Страница:
Знать бы, что эта повальная свобода не для всех, не стала бы квартиру продавать и на шальные деньги зариться. А кто-то ведь и впрямь вклад удвоил, ушлые люди, не нам чета.
— Не грррррустии, — протянул свою тягучую, похожую на журчание тети Шуриной прялки, шерстяную песенку котик, умостившись ей на груди. — Пррррррррррорррррррвемся! — И убаюкал ведь. Уснула с мокрыми глазами.
Роковой фотограф
В последний день медового месяца Ивановы устроили генеральную уборку жилища — трехкомнатной квартиры, доставшейся от его родителей, уехавших на материк. Людмила с ног валилась, когда руки дошли до шкафа. Стирая пыль, заметила в паутине толстый черный пакет, из которого сразу же, будто намыленные, посыпались фотографии, сплошь женские портреты. Молодые милые мордашки, неотвратимые, как уголовное наказание, и в таких количествах, что ни встать, ни сесть, ни выпить, ни съесть.
— Иванов, — вскрикнула юная особа испуганным жестяным голосом, опускаясь рядом с тазиком с водой. — Что это значит? Да выключи же ты этот дурацкий пылесос! Что это за цветник? — Она поднесла к самому носу мужа, будто он был близорукий и без очков, одну из фотографий.
— Пленка 65 единиц, диафрагма 8, яркий июльский день, объектив «Таир-3».
— Что ты мне голову морочишь?
— Рассказываю, Люля. Стою с «Зенитом» возле почтамта, в телефонной будке. Смотрю на прохожих. Я раньше такой оптикой белок снимал, глухарей. Бескровная охота. Потом надоело. Дай, думаю, гляну в человеческие глаза. Как видишь, получилось.
— Что получилось, что? — Пугаясь называть вещи своими именами, пролепетала Людмила. — Вот где еще стрелок выискался! Что у тебя с ней было?
— Диплом.
— Теперь это так называется?
— На другой выставке тоже диплом.
— Ну, олух! Ты с ней встречался, спрашиваю.
— Ну да. Она меня подкараулила. Гони, говорит, портрет. С ножом к горлу пристала.
— А ты ей: раздевайся, будем сниматься? Что, покраснел? Ишь заморгал как! Меня не проведешь! Я тебя насквозь вижу! Ты ее обнажал! Да?
— Все не так, не упрощай. Понимаешь, неуклюжая особа. Проявитель на себя опрокинула. Хорошо еще, стиральный порошок был. Застирали и на глянцевателе высушили.
— Да? А что у нее под платьем было? Только правду! Голую правду! Как она без платья — хороша?
— Скажешь тоже! На что намекаешь? Я отвернулся. И все. Инцидент исчерпан. Правда, пришла потом зареванная. Выхожу замуж. Ну, в добрый час. За кого, поинтересовался из вежливости. Ни за кого конкретно. После выставки, видите ли, обуяли преследованиями, раньше будто бы не замечали ее прелестей. Самой диво. Стало быть, я раскрыл всем на нее глаза. Ну и ладно, говорю, давай провожу до такси.
Людмила загадочно повеселела, выбрала из пачки очередной портрет. Сложные условия съемки — в театре. Света практически никакого. Как в конце туннеля. Пришлось финидоном негатив вытягивать. Принес в фотоклуб. Ребята рекомендовали на выставку. Ну и серебряная медаль. Как на собачьей выставке любимому пуделю. Потом серебрянка подкатила, как тошнота к горлу: научите вашему искусству. Такая коню голову отвинтит, море зажжет с одной спички. Не отвяжешься. Зачастила, научилась пленку заряжать в кассету, правда она всякий раз оказывалась засвеченной. Как-то раз приходит с красными глазами: давно хочу сказать, что выхожу замуж. Слезки на колесики. Дал воды. В рев. Пришлось врача вызывать. Увезли на «Скорой». Под утро звонят, с вашей женой все в порядке. Небольшое отравление. Жить будет. И ребенок тоже. Прибежал в больницу разбираться, так не пустили. Не муж — проваливай прочь. Вернулся, засел работать, думал, теперь-то никто не станет дергать. А проявителя нет. Что хочешь, то и думай.
Людмила печально улыбнулась, явно не веря россказням мужа, выбрала еще одну фотографию, желая поймать на обмолвке или нестыковке деталей, вела свое расследование по законам женской дедукции.
— Эту девушку сфотал на заводе. Света много, условия съемки прекрасные. Редактор попросил сделать несколько портретов передовиков. Пришел я в сборочный, а там одни девчата. Заснял всех, кого нужно. Напечатали в заводской многотиражке. Через месяц зовут в клуб на свадьбу. Комсомольско-молодежную. Навожу объектив на невесту, а она сияет: вы моя судьба: только ее личико появилось в газете, ребята стали табуном бегать. Вот и свадьба. Потом их стали играть по две в неделю. Девчата по две нормы на конвейере дают, чтобы в газету попасть. Не фотограф, а маклер из брачной конторы. И каждая готова утопить в слезах благодарности.
— Ну, ну… Ты их обнажал? Сознайся, иначе хуже будет.
— О чем ты говоришь, Людмила! В мыслях не было. За кого ты меня принимаешь? — Возмущение Иванова было столь сильным, что молодая жена почти ему поверила. Ей даже подумалось, что она обидела его. И она отработала обратный ход.
— Иванов, а почему я позже всех узнаю, что ты такой мастер? Сделай мой портрет! И научи фотки делать!
— Я, значит, портрет, а ты… нет уж, спасибо. Если уж быть честным, я тоже из-за фотографии на тебе женился. Шумков тебя скрытой камерой достал.
— Господи, странные вы ребята. Пока, значит, птичка не вылетит, слепые ходите. Душа ваша — лес дремучий!
Слово за слово, конфликт назревал. Но тут молодожену внезапно пришло озарение. Вспышка отваги осветила его личный «дом советов». Как бы резвяся и играя, стал он снимать жену и сверху, и снизу, и в кофточке, и без, будто фотомодель какую-то с резиновым мотором. Небрежно, как фараон рабынею, вертя и помыкая. Покрикивая на предмет обожания, как на паршивую собачонку.
Людмила присмирела, посерьезнела, хоть и сдержалась, но из последних сил. Разве не любопытство — главная черта женщины? Скоро они засели в полумраке лаборатории, освещенной красной лампой, какой-то особенной, потрескивающей наподобие головешки костра, заставляющей быстрее бежать кровь по жилам. Ссора ушла бесследно. Он любил ее так, будто эта любовь была многократно усилена финидоном.
Не оправдались его опасения, что фотография может послужить причиной разрыва. Ни фига, как говорят в народе. Людмила проявилась совсем в ином свете. Дело в том, что вскоре случилось важное событие: у молодоженов, сведенных в семью фотообъективом, родился ребенок, и Иванова уговорили присутствовать на семейном торжестве. Конечно же, он не забыл фотокамеру.
Началась новая струя — запечатление младенцев. А в этом деле родители ненасытны, готовы каждый час фиксировать фазы «нашего» роста. И детишки, надо сказать, здоровые и упитанные произрастают. Как с плаката. Отличаются фотогеничностью и милой улыбкой.
Людмила в загс устроилась работать. Любила она и умела радоваться чужому счастью, а без этого никак. Ну и муж у ноги, под присмотром. Ей даже нравилось внимание слабого пола к Иванову. Любила с огнем поиграть, что ли? Сама не поймет. Интуиция изнутри ею командует, а в мысли не облекается. Может быть, к лучшему. Именно интуиция подсказала новую головную боль.
Натравила мужа на одну разводящуюся парочку. Прощальное танго. Черти что! Дабы не огорчаться, он не перечил, снял двойной портрет, и столько там оказалось подтекста, раздумчивых вздохов и не расплесканных слез, а также щемящей нежности, что через несколько дней распадающаяся парочка забрала заявление. То-то же! Людмила не удивилась, будто так и надо. И облегчение ей моральное настало. Очень уж не нравилось расторжение брака регистрировать.
Но больше всего она ненавидит выписывать свидетельства о смерти. Рвать в тоске и печали личное сердце. Очень уж ей хочется порой призвать Иванова вмешаться. Если вдруг отважится и… Ну, вы об этом первые узнаете.
ПОДЗЕМНОЕ ОЗЕРО
НЯНЯ
ЧУЖАЯ СОБАКА
— Не грррррустии, — протянул свою тягучую, похожую на журчание тети Шуриной прялки, шерстяную песенку котик, умостившись ей на груди. — Пррррррррррорррррррвемся! — И убаюкал ведь. Уснула с мокрыми глазами.
Роковой фотограф
В последний день медового месяца Ивановы устроили генеральную уборку жилища — трехкомнатной квартиры, доставшейся от его родителей, уехавших на материк. Людмила с ног валилась, когда руки дошли до шкафа. Стирая пыль, заметила в паутине толстый черный пакет, из которого сразу же, будто намыленные, посыпались фотографии, сплошь женские портреты. Молодые милые мордашки, неотвратимые, как уголовное наказание, и в таких количествах, что ни встать, ни сесть, ни выпить, ни съесть.
— Иванов, — вскрикнула юная особа испуганным жестяным голосом, опускаясь рядом с тазиком с водой. — Что это значит? Да выключи же ты этот дурацкий пылесос! Что это за цветник? — Она поднесла к самому носу мужа, будто он был близорукий и без очков, одну из фотографий.
— Пленка 65 единиц, диафрагма 8, яркий июльский день, объектив «Таир-3».
— Что ты мне голову морочишь?
— Рассказываю, Люля. Стою с «Зенитом» возле почтамта, в телефонной будке. Смотрю на прохожих. Я раньше такой оптикой белок снимал, глухарей. Бескровная охота. Потом надоело. Дай, думаю, гляну в человеческие глаза. Как видишь, получилось.
— Что получилось, что? — Пугаясь называть вещи своими именами, пролепетала Людмила. — Вот где еще стрелок выискался! Что у тебя с ней было?
— Диплом.
— Теперь это так называется?
— На другой выставке тоже диплом.
— Ну, олух! Ты с ней встречался, спрашиваю.
— Ну да. Она меня подкараулила. Гони, говорит, портрет. С ножом к горлу пристала.
— А ты ей: раздевайся, будем сниматься? Что, покраснел? Ишь заморгал как! Меня не проведешь! Я тебя насквозь вижу! Ты ее обнажал! Да?
— Все не так, не упрощай. Понимаешь, неуклюжая особа. Проявитель на себя опрокинула. Хорошо еще, стиральный порошок был. Застирали и на глянцевателе высушили.
— Да? А что у нее под платьем было? Только правду! Голую правду! Как она без платья — хороша?
— Скажешь тоже! На что намекаешь? Я отвернулся. И все. Инцидент исчерпан. Правда, пришла потом зареванная. Выхожу замуж. Ну, в добрый час. За кого, поинтересовался из вежливости. Ни за кого конкретно. После выставки, видите ли, обуяли преследованиями, раньше будто бы не замечали ее прелестей. Самой диво. Стало быть, я раскрыл всем на нее глаза. Ну и ладно, говорю, давай провожу до такси.
Людмила загадочно повеселела, выбрала из пачки очередной портрет. Сложные условия съемки — в театре. Света практически никакого. Как в конце туннеля. Пришлось финидоном негатив вытягивать. Принес в фотоклуб. Ребята рекомендовали на выставку. Ну и серебряная медаль. Как на собачьей выставке любимому пуделю. Потом серебрянка подкатила, как тошнота к горлу: научите вашему искусству. Такая коню голову отвинтит, море зажжет с одной спички. Не отвяжешься. Зачастила, научилась пленку заряжать в кассету, правда она всякий раз оказывалась засвеченной. Как-то раз приходит с красными глазами: давно хочу сказать, что выхожу замуж. Слезки на колесики. Дал воды. В рев. Пришлось врача вызывать. Увезли на «Скорой». Под утро звонят, с вашей женой все в порядке. Небольшое отравление. Жить будет. И ребенок тоже. Прибежал в больницу разбираться, так не пустили. Не муж — проваливай прочь. Вернулся, засел работать, думал, теперь-то никто не станет дергать. А проявителя нет. Что хочешь, то и думай.
Людмила печально улыбнулась, явно не веря россказням мужа, выбрала еще одну фотографию, желая поймать на обмолвке или нестыковке деталей, вела свое расследование по законам женской дедукции.
— Эту девушку сфотал на заводе. Света много, условия съемки прекрасные. Редактор попросил сделать несколько портретов передовиков. Пришел я в сборочный, а там одни девчата. Заснял всех, кого нужно. Напечатали в заводской многотиражке. Через месяц зовут в клуб на свадьбу. Комсомольско-молодежную. Навожу объектив на невесту, а она сияет: вы моя судьба: только ее личико появилось в газете, ребята стали табуном бегать. Вот и свадьба. Потом их стали играть по две в неделю. Девчата по две нормы на конвейере дают, чтобы в газету попасть. Не фотограф, а маклер из брачной конторы. И каждая готова утопить в слезах благодарности.
— Ну, ну… Ты их обнажал? Сознайся, иначе хуже будет.
— О чем ты говоришь, Людмила! В мыслях не было. За кого ты меня принимаешь? — Возмущение Иванова было столь сильным, что молодая жена почти ему поверила. Ей даже подумалось, что она обидела его. И она отработала обратный ход.
— Иванов, а почему я позже всех узнаю, что ты такой мастер? Сделай мой портрет! И научи фотки делать!
— Я, значит, портрет, а ты… нет уж, спасибо. Если уж быть честным, я тоже из-за фотографии на тебе женился. Шумков тебя скрытой камерой достал.
— Господи, странные вы ребята. Пока, значит, птичка не вылетит, слепые ходите. Душа ваша — лес дремучий!
Слово за слово, конфликт назревал. Но тут молодожену внезапно пришло озарение. Вспышка отваги осветила его личный «дом советов». Как бы резвяся и играя, стал он снимать жену и сверху, и снизу, и в кофточке, и без, будто фотомодель какую-то с резиновым мотором. Небрежно, как фараон рабынею, вертя и помыкая. Покрикивая на предмет обожания, как на паршивую собачонку.
Людмила присмирела, посерьезнела, хоть и сдержалась, но из последних сил. Разве не любопытство — главная черта женщины? Скоро они засели в полумраке лаборатории, освещенной красной лампой, какой-то особенной, потрескивающей наподобие головешки костра, заставляющей быстрее бежать кровь по жилам. Ссора ушла бесследно. Он любил ее так, будто эта любовь была многократно усилена финидоном.
Не оправдались его опасения, что фотография может послужить причиной разрыва. Ни фига, как говорят в народе. Людмила проявилась совсем в ином свете. Дело в том, что вскоре случилось важное событие: у молодоженов, сведенных в семью фотообъективом, родился ребенок, и Иванова уговорили присутствовать на семейном торжестве. Конечно же, он не забыл фотокамеру.
Началась новая струя — запечатление младенцев. А в этом деле родители ненасытны, готовы каждый час фиксировать фазы «нашего» роста. И детишки, надо сказать, здоровые и упитанные произрастают. Как с плаката. Отличаются фотогеничностью и милой улыбкой.
Людмила в загс устроилась работать. Любила она и умела радоваться чужому счастью, а без этого никак. Ну и муж у ноги, под присмотром. Ей даже нравилось внимание слабого пола к Иванову. Любила с огнем поиграть, что ли? Сама не поймет. Интуиция изнутри ею командует, а в мысли не облекается. Может быть, к лучшему. Именно интуиция подсказала новую головную боль.
Натравила мужа на одну разводящуюся парочку. Прощальное танго. Черти что! Дабы не огорчаться, он не перечил, снял двойной портрет, и столько там оказалось подтекста, раздумчивых вздохов и не расплесканных слез, а также щемящей нежности, что через несколько дней распадающаяся парочка забрала заявление. То-то же! Людмила не удивилась, будто так и надо. И облегчение ей моральное настало. Очень уж не нравилось расторжение брака регистрировать.
Но больше всего она ненавидит выписывать свидетельства о смерти. Рвать в тоске и печали личное сердце. Очень уж ей хочется порой призвать Иванова вмешаться. Если вдруг отважится и… Ну, вы об этом первые узнаете.
ПОДЗЕМНОЕ ОЗЕРО
Задержишься на работе, бредешь себе по улице, и что-то в тебе непонятное творится, неудовлетворенность какая-то обуревает, хотя усталости нет. Будто день провел вполсилы. Не насытился радостью бытия. Почему? И вдруг осеняет: а ведь светлынь на улице, солнце бежит по сопке по-мальчишески неутомимо, и совсем еще не скоро ночь.
Весна, что и говорить! Ручьи — как ошалелые. Бурлят, переливаются через бутылочные стекла и отходы стройматериалов. И все под наш дом. Втекают, и никакого стока. Куда только деваются? Третий год собираюсь выяснить. Но недосуг. И вообще как это сделать? Неловко людей дергать. Может быть, в Академию анонимно позвонить? Вдруг какое-нибудь подземное озеро найдут с подводной лодкой капитана Глухо-Немо? А если не найдут? В паникеры запишут. А могут и так: подземного озера, конечно, нет, скажут, но почему ты государственную тайну выдаешь?
И еще одна загадка неразгаданная, может быть, связанная с первой: торцевая стена нашего дома облупилась, да так, что проступил огромный нерукотворный портрет Карла Маркса. Страшно неудобно это сознавать и неловко об этом говорить. И еще мне думается, не влетит ли кому-то за такое идеологически невыдержанное облупление. Конечно, не сталинские времена, но кто его знает! Ой, как непредсказуема наша действительность.
— Любуетесь? — Уверенный женский голос заставляет вздрогнуть, а уж честнее сказать, подпрыгнуть от неожиданности и залиться багровой краской. Я знаю, что никто не может подслушать мои мысли о портрете отца-основателя, но я ничто с собой поделать не могу. Я готов сам себя расстрелять перед строем за трусость и моральную несвободу…
— Природой, говорю, любуетесь? — Лицо этой женщины явно знакомое, вернее, примелькавшееся. — Небось, у телевизора все вечера просиживаете, а на люди вас не вытянешь. Игнорируете? А, между прочим, у нас БХЧ действует — клуб замечательных встреч. По последним буквам сокращение. Оригинально?
— Да, но… — Кажется, я начинаю приходить в себя и обретать самообладание. Конечно же, она ничего не знает. Отлично. Может быть, комплимент ей сказать для отвода глаз и зондажа остроты момента? Но для этого необходимо дослушать ее словесный фонтан. Спокойно и не дергаясь.
— А народ у нас собирается замечательный. Василия Ильича взять, к примеру. Амбалова, то есть. Докер он, столько тяжестей перебросал, цемента одного — город на десять тысяч жителей можно построить. А в свободное время… Покер? Нет, считать любит. Кубический корень в уме извлекает. Бухгалтер однажды на три копейки ошиблась, так он обнаружил. Доплатили. Он финансово-экономический институт окончил.
Или вот Колбаскина Антонина Платоновна — в сосисочном отделе торгует. Недавно мы подсчитали, и оказалось, что проданными ею сосисками можно два раза земной шар по экватору обернуть. Почему, говорит, пустыня Сахара образовалась — от усушки, а этруски погибли от утруски. Такая она остроумная и веселая, славная труженица советского прилавка.
Или вот Жарких Клавдия Семеновна — кочегаром работает и дворником по совместительству. Мусором, который она убрала, можно было бы Колыму перекрыть, а тем, что в топке сгорело, растопить арктические льды острова Колгуева. Плюс скульптор. Портрет нашего начальника вырезала из дуба. Как живой. Приходите, и вас в клуб примем. Я талантливого человека кожей чую.
— Ну что вы, мне земной шар оборачивать нечем.
— Не скромничайте. Наверняка у вас есть скрытый талант. Йогой случайно не занимаетесь? Давно хотим йогу или кощея пригласить.
— На гвоздях спать, что ли?
— А чем плохо? Приличной мебели все равно не купишь.
Мы спустились в подвал, там было неожиданно сухо и довольно уютно.
— Клавуня, смотри, кого я привела. Этот товарищ настоящий йога.
Клавуня колотила деревянным молотком по деревянной мужской голове, странно мне знакомой.
— Финскую сантехнику обещал достать, — пояснила скульпторша, — да резину тянет. Дверь у меня, правда, появилась хорошая. Дубовая. Хочу ее чеканкой украсить. Вы не очень спешите?
Она показала эту дверь, утыканную серпами, вбитыми по самую рукоять.
— Это Амбалов учудил. Он из серпов пытался бумеранги делать. А вытаскивать не хочет. Дорого, говорит, как память сердца. Вы не спешите?
Взорваться бы и уйти, но где моя решительность? Часа полтора возился, пока вытащил последний серп. И услышал аплодисменты. Несколько человек глазело на меня с добрыми улыбками.
— Все видели? — С подъемом спросила Клавуня. — На пять минут улучшил рекорд для закрытых помещений. У меня еще одна дверь есть, кинжалами утыканная. Да вы отдохните пока.
И тут, почувствовав себя центром внимания, я вспомнил о ручьях, текущих под дом. Нет ли здесь подземного водоема, где можно было бы понырять с аквалангом?
— Ага! — Взревели присутствующие. — Подумать только! Пытливый какой! Сохранил в себе любознательность ребенка!
Я отдавал себе отчет в том, какой они мелят вздор, однако неподдельная гордость заполнила мне сердце, сделав его большим и теплым. Надо же, какие придурки, а? Приколисты! Скажи кому, не поверит. Сам бы не поверил, если бы не видел своими глазами. Захотелось как-то отблагодарить этих людей за хорошее настроение после трудового дня. Может быть, о сыне рассказать, о записях, которые я делаю в заветной тетради, чтобы показать ему, когда вырастет? Наверное, им можно, не сглазят. И я сказал, что общение с мальчиком обостряет мое видение мира. Каждый день с волнением слушаю, что он скажет, и сам ход его мысли мне интересен.
Я пытаюсь стать на его место, подражать мальчику, но это не получается. Вот он видит по телевизору балет. Балерина проделывает немыслимые па и опускается на шпагат. Ребенок возмущается, грозит пальчиком: мама пол вымыла, нельзя, пока не высохнет, на нем скакать. Или вот спрашиваем, кто у нас хороший мальчик, а он понимает шутку: мама, говорит и смеется. У мамы, говорит, травушка-муравушка и гладит пух на ее ноге. Однажды расплескал стакан газировки. Мать ему: пить больше нечего, сиди теперь кукарекай. И он на полном серьезе: ку-ка-ре-ку!
— А вы к нам с сыном приходите, — предложила Клавуня. — Мы детское отделение организуем. У нас в Магадане повышенный процент вундеркиндов. Это от климата.
Еле вырвался от них. Домой пришел усталый, как выжатый мильон.
— Ну что, — сказала жена, — с выговором пронесло? — И принялась за прерванное вязание.
— Не в этом дело, — поморщился я. — Кстати, ты все вяжешь? На работе вяжешь, дома. Завязывай с этим делом.
— Да, вяжу, — сказала она с вызовом. — Я времени даром не теряю. Кто чаи гоняет, кто лясы точит, а я вяжу. И не тебе мне нотации читать. Я, быть может, ужин два раза разогревала. Шляешься где попало.
— Не в этом дело, — сказал я. — Ты феноменальная особа. Сколько раз земной шар по экватору обвязала, а?
Весна, что и говорить! Ручьи — как ошалелые. Бурлят, переливаются через бутылочные стекла и отходы стройматериалов. И все под наш дом. Втекают, и никакого стока. Куда только деваются? Третий год собираюсь выяснить. Но недосуг. И вообще как это сделать? Неловко людей дергать. Может быть, в Академию анонимно позвонить? Вдруг какое-нибудь подземное озеро найдут с подводной лодкой капитана Глухо-Немо? А если не найдут? В паникеры запишут. А могут и так: подземного озера, конечно, нет, скажут, но почему ты государственную тайну выдаешь?
И еще одна загадка неразгаданная, может быть, связанная с первой: торцевая стена нашего дома облупилась, да так, что проступил огромный нерукотворный портрет Карла Маркса. Страшно неудобно это сознавать и неловко об этом говорить. И еще мне думается, не влетит ли кому-то за такое идеологически невыдержанное облупление. Конечно, не сталинские времена, но кто его знает! Ой, как непредсказуема наша действительность.
— Любуетесь? — Уверенный женский голос заставляет вздрогнуть, а уж честнее сказать, подпрыгнуть от неожиданности и залиться багровой краской. Я знаю, что никто не может подслушать мои мысли о портрете отца-основателя, но я ничто с собой поделать не могу. Я готов сам себя расстрелять перед строем за трусость и моральную несвободу…
— Природой, говорю, любуетесь? — Лицо этой женщины явно знакомое, вернее, примелькавшееся. — Небось, у телевизора все вечера просиживаете, а на люди вас не вытянешь. Игнорируете? А, между прочим, у нас БХЧ действует — клуб замечательных встреч. По последним буквам сокращение. Оригинально?
— Да, но… — Кажется, я начинаю приходить в себя и обретать самообладание. Конечно же, она ничего не знает. Отлично. Может быть, комплимент ей сказать для отвода глаз и зондажа остроты момента? Но для этого необходимо дослушать ее словесный фонтан. Спокойно и не дергаясь.
— А народ у нас собирается замечательный. Василия Ильича взять, к примеру. Амбалова, то есть. Докер он, столько тяжестей перебросал, цемента одного — город на десять тысяч жителей можно построить. А в свободное время… Покер? Нет, считать любит. Кубический корень в уме извлекает. Бухгалтер однажды на три копейки ошиблась, так он обнаружил. Доплатили. Он финансово-экономический институт окончил.
Или вот Колбаскина Антонина Платоновна — в сосисочном отделе торгует. Недавно мы подсчитали, и оказалось, что проданными ею сосисками можно два раза земной шар по экватору обернуть. Почему, говорит, пустыня Сахара образовалась — от усушки, а этруски погибли от утруски. Такая она остроумная и веселая, славная труженица советского прилавка.
Или вот Жарких Клавдия Семеновна — кочегаром работает и дворником по совместительству. Мусором, который она убрала, можно было бы Колыму перекрыть, а тем, что в топке сгорело, растопить арктические льды острова Колгуева. Плюс скульптор. Портрет нашего начальника вырезала из дуба. Как живой. Приходите, и вас в клуб примем. Я талантливого человека кожей чую.
— Ну что вы, мне земной шар оборачивать нечем.
— Не скромничайте. Наверняка у вас есть скрытый талант. Йогой случайно не занимаетесь? Давно хотим йогу или кощея пригласить.
— На гвоздях спать, что ли?
— А чем плохо? Приличной мебели все равно не купишь.
Мы спустились в подвал, там было неожиданно сухо и довольно уютно.
— Клавуня, смотри, кого я привела. Этот товарищ настоящий йога.
Клавуня колотила деревянным молотком по деревянной мужской голове, странно мне знакомой.
— Финскую сантехнику обещал достать, — пояснила скульпторша, — да резину тянет. Дверь у меня, правда, появилась хорошая. Дубовая. Хочу ее чеканкой украсить. Вы не очень спешите?
Она показала эту дверь, утыканную серпами, вбитыми по самую рукоять.
— Это Амбалов учудил. Он из серпов пытался бумеранги делать. А вытаскивать не хочет. Дорого, говорит, как память сердца. Вы не спешите?
Взорваться бы и уйти, но где моя решительность? Часа полтора возился, пока вытащил последний серп. И услышал аплодисменты. Несколько человек глазело на меня с добрыми улыбками.
— Все видели? — С подъемом спросила Клавуня. — На пять минут улучшил рекорд для закрытых помещений. У меня еще одна дверь есть, кинжалами утыканная. Да вы отдохните пока.
И тут, почувствовав себя центром внимания, я вспомнил о ручьях, текущих под дом. Нет ли здесь подземного водоема, где можно было бы понырять с аквалангом?
— Ага! — Взревели присутствующие. — Подумать только! Пытливый какой! Сохранил в себе любознательность ребенка!
Я отдавал себе отчет в том, какой они мелят вздор, однако неподдельная гордость заполнила мне сердце, сделав его большим и теплым. Надо же, какие придурки, а? Приколисты! Скажи кому, не поверит. Сам бы не поверил, если бы не видел своими глазами. Захотелось как-то отблагодарить этих людей за хорошее настроение после трудового дня. Может быть, о сыне рассказать, о записях, которые я делаю в заветной тетради, чтобы показать ему, когда вырастет? Наверное, им можно, не сглазят. И я сказал, что общение с мальчиком обостряет мое видение мира. Каждый день с волнением слушаю, что он скажет, и сам ход его мысли мне интересен.
Я пытаюсь стать на его место, подражать мальчику, но это не получается. Вот он видит по телевизору балет. Балерина проделывает немыслимые па и опускается на шпагат. Ребенок возмущается, грозит пальчиком: мама пол вымыла, нельзя, пока не высохнет, на нем скакать. Или вот спрашиваем, кто у нас хороший мальчик, а он понимает шутку: мама, говорит и смеется. У мамы, говорит, травушка-муравушка и гладит пух на ее ноге. Однажды расплескал стакан газировки. Мать ему: пить больше нечего, сиди теперь кукарекай. И он на полном серьезе: ку-ка-ре-ку!
— А вы к нам с сыном приходите, — предложила Клавуня. — Мы детское отделение организуем. У нас в Магадане повышенный процент вундеркиндов. Это от климата.
Еле вырвался от них. Домой пришел усталый, как выжатый мильон.
— Ну что, — сказала жена, — с выговором пронесло? — И принялась за прерванное вязание.
— Не в этом дело, — поморщился я. — Кстати, ты все вяжешь? На работе вяжешь, дома. Завязывай с этим делом.
— Да, вяжу, — сказала она с вызовом. — Я времени даром не теряю. Кто чаи гоняет, кто лясы точит, а я вяжу. И не тебе мне нотации читать. Я, быть может, ужин два раза разогревала. Шляешься где попало.
— Не в этом дело, — сказал я. — Ты феноменальная особа. Сколько раз земной шар по экватору обвязала, а?
НЯНЯ
В полночь Ерофей Ямогло решился: вынул из футляра пишущую машинку, заложил четыре листка бумаги и напечатал: «Возьму нянчить ребенка. Любого возраста», приписал свой адрес и телефон. Густо выдохнул и отер холодный пот со лба.
На улице стояла, лежала, бродила тишина, перетекал жидкой ртутью свет фонарей. Он расклеил десятка два объявлений — на столбах, заборах и стенах домов, но не был уверен в успехе, поскольку клей на морозе загустел, и буквы запрыгали, как блохи. Пусть. Отправился домой, хотя спать ничуть не хотелось.
Вставляя ключ в замочную скважину, он услышал приглушенный истошный телефонный звонок. Медленно открыл дверь. Разделся. Побрился и положил горячий компресс на лицо.
Телефон трезвонил, не переставая. Он снял трубку.
— Але, але, але! Это вы детей берете! Через двадцать минут ждите…
— Да, но…
— Только не говорите, что прием уже закончен!
— Да, но у вас кто?
— В смысле… Мальчик!
— А я беру только девочек.
— Мальчики не люди, что ли? Да я на вас анонимку напишу!
— Ладно, в порядке особого исключения возьму мальчика. За особую плату. Кроме того, тридцать процентов за знание языка. У меня оксфордское произношение.
— Вообще-то малышу годик и он не говорит, да ладно!
— Питание ваше.
— Что вы говорите? Ладно, годится.
— Раз в году оплачиваемый отпуск. Как педагогу — шестьдесят шесть дней.
— Что ты мочало жуешь! Давай ближе к делу. Может, к морю свозишь парня, так организуем путевочку в пансионат «Мать и дитя».
— Я вам не мать, мать! Я вроде не подхожу по вторичным признакам.
— Начитался книжек! Долго ли умеючи загримироваться! Побреем лучом лазера в лазарете.
— Ладно, справку с места работы принесите. А то вдруг вы мне этого ребенка подбросить хотите! Заявление, копию трудовой книжки, медкарту и водительские права.
— Хорошо, ну, а права зачем?
— А вот вопросы здесь задаю я.
Отец сердито засопел в трубку, но сдержался. Согласился на все условия. Едва Ерофей положил трубку, раздался новый звонок. Приятно чувствовать себя нужным, хотя и обременительно. После седьмой трели он отключил телефон. И тогда позвонили в дверь. Должно быть, тот явился, который первый разыскал.
— Вас не смущает, товарищ папа, что с ребенком будет сидеть не женщина?
— Ничуть. Женщинам нельзя детей доверять. С пеленок портят. У вас ведь коллектив будет? Сколько человечков? Семь? Отлично! Вот вам полторы сотни, и я пошел. Дима, будешь до вечера с дядей играть. Потом домой пойдем. Пора покончить с этой феминизацией нафиг и навсегда. Вы мне настоящего мужика воспитайте. Бойца. Не мямлю.
Справку с места работы оставил и ушел. Ерофей эту справку развернул и обомлел. Из прокуратуры товарищ.
Не успел Дима разбросать по полу игрушки, пришел новый папаша с ребенком. Это была девочка Виктория с большой такой, тяжелой куклой, которая поминутно падала и негромко, сдавленно рыдала. Девочка принималась ее утешать, но не настолько, чтобы окончательно прекратить всякие капризы и лишить себя удовольствия порычать на нее.
— Не удивляетесь, она у нас сегодня доберман, укусить может. Завтра по расписанию болонка, а потом кошка, больно любит царапаться, — пояснил на прощанье папаша.
— Виктория — это победа, — сказал Ерофей.
— А вы откуда знаете?
— Маленький секрет. А еще так клубника называется. Давай играть. Я буду твоим папой.
Она приняла это без особого восторга, но скоро втянулась. Другие дети тоже называли няню папой. Возиться с такой оравой — занятие хлопотное, зато, когда усадил всех за обеденный стол, раздался звонок и вошла она, открыв своим ключом.
— Боже мой! Что это? — Вскрикнула она так громко, что напугала детей.
— Папа, папа! — Вразнобой закричали они.
Женщина опешила, но скоро пришла в себя.
— У тебя такие милые детки! И ты их от меня скрывал! У нас будет столько внуков!
Что тут только поднялось!
— Бабушка! Бабушка! Папа! Папа!
— Да, дети, я ваша бабушка! Они все от разных матерей? Не горюй, отец-одиночка! Мы воспитаем всех крошек.
Она стала тещей Ерофея, когда не удалась его уловка избежать семейных цепей и наручников с ее дочерью, но дала клятву больше никогда не вмешиваться в его личную жизнь.
Правда, от роли няньки ему уже не удалось отвертеться до конца дней.
Примечание внутреннего редактора. Дорогая читательница, если поверила автору, то он должен, в конце концов, на тебе жениться. Для начала извиниться. Дело в том, что фамилию для этого рассказа отыскала в списках студентка юридического Наталья. Сам рассказец провалялся безлично двадцать лет. И вот, казалось бы, все заиграло и запело. Состоялось коллективное обливание слезами над вымыслом.
Но стоило выпасть первому снегу зимы-99, в местной телевизионной криминальной программе прошел репортаж о разбойном нападении. Трое изуродовали потерпевшего до полусмерти и отняли крупную сумму денег. Двоих задержали. Третий ушел. Однофамилец литературного персонажа. Конечно, между ними нет никакой связи, и автор может спать спокойно и даже веселиться. Однако никакого желания. Как-то за детей из рассказа боязно. Нелепость, да? Тем более, вся история выдуманная. А если и были дети, то уже выросли и получили аттестат зрелости. Или автору за себя боязно, может, реальному злодею не понравится, что его фамилию использовали для шутки и потребует возмещения морального вреда? У следователя свой интерес. Мол, нет дыма без огня, и надо пойти по следу. Может, разбойник спрятался между строк!
Что делать — голову сломаешь. Можно фамилию героя сменить, да жаль чужого труда. Все-таки Наталья старалась! Тем более что она тоже любила играть в детстве поочередно в кошку и собаку, как и ее знакомый парень, за кого собирается замуж. Помню, говорит, ветрянку подхватила, и все болячки намазали зеленкой. По всему телу. Голенькая бесилась по квартире и на всех бросалась гав, гав — пятнистый дог! Тьфу, на тебя, Наташка, век ты не болей! Ладно, будем думать. Может, как-нибудь само рассосется. Лет через двадцать заходите, милости просим!
На улице стояла, лежала, бродила тишина, перетекал жидкой ртутью свет фонарей. Он расклеил десятка два объявлений — на столбах, заборах и стенах домов, но не был уверен в успехе, поскольку клей на морозе загустел, и буквы запрыгали, как блохи. Пусть. Отправился домой, хотя спать ничуть не хотелось.
Вставляя ключ в замочную скважину, он услышал приглушенный истошный телефонный звонок. Медленно открыл дверь. Разделся. Побрился и положил горячий компресс на лицо.
Телефон трезвонил, не переставая. Он снял трубку.
— Але, але, але! Это вы детей берете! Через двадцать минут ждите…
— Да, но…
— Только не говорите, что прием уже закончен!
— Да, но у вас кто?
— В смысле… Мальчик!
— А я беру только девочек.
— Мальчики не люди, что ли? Да я на вас анонимку напишу!
— Ладно, в порядке особого исключения возьму мальчика. За особую плату. Кроме того, тридцать процентов за знание языка. У меня оксфордское произношение.
— Вообще-то малышу годик и он не говорит, да ладно!
— Питание ваше.
— Что вы говорите? Ладно, годится.
— Раз в году оплачиваемый отпуск. Как педагогу — шестьдесят шесть дней.
— Что ты мочало жуешь! Давай ближе к делу. Может, к морю свозишь парня, так организуем путевочку в пансионат «Мать и дитя».
— Я вам не мать, мать! Я вроде не подхожу по вторичным признакам.
— Начитался книжек! Долго ли умеючи загримироваться! Побреем лучом лазера в лазарете.
— Ладно, справку с места работы принесите. А то вдруг вы мне этого ребенка подбросить хотите! Заявление, копию трудовой книжки, медкарту и водительские права.
— Хорошо, ну, а права зачем?
— А вот вопросы здесь задаю я.
Отец сердито засопел в трубку, но сдержался. Согласился на все условия. Едва Ерофей положил трубку, раздался новый звонок. Приятно чувствовать себя нужным, хотя и обременительно. После седьмой трели он отключил телефон. И тогда позвонили в дверь. Должно быть, тот явился, который первый разыскал.
— Вас не смущает, товарищ папа, что с ребенком будет сидеть не женщина?
— Ничуть. Женщинам нельзя детей доверять. С пеленок портят. У вас ведь коллектив будет? Сколько человечков? Семь? Отлично! Вот вам полторы сотни, и я пошел. Дима, будешь до вечера с дядей играть. Потом домой пойдем. Пора покончить с этой феминизацией нафиг и навсегда. Вы мне настоящего мужика воспитайте. Бойца. Не мямлю.
Справку с места работы оставил и ушел. Ерофей эту справку развернул и обомлел. Из прокуратуры товарищ.
Не успел Дима разбросать по полу игрушки, пришел новый папаша с ребенком. Это была девочка Виктория с большой такой, тяжелой куклой, которая поминутно падала и негромко, сдавленно рыдала. Девочка принималась ее утешать, но не настолько, чтобы окончательно прекратить всякие капризы и лишить себя удовольствия порычать на нее.
— Не удивляетесь, она у нас сегодня доберман, укусить может. Завтра по расписанию болонка, а потом кошка, больно любит царапаться, — пояснил на прощанье папаша.
— Виктория — это победа, — сказал Ерофей.
— А вы откуда знаете?
— Маленький секрет. А еще так клубника называется. Давай играть. Я буду твоим папой.
Она приняла это без особого восторга, но скоро втянулась. Другие дети тоже называли няню папой. Возиться с такой оравой — занятие хлопотное, зато, когда усадил всех за обеденный стол, раздался звонок и вошла она, открыв своим ключом.
— Боже мой! Что это? — Вскрикнула она так громко, что напугала детей.
— Папа, папа! — Вразнобой закричали они.
Женщина опешила, но скоро пришла в себя.
— У тебя такие милые детки! И ты их от меня скрывал! У нас будет столько внуков!
Что тут только поднялось!
— Бабушка! Бабушка! Папа! Папа!
— Да, дети, я ваша бабушка! Они все от разных матерей? Не горюй, отец-одиночка! Мы воспитаем всех крошек.
Она стала тещей Ерофея, когда не удалась его уловка избежать семейных цепей и наручников с ее дочерью, но дала клятву больше никогда не вмешиваться в его личную жизнь.
Правда, от роли няньки ему уже не удалось отвертеться до конца дней.
Примечание внутреннего редактора. Дорогая читательница, если поверила автору, то он должен, в конце концов, на тебе жениться. Для начала извиниться. Дело в том, что фамилию для этого рассказа отыскала в списках студентка юридического Наталья. Сам рассказец провалялся безлично двадцать лет. И вот, казалось бы, все заиграло и запело. Состоялось коллективное обливание слезами над вымыслом.
Но стоило выпасть первому снегу зимы-99, в местной телевизионной криминальной программе прошел репортаж о разбойном нападении. Трое изуродовали потерпевшего до полусмерти и отняли крупную сумму денег. Двоих задержали. Третий ушел. Однофамилец литературного персонажа. Конечно, между ними нет никакой связи, и автор может спать спокойно и даже веселиться. Однако никакого желания. Как-то за детей из рассказа боязно. Нелепость, да? Тем более, вся история выдуманная. А если и были дети, то уже выросли и получили аттестат зрелости. Или автору за себя боязно, может, реальному злодею не понравится, что его фамилию использовали для шутки и потребует возмещения морального вреда? У следователя свой интерес. Мол, нет дыма без огня, и надо пойти по следу. Может, разбойник спрятался между строк!
Что делать — голову сломаешь. Можно фамилию героя сменить, да жаль чужого труда. Все-таки Наталья старалась! Тем более что она тоже любила играть в детстве поочередно в кошку и собаку, как и ее знакомый парень, за кого собирается замуж. Помню, говорит, ветрянку подхватила, и все болячки намазали зеленкой. По всему телу. Голенькая бесилась по квартире и на всех бросалась гав, гав — пятнистый дог! Тьфу, на тебя, Наташка, век ты не болей! Ладно, будем думать. Может, как-нибудь само рассосется. Лет через двадцать заходите, милости просим!
ЧУЖАЯ СОБАКА
Непостижимая магаданская весна покрасовалась несколькими яркими днями в конце апреля. Почернел и съежился снег, вознесся тут и там грязными тучками. Наладились с полудня ручейки, обнажились плиты тротуаров. Зимний мусор вытаял и умилял, как цветок подснежника. Лялин знал, что еще весь май будет наползать с бухты Нагаева серый туман, а листья станут распускаться в середине июня, но больно уж хотелось верить в аномалию и чудо. Вдруг через пару недель лето!
И вот, словно испугавшись чего-то, весна остановила свое шествие, поскользнувшись на корочке гололеда, упала на землю обильным рыхлым снегом, белым, с еле заметным бирюзовым отливом. Лялин порадовался ему, как радовался до сих пор грязным проталинам, это лучше, чем грустить о чудесах. Они если бывают, то, как правило, оканчиваются чем-то ужасным. Подарив на копейку, судьба отбирает на рубль.
Он вышел во двор раньше всех, кто проживал в подъезде — прогуливать собаку — маленькую, лопоухую, с серо-седыми космами, скрывавшими ее глаза. Уже полчаса она бегала по нетронутому снегу и нюхала его с истовостью старого наркомана.
Снег лежал свежий, рыхлый, он походил на морскую пену во время трехбалльного шторма. Собственно сравнение снега с пеной пришло в кудрявую голову двухлетнего мальчика с первого этажа, гулявшего в сопровождении няньки, именно он произнес в восторге:
— Собачка! Иди купаться в пене!
Опекавшая мальчика женщина — старуха не возрастом, а своей не симпатичностью, мгновенно возразила:
— Не смей! Собака — это зараза!
«Моя собака чище вашего ребенка», — промелькнула в потерянном сознании Лялина базарно-бабская фраза, смутившая его грубостью. Он мысленно извинился перед мальчиком и надзирательницей.
Собака же охотно приняла приглашение, подбежала к мальчику вплотную, отскочила всеми лапами и снова подбежала, демонстрируя доброжелательность и приязнь каждым волоском своего мочаловидного хвоста.
— Укусит! — Раздался крик бабки.
Лялину ничего не оставалось делать, как позвать собаку, натолкнуться на ее невнимание, позвать еще раз, строже и злее и тогда уж броситься ловить. Собака и прежде не была паинькой, какое-то время Лялин выводил ее на прогулку в сбруйке с длинным поводком, который волочился по земле и мог стать идеальным тормозом, если его придавить ногой.
Но сегодня собака была без поводка — в качестве награды за послушание и, наверное, по случаю снегопада, потому что нельзя же быть свиньей в такое прекрасное благоухающее утро. Но она не была свиньей, она была за какие-то неведомые заслуги приглашенной мальчиком, с ним, конечно же, самое то.
Лялин подбежал к мальчику, чтобы перехватить собаку, если она повторит маневр с отскакиванием. Но собака проскользнула сквозь пальцы, как теплый песок, завиляла мочаловидным хвостом, тонко заливисто залаяла и принялась пахать носом снег, положив голову набок и толкая себя усилиями задних лап. Шерсть собаки намокла от рыхлого снега, она все больше походила на большую крысу, чем, видимо, усиливала отвращение няньки.
— Ко мне! — Скомандовала она мальчику. Загипнотизированный ее воплем, он двинулся боковыми шажками, вслед за ним стал подвигаться Лялин и, конечно же, собака. Темп сближения казался няньке недостаточно быстрым, она рванулась навстречу, и через секунду оказалась вовлеченной в орбиту сложного коловращения живых физических тел.
Вдруг собака подбежала к няньке, заглянула под юбку и отпрянула, как чертик на пружинке, успев сделать нюхательное движение.
— Ай, — с брезгливым ужасом воскликнула женщина, затаила дыхание, закашлялась от недостатка воздуха и сплюнула. — У-ку-си-и-ила!
Лялин, расставив руки, как футбольный вратарь, попытался поймать собаку в падении, лохматый живой мячик чиркнул его по кончикам пальцев. Войдя в охотничий азарт, Лялин с удивлением и отвагой ощутил в себе садиста. Он смял плотный ком снега и метнул его в мохнатую цель, а та попыталась поймать снежок ртом. Второй снежок больно ударил собаку в заднюю лапку, заставив ее взвизгнуть и замереть, будто в шоке. Мочаловидный хвост свой, как у воздушного змея, она прижала к животу.
— Вот хорошо, вот хорошо, — просветлела старуха, взяла внука за руку и резко ограничила свободу его действий.
Лялин крадучись подошел и взял собаку голыми руками. Она продолжала скулить на невыносимо высокой ноте. Визг этот гвоздем царапал светлое стеклышко души Лялина. Он принялся извинительно, преувеличенно нежно гладить дрожащего крупной дрожью зверя за ушами и расправлять мокрые пряди над глазами.
— Собачке больно? — Спросил мальчик.
— Больно, — ответила нянька. — Дядя ее ударил. Нельзя мучить животных.
Лялин покраснел и опустил голову, стремясь стать ниже ростом, прижал собаку к груди, чтобы прекратить ее вопли, расстегнул пальто и укрыл ее. Визг стал стихать. Лялин почувствовал прилив злости — на себя и на эту выжившую из ума старушенцию, которая была лишь на десяток лет его старше. И, хотя собака сидела смирно, он многозначительно притиснул ее и потрепал, сильно стиснув зубы.
И вот, словно испугавшись чего-то, весна остановила свое шествие, поскользнувшись на корочке гололеда, упала на землю обильным рыхлым снегом, белым, с еле заметным бирюзовым отливом. Лялин порадовался ему, как радовался до сих пор грязным проталинам, это лучше, чем грустить о чудесах. Они если бывают, то, как правило, оканчиваются чем-то ужасным. Подарив на копейку, судьба отбирает на рубль.
Он вышел во двор раньше всех, кто проживал в подъезде — прогуливать собаку — маленькую, лопоухую, с серо-седыми космами, скрывавшими ее глаза. Уже полчаса она бегала по нетронутому снегу и нюхала его с истовостью старого наркомана.
Снег лежал свежий, рыхлый, он походил на морскую пену во время трехбалльного шторма. Собственно сравнение снега с пеной пришло в кудрявую голову двухлетнего мальчика с первого этажа, гулявшего в сопровождении няньки, именно он произнес в восторге:
— Собачка! Иди купаться в пене!
Опекавшая мальчика женщина — старуха не возрастом, а своей не симпатичностью, мгновенно возразила:
— Не смей! Собака — это зараза!
«Моя собака чище вашего ребенка», — промелькнула в потерянном сознании Лялина базарно-бабская фраза, смутившая его грубостью. Он мысленно извинился перед мальчиком и надзирательницей.
Собака же охотно приняла приглашение, подбежала к мальчику вплотную, отскочила всеми лапами и снова подбежала, демонстрируя доброжелательность и приязнь каждым волоском своего мочаловидного хвоста.
— Укусит! — Раздался крик бабки.
Лялину ничего не оставалось делать, как позвать собаку, натолкнуться на ее невнимание, позвать еще раз, строже и злее и тогда уж броситься ловить. Собака и прежде не была паинькой, какое-то время Лялин выводил ее на прогулку в сбруйке с длинным поводком, который волочился по земле и мог стать идеальным тормозом, если его придавить ногой.
Но сегодня собака была без поводка — в качестве награды за послушание и, наверное, по случаю снегопада, потому что нельзя же быть свиньей в такое прекрасное благоухающее утро. Но она не была свиньей, она была за какие-то неведомые заслуги приглашенной мальчиком, с ним, конечно же, самое то.
Лялин подбежал к мальчику, чтобы перехватить собаку, если она повторит маневр с отскакиванием. Но собака проскользнула сквозь пальцы, как теплый песок, завиляла мочаловидным хвостом, тонко заливисто залаяла и принялась пахать носом снег, положив голову набок и толкая себя усилиями задних лап. Шерсть собаки намокла от рыхлого снега, она все больше походила на большую крысу, чем, видимо, усиливала отвращение няньки.
— Ко мне! — Скомандовала она мальчику. Загипнотизированный ее воплем, он двинулся боковыми шажками, вслед за ним стал подвигаться Лялин и, конечно же, собака. Темп сближения казался няньке недостаточно быстрым, она рванулась навстречу, и через секунду оказалась вовлеченной в орбиту сложного коловращения живых физических тел.
Вдруг собака подбежала к няньке, заглянула под юбку и отпрянула, как чертик на пружинке, успев сделать нюхательное движение.
— Ай, — с брезгливым ужасом воскликнула женщина, затаила дыхание, закашлялась от недостатка воздуха и сплюнула. — У-ку-си-и-ила!
Лялин, расставив руки, как футбольный вратарь, попытался поймать собаку в падении, лохматый живой мячик чиркнул его по кончикам пальцев. Войдя в охотничий азарт, Лялин с удивлением и отвагой ощутил в себе садиста. Он смял плотный ком снега и метнул его в мохнатую цель, а та попыталась поймать снежок ртом. Второй снежок больно ударил собаку в заднюю лапку, заставив ее взвизгнуть и замереть, будто в шоке. Мочаловидный хвост свой, как у воздушного змея, она прижала к животу.
— Вот хорошо, вот хорошо, — просветлела старуха, взяла внука за руку и резко ограничила свободу его действий.
Лялин крадучись подошел и взял собаку голыми руками. Она продолжала скулить на невыносимо высокой ноте. Визг этот гвоздем царапал светлое стеклышко души Лялина. Он принялся извинительно, преувеличенно нежно гладить дрожащего крупной дрожью зверя за ушами и расправлять мокрые пряди над глазами.
— Собачке больно? — Спросил мальчик.
— Больно, — ответила нянька. — Дядя ее ударил. Нельзя мучить животных.
Лялин покраснел и опустил голову, стремясь стать ниже ростом, прижал собаку к груди, чтобы прекратить ее вопли, расстегнул пальто и укрыл ее. Визг стал стихать. Лялин почувствовал прилив злости — на себя и на эту выжившую из ума старушенцию, которая была лишь на десяток лет его старше. И, хотя собака сидела смирно, он многозначительно притиснул ее и потрепал, сильно стиснув зубы.