Народ совсем с ума посходил. Да, письмо писателю так и не написал. Впрочем, какие сегодня письма? Все равно погода нелетная, пролежит вся почта до ясного морозца. Да и некогда с письмами прохлаждаться: пора трудиться, люди ждут у потухших телевизоров. Он с радостью почувствовал, как соскучился по людям, которые знают, что почем на свете, считают его мастером и готовы по движению ресниц пылинки с него сдувать.
   Мстислав Васильевич редко разговаривал сам с собой, особенно к вечеру: тишину нарушать стеснялся, что ли… Или же он боялся перебить умные мысли, которые перетекали, наверное, из одной умной книги в другую — порой они были такие звонкие, что заглушали звуки извне…
   Свет в подъезде не горел. Вот уж неизвестно, почему. Когда пропала детская коляска, собрали деньги с жильцов, установили в подъезде замок, пора бы порядку быть.
   Мстислав Васильевич стал спускаться по лестнице на ощупь, ступая по своему обыкновению мягко и бесшумно, опасаясь наступить на спящего бича и причинить ему боль, если тот все-таки прошмыгнул, несмотря на запоры. Мстислав Васильевич относился к бичам так, как другие относятся к жителям параллельного мира. С одним из них, Женей, сам того не желая, он был знаком. Женя крепко не поладил с женой и нигде не работал, чтобы не платить алименты. В сущности можно прожить на девять рублей в месяц, а если не курить, то на шесть, если это можно назвать жизнью. Это бомжизнь какая-то.
   Щелкнул замок подъезда, отвлекая Мстислава Васильевича от мыслей на нелюбимую тему. Вполне вероятно, из-за порыва ветра. Спустившись, он остановился перед дверью и нащупал в кармане ключ, он всегда так делал, прежде чем переступить порог, а, переступив, нащупывал второй раз и потом делал это каждые две минуты.
   Ключ нашелся, но тотчас выскользнул из кармана, упал в жуткой тишине, спружинил и еще раз громыхнул о бетон. Чудецкий мгновенно нагнулся, чтобы не забыть направление звука, пошарил рукой по полу и что-то тронул, круглое, живое, отчего раздался тонкий истерический визг.
   Чудецкий тоже вскрикнул — с отвращением, будто мышь проглотил, но мгновенно взял себя в руки и сказал:
   — Не бойтесь! Не бойтесь!
   Женщина, потратив долю секунды, чтобы нащупать и открыть замок, скользнула в нее и тотчас захлопнула.
   — Помогите! — Заорала она, хотя сама себе уже прекрасно помогла.
   Наверное, упала и сильно разбилась, подумал Чудецкий, открыл дверь и поспешил за женщиной. Передвигался зигзагами, упираясь в порыв ветра, будто в стену, он лихо превращался в парус и преодолевал десяток метров — прыжком в ширину.
   Вопль раздался рядом, женщина появилась из пурги, как бы высвеченная блицем, и тут же искры посыпались из глаз Чудецкого, догоняемые резкой болью.
   — Наглец!
   Пурга сбила с ног, они схватили друг друга за плечи.
   — Извините, но…
   — Еще извиняется…
   Взвизгнув, Юлия Сергеевна поняла, что никакой опасности нет и представила, как пусто будет дома, когда вернется по пурге. Если заснуть рано, то неминуемо проснешься среди ночи, а это еще хуже, чем поздно засыпать. Ждать кого-то в гости нереально, хотя она все равно будет ждать, как пенсионерка-пионерка, всегда готова.
   И телевизор этот мерзкий пялит холодное бельмо. Раньше в нем не было особой нужды: сломался, так у Нади можно посмотреть или у Любы. Жили артельно. Квартирка отдельная свалилась — как снег на голову. Считай, новый исторический этап в Магадане настал, не было еще, чтобы одному человеку, женщине — отдельную квартиру.
   Новоселье отгрохали. Где только достали этот финский гарнитур — тахта, как зеленый лужок — валяйся, Юлия, вспоминай босоногое детство. Стенка мебельная — как комната просторная. В нее может войти прорва вещей, три года можно покупать и туда складывать. Наверное, она так и сделает. Чтобы не пустовало.
   Раньше— то почти не покупала шмоток, разъезжала больше. То во Францию, то в Японию. Привозила оттуда, но немного, самое модное. Больше всего она любила себя неодетой -отражаться в зеркале во весь рост. Но только не ночью. Ночью она побаивалась себя.
   Если бы не этот тип, ухвативший ее в подъезде за лодыжку, поднялась бы на второй этаж и гостила у Нади до самого утра. Может быть, вернуться?
   А тип с рюкзачком, как репей, прицепился, не отстает. Расскажи, кому — не поверят. Ладно, можно зачесть за приключение, позабавить сослуживцев. Серятина дней угнетала ее, и если у них в лаборатории не было событий, которые можно было обсуждать, она шла в кино, гуляла на тех улицах, на которых давно не была, заглядывала в магазин и покупала себе подарок — за то, что она такая хорошая.
   В детстве она любила делиться с подружками цветными стеклышками — на краю огромного леса, под обрывом, сыпучим, зыбучим.
   Нет, это не хулиган. И вообще не орел. Ну, шел бы рядом. Мог бы и догнать. Она остановилась, будто бы перевести дух. И он остановился.
   — Что вы там плететесь!
   — Домов понаставили. Где здесь тридцать четвертый?
   — Вот он. А квартира, какая вам нужна?
   — Десятая.
   — Откуда вы знаете? Я вас не приглашала.
   — А телик сдох? Иду чинить. Или уже не надо?
   — Еще как сдох! Пропал, можно сказать. То-то я думаю, чего человек по пурге тащится.
   Мстислав Васильевич вдруг понял, что этой женщине не часто приходится выступать в роли хозяйки, принимающей гостей. Поднялись на четвертый этаж. Дверь была обита, Мстислав Васильевич был готов в этом поклясться, натуральной кожей!
   — Вы, наверное, замерзли? Располагайтесь, я сейчас.
   Мстислав Васильевич прошел в комнату и оцепенел от тепла и уюта. Зеленая тахта, два глубоких кресла и мебельная стенка действовали на него гипнотически. Хрустальная люстра отбрасывала на все это ломаный свет, непригодный ни для какой тонкой работы. В одном из шкафов за стеклом лежали расписные моржовые бивни и какие-то не наши безделушки. Чего не увидел Чудецкий, так это книг и зауважал клиентку: не пускает пыль в глаза.
   Телевизор был старый, невзрачный, источавший запах горелой пыли. Мастер трогал его с брезгливостью. Ей жаль расставаться со старым другом, а мне возись теперь. Почему только в телевизорах клопики не заводятся? Небось, давно бы выбросила и новый справила, цветной. Увы, клопы поселяются только в книгах. Мстислав Васильевич достал из рюкзака несессер с инструментами, развернул брезентовое полотнище с паяльником, пинцетами, отвертками, плоскогубцами, покоящимися в узких кармашках.
   Юлия Сергеевна не мешала ему. Она готовила ужин. Все у нее горело в руках и даже слегка взрывалось. Аппетитные запахи растекались по всей квартире. Через полчаса телевизор заговорил и заиграл картинкой. Мстислав Васильевич улыбнулся и потер руки, чрезвычайно довольный собой. «Я теперь скромнее стал в желаньях», — в голосе молодого корейца звучали цыганские ноты.
   — Вы уже! Как прекрасно! В чем там было дело?
   Мстислав Васильевич пожал плечами. У каждого профессионала, считал он, должно быть свое нечто, где профанам остается только ахать и завидовать: ковырнул отверткой, и все, червонец гони; посидел вечер, написал стихотворение; съездил в командировку, поговорил с тем-этим — и все, достал вагон мочалок; встретил девушку, подмигнул, она твоя манекенщица… А тут! — Сидишь себе день-деньской, стоишь по колено в земле, — и хоть бы что, ни славы, ни денег, ни кайфа, ни экстаза.
   — Пустяковая поломка. Эти старики очень прочные.
   — У меня тоже все готово. Прошу на кухню.
   — Вы это что? Или… то есть?
   — Ужин готов.
   — Вот квитанция. Два пятьдесят. И я пошел.
   — У меня и выпить найдется.
   — Ну и все. Закончим на этом разговор. Мне пора.
   Юлия Сергеевна почувствовала себя оскорбленной и не нашла сил на следующий аргумент в рамках логики, достала сумочку и вынула новенькую десятирублевку.
   — У меня нет сдачи. Завтра занесете. Знаете, где наше ателье?
   — Знаю. Ужин стынет, пойдемте к столу.
   — Да нет же, — ласково, как малому ребенку, растянул по слогам Чудецкий.
   — Да! — Взорвалась Юлия Сергеевна и загородила собой путь в прихожую, будто амбразуру вражеского дзота. — Подлец! Не только оплевал, но растер!
   — Что все это значит?
   — А вот что! — Она попятилась к двери, закрыла ее на два оборота, вынула ключ и зажала в кулаке.
   Чудецкий остолбенел. Юлия Сергеевна взяла его за локоть. Чудецкий резко выдернул локоть, но именно резкости у него не хватило, и эта замедленность движений была принята ею за мужское кокетство. Она полуобняла Чудецкого.
   — Бабник! — Прошептала она поощряюще. — Заманил женщину и издевается, как хочет. Садист!
   — Некогда мне садиться, меня люди ждут.
   — Вот заладил — как попугай. Знаем мы, как вас ждут. Так и норовите бедную одинокую женщину в постель затащить.
   — Откройте. Не силой же отнимать.
   — Вас хлебом не корми, лишь бы силой. Попробуй! — Ей хотелось оскорбить Чудецкого действием, вернее, противодействием. — Ну ладно, отдам ключ. Уматывайте на все четыре стороны! Что же вы не берете? — Она еще крепче зажала ключ в кулаке.
   Повинуясь столь энергичному приглашению, Чудецкий схватил кулак, и тотчас женщина свободной рукой залепила ему в глаз. В ответ он слабо застонал, обнял ее одной рукой и спрятал за ее спину поломанную в юности челюсть. Она колотила его по спине, и это было даже смешно. Массаж.
   — Ну, что? — Спросил он с ехидцей. — Как насчет ключика? — Отпустил ее и увидел раскрасневшееся лицо, растрепанные волосы. Она расхохоталась, широко, как в детстве от барахтанья в снегу, когда мальчишки подкарауливали вечером после школы их с подружками и волокли в сугробы топить.
   — Ладно, пошли. — Она усадила его за стол, достала самые красивые тарелки, с цветком на дне, и принялась наливать очень красивый борщ с зелеными точками лука.
   — Японские, — с гордостью возвестила она и достала из холодильника бутылку вина с бараном на этикетке.
   Это специально, — подумалось Чудецкому. — Чтоб легче мужьям рога наставлять.
   — За ваше здоровье, — сказал он, выпил и пододвинул суп, такой живописный, что лучше бы его поедать глазами. Спиртное он не пил давно, с полгода, со дня рождения. Вино было очень сладкое и липкое, и от этого сразу стали слипаться глаза. Приходилось беспрерывно вращать ими, чтобы противодействовать сну.
   — Я танцевала там с настоящим миллионером… Да вы кушайте, Мстислав Васильевич, я вам еще налью. — Наверное, второй раз ей не захочется встречаться. Сколько было на его веку таких знакомств, когда человек интересен лишь в первый вечер. Лучше бы говорила помедленнее, тогда связи между словами рвутся и гораздо легче их игнорировать. — Пейте! — Приказала хозяйка. — Она считала всех мужчин пьянчугами.
   — Ты кто? — Неожиданно громко спросил.
   Юлия Сергеевна вздрогнула.
   — Работаешь кем?
   — А чего это вы о работе?
   — Нет, я спрашиваю, кто ты есть? Не в вытрезвителе, случаем, служишь?
   — С какой стати? Во, дурной. По бытовой химии я, зав. лаборатории.
   — Почему-то все по бытовой химии. А по бытовой физике слабо? А что одна живешь, умница ты моя?
   — Развелись. Не смогла я с ним. Он рохля и мямля. А вам, собственно говоря, какое до этого дело?
   — Мне все до фени! Идешь ты, пляшешь! И сверху и снизу наплевать! Командуешь много.
   — Разговорчики! Сам хорош!
   — Не хорош. Одно другого не касается. Чего глядишь, как коза на мышь? Бутылку поставила, так издеваться можно? Видал я таких, знаешь, где? В Буркандье. Что тебе от меня надо?
   — Ну, вот напился. А я что говорила? Хорош гусь! Теперь буянить начнет! Я как чувствовала: алкаш. Какие же вы все самцы! Козлы!
   Ему вдруг отчетливо вспомнилась вторая жена: ее лицо, ее руки. Глаза припекло, будто от мощного прожектора. Он видел себя молодого — как приходил с работы, ел борщ и не мог говорить о делах, поскольку наперед известно каждое слово друг друга, и каждый звук и жест мог вызвать бурю неприятия. Хотелось воспарить, коснуться высших материй, но не за борщом же! В тундру они ходили все реже, потом он ходил один, жена предпочитала после работы прилечь. Сделав круг, доходил до дома, и такая нападала тоска, заливала сознание чернильной рекой. Он сворачивал на радиостанцию и слушал шорохи Вселенной, теряясь во времени и пространстве.
   Жена нуждалась в его присутствии, когда болела, но он никогда не ощущал ее безраздельно своей, как это было до женитьбы. И он успокаивал себя тем, что так и нужно, это тебе не Италия, а Крайний Север. Люди должны быть сдержанны, беречь свои силы, чтобы не сломаться подобно куску льда под давлением обстоятельств.
   У них начались тихие размолвки, без грубых слов и битья посуды. Они умолкали и неделями не разговаривали. Потом терпеливо начинали жить заново и тоже почти не разговаривали. Мстислав Васильевич из курса теплотехники помнил, что температура ледяной каши бывает плюс ноль — если процесс повернут на таяние и минус ноль, если на замерзание. Вот так и у них был ноль с плюсом или минусом.
   Однажды она не вернулась из отпуска. Он приходил домой, и странная свобода наваливалась на него, как паралич.
   Как— то он проснулся и увидел ее.
   — Ты что, прилетела? Тогда я побреюсь.
   — Не надо. Я на тебя посмотрю…
   — Посмотри. Как ты жила?
   — Хорошо. А ты?
   — Я же писал. В театр ходила?
   — Да. Совсем не следишь за собой, комнату запустил. Не ждал?
   — Ждал. Иди ко мне.
   — Мне нельзя больше здесь. Врачи говорят, конфликт с Севером. Поедешь со мной?
   Потом он долго объяснялся с начальством: не хотели отпускать, сулили повышение, награды и даже стращали — тем, что много знал. Они уехали в большой город с трамваями и заводами, и опять Чудецкий молчал с женой по вечерам. Они ездили скучать в театр. Бывали на природе — два часа на электричке, потом решили построить дачу, чтобы все своими руками. Свободного времени оставалось значительно меньше. Чудецкому даже стала нравиться это жизнь. Если человек умеет вкалывать, то ему везде хорошо.
   Перемена климата не помогла. Она болела все чаще, то дома, то в больнице. Когда она была в больничном стационаре, у него появлялся вкус к жизни — горьковато-кислый, а иногда чернильно-сладкий, сахариновый. Не надо было спешить домой, выдумывать фразы, которые все равно не удалось бы произнести. Работал он теперь в радиомастерской, и там больше платили.
   Когда жена умерла, он, будто погрузился в сон. Припоминал самые счастливые часы, пережитые с ней, будто бы для того, чтобы сделать себе еще больнее. Но не боль, а восторг приходил к нему. Она умерла для него гораздо раньше, давно он пережил скорбь утраты, а теперь все его существо ликовало животной радостью, что все это уже позади.
   На похороны понаехало родственников. Они смотрели на Чудецкого как на виновника случившегося: сгноил бабу и доволен. Он смеялся над ними беззвучным смехом сквозь невидимые слезы.
   Когда Чудецкий забирал жену из больницы, он увидел ее обнаженное тело, которое всегда было загадкой, как магнит для компасной стрелки. Теперь эта загадка никогда не будет разгадана. Трагическое сознание того, что человек смертен, холодно вошло в него и не таяло, как вечная мерзлота. Он стал бояться засыпать, потому что она приходила во сне мертвой. Он просил у нее прощение, ставил свечку в храме, а через месяц-другой собрал чемодан и уехал на край света, где Господь, по его ничтожному разумению, более снисходителен к людям, добровольно принявшим на себя немалые тяготы и испытания.
   — Вы так хорошо отремонтировали телевизор, лучше нового показывает, — перебила его грезы хозяйка, и в голове его запела сирена предчувствия скорой разгадки.
   — У вас есть семейный альбом?
   — Конечно. А зачем?
   — Я хочу глянуть.
   — Пожалуйста, — с деланным безразличием произнесла Юлия Сергеевна. Ей было смешно наблюдать неуклюжие телодвижения немолодого ловеласа.
   Альбом раскрылся в нужном месте. Лицо второй жены в немой вечно укоризне предстало перед ним.
   — Моя мама!
   — Да? Это моя жена. Путаете, сударыня. У нас не было детей.
   — Я бабушкина. Она меня вырастила.
   — А я, почему не знал?
   — Я тоже не знала. А когда мама умерла, меня отец взял. Теперь-то мне двадцать семь. Самостоятельная.
   — А ты похожа на нее лицом. То-то она мне весь день вспоминалась. Она была как чудо. Дай я тебя обниму.
   Они проговорили до трех часов ночи. Юлия Сергеевна за раскладушкой к соседям бегала, но Мстислав Васильевич не остался: он существо нежное, привык к своей подушке, на другой не заснет. На самом деле хотелось побыть одному. Новость свалилась на его, как снежная гора и испарилась от жара сердца. Он немного опасался за себя, за Юлию, которую уже мысленно называл дочкой: могли бы какую-то бестактность допустить, и все бы пропало. Ему хотелось побыть с этой большой, громоздкой, дорогой и хрупкой игрушкой. Потом-то все сломается, потускнеет и залоснится, концов не соберешь, уж это мы умеем.
   Не выставляя контраргументов, не взвешивая и не обдумывая варианты, он распахнул плащ, сильно, по-молодецки разбежался, оттолкнулся и набрал высоту. Каждая его жилочка горела счастьем. Он летел над домами к центру Магадана, ориентируясь по редким горящим окнам. Не все еще, оказывается, спят. Показались красные фонари телевышки. Мстислав Васильевич сделал над ней круг, подлетел к самому верху, взялся рукой за турникет антенны и вдруг с ужасом понял, что воздух его уже не держит.
   Резкий порыв ветра качнул его, занемевшие пальцы разжались. Он полетел вниз, кувыркаясь через голову. Ветер сносил его на крышу «Детского мира». Ну, все, — бестрепетно подумалось Мстиславу Васильевичу, он ударился ногами о шифер, и острая осколочная боль с ярчайшим светом пронзила его тысячью расплавленных игл.
   Пролежав несколько минут в бессознательном состоянии, Мстислав Васильевич очнулся, неловко поднялся, убедился путем ощупывания и осматривания и контрольного пощипывания, что и руки, и ноги невредимы, только бок ушиблен. Он огляделся. На десятки метров вокруг бамбуковой беседки, где он находился, цвели розы. Одуряющий запах и пьянил, и бодрил одновременно.
   — Ты не ушибся? — Спросил его женский голос.
   Он обернулся на звук.
   — Ничуть. У вас есть что-нибудь от насморка?
   — Есть. А что так официально?
   Мстислав Васильевич с немалым удивлением узнал свою пятую жену, но при этом нечто важное тотчас улетучилось из его оперативной памяти, как картинка сна. Это мучило. Он морщил лоб, чесал в затылке и тер подбородок.
   — А ведь дождь собирается. Где мой плащ? Ах, вот он!
   Через минуту Чудецкий уже летел над дендрарием в сторону моря, и чайки, совсем как в Магадане, душераздирающе орали ему вослед. Бесшумно подлетели на белых сильных крыльях ангелы и умчали его навстречу теплому оранжевому солнцу.

ОТГУЛ

   На вершины сопок ночью лег молодой да ранний снег. Кошкин-Мышкин смотрел на него сквозь штору с недоумением щенка, не желающего поверить в исчезновение косточки, которую сам же только что и сгрыз. Было ли оно, лето, сезон подготовки к отопительному сезону? И ведь надо же, как совпало, — вчера попросил отгул и вместо того, чтобы честно отоспаться, поднялся чуть свет, как от толчка. Будто поймал на себе клопа. Разволновался. И ведь специально с вечера отнес будильник на кухню, чтобы не раздражал тиканьем, а не помогло.
   Проснулся, содрогнувшись, как бывало в детстве. Мчался по лужам, брызги выше головы, провалился в яму, наполненную водой, сердце оборвалось, непроизвольно вскрикнул и готов к труду и обороне. Испуг лучше чашки кофе бодрит. Как и боль. Выглянул в окно и оторопел: в глаза дохнула зима. Везде на свете, в средней полосе, первый снег бывает, как праздник, ну, наподобие черного юмора на белом фоне грусти, а в Магадане, кроме того, — снег предварительный, на сопках, хотя и долгожданный, но всегда внезапный, оглушительный, звенящий ватной тишиной.
   Естественно, сна ни в одном глазу, в голове озарение и лихорадочное желание действия. Чем же заняться? Хотелось чего-нибудь непривычного, не обязательного. Вплоть до того, чтобы лепить снеговиков, да ведь до свежевыпавшего материала еще добраться надо! Часа полтора, не меньше. Душа жаждала праздника и трепетала, готовая лопнуть от предощущения восторга. Да уж больно не богат выбор. Машинально взял газеты, пробежался по заголовкам и с негодованием отбросил, пробормотав: я это уже ел. Можно было бы уткнуться в книгу, в последние месяцы Крысюк купил десятка два томов, составил на полку, не раскрывая, лишь трогал кончиками пальцев переплеты, ощущая с особым восторгом обладания текстуру коленкора или ледерина. Его дурманил запах типографской краски и клея, похожий на аромат новеньких денег, но если поддаться ему, то расслабишься и потеряешь бдительность в борьбе с обстоятельствами, подстерегающими на каждом шагу и готовыми разорвать на куски. Нет, для чтения нужен особый настрой и обеспеченный тыл, иная поступь времени. Обычно он заболевал, погружаясь в хрупкий мир, созданный писательской фантазией и в этом состоянии ощущал себя примерно так, как гусь, сбросивший перья, пока не вырастут новые. Но сегодня, накануне зимы, не годится быть беспомощным.
   Что же делать, нельзя бездарно тратить подарочное время отгула. Может быть, починить выключатель в ванной комнате? Крысюк уже было, полез на антресоли за отверткой, как вдруг табуретка подломилась, и хорошо, что успел схватиться за карниз, запоздало испугался и застыдился этого испуга. Чинить не доломанный выключатель с риском свернуть шею расхотелось. Крысюк щелкнул им несколько раз, зажег свет в ванной, пропустил горячую воду и стал бриться. Едва заострил внимание на том, что сегодня свободный день, и он волен делать все, что заблагорассудится, кровь брызнула из ранки, которую он нанес кончиком лезвия. Это еще больше огорчило отгульщика. В том году перестали брить иранские лезвия, а теперь и польские. Наверное, политика.
   Может быть, с чайником повезет больше? Он прошел на кухню, включил плитку, и спустя несколько минут жестяной друг неожиданно выплеснул, будто от избытка чувств, стакан кипятку. К тому же, чашка выскользнула из рук и разбилась. Чего это я как вареный, одернул себя Крысюк и, уняв свою прыть, неторопливо и тщательно брал сахар, заварку, печенье. Может быть, землетрясение началось?
   Однако он все-таки пересластил чай и сразу вспомнил детство, неосторожно пришедшее во сне, маму, которая отстегала его березовым прутиком после восходящего дождевого душа.
   Письмо ей написать, столько лет не виделся! Поспешил закончить с чаепитием, хлебнул горячего, и тотчас заныл зуб, беспокоивший не первый месяц. Крысюк откладывал визит к дантисту, надеясь разгрести завалы работы. Напишу письмо и двину, решил он и живо представил вереницу перекошенных физиономий, изматывающий звук бормашины и острую пронизывающую добровольную боль. А стоит ли так бездумно тратить золотое время отгула? Лучше завтра встать пораньше. Все берегут здоровье в рабочее время, а он что — лысый? Как бы одобряя это решение, зуб успокоился. Живи, шепнул ему Крысюк, разгреб на столе местечко, придвинул бумагу. «Здравствуй, мама. Извини, что долго не писал. Зашился с работой. А вообще-то живу хорошо».
   А чего хорошего, зима вон, на девять месяцев, впору свихнуться. Они-то на материке всегда пропускают это мимо ушей. Мол, надбавки платят. Да разве купишь за деньги хоть один весенний день или южную летнюю ночь с ослепительными крупными звездами и поеданием арбуза! В доме стояла многозначительная тишина. Не переливалась вода в трубах, не ходили по голове маленькие ножки, даже от соседей снизу не доносился богатырский храп в стиле блюз. Написав с десяток трудных, не обязательных фраз и пообещав на будущее лето взять отпуск и капитально заехать в родной мамочке, он поставил дату, расписался и засобирался к ближайшему почтовому ящику, опасаясь, что позже его решимость опустится ниже нужного градуса.
   Воздух на улице был свежий и неподвижный, ветерок дремал за сопкой в состоянии готовности номер два. Опустив письмо в ящик возле гастронома, Крысюк обратил внимание, что магазин еще закрыт. Невольно глянул на часы и удивился: две минуты восьмого, какая рань. И вдруг беспричинная радость охватила его. Приятно было думать об этом дне, начавшемся столь необычно, о будущем материковском тепле, свободе, предоставленной в виде отгула.
   Между тем ноги несли к родимой, надоевшей конторе, рука машинально нащупывала и грела ключ в кармане куртки. Эта рука с помощью другой руки сняла куртку, достала папку с неоконченным проектом теплоснабжения нового района, нейроны мозга мягко подключились к толстой стопке бумаги, что-то там озарилось и осветилось радостью раскрепощенного интеллектуального труда.
   По странному стечению обстоятельств сотрудники Кошкина-Мышкина пришли в контору позже девяти. У одного оказалось утреннее заседание по линии ОСВОДа, у другого диспансеризация, у третьего ушла третья по счету жена. Начальник задержался по причине «не ваше собачье дело». Одним словом, Крысюк опомнился, когда подошло время обеда. Подумал, было, уйти, но приятная теплота самоуважения окутала с головы до ног. Жаль стало лишиться и вновь искать это приятное расположение духа, когда под руками определенная задача, и она на диво как по маслу катится к своему решению, доставляя маленькую мстительную радость победы над вселенским хаосом и небытием.
   Крысюк сходил в столовую, перекусил на скорую руку и вновь с удовольствием засел за расчеты. Ровно в половине шестого он вписал последние цифры и отнес работу наверх. Начальник конторы явно не ожидал увидеть его с проектом, который рассчитывал заполучить через неделю.