Для чайника раз и навсегда тоже было отведено место на конфорке в точности до микрона. Ей захотелось поправить Андрея. Она дотронулась до чайника и вскрикнула от боли. Андрей взял обожженную руку, притянул к мойке, сунул под струю холодной воды.
   — Стой, кулема! Я сейчас…
   Лидия приплясывала от боли.
   — Ну, сделай же что-нибудь!
   Андрей открыл холодильник.
   — Ну что ты там возишься, господи!
   — Лед! Давай. Руку ко льду. У нас есть новокаин? Новокаин тебе выписывали, бестолочь! Где новокаин, господи. Да вот же он. — Андрей увидел коробку с длинными ампулами в дверце холодильника, выхватил две штуки и лихорадочно помедлил, соображая, чем бы их вскрыть. — А-а, черт с ним! — Обмотал ампулы кухонным полотенцем и раздавил в руке. — Давай сюда, сейчас будет легче.
   Лидия уже не приплясывала, а сжалась вся, словно закаменела. Андрей сильно надавил ей на плечи, усадил на стул, она обмякла вдруг и заплакала.
   — Больно? Бинт надо чистый.
   — Да, больно, — Лидия была как простуженная.
   — Сейчас тебе заморозит. Анестезия. Звучит как женское имя, правда? Тебя вообще нужно всю замораживать. Три раза в день. — Андрей был рад, что нашел столь блестящий выход из положения. Сообразил ведь. Почти мгновенно среагировал. Он ощущал превосходство над Лидией, и это доставляло ему мстительное удовольствие. Он даже счел себя вправе похохмить над женой, как это делал один доктор, лечивший Андрея от бронхита. — Ну, создание, ну сокровище! Жертва эмансипации. Дитя века.
   — За-за-за-болчи. Пожалуйста.
   — Ты лучше икни. Здорово стресс снимает. Я сейчас Игоря Васильевича позову, пусть полюбуется на свою любимую сотрудницу. Любовь к профессии нагрянет, когда ее совсем не ждешь. Почему бы тебе ни брать работу на дом? Ты же так любишь свою профессию. Кал северного песца! Это же поэзия!
   — Заболчи! Ты дрянь!
   — Да уж молчу. Куда уж нам уж. — Андрей выдохся, израсходовав запас злости. — Плохо тебе? Я накапаю сейчас на сахар, под язык надо.
   — Не надо! — голос у Лидии был хотя и простуженный, но достаточно решительный. Андрей растерялся. Если он, проявляя великодушие, переступая через самолюбие, первым идет на мировую, то это должно быть оценено и принято.
   — Как не надо? Помнишь, доктор говорил из «Скорой помощи»? Что если давит, надо сразу корвалол, без промедления. Мотор нельзя перегружать.
   Лидия помотала головой.
   — Ну, тогда я вызову «скорую».
   — Нет!
   — Знаешь что, милая, — ожесточенно заговорил Андрей, еще не зная, чем окончит фразу. — Знаешь, я дам тебе сейчас бумагу, и ты напишешь, что в смерти своей просишь никого не винить. Я, конечно, нехороший человек и поломал тебе жизнь, но убийцей я быть не хочу. А если тебе нравится быть самоубийцей, то я не хочу лишать тебя этого удовольствия.
   — Неси бумагу, — как ни в чем не бывало, сказала Лидия. — У тебя душа заячья.
   Андрей скорчил рожу, чтобы не расхохотаться. Неужели она его разыгрывала? Может быть, и рука у нее не обожжена?
   Андрей принес бумагу, нашел в аптечке корвалол и принялся капать на кусок сахара. Лидия не писала, а рисовала. Андрей понял, что это чайник. Лидия нарисовала чайнику глаза и ослиные уши.
   — Это ты.
   — Спасибо, тронут.
   — Вот такой ты мне нравишься.
   — На тебе сахар под язык. Ты меня представляешь ослом? Хорошо. У ослов хоть рогов не бывает.
   — Нет, ты не совсем осел. Ты еще и чайник. Гибрид.
   — Возьми сахар.
   — Ты кипятишь в себе чай. Но в нем маловато заварки.
   — Лекарство возьми, у меня уже вся рука липкая от сахара.
   — Ты весь насквозь просиропленный, липкий леденец. Марципан. Трюфля. Вафля. Туфля. У тебя мозги все слиплись.
   — Не хочешь с сахаром, так я в стакан накапаю. Ладно?
   — Ты же палец о палец не ударил, серенький ослик. Чахну тут с тобой. Поступок, черт возьми, поступок, ты же мужчина! Хоть бы раз что-нибудь придумал! Что-нибудь такое… Ну не знаю… ну напился бы… жене цветы принес.
   — Не будешь лекарство? Ладно. — Андрей открыл форточку, и ветер, упругий, как кислородная подушка, даванул ему в лицо. Андрей бросил ему навстречу флакон с корвалолом.
   — Браво! — Лидия захлопала в ладоши, насколько позволила забинтованная рука.
   Ему стало покойно, потому что завершилась его затея с лекарством, а он был так уж устроен, что непременно должен был завершить задуманное.
   — Чай будешь?
   — Буду-буду-буду! Наливай! Гуляй!
   — Слушай, а пойдем прошвырнемся куда-нибудь. Почему бы нам ни побродить по крышам?
   — С ума сошел. Я же замерзла, как собака.
   — Утеплимся. Будем греться изнутри. Жаль, что у нас нет моржового жира.
   — Фу.
   — Ты же не брезглива. На своей основной работе… Слушай, а давай зарулим к твоему Игорю Васильевичу…
   Лидия поперхнулась чаем, глаза ее округлились, и Андрею вдруг показалось, что она сейчас плеснет ему в лицо. Он пожалел, что затронул больную тему. Да, самонадеянный тип. Переоценил степень доброжелательности Лидии. Погнал лошадей. Загарцевал. Думал разом разрубить все узлы — все до единого…
   Лидия встала. Это была высокая стройная женщина. Андрей посмотрел на нее как на незнакомку и пришел в восхищение от не суетности ее жестов. Была, и уже нет ее, — ушла. Выскользнула.
   «Бога ради, — подумал Андрей. — За столом сидеть, и то по стойке „смирно“. Хоть чаю попью без регламента».
   Чай настоялся крепкий, и его грубоватый аромат нравился Андрею. Язык будто наждаком тронуло.
   Он знал, что через несколько минут наступит ощущение беды, обреченности. А она уже спит, подтянув ноги к подбородку, не накрывшись даже как следует одеялом, это беззащитное существо с тоненькими нервами, в позе не родившегося ребенка.
   Ему очень хотелось обмануться. Может быть, она не спит, а подкарауливает его, закутанная в простыню, как привидение, оглушит, зацелует, как было давно, давным-давно. Очень давно.
   Но Лидия спала.
   Он не может уснуть сегодня, потому что пурга будоражит и несет из каждого угла лихорадочное веселье. Пурга докатилась до города, гуляет меж домов поземка, снег падает и падает, его подхватывает ветер и отправляет обратно в небо. Снежные массы представляются Андрею летательными аппаратами тяжелее воздуха — без крыл и фюзеляжа, неопределенные и размытые, как драконы. Если описать в математических формулах движение снежного заряда, то можно будет спроектировать какой-нибудь пурголет для условий Магадана.
   Вот бы посидеть с Лидией до утра, как бывало, когда они еще по юному любили друг друга! Если бы пить чай, горячий и не слишком крепкий, то спать бы не хотелось, а ночи в мае уже совсем короткие. Они бы говорили о Кокто или Ануе, об экзистенциализме. Но настоящий художник всегда шире творческого течения, а жизнь всегда шире и богаче любого романа.
   Нет, нужно говорить о сыне, долго-долго вспоминать, как он изобретает новые слова. Потом если говорить с Лидией о ней самой, то, может быть, она спросила бы, как дела у него. И Андрей, путаясь, и сбиваясь, и сердясь на свою скоропалительность, сказал бы, что закончил большую работу и выполнена она на уровне изобретения, если, конечно, Москва сочтет возможным… Закончена эта работа сегодня, мучительная и сладостная, именно сегодня, в этот пуржливый майский день, и полагалось бы прыгать на одной ножке от радости, кувыркаться в снегу и тому подобное.
   — Все изобретаешь, — сказала бы Лидия, — фокусник ты мой.
   Ради этого последнего слова стоило бы ему не спать до утра, потому что тогда бы сбит был последний тормоз, и ринулся бы он на высокой волне прочь от земли, потому что отвалилась бы такая тяжесть. Он сошел бы, корабль, со стапелей, тяжелый, медлительный на земле и такой легкий, подвижный на морской волне.
   Андрей Корытов был инженером на маленьком заводике, где все не как у людей: металл в самую последнюю очередь, номенклатура огромная, даже отдел его — конструкторское бюро — был почему-то нелепо соединен с отделом научной организации труда. Но такой оборот дела не обескураживал Корытова, бывали ситуации похуже.
   Он отслужил на флоте три года радистом, ходил в теплых морях и в холодных, привез из них привычку обстирываться, отглаживаться семь раз на дню, напоминая порой своей жене, если она была раздражена, енота-полоскуна. Была у него еще одна привычка, которую Лидия назвала скрытым пижонством — Андрей не расставался с матросский тельняшкой, поэтому модные полупрозрачные рубашки с кружевным воротником, купленные год назад, так и не были надеты.
   Андрей имел строгие понятия о чести (умри, но выполни) и отнюдь не смущался, что заводик маленький, даже как бы не настоящий, а игрушечный, ведь и плавать ему доводилось не только на флагмане, но и на маленьком суденышке, и капитан первого ранга объявил ему благодарность именно за действия на маленьком суденышке, этаком игрушечном кораблике, где Андрей держал связь в условиях сильных помех более получаса, тогда как другие радисты сделать этого не смогли. «Кишка тонка», — поговаривал иногда Андрей о том или ином своем знакомце, мысленно поставив его в условия сильнейших искусственно создаваемых помех и пятибалльного, хотя бы, шторма, и относился к нему с преувеличенной вежливостью. Поэтому большинство коллег считало Андрея отменно воспитанным человеком. Начальник КБ ценил Андрея. Его звали Иван Федорович Дроссель. Он имел мощную нижнюю челюсть, но это не в ущерб лобной части головы. Во всяком случае, те женщины, которые работали в конструкторском бюро, обожали его.
   Андрей при виде начальника вспоминал сказки Гофмана, Щелкунчика, который уже превратился в принца. Дроссель руководил коллективом артистично, не влезал в частности, инициативу не зажимал, к человеческим слабостям был снисходителен. Главное, что он извлек из своей богатой практики: на семь лодырей приходится один энтузиаст, который работает за семерых, на энтузиаста и надо полагаться, на него и давить. Взывать к его высоким моральным качествам и неограниченному творческому потенциалу.
   Андрей относился именно к энтузиастам. Дроссель любил его, ставил задачу невыполнимую, чтобы получить максимум.
   Второе правило Дросселя было такое: никогда не хвалить энтузиаста.
   Дроссель был склонен поругивать Корытова, причем публично, полагая, что если человек способен почивать на лаврах, то на терниях делать это несподручно.
   По последней разработке Корытова, которая сулила сотню тысяч рублей экономии. Дроссель не сделал ни одного замечания, и это было расценено Андреем как определенная победа.
   Но вот к празднику приказ был, премировали Горохову. Андрею, когда он сидел в одиночестве и пил третью чашку чаю на кухне, вспомнилось это достаточно отчетливо. Нет, он ничего лично против Гороховой не имеет. Но почему ему-то даже благодарности не объявили?
   Андрей не хотел об этом думать, но навязчивые мысли роились, как мухи.
   Десять лет уже работает, а хоть бы раз кто-то доброе слово сказал! И у него уже второе авторское свидетельство будет. Гороховой такое и не снилось. Куда ей, бедняжке. Может, это ей в утешение…
   Андрей попытался настроиться на снисходительное отношение к Мадаме, такую кличку он придумал Гороховой — этой законченной моднице. Это ведь он не поленился всем кабэшникам биоритмы рассчитать, когда у кого черные дни и лучше не конфликтовать с окружающей средой. Дроссель ценил Горохову за то, что она своим присутствием умеет создать атмосферу праздничной приподнятости: «Вы у нас, Элла Степановна, как Дом моделей на дому».
   Однажды Мадама сказанула Андрею, что применять швеллеры в качестве несущих конструкций немодно. Андрей не выдержал и рассмеялся ей прямо в лицо. Горохова не обиделась, но на праздник Нового года посулила Корытову потрясающих удач, поскольку это его год — год Свиньи, к тому же Андрей рожден в марте под созвездием Рыб, а это самые свинские свиньи вдвойне удачливы.
   И все это с милыми, изящными ужимками, а если обидишься, то молва зачислит в неисправимые тупицы и мизантропы.
   Кстати, ведь именно Горохова, узнав об успехе Андрея, пыталась «пробить» организацию торжественного чаепития, да Дроссель заупрямился. «Что поделать, дома обмоете, с женой…»
   Отметил. Весь день вертелся в голове радостный мотивчик, и фантазировалось ему, что Лидия, эта проницательная женщина, знает о его победе и приготовила какой-то сюрприз. Может быть, пирог испекла — этакий фирменный мясной пирог в раскаленной духовке…
   Нет, об этом тоже не надо. Сиди, пей чай, пусть она себе спит, устала ведь и не виновата, что сильно устает. Все дело в работе: какая-то — для легких людей, другая — для тяжелых. Но если по долгу службы ты обязан быть легким человеком, то от этого тоже сильно устаешь. Это удивительно, как она еще терпит. Дома только и позволяет себе расслабиться, удариться в капризы. На службе у нее в институте кандидаты и доктора наук, она им переводит с английского какие-то статьи из физиологии теплокровных животных. Она окружена всеобщим обожанием и мелким подхалимажем.
   А ведь Андрей даже не кандидат наук. Подумаешь, топливный насос изобрел…
   Ему было печально и одиноко. И ветер за окном метался затравленно и бесцельно.
   Но ведь уже завтра он получит новое задание и будет ломать над ним голову и страдать, что совсем ничего не выходит, а сроки поджимают. Сегодня камень с души, а завтра навесят новый. Только чего же он, собственно, ждет? Цветов, аплодисментов?
   К черту! Сейчас он идет гулять. В пургу. Куда глаза глядят. Будет дышать кислородом до утра. Пусть она себе спит. Под баюканье пурги. А если проснется среди ночи и не обнаружит его, то пусть посидит, подумает над своим поведением.
   Надо только набросить еще одно одеяло, чтобы не проснулась от холода. Лидия могла проснуться от щелчка замка, у нее был такой рефлекс, но можно было хлопнуть дверью под всплеск пурги.
   Подъезд был темен, и Андрей спускался, держась за перила. Он шагал мягко и бесшумно. Помесь осла с чайником. Когда открыл входные двери и остановился на крыльце, пурга словно замерла, и в воздухе стоял тонкий аромат белой розы. Андрей ухватился за это сравнение: все вокруг было настолько бело и ярко, что и пахнуть должно белым. Не известью, не бумагой. Может, березой… Или черемухой.
   Он посмотрел на часы. Всего-то десять. А казалось, что далеко за полночь.
   Забытое чувство свободы, воли возникло как воспоминание о детстве, когда выпадал на землю первый снег, и по речному обрыву, как по отвесной стене, падали неуклюжие березовые сани, чтобы зарыться в сугроб, и все внутри обрывалось на несколько бесконечных мгновений. Может быть, вот так же ощущали наступление невесомости космонавты?
   Он шагнул с крылечка в пургу, как в море, и тотчас потерял способность сколь-либо отвлеченно мыслить. Потому что его гнуло и кидало во все стороны, и надо было увертываться от ударов пурги.
   Куда он шел? Оказалось, в сторону завода. Опомнился у дома с красными аршинными буквами на уровне первого этажа: «РАШИД». Это дом Гороховых. Сколько раз она толковала про эту надпись! Во-первых, приглашала желающих заполучить щенка, поскольку в их подъезде ощенилась собака, а во-вторых, с полгода назад Гороховы зазывали Андрея с женой, даже упреки были: «…столько всего нажарено, напарено, а вы и носа не показали…»
   Вот он сейчас и свалится как снег на голову. Он им покажет, как раздавать приглашения. Пусть лелеют и носят на руках.
   Нажав на кнопку звонка, Андрей ужаснулся содеянному. Звонок брякнул сиротливо, хрипловато, и стало ясно, что за этой дверью давно спят. Бывают же такие феномены. Зато встают в половине шестого, занимаются спортом, обливаются холодной водой и до начала рабочего дня успевают накопить заряд благородной усталости.
   Открыла сама Горохова, хрупкая, изверившаяся в косметике женщина. Андрей дал ей возможность сделать какую-то приветливую улыбку.
   — Здравствуйте, Элла Степановна! Я не вовремя, наверное? Пурга. В такую погоду только незваных гостей встречать.
   — Да что вы, как можно! Проходите, я сейчас. Боря, ну где ты там? К нам Андрей Николаевич пришел. Иди встречай, я сейчас.
   Вышел Боря. Неторопливый, сонный, деланно разулыбался.
   — Вы ведь у нас впервые? Обижаете. Но уже поправляетесь. Заслуживаете снисхождения… Продрогли? Первое дело согреться, как говорится, коль уж в гости закатился, то не трать время даром. А что? Пока она там возится, примем слегка?
   Приложив палец к губам, он утащил Андрея на кухню, подкрался к холодильнику, достал бутылку, плеснул в стаканы, непонятно откуда взявшиеся, вложил в руку Корытова и чуть не разбил вторым стаканом.
   — За знакомство! — Выпил, не дожидаясь.
   — А событие сегодня у Андрея Николаевича, — нараспев произнесла Горохова из комнаты, — знаменательное. Светлая голова он у нас. Изобретатель. Опять изобрел такое, что мужики от зависти полопались. Боря, ну где вы там? Давай гостя к столу. Я на скорую руку. Но не думайте — это только для начала. Для разгона, так сказать. Фирменное блюдо впереди. Нагрянул, понимаешь ли, как инспектор какой-то. Врасплох думал застать? Не выйдет.
   Андрея препроводили в комнату, убранство которой вызывало недоумение у знатока магаданского быта. Обычно квартира жителя этого северного города является одновременно и как бы его послужным списком: по количеству ковров, хрусталя можно узнать, сколько, кто прожил в Магадане. Особенно, но книгам: когда начали их собирать. Здесь же все слишком с иголочки.
   — Ничего не можете понять, Андрей Николаевич? Правильно. На Чукотке жили, а там не так.
   Андрей кивнул, и Горохова сама себя перебила:
   — Семья у нас молодая. Пять лет всего-то, и живем вместе.
   Эта новость неприятно поразила Андрея, хотя и не была, конечно, никакой новостью, не надобно семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что почем. Просто он впервые думал о новой семье, а значит, и о новом разводе, будучи в столь неуравновешенном состоянии. Чужая, понятно, семья, а свое болит. Как-то у них с Лидией… Интересно, как это Горохова решилась, ведь это две катастрофы пережить: разрушить, с прахом сровнять, а потом чтобы на этом мертвом взошло.
   Андрей глянул на Горохову каким-то новым взором, в домашнем наряде она казалась старше, вернее, строже. Как только можно этой особе с выцветшими бровями и веснушчатыми руками сказать: «Я вас люблю». Ведь это же подвигу сродни, наверное: сначала полюбить такую, а потом в этом сознаться — как в смертном грехе. Должно быть, она потеряла свою привлекательность совсем недавно, лет пять назад, уж после того как нашел ее Горохов. Настигла любовь, как пуля на излете.
   Конечно, Элла догадывается, о чем он теперь думает, эти женщины во втором браке как после двух академий — мудры и многоопытны страданием своим. И, как в холодную воду бросилась, заговорила-запричитала, чтобы мысли у Андрея перебить, свою правду навязать.
   — А раньше-то как жили, вы себе представить не можете, — голос Гороховой вознесся на высоких нотах. — Мы же на Майском жили. Мы ж геологи с ним. Щиты нам завезли для домов — вот умора! На десять домов завезли, так мы тринадцать поставили. Ревизора вызывали, — нет ли мухлежа. Это все мой придумал — рядом домики ставить, в одну линию, бараком, вот и стены сэкономили. Что плохо — телевидение к нам не доходило. Из-за этого и уехали.
   — А сегодня там мура идет, — сказал Андрей.
   — Знаем, — буркнул Горохов и включил, дотянувшись из кресла, стереосистему.
   Самое время менять тему разговора, выспрашивать, какая марка, при каких обстоятельствах досталась и во что обошлась. Но Андрей лишь кивнул: оценил, мол, в полной мере, в немом восторге пребываю.
   — Мой-то молчун. Лучше не поест, чем лишнее слово скажет. А поселок маленький, двести километров от Певека, не так-то просто выберешься. И все ходили мужики к нему как на исповедь. Слушал, поддакивал. По месяцу, бывало. Потом не выдерживал, начинал спорить. И бить по больному месту. По слабине. Так и отучил кое-кого языком трепать.
   — А спортом там начал заниматься?
   — Спортом?
   — Дзюдо.
   — Отродясь спортом не занимался. Просто порода такая — могучая. Порода свое берет.
   — А костюм тогда почему?
   — Был на складе, вот и выписал.
   — Работал, что ли на складе?
   — Ну да. Добро людям делаешь-делаешь, а тебя и упрекнуть готовы, — Горохова принужденно рассмеялась. Все же она здорово поддерживает мужа. Что только в нем нашла? Везет же людям на жен. Сто килограммов счастья. — Moй вот тоже, бывало, ночи напролет, как сова. — Горохова запнулась, будто дыхания нет договорить. Будто предвкушает всеобщую потеху.
   — Стихи?-вежливо спросил Андреи. Неужели еще и стихи станут читать?
   — Еще чего! — Горохова прыснула в ладошку, и Горохов чуть не хрюкнул. — Скажете же, Андрей Николаевич. Большой вы шутник, оказывается. Никогда бы не подумала. Сухари, говорит, суши, мать, ввергаюсь в пучину.
   Она словно извинялась перед мужем за бестактность гостя, сохраняя между тем мягкую почтительность к Андрею. Она считала дар изобретателя своего рода коварством и боялась попасть впросак.
   — Все сухари грызет вместо курения. Из черного хлеба сухарики. Сольцой посыпанные. Годовой отчет варганит. Кует, можно сказать.
   — Да, времена — не приведи господи, — мечтательно говорит Боря и сладко жмурится. — Кстати, супруга-то в отпуске? Если что, так и ночевать оставайся, в такую-то пургу. Но это, вы меня извините, с чукотскими сравнивать — семечки, И он погрузился в нечто напоминающее анабиоз. Андрею показалось, что если хозяина колоть иглами, то он не среагирует. Значит, и отвечать ему не нужно.
   — Давайте за изобретения выпьем, — устало предложила Горохова. — Мужчины пошли: нигде инициативы не возьмут. Ну-ка, Боря, слышишь, за изобретение! — Она постучала кулаком по спине мужа. — Вы уж его извините, Андрей Николаевич, устает он. На двух работах ведь тянет. Я его дома почти не вижу. А что — уезжать собираемся насовсем. Надо же что-то с собой увезти…
   Она молчала, и тогда это показалось Андрею многозначительным и тяжелым молчанием. Сам он не мог настолько далеко заглянуть в свою судьбу, уезжать с Севера — это где-то в конце жизни, неужели у Гороховых конец наступает — абсурд, но сердце отзывается тиснением, непрошеным и непонятным. Есть какое-то чувство к этим людям, а какое, — поди, определи. Скорее всего, жалость: лет на десять они старше, такой маршрут пробежали — и ничего уже не переиграть, а ты лишь вначале. Тебе еще шанс может выпасть, и неплохой, ценить надо. Это только Лидия не понимает. Игра есть такая — «Хочу все знать». Викторина. А у нее наоборот — «Не хочу ничего знать». Похоже. Нельзя же так ни в грош ставить человека.
   — Что вы говорите, Андрей Николаевич?
   — Я? Подумал вслух, наверное.
   — Вдохновение — капризная штука, где угодно подкараулить может. Почаще бы оно приходило, да? Интересная у вас жизнь, Андрей Николаевич. Жена, должно быть, в вас души не чает. У нее сложная миссия, да?
   Горохова задохнулась: трудно тянуть столь высокую ноту, тем более что эта нота фальшивая.
   Андрею стало неловко за ее жеманство.
   Нить разговора была порвана, и никто не старался ее связать. Но ведь в конце концов просто невежливо сидеть вот так истуканом. Люди пригласили, можно сказать, доверие оказали, а он…
   Конечно же, Горохова догадалась, отчего ему не сидится дома в такую погоду. Догадалась, хотя и занята смакованием нехитрых семейных радостей. Потому она и превозносит свой союз с этим откормленным типом. Он должен сказать, что у них тоже все в порядке, только поудобнее это ввернуть. Поизящнее.
   — Мне тут цветы обещали, — сказал Андрей. — Я шел за цветами для жены. Частник один. Я ухожу. Спасибо за гостеприимство. Семейное торжество. Вы правильно заметили.
   — Уходите? Посидите, пяток минут еще. Надо же на посошок… Может быть, такси вызовем?
   — Нет, прогуляюсь. Не беспокойтесь, я привык гулять вечерами, на сон грядущий. Знаете, всякие светлые мысли приходят. Инженерные решения. Про сварку взрывом слыхали? Нет, это не я изобрел. Но я хочу сделать кухонную печь со взрывом. Закладываешь заряд, поджигаешь бикфордов шнур — трах! — и готово. Отбивная.
   Горохова передернула плечами.
   — Скажете тоже, Андрей Николаевич!
   — Скоро я вам принесу опытный образец. А потом я задумал использовать дорожный каток для приготовления цыплят табака…
   Андрей наслаждался смущением Гороховых. Конечно, он был самую малость под хмельком, но хозяева должны быть снисходительными к гостю. Нести свой крест.
   — Вы должны нести свой крест, — сказал Андрей. — Гостя надо на руках носить. Вы что? Забыли? А я, между прочим, пришел забыться и уснуть. Понял? Насчет развода вы придумали в самую жилку. Вот это изобретение! Это открытие! Америка с Азией. Вы извините, я ненадолго вас покину. Необходимо переговорить по одному важному вопросу. Безотлагательно.
   …А что же дальше-то было? Что? Память хрупкая стала, как лед. Этот самый момент вспомнить бы, как в машине очутился. Неужели и впрямь сдал с рук на руки? Чтобы замарать, так сказать, честь и достоинство!
   Тяжелый липкий страх обволакивает Андрея с ног до головы. Он подкрадывается к двери и стучит, что есть мочи, кулаками.