— Помогите! Помогите!
   Лидия проснулась от того, что поутихли наскоки пурги. И еще ей показалось, что Андрея нет дома. Она вспомнила вчерашнюю размолвку, и заныла обожженная рука. Ну и пусть, если нет. Хоть отдохнуть…
   Бывало не раз, что она начинала думать о разрыве с Андреем, но что-то вдруг останавливало ее, и мысль обрывалась многоточием. От одного его вида можно заработать нервную болезнь. Давно пора выдавать молоко за вредность. Хотя она не очень-то и любит молоко.
   А все же полегче стало: наверное, давление поменялось, вот и самочувствие приходит в норму. Лидия вспомнила, как был взъерошен вечером Андрей, и разулыбалась. Какой он бывает временами смешной и как они похожи с сыном: чего-то ждут от нее, слабой женщины. Откуда должна исходить мощь и сила — как это не понять? Ей вдруг захотелось сказать нечто подходящее к случаю. Плохо, что не понимает. Все надо разжевывать, как маленькому. Последнюю фразу произнесла вслух и окончательно проснулась, вышла из сонного тепла.
   Что же он не идет? Лидия встала, накинула халат и, не зажигая электричества, пошла во вторую комнату. Но там его не было. Не мог же он куда-нибудь спрятаться — в шкаф или кладовку? Лидия была уже готова к веселому розыгрышу, но тотчас же одернула себя: но, может быть, его нет дома, его нужно искать и не медлить?
   Сложность заключалась в том, что Андрей если задерживался, то искать его следовало только на работе. Ни в кафе, ни в бар, ни к друзьям-приятелям он не заглядывал, а шел сразу домой.
   — Вот и попробуем методом от противного, — громко произнесла Лидия, она уже совершенно проснулась, ни малейших признаков вялости. Она входила в азарт, одно из обычных своих состояний. Будто гналась за кем-то или уходила от погони. Это и было у нее жизнью, а остальное — так… приложение.
   Первый ее звонок — в вытрезвитель — точнее некуда. Она вся покраснела от злорадства. На разговор с диспетчером таксопарка ей пришлось потратить значительную долю своей решимости: заказы из-за заносов брали неохотно. Она еще раз позвонила в вытрезвитель и договорилась, что заберет его через четверть часа. Одевалась Лидия на скорую руку и едва лишь успела тронуть помадой губы.
   Когда Андрею Николаевичу Корытову сказали, что ему можно пройти к кабине и одеться, ему уже не очень хотелось домой…
   — Хорошая жена у вас, Корытов. Редкая, можно сказать.
   — Да, — задумчиво подтвердил Андрей, еще не зная истинной причины, полагая, что теперь перед ним извинятся за недоразумение, ведь не пьяный же он, в конце-то концов.
   Когда Лидия вошла, он увидел се близко, лицо ее было отдохнувшее и надменное. Не может быть, чтобы она его не заметила, а ведь ни единым мускулом не показала.
   — Лида, как хорошо, — но она и бровью не повела, и остаток фразы Андрей пробубнил вполголоса: — Хорошо, что выяснилось.
   — Вы уж его извините, — говорила Лидия дежурному за столом. — Он ведь, можно сказать, не пьет никогда. Как так получилось?
   — Бывает, — сказал дежурный. — Есть такая форма опьянения, человек полностью над собой контроль теряет. Погибнуть может. Одно утешение, что раз в жизни такое.
   — Не сильно буянил?
   — Да гороху просил. А так ничего.
   — Ну, мы пошли?
   — Идите.
   — За услуги мы из имеющихся денег взяли. Деньги при нем были. Квитанцию выписали.
   Лидия пошла к выходу, не позвав его. Ни словом, ни жестом. На такси они мигом домчались до дому. И по-прежнему ни слова. Андрея это не то чтобы мучило, но он вдруг заподозрил, что недоразумение его осталось при нем. Он тщетно пытался заглянуть в глаза Лидии, подходящая обстановка для разговора так и не складывалась. И он без какой бы то ни было дипломатии, напрямик спросил ее:
   — Лида, я же не пьяный? Это ошибка?
   — Ты не пьяный? -Лидия гневно повысила голос. — Что же такое пьяный?
   Андрей опешил. Сказать точнее — он был раздавлен — волной стыда, перемолот, перетерт в порошок. Ему показалось, что теперь уже никогда в жизни не отмыться от этой грязи.
   — Подстроили…
   — Ха-ха! Да кому ты нужен, подстраивать…
   И эта фраза еще более, а казалось, уж вовсе некуда, унизила Андрея. И этот ее поступок. Ну, понятно, если недоразумение, то правильно, так и должно: вырвать из лап слепого случая. Но если человек попал закономерно, то вытягивать его отсюда — значит еще больше мучить и унижать. Ну, что же это такое — опять будто волной накрыло. Морская болезнь какая-то.
   — Как же теперь жить-то после этого?
   — Ничего. Перетопчишься. Переморгаешься. С каким мужиком этого не бывает…
   Голос Лидии чуть-чуть теплеет, и этого вполне хватает Андрею для счастья. Ради такого стоило и в вытрезвитель попасть. А что, разве не так?

ТАМАДА

   Прожив восемнадцать дней на международном курорте под шепот прибоя и дуновения либо морского, либо соснового, из райских кущ, ветерков, впервые за много лет ощутив в себе избыток душевных и телесных сил, я решил противостоять обстоятельствам. Путевку не продлили, несмотря на мои прозрачные намеки, переходящие в не настойчивые просьбы и упоминания Магадана, этого магического, размягчающего бюрократические души, слова. Главврач как отрезал: у вас больничный есть? Ах, нет, значит, вы здоровы. Я чуть не лопнул, не найдя, что возразить. А ведь уже купил авиабилет с надеждой на успех, простояв полдня в очереди. Опять жариться, чтобы сдвинуть дату вылета? Нет уж, спасибо, лучше поживу недельку дикарем!
   Опрометчивость своего поступка я понял спустя полчаса, как спланировал на адресок, выданный в турбюро. Пицунда, в незначительном удалении от береговой черты, напомнила удушение с помощью пластикового пакета, который в самый последний момент садоубийцы все-таки прокололи иглой: порцию осклизлого воздуха глотаешь с третьей попытки, она еще несколько секунд не может зацепиться за мокрые альвеолы, скрипящие при дыхании, как резиновые перчатки, а вдали им вторят такими же перепончатыми резиновыми звуками влюбленные рептилии. У меня от этих лягушек грудная жаба начинается!
   Дайте хоть глоток магаданского воздуха! — Молю я, глядя на близкие, в два яруса, горы, зная, что есть и третий, укрытый туманом. Вот оттуда бы, сверху, с ледника, воздуховод, и я бы ожил.
   А вообще— то не так уж и плохо. Забавно. Умею я попадать во всякие нелепые ситуации. С другой стороны, вся наша жизнь -нелепость и абсурд, и, выпутываясь из одной глупистики, тотчас попадаешь в другую, даже большую. Будто бы ставишь какие-то нелепые эксперименты на себе в абсурдокамере.
   Эту неделю я проживу в проходной комнате, переделанной из кухни, в то время как хозяйка готовит себе еду на застекленном балконе, а ночь проводит на втором таком же.
   Единственная настоящая комната сдана курсовочнице — даме без претензий на кокетство, сопровождающей дочку лет десяти. Еще в этой квартире живет черный нахохленный кот и белая собачка с блошиным нимбом вокруг головы и тела. Этих блох очень боится курсовочница, несмотря на мои убедительные объяснения, что болоночные насекомые к дамам не пристают.
   Цоканье собачьих когтей раздражало меня. Из жалости к животному я решил сделать собачке маникюр с педикюром заодно, резанул ножницами по одному когтю, бедолажка взвизгнула и вырвалась из рук, вызвав у меня утробный беззвучный вой и мороз по коже. Нет уж, надо набраться терпения и ничего не предпринимать. Может быть, это порода такая — с когтями, как у монтера, чтобы по деревьям лазить? Все— таки хорошо, что я не стал сдавать билет, а то неизвестно, какую бы штуку выкинул самолет!
   Обозреваю местность с высоты птичьего полета: два необитаемых ласточкиных гнезда приклеены к потолку балкона, птичек можно видеть кружащимися над зданием напротив, кажется, там детсад.
   — С ними не заскучаешь, — поясняет хозяйка, легко вычислив мой интерес. — Сам-то молчун, зато она так и заливается: ти-ти-ти… Женщина… — И вдруг, перебив себя, с ожесточением добавляет: — Да, был у меня муж. Только старый. А этот — Аркадий — так себе. Чем такой, лучше одной мыкаться. Да вы чаю наливайте. Сыр свежий…
   Знаю, сыр она вымачивала в молоке, чтобы погасить соль. Помидоры нарезала, петрушку. Легко в Пицунде быть первоклассным кулинаром. Допиваю чашку чаю (грузинский, но не такой, как в Магадане, ароматный, крепкий), и тогда мне приходит в голову, что без того, чтобы накрыть стол, Манана не решилась бы откровенничать, как некоторые мужики не отваживаются, не тяпнув для храбрости, знакомиться с «телкой». И вообще кавказские застольные традиции. Позавчера здесь был пир — с основательными тостами за хозяйку, ее родителей, за детей. Я недоумевал, откуда у Аркадия, курносого сероглазого мужика, грузинский акцент,
   — Я в Тибилиси, пшь, родился, пшь, там мой дом. А потом женился, в Рязань черт понес. Папа наследство завещал почти, что все мне, а досталось сестре: я вроде как все равно пропью-прогуляю, пшь. Двенадцать тыщ. Конечно, не надо было уезжать за женщиной. Папа тоже просил. А я не послушался, уехал. Он вскоре умер. У него бычье сердце было. Могучий мужик. Меня троих взять — не перевесили бы. Пил, правда, многовато… У тебя есть родители?
   — Отец умер…
   — Отец! — Он встрепенулся и, похоже, обрадовался. — Выпьем за умерших родителей! У Мананы ни отца, ни матери. Пусть земля им всем будет пухом!
   Хозяйка, услышав густые звуки своего имени, попыталась вклиниться и даже несколько раз разинула рот, правда, беззвучно, Аркадий строго шикнул на нее: женщина, пшь, тебе слово не давали, знай свое место. Она не вспылила, не устроила Аркадию головомойку, а безропотно умолкла, как выключенный репродуктор. Ее он выключил, а меня включил.
   — У нас тоже мере, — промямлил я. — Только холодное. И вместо дельфинов нерпы. У них мех золотистый, бобриком. А недавно один биолог скрестил персик с соболем, теперь плоды покрываются шерстью и выдерживают лютые морозы, у нас они за шестьдесят бывают. К семидесяти…
   — Погоди-погоди, — Аркадий помолчал, прислуживаясь к дозревающей мысли. — Ты здесь оставайся. Тоже веселый. Нам такие нужны. Я тоже отдыхать приехал, на три дня, а женился. Как запировал три года назад, так ни дня без рюмки. Ну и что — женат? Подумаешь! Я тоже был женат. Развелся. Теща нас развела. И ты разведешься. Теща есть? Нет? Сына с собой заберешь. Я тоже заберу. Я ей, пшь, покажу, где раки зимуют. А погулял я вволю. Бывало, и дрался, и пьяный за руль садился. У меня же “Волга“. Была. Да и сейчас есть. Бог миловал. А чего бояться, коль тесть выручит. Знаешь, он у меня кто? Полковник милиции. А может, уже генерал, пока мы тут сидим. Я, почему тебе все это говорю? Не знаешь, да?
   Я пожимаю плечами, а он уже вновь гарцует, мчится на лихом хмельном коньке по гулким горам, и оглушительное эхо отдается у меня в голове.
   — Думаешь, я не знаю север? В Карелии жил, пшь. Там тоже жена была. Двое детей. Такие обормоты родные, расцеловал бы сейчас. Два мальчика. То есть сын и дочка. Говнюки, конечно, редкие, но чудо. Стоп! Давай за детей выпьем! У тебя сколько? Один? А если подумать? А еще говорят, у вас ночь полгода длится. А, правда, у вас циркачи тоже сидели, гимнасты по колючей проволоке ходили?
   Полегоньку глотаю пробирающую до слез чачу, жую соленый папоротник и свежую зелень. В Магадане мы тоже вырастили в горшке кинзу, а кошка принюхалась и объела под корешок. Если так дело пойдет, вина запросит, а где его взять с этим сухим законом?
   — У меня тоже кот, — заговорила Манана, но Аркадий побил ее двухметровой змеей, которую держал в качестве домашнего животного. Змея любила проводить ночи с сыном от первой жены, держа голову у лица мальчика, пила молоко из его чашки. Или блюдечка. А когда они обедали вместе с заклятым неприятелем ежом, откликавшимся на кличку Ел, это было неизбывно. Удавчика звали Пал.
   — И вообще, если по-хорошему, за зверье надо дерябнуть. За елы-палы. За нерпу, каракуль и морского котика-наркотика.
   Он говорил и говорил — с нарастающим восторгом, заражая этим настроением и меня. Было неплохо. И голова на утро не трещала. А сейчас я сижу трезвый, гоняю чаи с Мананой. И пока рот заткнут сыром и помидорами, Манана не спеша рассказывает, как тридцать лет назад убили ее отца. Она слышала, как сговаривались убийцы, пыталась предупредить беду. Будь она мальчиком, взрослые послушались бы, отец остался бы в живых. И он бы не допустил, чтобы похитили маму. И не оказалась бы девочка с братиком в чужом сарае, в холод, с пустым беспокойным желудком.
   Бабушка нашла их в сене. Дала башмачок Мананы незнакомой серой собаке понюхать, и та вывела к сараю. На самом деле это была, конечно же, пожилая волчица, приходившая поживиться барашком. Окровавленные косточки попадались бабушке на пути, и она не чаяла увидеть внуков живыми. Манана знала, что волчица не причинит зла, поскольку сказала по-волчьи: «Не бойся меня, девочка». С той поры Манана понимает зверей и птиц. Вот так бы понимать людей! Звери просты и не знают коварства, люди совсем другие, в этом убеждаешься на каждом шагу. Только научишься разгадывать одну каверзу, у них другая приготовлена.
   Она помолчала и безо всякого перехода заявила:
   — Если бы Сталин был живой, давно бы все было бесплатно. — Типичный ход рассуждений сироты.
   Я поселился в этом доме в субботу, а в воскресенье, то есть вчера, мы направились с Аркадием мужской компанией на пляж. Манана была приглашена — для проформы. Лучше пусть стережет очаг. Вообще-то Аркадию это море до фени, купается раз в году, обычно в сентябре, а толпы курортников, особенно женские, он попросту презирает. Тысячами прут, и у каждой одно на уме: совратить его, неплохого такого мужика, с пути истинного.
   Эх, посадить бы всех потаскух на корабль без дна, вывезти на середину бухты и сбросить к чертям собачьим в пучину! Лицо Аркадия пылает от грандиозности замысла. Идея, конечно, трудно осуществимая с технической точки зрения, но, быть может, это какое-то непостижимое пока, озарение, рядом с которым бледнеет теория относительности?
   Мы проследовали на автобусную остановку через базарчик, где приняли по кружке пива — за здоровье милых дам и хорошую погоду. А потом будто бы случайно подошла тоненькая некрасивая женщина с мальчиком лет десяти. Я не мог удержаться, чтобы не приняться рассматривать ее натруженные руки с просвечивающими сквозь тонкую кожу мускулами, сухожилиями, кровеносными сосудами и нервами. И лицо ее тоже было мускулистое, как талантливо сделанное пособие по анатомии. Будто она когда-то изо всех сил стискивала зубы, да так и зафиксировалось. Озорной чертик нашептывал мне нечто похожее на «Моя милая — кожа и кости, тоненьких нервов паучий клубок», я задержал дыхание, чтобы не рассмеяться в голос и отвернулся, будто она могла прочесть мысли.
   Какое отношение имеет к ней Аркадий? Не трудно догадаться. И вот уже во мне поднимается волна злорадства, сменяясь острой жалостью. Может быть, и Аркадию она внушает жалость — чисто русское чувство?
   Подкатил автобус, и я поразился, как бережно подхватил он под локоть женщину, чуть ли не внес по ступенькам, не забыл и мальчика, усадил на переднее сиденье, а мы вдвоем расположились на следующем.
   Я уткнулся в окно разглядывать тополя, которые хотелось называть параноидальными, при движении автобуса они слегка разворачивались ветвями и как бы приседали. Зеленое буйство поражало меня, распираемого изнутри током крови, а каждый поворот аккуратного чистого дорожного полотна производил в голове и сердце всплеск, подобный приступу морской болезни. Я будто бы плыл в зеленом море, от избытка воздуха и выпитого на старые дрожжи пива кружилась голова.
   Будь я тамадой, предложил бы тост за дорогу, за эти большие добротные дома-особняки, которые сей момент объезжаем.
   Сюда бы корявую магаданскую лиственницу — сивку-бурку растительного мира, растерзанную магаданскими прибрежными бурями, чтобы дать глазам отдохнуть. Может быть, Аркадий выбрал эту маленькую женщину оттого, что ему надоели пышнотелые красавицы?
   Железобетонный мостик через речушку. Дом умельца абхаза, превращенный при жизни владельца в музей. Коровы на обочине. Все это кажется мне ослепительно красивым и умиляет до соленого спазма в горле.
   Женщина не оглядывалась на нас, вполголоса разговаривала с сыном, наклонив к нему голову, но я ощущаю интерес, взгляд третьего глаза.
   Вот и рыбозавод, последняя остановка. Маленький базарчик и кофейня с тремя столиками под разноцветным тентом. Такое примечательное место мы не можем проигнорировать и громоздимся на узкие неудобные стулья, рассчитанные, наверное, на длинноногих баскетболистов. А где женщина с мальчиком? Аркадий замечает мое недоумение и кивает в сторону пятиэтажки через дорогу:
   — Я здесь жил. Три года. Вишь, балкон, застекленный и заложенный кирпичом? Неплохо, да? Сам делал.
   — Потрясающе.
   — А давай еще по чашке выпьем?
   Жаль, курить бросил, а то бы затянулся с Аркадием. Он купил новую пачку, распечатал, не отходя от продавщицы — смазливой и не очень размалеванное девицы в халатике на голое тело, пообещал ей какие-то кассеты и стал расспрашивать, как тут “некоторые” себя ведут. Девица зажеманилась. Какое, мол, твое собачье дело, кобель ты вонючий? И получила шлепок по заду, на что, видимо, напрашивалась. Он пружинисто отвернулся и пришагнул ко мне.
   — Ладно, почесали! С этими лярвами построишь светлое послезавтра!
   Мы пошли вдоль железобетонного заборчика, которым был обнесен пляж, нашли выход, там вместо двери три ступеньки вверх, три вниз, от коров, что ли, защита? Все-таки хорошо, что мы сюда приехали: народу немного, галька на пляже некрупная, как конфеты “морские камешки”, вода чистая, никаких специфических запахов. С берега тянется в воду трос с буйками, а вдали, метрах в семистах слева и справа от него большие квадратные сооружения, похожие на купальни. Сплаваю-ка туда!
   Вода прохладна у берега, но через минуту не ощущается телом. Я люблю плавать. Больше всего нравится впадать в автоматизм, как при ходьбе. Это идеальное слияние с морем. Плывешь и размышляешь о чем-нибудь постороннем. Витаешь. Это как писать стихи. Ты плакала близко к тексту, сердце, как зуб, рвала. Знаешь, это нечестно, хотя и не со зла. Длинной слезой истекала, как скала, холодно и кристально, ради него, козла!
   Вот так же автоматически я читаю газеты — под телевизор, редактирую тексты. Сейчас тоже на автопилоте, перебираю впечатления. Все-таки некрасивые женщины не обязательно компенсированы наличием богатого и прекрасного внутреннего мира. Эта мысль кажется примечательной, хочется ее записать, но не на воде же! Значит, надо запомнить. А если так, другая мысль просто не появится — занято, как в известном заведении, куда ходят в одиночку.
   Доплываю до деревянных сооружений, напоминающих детские купальни, должно быть, здесь стоят невода. Не запутаться бы в них! Нет, не буду дотрагиваться, а поверну к берегу, как намечал. Поворачиваюсь и натыкаюсь кончиками пальцев на медузу, рука отдергивается, прежде чем успеваю сообразить, что это было. Пытаюсь отыскать на берегу ориентир — пляжные шлепанцы оранжевого цвета, я их подвесил на палку. С такого расстояния не разглядишь. Зато вижу Аркадия с мальчиком и женщиной. Смотрят в мою сторону и посмеиваются. Невозможно разглядеть лица на таком расстоянии, но… вижу. И слегка пугаюсь этого. Пора возвращаться, плавание уже не доставляет никакого удовольствия. Сердце молотит часто и тяжело.
   Через полчаса нащупываю ногами дно, и меня бросает из стороны в сторону. Наверное, мокрую дневную норму уже выполнил. И курс держал правильный — к своим тапкам. И тот, на кого думал, оказался именно Аркадием. Женщина его тоже здесь. Это интригует, особенно ее некупальный вид. Сидит в платье, подложив под себя брюки Аркадия. Он что-то говорит ей, рисуется, это видно по избыточным жестам.
   Ложусь на горячую гальку спиной и закрываю глаза.
   — Ну, куда ты ушел? — Громко вопрошает Аркадий. Разлепляю рот ответить, но это, к счастью, относится не ко мне, а к мальчику, который должен подставить колени под голову Аркадия — для удобства оного.
   Что— то произошло в мое отсутствие, почему-то женщина с мальчиком встала и ушла, едва я появился. И от этого накатила на меня опустошенность, сменившаяся облегчением. Тем более что и Аркадий ушел. Я внутренне готовился терпеть его рядом, настраивал свои органы чувств, слышать или же без слов понять, узреть, не видя, не только лицо, руки, но и живот, ноги -все веревочно-мускульное, если она вдруг снимет платье. И теперь мне как отбой воздушной тревоги с легкой контузией. Гуляй, Вася! Можно сказать, зря спешил, надо было еще поплюхаться. Они меня будто бы обманули!
   Компания подростков резвилась неподалеку. Один из парней пронесся чуть ли не по моей голове. Я раскрыл глаза, и когда они привыкли к бликующему свету, увидел, как бичбои швыряют друг в друга медузами, плескаются водой, принесенной в ладонях, как убегают, будто выстрелянные, от ответных мер.
   Господи, как хорошо здесь жить! Конечно, у нас в Магадане тоже свои прелести, неразличимые отсюда, с Черного моря. Из Магадана на юг летишь в куртке, свитере и не веришь, что все это можно снять через несколько часов. А обратно как?
   Если вылеживать на солнцепеке закрытыми глазами вверх, солнце ослепляет и оглушает одновременно, и в голове, — не поймешь — то ли ночь, то ли сон. Теплый камень кладу на переносицу, там всхлипывает, во рту и в носу открываются какие-то клапаны, и капли соли стекают в рот.
   А жара все сильнее, она имеет звуковой эквивалент. Будто разом гудит миллион комаров. Мозги слипаются, как леденцы в кульке, а в спинном хребте острый холодок. Не сплю, отчетливо вижу себя сидящим на экзамене, лихорадочно вспоминающим, что нужно собственно вспомнить. То есть, я не знаю ответов потому, что не ведаю и вопросов. Ну, что же это получается? Склероз, что ли? Ой, склероз, склероз, не склерозь меня!
   Вот оно — вспышка! Сравнительная характеристика Мананы и этой, другой. А какая может быть характеристика? Объем бедер, что ли? Я не знаю ни одной, ни другой. Мне-то, какая разница!
   Надо бы сплавать! Опять я на автопилоте, пресыщенный и сам себе противный. Мерзкая жизнь, как если пить, зажав нос, рыбий жир. Жить надо с удовольствием, а никак не получается.
   В Магадане, быть может, тоже тепло, персики завезли, жена купила их для сына, морщится, сопереживает ему в поедании. А кот валяется на окне, подставив солнцу живот и сложив лапки на груди?
   Когда я доплыл до полосы прибоя и, покачиваясь, поднялся на ноги, я увидел мальчика и очень ему обрадовался. Но не подал вида. Он играл с большим черным жуком: засыпал его камушками, и когда жук выкарабкивался, снова хоронил его.
   — А жука-оленя видел? — Спросил я с раздражением. — Больше, чем этот и тоже красивый. Занесен в Красную книгу.
   — Жука в книгу не затолкнешь, это вам не бабочка! Я этого эпоксидкой покрою, будет экспонат. А почему вы в шапочке плаваете? Чтобы очки держались? Да? Зачем вам очки?
   У меня мозги вспотели от таких вопросов. Хорошо хоть, Аркадий пришел и позвал в дом. Я принялся натягивать брюки, оказалось — ни к чему — рядом же. Подобрал рубашку с песка, сделал десяток шагов, оглянулся, привычно перепроверив себя. На песке остались заскорузлые носки Аркадия. Почему-то я не сказал ему об этом.
   Пути до дому всего ничего: через забор, а там полосочка асфальта и газон. За пятиэтажками вплотную холмы. Высотой до третьего этажа. И на них коровы. Умилительная картина. Это ведь те самые холмы с красивыми названиями, осмотреть которые меня за все время, проведенное в санатории, раз сто приглашали с прогулочного теплохода, а я так и не оторвался от пляжа.
   Во дворе прохладнее и пахнет травой. А лестница в подъезде холодит босые ступни. Поднявшись на пятый этаж, толкнули дверь, и она, не запертая на замок, отошла: «тшш». Я прошмыгнул в ванную, оделся, вышел в комнату.
   Первое, что бросилось в глаза — шкафом отгороженная кровать мальчика. Старый телевизор, его нужно смотреть с дивана. На полу палас — ничем не примечательный, почти черный. А вот потолок — я таких раньше не видел — оклеен обоями.
   — Садись сюда, — пригласил Аркадий, развалясь на диване. — Музыку вот купили. — Он включил магнитофон, прикрепленный на консолях к стене. — Хорошо ведь?
   Я догадался, что это техническое решение — предмет его гордости, как и застекленный балкон, который мы тоже осмотрели тщательнейшим образом.
   И тут нас позвали на кухню обедать. Расселись на стульях, которые Аркадий сам сварил из стальных прутьев — прочности и тяжести необыкновенной. Как в сказке о Маше и трех медведях. Появилась сковорода с картошкой, порезанные помидорчики в зеленой ряби укропа. Меня бросило в жар от нетерпения. Раздался, как говорит один мой приятель, крик молодого аморала:
   — К такой закусочке…
   Красивая пауза длится, а желанный предмет не возникает. Факир был пьяный?
   — Ну, сполкай, — нехотя говорит женщина.
   — Гони бабки и пакет.
   — Какие бабки? — Притворно изумляется хозяйка. — Может быть, дедки? Бабки у тебя на уме да бабы.
   — Ладно, хватит языком молоть. Вам, сявкам, только дай слабину, со свету сживете. — Гнев Аркадия — искренний и обильный — как бенгальский огонь. Наверное, он нравится женщинам именно таким — преувеличенным. Мне страшно неловко все это слушать. Как жаль, что я пропустил мгновение, когда еще было удобно уйти.
   Прошелестев, запахнулась за Аркадием дверь, хозяйка сказала, что надо повесить на кухне штору. У себя в Магадане я теряюсь, когда в моей квартире посторонний человек. Потому что всегда можно в доме такое подсмотреть, такую подробность, которую хозяину вовсе не хочется афишировать. А здесь, будто бы даже рады постороннему. Похоже, что кое-что даже нарочно выставляется на обозрение.