрос в Гагру, узнавала в службе «Скорой помощи», а главное — улицы прочесывала. Где двое-трое шарахаются, она к ним. Музыка погромче, она туда. На рыбозавод к Гале не поехала. Не могла, как говорится, взять в голову, что ее предали. На это и у меня бы не хватило чувства юмора.
   Так уж устроен человек: не видит своей пули. И ножа своего не видит. А если болезнь неизлечимая, до самого последнего вздоха надеется, что еще денек протянет. Даже если кончает самоубийством, до самой последней секунды верит, что ситуация обратима.
   Манана разбудила меня часов в шесть. Я видел, как ей хочется поговорить. Усадила завтракать и запричитала. Нет, только не это — как ножом по фарфору.
   — Наверное, он сразу на работу пойдет, — сказал я и, пока не опомнилась, смылся из дома. Загорал я на вчерашнем месте. Было даже лучше, чем вчера, только жара сводила с ума. Три раза принимался за мороженое, выпил два литра соку, а когда уходил, купил бутылку теплого пива, выдул и ее одним глотком.
   Меня выматывало предощущение стыда, съедало все силы. И автобус медленно тащился, как-то даже бездарно. Я понял, что весь этот день так и не смог расслабиться — оттого, что ждал беды. Зачем все это мне? Ведь я отдыхать приехал. Задаст Манана перцу Аркадию и будет права.
   Однажды у меня друг гостил, пока в его квартире ремонт делали. Взрослый, самостоятельный человек. Холостяковали с ним три месяца. Так вот забурится он с вечера, и часов до двух ночи нет. А я жду, нервничаю. Вернется, бухнется в постель и тут же захрапит. А я до утра не могу заснуть, брожу по квартире в сумраке белой ночи. То меня обида душит, то стыд. Хочется разбудить этого самодовольного типа и набить ему морду. Решился однажды, попробовал растолкать. Заготовил убийственную фразу. Мол, когда уходишь на блядки, партбилет оставляй дома. Он правоверный марксист, и на меня б/п — беспородно-беспартийного поглядывал свысока.
   Ну и что, разбудил мужика. А он понять ничего не может. Переспросил два раза. Перестань, — сказал я, храпеть, а то стены рухнут. Это он понял. И захрапел еще громче.
   Аркадия не было дома, когда я вернулся с пляжа, и Манана пошла его перехватить по дороге. Я прислушивался к звукам, доносившимся с улицы. Там было тихо, и вот из-за двери вскоре послышалось что-то ужасное, будто бы по лестнице падал и катился в душераздирающих криках кошачий клубок. На самом деле не вниз, а вверх и не по лестнице, а в лифте поднимался Аркадий с Мананой, вскоре стали различимы отдельные слова, за смысл их не ручаюсь, а когда раскрылась дверь квартиры, звуки оказались настолько нестерпимыми, что у меня заломило в сердце.
   — Позорить? По всему поселку шляться, да? Где я был, пшь? Где надо, там и был. Не запретишь! Взять бы вас, блядей, да в бухту на корабль без дна. Где был? Да у меня сто дорог. Сто тревог. Вся твоя агентура, сранная хрен выследит.
   Послышался двойной звук падающих туфель. Аркадий заглянул в мои апартаменты, тихо, с особой пьяной вежливостью поздоровался и, как ни в чем, ни бывало, продолжил хорошим, прямо-таки сценическим голосом варьировать свое неудовольствие. Прошло полчаса. Аркадий оставался таким же громким и методичным. Я не могу выдерживать долго методичные не музыкальные звуки, тем более, громкую ругань. Наконец, меня осенило: а ведь можно и не слушать, можно побродить под кипарисами.
   Это деревья мертвых с бесшумной кроной. Хорошо здесь проплывать полупрозрачным теням и душам умерших. Манана рассказывала мне легенду о двух джигитах, влюбленных в одну девушку. На самом деле соотношение полов другое.
   Я прошел по каменным плитам, будто бы древним, истертым тысячами ног, заглянул в бар из таких же грубых, отесанных под старину, камней, встал в очередь к стойке, чтобы выпить коктейль. Очередь двигалась медленно, и желание выпить рассосалось.
   Сколько раз бывало так. Захочу что-то купить, тащусь пешком по жаре, превозмогая нездоровье, поднимаюсь по душной лестнице, добираюсь до прилавка, впиваюсь глазами в предмет вожделений, минуту-другую поедаю глазами и вдруг разворачиваюсь и ухожу. Именно так не купил пишущую машинку «Эрика», за которой охотился десять лет. Потом жалел.
   Здесь быстро и сильно темнеет, а я уже приучен к белым ночам. Не очень-то нравится густая темнота. Ну, конечно, фонари горят, и громада старинного храма угадывается с таинственным восторгом. И светлячки летают в укромных местах, как выщелкнутые окурки. И девочки ходят свежие, юные. Косметические и прочие излишества не могут изгладить их чарующей прелести, от которой останавливается мысль и ноют давно выдернутые зубы.
   «Как я их ненавижу. Они почти голые. И редко какая откажет. Сами на шею бросаются», — вспоминается проникновенный голос Аркадия.
   Неудержимо хочется вернуться в свое пристанище. Пусть это не дом родной, но ничего иного поблизости нет. Пусть ругаются, если не могут иначе, я стерплю, одиночество еще хуже. Вообще-то Аркадий — довольно симпатичный мужик. Ну, надоели ему курортники — как нетрудовой класс. Понимаю. Вон Иришка придет в гости, так чаю себе не нальет. Я должен ей сахар перемешать, печенье на блюдечко выложить. Зла не хватает. Родственница.
   Вернувшись, я почему-то с удовольствием убедился, что Аркадий все еще отстаивает свое право на свободное передвижение по Пицунде и топит пароход без дна. Собственно он и открыл дверь.
   — Проходи. Я б этих сук вонючих!…
   — Послушай, ты все еще не успокоился? Выпил, так ляг и дрыхни. Не загрязняй атмосферу!
   Не хотел я ему это высказывать, как-то вырвалось помимо воли. Он не пикнул, прошел в спальню, то есть на один из балконов, бухнулся сходу, и через пять секунд послышался трубный слоновый звук. По-моему, нужно за храп наказывать в уголовном порядке, как за мелкое хулиганство.
   А мне не спалось. Накатила обида. Едкая, как кислота. Сколько перестрадал за него, сердце себе рвал, а ему хоть бы хны. Во мне все вопило и горело, вчерашние эпизоды тасовались с сегодняшними.
   Потом на голову упала огромная расплющивающая сила. Мысли вместе с кусочками мозга брызнули во все стороны. Труба. Дети играли на крыше пятиэтажного дома, кто-то нашел отрезок водопроводной трубы и сбросил вниз. Кто это сделал? Ты? Скажи, ничего не будет. Нет, не я. Как же, не ты, подумай хорошенько. Десятилетнего мальчика обвинили в убийстве. Причем, вопреки закону, следователь допрашивал его без родителей и адвоката.
   Девочка выжила, дело закрыли, потом открыли. Виновный, вернее, его родители, платят по исполнительному листу за лечение девочки огромные деньги. А мне-то что делать? Дениска сказал, что никакую трубу не трогал. Значит, так и есть. Он не умеет врать. Нельзя, чтобы на мальчике висела такая вина.
   У нее не было глаз, вместо них — две огромные слезы. Внезапное признание за утренним чаем от вечно улыбающейся Людмилы. Помогите, вы же всем помогаете, попросила она. Нет, она не просила, но я же понимаю. Более того, у меня к ней нежность. Я влюблялся в нее раз двадцать. И она это знает, судя по снисходительной царственной улыбке, которая посещает ее в эти минуты влюбленности.
   — Я могу…
   — Нет-нет, — поспешно возражает Людмила, не дослушав. Слезы ее испаряются. — Никому. Ладно? Никто не должен знать. А то они мне парня загубят.
   Проснулся я от бодрого голоса Аркадия, собирающегося на шабашку. Нашел работу для себя и для Мананы. Она бодрым помолодевшим голосом любимой женщины объяснила, что постирала рубашку, а на брюки не решилась без спроса покуситься. Кстати, что сготовить на ужин?
   — Жди меня вечером, я вернусь, фронт работ будем смотреть. И не думай налаживать слежку. — Он надел рубашку, брезгливо передернул плечами, взял протянутый Мананой трешку, опустил ее в кармашек рубашки и, задев ногой мою раскладушку, исчез, оставив облачко аромата здорового тела и бритья. Я повалялся минут пять с закрытыми глазами и стал картинно просыпаться. Манана улыбнулась мне, извинилась за вчерашнее поведение Аркадия.
   — Что-нибудь сготовить вам? Не стесняйтесь. Кстати, я кулинарный техникум закончила. Хотя и работаю строителем. Это ради квартиры. У меня муж был офицер, а это так, не серьезно. Но он хороший. Не надо его обижать
   Во, дает! Чем же я его обидел? Неужто о вчерашнем упреке? Ну, женщины! Сквернослова, дебошира и квартирного хулигана, бабника она готова защищать до последней капли крови. Мазохистка, что ли? Тогда надо бить больнее. Давить их надо, правильно Аркадий говорит.
   Я поблагодарил Манану за хорошие намерения и поспешил на пляж. Не на рыбзаводской, а примыкающий к курортному, за сосновой рощей. Там тоже неплохо. Оладьи кооператоры пекут, торгуют сливами, правда, народу побольше и грязи соответственно. Место под солнцем отыскать довольно трудно. Женщин очень много. Когда два года не выезжаешь на материк, такое разнообразие натуры приводит в замешательство, а затем к смещению понятий. Если она перед тобой обнажена, так вроде как жена, говорит Аркадий.
   Подходит к берегу прогулочный теплоход, и вновь меня зовут к таинственным Гиссарским холмам. Там Галя живет — хороший парень со скупой мужской слезой.
   Вечером Аркадий опять пришел пьяный. Манана встретила его шалой улыбкой. Прежние провинности мужа были извлечены из прощеного пространства и к ним прибавлена новая? Нет, вовсе не так. Да если бы он пришел грязный, избитый или безногий — какая разница!
   Это поднимает Аркадия в моих глазах. И вообще мужской род. Другой бы, ну я, к примеру, бухнулся под одеяло и уснул поскорее, а этот только начинает свою разговорно-вокальную программу. У него сейчас только начинается, а те часы, которые провел на работе, он просто отнял от жизни. Это его соколиный полет и медвежий рык. Это его гол в девятку и выстрел в десятку.
   — Где был, где был? На работе! Ну, есть вопросы? У Галки был. У жены своей. А что, не могу я пойти к своей жене? Она — жена. Целых три года жили. А ты хочешь все разорвать? Она жена или нет? Ты скажи!
   — Жена, — ошалело соглашается Манана. — А я кто? — В голосе гнев, смятый в тоску. В воздухе запах кислой крови.
   — Ты? — Аркадий поставлен ее вопросом в тупик. — Ты тоже… Жена. — Он ощущает какое-то несоответствие в двух фразах и стремится преодолеть, наращивая громкость. — Если ты что-нибудь плохое скажешь про Галку, убью. Жена она или нет?
   — Жена, — послушно повторяет Манана. Смысл сказанного с некоторым замедлением все же доходит до нее. — Жена. А я кто?
   — Ты? Тоже. Тоже жена. Если кто-нибудь плохое скажет про Галку, на куски порежу, разорву к чертовой матери. Жена она или нет?
   — Жена. Вспомни, кто на тебя милицию натравил. Так жены поступают, да?
   — Не сметь на Галку. Она жена.
   — Хорошо-хорошо. А я кто? — Этот вопрос, уместный в устах очень наивного существа, молодит Манану.
   — Да замолчи ты, женщина, не морочь мне спину!
   Манана принимается голосить что-то быстрое и гортанное. Аркадий отвечает ей так же не понятно. Она от обычной речи переходит к оперному речитативу и несколько театральному стону с балетным заламыванием рук. Я думал, она сбросит его с балкона. Или сама спрыгнет и унесется, рассекая воздух, к ласточкам над детским садом. Но выплеск длился не долго. Она замолчала, и слышен был лишь Аркадий с его неизменным репертуаром. Одни и те же слова, повторенные многократно на разные лады, действовали гипнотически.
   Казалось, она уснула. Затем пошевелилась, просунула руку под кровать и вынула полную бутылку. Неужто чача?
   И тут я, вопреки всему, вопреки самому себе, зазлорадстовал, приветствуя победу мужской половины человеческого рода над женской, грязноватую, но победу. Все, что удалось Аркадию, показалось мне такой победой. Мерзкий тип, многоженец, но какой психолог и экстрасенс!
   Алкоголь ровняет победителя с побежденным. Предателя с преданым. Превысил дозу и обнимаешься с классовым врагом. А с женщиной, да не старой, с хорошей грудью и восточной тонкой талией — тем более. С горячими и чуткими ушами серны, понимающей язык зверей и птиц. С мудрой и великой душой. С дипломом кулинара.