Страница:
– Вот как надо обращаться с ней, – сказал министр и начал методично и вдохновенно стегать белые пухлые ягодицы, которые подрагивали в ответ. – Да, вот так и ты должен действовать, – продолжал он, а полосы, оставленные гибкими прутьями, багровели, вспухали, создавая удивительный контраст с шелковистой нежностью кожи. – А ну-ка попробуй!
– Ради всего святого, сударь, я не могу…
– Ерунда, мой мальчик, ты обязательно сможешь. – За этими издевательскими словами последовали угрозы; Клервиль потеряла терпение и крикнула, что если он не сделает того, что ему приказывают, его забьют самого до смерти, но он успеет увидеть, как жестоко, как страшно будет умирать его невеста. И Дормон сдался. Но как же медлительны были его движения! И как неуверенны. Сен-Фон несколько раз грубо тормошил его, потом в нетерпении схватил нож и занес его над белой грудью Фаустины. Дормон немного оживился… и упал в обморок.
– Гром и молния! – взревел Сен-Фон, потрясая твердым, как у монаха, членом. – Мы далеко не продвинемся, если будем полагаться на любовника: такие дела требуют усердия и хладнокровия.
Он с остервенением накинулся на трогательный девичий зад и менее, чем за десять минут, превратил его в окровавленные лохмотья. Тем временем рядом происходило нечто не менее ужасающее: вместо того, чтобы помогать министру, Клервиль изливала свою похотливую ярость на лежавшего без чувств Дормона.
– Скотина, хам, – процедила она сквозь зубы, когда он пришел в себя и обнаружил, что связан по рукам и ногам и что его третируют не менее жестоко, чем Фаустину.
Прошло немного времени, и родившиеся под несчастливой звездой любовники являли собой жуткое зрелище, какое только можно представить. Однако этого было недостаточно для Клервиль, ее необузданная чудовищная жестокость, признаться, поразила даже меня, и когда я увидела, как она впивается зубами в бесчувственное тело и рвет его на части, когда увидела, как она трется клитором об окровавленные раны, и услышала ее вопль: «Ко мне, Жюльетта! Скорее! Помогай мне!» – вот тогда, охваченная инстинктом хищного зверя, вдохновленная чудовищным примером подруги, скажите, разве могла я тогда устоять? По правде говоря, я во всем превзошла ее: я даже увлекала ее за собой, воспламеняла ее воображение посредством жестокостей, которые – кто знает? – возможно, никогда бы не пришли ей в голову. В те минуты ярость моя не имела границ, каждый мой нерв трепетал и извивался, и моя, извращенная сверх всякой меры душа, наконец-то, сполна обнаружила свою сущность, и я узнала, что пожирать живое мужское тело – не менее приятно, чем рвать на куски женщину.
Сен-Фон счел нужным отложить самое главное до тех пор, пока мы не разделаемся с другой парой. Первых двоих увели и бросили в угол и ввели следующих. Дельное и Фелисити подверглись тем же издевательствам с той, однако, разницей, что мы поменяли их роли: вместо того, чтобы заставить любовника выпороть свою возлюбленную, мы принудили к этому девушку; аргументами вновь были угрозы жестоких пыток, и, как и в первом случае, мы встретили серьезное сопротивление. Фелисити, премиленькое создание двадцати лет, была не столь красива, как ее сестра, но также безупречно сложена, и глаза ее были чрезвычайно выразительны; она проявила незаурядный характер – оказалась более строптива, нежели сестра, однако Дельное был не таким стойким, как Дормон. Как бы то ни было, совершив содомию со второй девушкой, наш каннибал, сам того не ожидая, сбросил семя в изящный зад Дельноса, немилосердно царапая при этом прекрасные груди Фелисити. После чего, устроившись между Клервиль, которая сократировала его искусственным членом, и мною, которая его возбуждала руками, он, не сводя глаз со связанных несчастных, обсуждал с нами окончательную их участь.
– Мне назначено свыше быть злым гением этой семьи, – говорил он, энергично растирая свои чресла. – Трое сложили головы в этом доме, двух других я раздавил в их собственном, еще один отравлен мною в Бастилии, и шансы этих четверых на спасение кажутся мне ничтожными. Вам не понять, как я люблю такие вот арифметические подсчеты. Говорят, что Тиберий подводил итог своим деяниям каждый вечер, да и чем стало бы злодейство без сладостных воспоминаний? Ах, Клервиль, куда же ведут нас наши страсти? Скажите, мой ангел, ведь у вас светлый ум, скажите, сколько раз вы кончили за свою жизнь, чтобы я знал ваше мудрое мнение на сей предмет?
– Клянусь своей спермой, – отвечала она, – я не люблю болтать – я предпочитаю делать дело. В моих жилах течет яд, кипящая кислота, какая-то дьявольская смесь, мой мозг неизлечимо, болен; я требую ужасов! Я должна творить их ежеминутно!
– В таком случае давайте окунемся в них, ибо предложение ваше совпадает с моим настроением, – сказал Сен-Фон. – Меня снова возбуждают эти две парочки, и то, что я хотел бы с ними сделать, превосходит мое воображение. Правда, я пребываю в нерешительности относительно конкретных деталей.
Четверо обреченных хорошо слышали наш разговор и знали, что их ждет… Однако продолжали цепляться за жизнь.
Жуткое колесо – плод мысли Делькура – стояло на самом виду. На нем и остановился блуждающий взгляд Сен-Фона, и при мысли этой член его взметнулся вверх. После громких и деловых рассуждений насчет возможностей адской машины злодей объявил, что обе женщины должны тянуть жребий, так как это самый справедливый способ определить, которая из них достойна умереть таким образом. Этому предложению воспротивилась Клервиль; по ее мнению, поскольку Сен-Фон однажды уже употребил это колесо для представительниц женского пола, пусть теперь он понаблюдает, как будет умирать на нем юноша; при этом она заметила, что нет смысла выбирать между Дельносом и Дормоном, ибо последний казался ей намного предпочтительнее и сильнее подхлестывал ее воображение. Однако Сен-Фон запротестовал против такой пристрастности, заметив, что все-таки честь умереть первым от такой чудесной пытки является привилегией. Мы приготовили две бумажки, нарисовали на одной колесо, и мужчины вытянули свою судьбу. Победителем стал Дормон.
– У меня даже подступил комок к горлу, потому что уже давно не исполнялись мои желания, – сказала растроганная Клервиль. – Мне кажется, единственное, на что годится эта отвратительная химера, называемая Всевышним, – облегчать мои злодеяния.
– Обними свою суженую, – сказал мой любовник, развязав Дормона и оставив связанными только руки, – поцелуй ее, мальчик мой, а потом докажи ей свою любовь: она будет смотреть на тебя во все глаза, пока ты будешь мучаться. А если у тебя достанет сил взглянуть на меня, ты увидишь, как я прочищаю ей задницу вот этой штукой – это я тебе обещаю.
Вслед за тем по своему обыкновению он увел беспомощного юношу в другую комнату, где они пробыли целый час; мы могли только предполагать, каким образом жестокий развратник поверял свою великую тайну тому, кто должен был унести ее с собой в другой мир.
– Что же может там происходить? – спросила Клервиль, недовольная тем, что приходится ждать, и нетерпеливо поглядывая на закрытую дверь.
– Не имею никакого понятия, – ответила я, – однако мне так хочется узнать… Я бы даже пожертвовала нашими отношениями с ним.
В этот момент появился Дормон; на его теле были видны свежие следы жесточайших пыток, в особенности на ягодицах и бедрах, которые были покрыты сплошными ранами; на его лице застыло смешанное выражение гнева, страха и боли; из его пениса и мошонки часто капала кровь, а щеки были багрово-синими от сильных ударов. Следом шел Сен-Фон, и эрекция его была невероятна; беспощадная ярость изображалась в каждой его черте: в его трясущихся губах и трепещущих ноздрях, в его злобно прищуренных глазках; схватив свою жертву за ягодицы, он резким движением подтолкнул его к нам.
– Шагай, шагай, – проговорила Клервиль вне себя от радости, увидев Дормона в таком плачевном состоянии, – иди сюда, мой маленький паж, не теряй времени. – Потом, повернувшись к Сен-Фону, хищница прибавила: – У нас маловато мужчин, а мне нужны сильные ощущения, пока будет корчиться эта скотина.
– Вас может лизать его невеста, – предложил министр, – кроме того, мы с вами займемся содомией…
– А его кровь?
– Не сомневайтесь, мы прольем ее непременно. Клервиль взяла Дормона за уши, опустила на колени и приказала:
– Целуй меня, дурачок, пока хоть что-то осталось от твоего прелестного личика.
Дормон не обнаружил особой готовности, и бесстыдница, плотоядно улыбаясь, потерлась своей промежностью и задом о его нос, после чего он получил дозволение поцеловать на прощание свою возлюбленную. Та разразилась слезами и рыданиями, и церемония началась. Матроны привязали обреченного к страшному колесу, Сен-Фон щекотал клитор нашей распорядительницы, облизывать ее влагалище заставили Фаустину, а сама Клервиль удовлетворяла меня рукой; Сен-Фон погрузил свой орган в недра Фаустины, и вскоре все четверо уже купались в крови. Спектакль был жуткий и не успел он подойти к своему концу, когда девочка обмякла и поникла, как сломанный стебелек.
– В чем дело? В чем дело, черт побери! – взревел Сен-Фон. – Что, эта сука уже издыхает? Я не имею ничего против ее смерти, если только сам буду ее причиной.
С этими словами злодей вылил свою сперму в самые недра тела, из которого уже ушла жизнь. Клервиль, чьи преступные руки рвали в это время на части мошонку Дельноса, пока я колола ягодицы юноши длинной булавкой, не спускала безумных глаз с привязанного к колесу Дормона и, захлебываясь нечеловеческим хриплым рыком, кончила трижды почти без перерыва.
Остались Фелисити и ее юный красавчик.
– Вот дьявольщина, – проворчал Сен-Фон, – та стерва сильно разочаровала меня, а уж эту мы помучаем как полагается, и поскольку в первый раз за смертью своего любовника наблюдала девица, теперь мы сделаем наоборот: теперь мальчик будет любоваться мучениями своей возлюбленной.
Он увел девушку на ритуальную приватную беседу и через полчаса вернул ее обратно в полубесчувственном состоянии. Ее приговорили к сажанию на кол, сам Сен-Фон воткнул заостренный конец толстого гибкого прута в ее анус, покрутил его, и конец вышел у нее через рот; другой конец вставили в отверстие в полу, и Фелисити оставалась в таком положении до конца дня.
– Друзья мои, – заявила Клервиль, – не будете ли вы так добры позволить мне самой выбрать пытку для нашей последней жертвы? Мнение мое остается неизменным с того самого момента, как я в первый раз увидела: этот молодец похож на Иисуса Христа, и мне бы хотелось поступить с ним соответствующим образом.
Мы встретили ее слова дружным одобрительным смехом и за непринужденным разговором быстро сделали все приготовления, не упустив ни одной детали. Одна из ведьм встала на четвереньки, другая взобралась на ее крестец, и мы воспроизвели историю страстей отпрыска Марии; я прочитала вслух стих из нужной главы. Когда юношу вытащили из адской машины, вид у него был изрядно потрепанный, то есть вполне подходящий для спектакля, и жертвой занялись Клервиль, Сен-Фон и оставшаяся свободной фурия; его распяли на кресте и подвергли точно таким же мучениям, какие претерпел тот нахал из Галилеи в руках мудрых древних римлян: ему проткнули бок, короновали терниями, сунули в рот смоченную уксусом губку. В конце концов заметив, что Дельнос не очень-то спешит умирать, мы внесли кое-какие новшества в классическую пытку: сняли Дельноса с креста, перевернули, прибили заново и принялись за заднюю часть – прокололи ягодицы, прижгли их раскаленным железом, потом разорвали в клочья; к тому времени, как испустить дух, Дельнос успел сойти с ума. В этот момент Клервиль и Сен-Фон, которых я ласкала обеими руками, извергли из себя неимоверное количество спермы, и на этом закончились безумства, длившиеся двенадцать часов. Их сменили застольные радости.
За ужином Клервиль, сгорая от любопытства и желания выведать тайну Сен-Фона, накачала его вином, осыпала жаркими ласками и ласкала до тех пор, пока у него не закружилась голова. Тогда она задала свой вопрос:
Что вы делаете со своими жертвами перед тем, как убить их?
– Я объявляю им смертный приговор.
– Но это же не все. Вы о чем-то умалчиваете, мы в этом уверены.
– Абсолютно ни о чем.
– И все-таки есть еще что-то. Мы же знаем, что есть.
– Возможно. Но это одна из моих слабостей. Зачем вам ее знать?
– Неужели у вас есть от нас секреты? – проникновенно спросила я.
– В принципе это никакой не секрет, – ответил он.
– Однако вы скрываете его от нас. Ну, пожалуйста, расскажите, в чем тут дело.
– Зачем вам это?
– Просто так, чтобы удовлетворить свое любопытство, ведь мы самые лучшие ваши друзья на свете.
– Вы жестокие женщины, – вздохнул он. – Неужели вам не понятно, что таким признанием я обнаружу свою слабость, свою поистине непростительную слабость?
– Ну, с нами вы можете себе это позволить.
Мы удвоили старания, рассыпаясь в комплиментах и мольбах, и наши ласки возымели действие: министр махнул рукой и обратился к нам со следующими словами:
– Жестокой и долгой была моя борьба с постыдным игом религии, мои дорогие, и должен признаться, я до сих пор остаюсь ее пленником, поскольку верю в загробную жизнь. Если это правда, сказал я сам себе, что в том, другом мире нас ожидают наказания или награды, тогда жертвы моей порочности будут торжествовать и познают там блаженство. Мысль эта мучала меня настоящей пыткой. Когда я уничтожал какое-нибудь существо – будь то из тщеславия или похоти, – у меня возникало острое желание продлить его страдания далеко-далеко за пределы бесконечного времени; таково было мое желание, и это продолжалось очень долго, но однажды я рассказал об этом одному известному распутнику, к которому был очень привязан в свое время, и чьи вкусы были сродни моим. Это был человек необъятных познаний, особенно многого он достиг в алхимии и астрологии; он уверил меня, что я не ошибся в своих предположениях, что людям действительно предстоят наказания и воздаяния и что для того, чтобы преградить человеку путь к небесным радостям, необходимо заставить его подписать договор, написанный кровью его сердца, согласно которому он отдает свою душу дьяволу, после этого надо вставить эту бумагу в его задний проход и забить ее поглубже посредством своего члена, а совершая содомию, надо причинить ему как можно более сильную боль. Соблюдай эти меры предосторожности, заверил мой друг, и никто не сможет помешать тебе попасть в рай. Агония жертвы, по сути своей являющаяся продолжением тех мук, которые человек испытал во время подписания договора, будет длиться бесконечно долго, а ты продлишь свое несказанное наслаждение за грань вечности, если только вечность существует.
– И это все, что вы делаете с жертвами?
– Не спешите и не судите меня строго, Клервиль. Вы страстно хотели знать правду и заставили меня обнаружить свою слабость. Право, мне нечем здесь гордиться.
– Действительно, нечем. Я просто поражена, Сен-Фон! Я считала вас философом. У вас же есть голова на плечах, не так ли? Тогда как же вы могли поверить в эту абсурдную нелепость насчет бессмертия души? Эту отвратительную выдумку обыкновенно принимают за истину до того, как начинают верить в вознаграждение и наказание в загробной жизни, или я не права?
– Что касается до вашего намерения, оно делает вам честь, и я восхищена им, – продолжала Клервиль. – Это согласуется и с моими вкусами: сделать вечными страдания человека, которого вы обрекаете на смерть – такое желание весьма похвально. Но оправдывать его такой чепухой, такой глупой фантазией – это уж, простите, совершенный вздор, Сен-Фон.
– Неужели вы не понимаете, Клервиль, что моя дивная мечта испарится, если только не будет основана на подобных взглядах?
– Я очень хорошо все понимаю, мой добрый друг; я понимаю, что если вы хотите построить свой прекрасный замок надежд на сказочных историях, надо сразу отказаться от этой мысли, ибо может наступить день, когда пагубная вера в сказки одолеет вас и перевесит удовольствия, которые вы от этого получите. Так не лучше ли довольствоваться злом, которое вы совершаете в этом мире и забыть свои глупые намерения продлить его на вечные времена?
– Загробной жизни нет, Сен-Фон, – вмешалась я, припомнив по этому случаю все, что слышала об этом еще в раннем возрасте, – и единственный авторитет, поддерживающий эту иллюзию, – это воображение людей, которые, мечтая об этом и цепляясь за такую вероятность, просто-напросто высказывают свое желание обрести в далеком будущем более надежное и чистое счастье, нежели то, что отпущено им на земле. Разве это не прискорбный вздор – вначале придумать себе Бога, затем поверить, что Бог этот приготовил нескончаемые муки для большинства сынов человеческих? Вот так, сделав смертных несчастливыми в этом мире, религия подсовывает им в качестве утешения сверхъестественное божество, плод человеческой доверчивости или отъявленного жульничества, божество, которое способно сделать их еще несчастнее в мире следующем. Я прекрасно знакома с этими уловками: мол, справедливый гнев Бога ужасен, но Бог может быть милосерден, правда, это такое милосердие, которое оставляет место для потрясающей жестокости, то есть далекое от совершенства, к тому же ненадежное; будучи вначале бесконечно добрым, через некоторое время он становится бесконечно злым, и это вы называете высшей мудростью? Бог, обуреваемый мстительностью и яростью, – неужели это то существо, в котором можно признать хоть каплю снисходительности или добросердия? Если судить по доводам теологов, придется заключить, что Бог создал большинство людей только с намерением заполнить ими ад. Разве не было бы честнее, добродетельнее, умнее и просто порядочнее сотворить камни и растения и на этом остановиться вместо того, чтобы создавать людей, чье поведение навлекает на их бедные головы нескончаемые несчастья? Бог же был так коварен, так злобен, что сотворил одинокого человека и бросил его на погибель, предоставив самому себе; такого Бога глупо считать образцом совершенства, если в чем он и совершенен, так в том лишь, что представляет собой высшую степень неразумия, несправедливости, хитрости и неслыханной жестокости. Вместо того, чтобы придумать совершенного Бога, теологи создали самую отвратительную химеру, а когда вложили в голову своего создания идею о вечных наказаниях, они лишь добавили последний штрих к делу рук своих, которое с самого начала было мерзопакостнейшим. Жестокость, которая доставляет нам удовольствие, имеет по крайней мере свою цель и, следовательно, свое оправдание, она доступна здравому смыслу, мы понимаем ее, но каким мотивом руководствуется Бог, подвергая мучениям жертв своего нелепого гнева? Может быть, у него есть опасные соперники? Или кто-то ему угрожает? Да нет, те, кого он отправляет в адский костер, не были способны оспаривать его могущество или нарушить его спокойствие. Позвольте добавить, что пытки на том свете не оказывают никакого действия на живого человека, который не может ничего знать о них, они не убеждают проклятого грешника, так как он не имеет никакого представления об аде, следовательно, Бог осуществляет свое извечное мщение с единственной целью – наслаждаться им и, используя несовершенство своих творений, извлечь как можно больше удовольствий из их беспомощности. Вот так ваш гнусный Бог, еще более жестокий, нежели любой из смертных, и не имеющий никаких причин, которые может иметь человек, показывает себя отъявленным предателем, мошенником и беспримерным негодяем.
– Думаю, можно пойти еще дальше, – подхватила Клер-виль. – Если не возражаете, я попытаюсь рассмотреть подробно эту пагубную и ужасающую догму об адских муках, и я убеждена, что к концу моих рассуждений у нашего друга не останется ни капли веры в этот, поражающий воображение, но обременительный предрассудок. Готовы ли вы выслушать меня?
Мы согласно кивнули, и вот каким образом утонченная и мудрая Клервиль подступила к столь важному и щепетильному вопросу.
– Существуют определенные догматы, которые требуется не рассматривать, а принимать как гипотезы с тем, чтобы с их помощью отрицать другие. Цель моя – и вы согласитесь со мной, что это достойная цель – заключается в следующем: вырвать с корнем из вашей головы идиотский догмат об аде, поэтому не будет лишним, если я повторю все религиозные глупости на сей счет. Полагая это исходным моментом моих обширных рассуждений, я вынуждена, пусть на время, приписать данному мифу реальное существование, надеюсь, вы простите мне подобную вольность, так как не можете подозревать меня в том, что я верю в этого отвратительного призрака.
Сам по себе догмат о существовании ада настолько лишен всякой логики, все аргументы, обыкновенно выдвигаемые в его пользу, настолько слабы и неубедительны, настолько противоречат здравому смыслу, что нельзя перечислять их без краски стыда. Однако пойдем дальше и без жалости лишим христиан всякой надежды на то, что им удастся поставить нас на колени перед их ужасной конфессией, давайте покажем им раз и навсегда, что догмат, которым они намереваются напугать нас сильнее всего, испаряется как дым, как и все остальные их призраки и домовые, при малейшем проблеске рациональной философской мысли.
Они, как правило и в первую очередь, употребляют следующие аргументы в защиту своей невероятной и глупейшей выдумки:
1) Грех, будучи извечным в силу самого понятия греховности, противен Богу, а грешники заслуживают вечного наказания; Всевышний создал законы и употребляет свое всесилие для наказания тех, кто эти законы нарушает.
2) Универсальность данной доктрины и то, как следует ее воспринимать, запечатлены в Священном Писаиии.
3) Этот догмат совершенно необходим, ибо, в противном случае, не будет возможности обуздать неверующих и преступников.
Вот на каких основах покоится все это гнилое сооружение, и теперь позвольте мне перейти к их разрушению.
Начнем с самого первого аргумента, который – я уверена, вы согласитесь со мной – рассыпается в прах, если сопоставить степень серьезности человеческих проступков и меру божественного возмездия за них. Мы видим, что согласно этой доктрине самый ничтожный проступок карается с той же строгостью, что и самый серьезный; нам внушают, что Бог справедлив, так как же он допускает подобную несправедливость? Кто все-таки сотворил человека? Кто дал ему страсти и наклонности, за которые он должен терпеть адские муки? Кто, я вас спрашиваю, как не сам Бог? И эти полоумные христиане полагают, что их абсурдный Бог одной рукой вкладывает в человека определенные наклонности, а другой сурово наказывает его за то, что тот им подчиняется. Выходит, Бог не ведает того, что творит? Получается, что они подчиняются слепому и капризному деспоту? Разве не знал он, что человек, одаренный им властью поступать дурно, будет неизбежно употреблять ее, хотя бы время от времени? Если Бог знал об этом, зачем он дал человеку такую возможность? А если не знал, тогда зачем наказывает он неправедника, хотя сам, как Создатель, несет за это вину?
Я полагаю очевидным тот факт, что при этих условиях, необходимых для спасения, у нас намного больше шансов попасть в ад, нежели в рай. Так объясните мне, за что этот Бог с его хваленой справедливостью, за что он ввергает своих ничтожных, несчастных детей в столь ужасные беды? А поскольку так происходит от века, как осмеливаются ваши ученые доктора утверждать, будто вечное счастье и вечное несчастье предлагаются человеку на выбор в равной степени и будто его судьба зависит лишь от этого выбора? Если оказывается, что большинству человечества суждены вечные муки, всезнающий Бог должен был знать об этом с самого начала: для чего тогда это чудовище сотворило нас? Может быть, его кто-то заставил? Тогда получается, что он не свободен в своих поступках. А если он сознательно, нарочно сделал так? Тогда он – негодяй. Нет, никто не заставлял Бога создавать человека, абсолютно и точно – никто, и если он это сделал просто-напросто для того, чтобы подвергнуть дело рук своих подобной участи, размножение человеческой породы представляется мне тягчайшим из всех преступлений, а полное исчезновение человечества – самым благородным делом.
Если же, однако, вы считаете этот догмат необходимым, чтобы выразить величие Бога, я хочу спросить вас, почему этот Бог, такой великий и добрый, не сумел дать человеку свойств, столь нужных, чтобы избежать мук, ожидающих, возможно, девятерых из десяти живых существ. Разве не жестоко – это еще мягко говоря! – со стороны Бога вложить в человека возможности и желания, которые приведут его прямиком в ад? Как же можно снять с Бога обвинение либо в незнании, либо в порочности, что в принципе преступно в равной мере?
Если все люди равны в глазах Бога, который их сотворил, почему нет у них согласия относительно того, какие преступления заслуживают человеку нескончаемые страдания? Почему готтентот осудит вас за то, что, будь вы китайцем, приведет вас в рай; как получается, скажите на милость, что последний предоставит вам место в небесной стране блаженства за дела, которые ведут христиан в ад? Можно до скончания века перечислять различные мнения язычников, евреев, магометан, христиан, касающиеся средств, благодаря коим можно избежать вечных мучений и обрести блаженство: бесконечная, да и бесполезная, задача – описывать смешные ребяческие формулы и способы, придуманные для этой цели.
– Ради всего святого, сударь, я не могу…
– Ерунда, мой мальчик, ты обязательно сможешь. – За этими издевательскими словами последовали угрозы; Клервиль потеряла терпение и крикнула, что если он не сделает того, что ему приказывают, его забьют самого до смерти, но он успеет увидеть, как жестоко, как страшно будет умирать его невеста. И Дормон сдался. Но как же медлительны были его движения! И как неуверенны. Сен-Фон несколько раз грубо тормошил его, потом в нетерпении схватил нож и занес его над белой грудью Фаустины. Дормон немного оживился… и упал в обморок.
– Гром и молния! – взревел Сен-Фон, потрясая твердым, как у монаха, членом. – Мы далеко не продвинемся, если будем полагаться на любовника: такие дела требуют усердия и хладнокровия.
Он с остервенением накинулся на трогательный девичий зад и менее, чем за десять минут, превратил его в окровавленные лохмотья. Тем временем рядом происходило нечто не менее ужасающее: вместо того, чтобы помогать министру, Клервиль изливала свою похотливую ярость на лежавшего без чувств Дормона.
– Скотина, хам, – процедила она сквозь зубы, когда он пришел в себя и обнаружил, что связан по рукам и ногам и что его третируют не менее жестоко, чем Фаустину.
Прошло немного времени, и родившиеся под несчастливой звездой любовники являли собой жуткое зрелище, какое только можно представить. Однако этого было недостаточно для Клервиль, ее необузданная чудовищная жестокость, признаться, поразила даже меня, и когда я увидела, как она впивается зубами в бесчувственное тело и рвет его на части, когда увидела, как она трется клитором об окровавленные раны, и услышала ее вопль: «Ко мне, Жюльетта! Скорее! Помогай мне!» – вот тогда, охваченная инстинктом хищного зверя, вдохновленная чудовищным примером подруги, скажите, разве могла я тогда устоять? По правде говоря, я во всем превзошла ее: я даже увлекала ее за собой, воспламеняла ее воображение посредством жестокостей, которые – кто знает? – возможно, никогда бы не пришли ей в голову. В те минуты ярость моя не имела границ, каждый мой нерв трепетал и извивался, и моя, извращенная сверх всякой меры душа, наконец-то, сполна обнаружила свою сущность, и я узнала, что пожирать живое мужское тело – не менее приятно, чем рвать на куски женщину.
Сен-Фон счел нужным отложить самое главное до тех пор, пока мы не разделаемся с другой парой. Первых двоих увели и бросили в угол и ввели следующих. Дельное и Фелисити подверглись тем же издевательствам с той, однако, разницей, что мы поменяли их роли: вместо того, чтобы заставить любовника выпороть свою возлюбленную, мы принудили к этому девушку; аргументами вновь были угрозы жестоких пыток, и, как и в первом случае, мы встретили серьезное сопротивление. Фелисити, премиленькое создание двадцати лет, была не столь красива, как ее сестра, но также безупречно сложена, и глаза ее были чрезвычайно выразительны; она проявила незаурядный характер – оказалась более строптива, нежели сестра, однако Дельное был не таким стойким, как Дормон. Как бы то ни было, совершив содомию со второй девушкой, наш каннибал, сам того не ожидая, сбросил семя в изящный зад Дельноса, немилосердно царапая при этом прекрасные груди Фелисити. После чего, устроившись между Клервиль, которая сократировала его искусственным членом, и мною, которая его возбуждала руками, он, не сводя глаз со связанных несчастных, обсуждал с нами окончательную их участь.
– Мне назначено свыше быть злым гением этой семьи, – говорил он, энергично растирая свои чресла. – Трое сложили головы в этом доме, двух других я раздавил в их собственном, еще один отравлен мною в Бастилии, и шансы этих четверых на спасение кажутся мне ничтожными. Вам не понять, как я люблю такие вот арифметические подсчеты. Говорят, что Тиберий подводил итог своим деяниям каждый вечер, да и чем стало бы злодейство без сладостных воспоминаний? Ах, Клервиль, куда же ведут нас наши страсти? Скажите, мой ангел, ведь у вас светлый ум, скажите, сколько раз вы кончили за свою жизнь, чтобы я знал ваше мудрое мнение на сей предмет?
– Клянусь своей спермой, – отвечала она, – я не люблю болтать – я предпочитаю делать дело. В моих жилах течет яд, кипящая кислота, какая-то дьявольская смесь, мой мозг неизлечимо, болен; я требую ужасов! Я должна творить их ежеминутно!
– В таком случае давайте окунемся в них, ибо предложение ваше совпадает с моим настроением, – сказал Сен-Фон. – Меня снова возбуждают эти две парочки, и то, что я хотел бы с ними сделать, превосходит мое воображение. Правда, я пребываю в нерешительности относительно конкретных деталей.
Четверо обреченных хорошо слышали наш разговор и знали, что их ждет… Однако продолжали цепляться за жизнь.
Жуткое колесо – плод мысли Делькура – стояло на самом виду. На нем и остановился блуждающий взгляд Сен-Фона, и при мысли этой член его взметнулся вверх. После громких и деловых рассуждений насчет возможностей адской машины злодей объявил, что обе женщины должны тянуть жребий, так как это самый справедливый способ определить, которая из них достойна умереть таким образом. Этому предложению воспротивилась Клервиль; по ее мнению, поскольку Сен-Фон однажды уже употребил это колесо для представительниц женского пола, пусть теперь он понаблюдает, как будет умирать на нем юноша; при этом она заметила, что нет смысла выбирать между Дельносом и Дормоном, ибо последний казался ей намного предпочтительнее и сильнее подхлестывал ее воображение. Однако Сен-Фон запротестовал против такой пристрастности, заметив, что все-таки честь умереть первым от такой чудесной пытки является привилегией. Мы приготовили две бумажки, нарисовали на одной колесо, и мужчины вытянули свою судьбу. Победителем стал Дормон.
– У меня даже подступил комок к горлу, потому что уже давно не исполнялись мои желания, – сказала растроганная Клервиль. – Мне кажется, единственное, на что годится эта отвратительная химера, называемая Всевышним, – облегчать мои злодеяния.
– Обними свою суженую, – сказал мой любовник, развязав Дормона и оставив связанными только руки, – поцелуй ее, мальчик мой, а потом докажи ей свою любовь: она будет смотреть на тебя во все глаза, пока ты будешь мучаться. А если у тебя достанет сил взглянуть на меня, ты увидишь, как я прочищаю ей задницу вот этой штукой – это я тебе обещаю.
Вслед за тем по своему обыкновению он увел беспомощного юношу в другую комнату, где они пробыли целый час; мы могли только предполагать, каким образом жестокий развратник поверял свою великую тайну тому, кто должен был унести ее с собой в другой мир.
– Что же может там происходить? – спросила Клервиль, недовольная тем, что приходится ждать, и нетерпеливо поглядывая на закрытую дверь.
– Не имею никакого понятия, – ответила я, – однако мне так хочется узнать… Я бы даже пожертвовала нашими отношениями с ним.
В этот момент появился Дормон; на его теле были видны свежие следы жесточайших пыток, в особенности на ягодицах и бедрах, которые были покрыты сплошными ранами; на его лице застыло смешанное выражение гнева, страха и боли; из его пениса и мошонки часто капала кровь, а щеки были багрово-синими от сильных ударов. Следом шел Сен-Фон, и эрекция его была невероятна; беспощадная ярость изображалась в каждой его черте: в его трясущихся губах и трепещущих ноздрях, в его злобно прищуренных глазках; схватив свою жертву за ягодицы, он резким движением подтолкнул его к нам.
– Шагай, шагай, – проговорила Клервиль вне себя от радости, увидев Дормона в таком плачевном состоянии, – иди сюда, мой маленький паж, не теряй времени. – Потом, повернувшись к Сен-Фону, хищница прибавила: – У нас маловато мужчин, а мне нужны сильные ощущения, пока будет корчиться эта скотина.
– Вас может лизать его невеста, – предложил министр, – кроме того, мы с вами займемся содомией…
– А его кровь?
– Не сомневайтесь, мы прольем ее непременно. Клервиль взяла Дормона за уши, опустила на колени и приказала:
– Целуй меня, дурачок, пока хоть что-то осталось от твоего прелестного личика.
Дормон не обнаружил особой готовности, и бесстыдница, плотоядно улыбаясь, потерлась своей промежностью и задом о его нос, после чего он получил дозволение поцеловать на прощание свою возлюбленную. Та разразилась слезами и рыданиями, и церемония началась. Матроны привязали обреченного к страшному колесу, Сен-Фон щекотал клитор нашей распорядительницы, облизывать ее влагалище заставили Фаустину, а сама Клервиль удовлетворяла меня рукой; Сен-Фон погрузил свой орган в недра Фаустины, и вскоре все четверо уже купались в крови. Спектакль был жуткий и не успел он подойти к своему концу, когда девочка обмякла и поникла, как сломанный стебелек.
– В чем дело? В чем дело, черт побери! – взревел Сен-Фон. – Что, эта сука уже издыхает? Я не имею ничего против ее смерти, если только сам буду ее причиной.
С этими словами злодей вылил свою сперму в самые недра тела, из которого уже ушла жизнь. Клервиль, чьи преступные руки рвали в это время на части мошонку Дельноса, пока я колола ягодицы юноши длинной булавкой, не спускала безумных глаз с привязанного к колесу Дормона и, захлебываясь нечеловеческим хриплым рыком, кончила трижды почти без перерыва.
Остались Фелисити и ее юный красавчик.
– Вот дьявольщина, – проворчал Сен-Фон, – та стерва сильно разочаровала меня, а уж эту мы помучаем как полагается, и поскольку в первый раз за смертью своего любовника наблюдала девица, теперь мы сделаем наоборот: теперь мальчик будет любоваться мучениями своей возлюбленной.
Он увел девушку на ритуальную приватную беседу и через полчаса вернул ее обратно в полубесчувственном состоянии. Ее приговорили к сажанию на кол, сам Сен-Фон воткнул заостренный конец толстого гибкого прута в ее анус, покрутил его, и конец вышел у нее через рот; другой конец вставили в отверстие в полу, и Фелисити оставалась в таком положении до конца дня.
– Друзья мои, – заявила Клервиль, – не будете ли вы так добры позволить мне самой выбрать пытку для нашей последней жертвы? Мнение мое остается неизменным с того самого момента, как я в первый раз увидела: этот молодец похож на Иисуса Христа, и мне бы хотелось поступить с ним соответствующим образом.
Мы встретили ее слова дружным одобрительным смехом и за непринужденным разговором быстро сделали все приготовления, не упустив ни одной детали. Одна из ведьм встала на четвереньки, другая взобралась на ее крестец, и мы воспроизвели историю страстей отпрыска Марии; я прочитала вслух стих из нужной главы. Когда юношу вытащили из адской машины, вид у него был изрядно потрепанный, то есть вполне подходящий для спектакля, и жертвой занялись Клервиль, Сен-Фон и оставшаяся свободной фурия; его распяли на кресте и подвергли точно таким же мучениям, какие претерпел тот нахал из Галилеи в руках мудрых древних римлян: ему проткнули бок, короновали терниями, сунули в рот смоченную уксусом губку. В конце концов заметив, что Дельнос не очень-то спешит умирать, мы внесли кое-какие новшества в классическую пытку: сняли Дельноса с креста, перевернули, прибили заново и принялись за заднюю часть – прокололи ягодицы, прижгли их раскаленным железом, потом разорвали в клочья; к тому времени, как испустить дух, Дельнос успел сойти с ума. В этот момент Клервиль и Сен-Фон, которых я ласкала обеими руками, извергли из себя неимоверное количество спермы, и на этом закончились безумства, длившиеся двенадцать часов. Их сменили застольные радости.
За ужином Клервиль, сгорая от любопытства и желания выведать тайну Сен-Фона, накачала его вином, осыпала жаркими ласками и ласкала до тех пор, пока у него не закружилась голова. Тогда она задала свой вопрос:
Что вы делаете со своими жертвами перед тем, как убить их?
– Я объявляю им смертный приговор.
– Но это же не все. Вы о чем-то умалчиваете, мы в этом уверены.
– Абсолютно ни о чем.
– И все-таки есть еще что-то. Мы же знаем, что есть.
– Возможно. Но это одна из моих слабостей. Зачем вам ее знать?
– Неужели у вас есть от нас секреты? – проникновенно спросила я.
– В принципе это никакой не секрет, – ответил он.
– Однако вы скрываете его от нас. Ну, пожалуйста, расскажите, в чем тут дело.
– Зачем вам это?
– Просто так, чтобы удовлетворить свое любопытство, ведь мы самые лучшие ваши друзья на свете.
– Вы жестокие женщины, – вздохнул он. – Неужели вам не понятно, что таким признанием я обнаружу свою слабость, свою поистине непростительную слабость?
– Ну, с нами вы можете себе это позволить.
Мы удвоили старания, рассыпаясь в комплиментах и мольбах, и наши ласки возымели действие: министр махнул рукой и обратился к нам со следующими словами:
– Жестокой и долгой была моя борьба с постыдным игом религии, мои дорогие, и должен признаться, я до сих пор остаюсь ее пленником, поскольку верю в загробную жизнь. Если это правда, сказал я сам себе, что в том, другом мире нас ожидают наказания или награды, тогда жертвы моей порочности будут торжествовать и познают там блаженство. Мысль эта мучала меня настоящей пыткой. Когда я уничтожал какое-нибудь существо – будь то из тщеславия или похоти, – у меня возникало острое желание продлить его страдания далеко-далеко за пределы бесконечного времени; таково было мое желание, и это продолжалось очень долго, но однажды я рассказал об этом одному известному распутнику, к которому был очень привязан в свое время, и чьи вкусы были сродни моим. Это был человек необъятных познаний, особенно многого он достиг в алхимии и астрологии; он уверил меня, что я не ошибся в своих предположениях, что людям действительно предстоят наказания и воздаяния и что для того, чтобы преградить человеку путь к небесным радостям, необходимо заставить его подписать договор, написанный кровью его сердца, согласно которому он отдает свою душу дьяволу, после этого надо вставить эту бумагу в его задний проход и забить ее поглубже посредством своего члена, а совершая содомию, надо причинить ему как можно более сильную боль. Соблюдай эти меры предосторожности, заверил мой друг, и никто не сможет помешать тебе попасть в рай. Агония жертвы, по сути своей являющаяся продолжением тех мук, которые человек испытал во время подписания договора, будет длиться бесконечно долго, а ты продлишь свое несказанное наслаждение за грань вечности, если только вечность существует.
– И это все, что вы делаете с жертвами?
– Не спешите и не судите меня строго, Клервиль. Вы страстно хотели знать правду и заставили меня обнаружить свою слабость. Право, мне нечем здесь гордиться.
– Действительно, нечем. Я просто поражена, Сен-Фон! Я считала вас философом. У вас же есть голова на плечах, не так ли? Тогда как же вы могли поверить в эту абсурдную нелепость насчет бессмертия души? Эту отвратительную выдумку обыкновенно принимают за истину до того, как начинают верить в вознаграждение и наказание в загробной жизни, или я не права?
– Что касается до вашего намерения, оно делает вам честь, и я восхищена им, – продолжала Клервиль. – Это согласуется и с моими вкусами: сделать вечными страдания человека, которого вы обрекаете на смерть – такое желание весьма похвально. Но оправдывать его такой чепухой, такой глупой фантазией – это уж, простите, совершенный вздор, Сен-Фон.
– Неужели вы не понимаете, Клервиль, что моя дивная мечта испарится, если только не будет основана на подобных взглядах?
– Я очень хорошо все понимаю, мой добрый друг; я понимаю, что если вы хотите построить свой прекрасный замок надежд на сказочных историях, надо сразу отказаться от этой мысли, ибо может наступить день, когда пагубная вера в сказки одолеет вас и перевесит удовольствия, которые вы от этого получите. Так не лучше ли довольствоваться злом, которое вы совершаете в этом мире и забыть свои глупые намерения продлить его на вечные времена?
– Загробной жизни нет, Сен-Фон, – вмешалась я, припомнив по этому случаю все, что слышала об этом еще в раннем возрасте, – и единственный авторитет, поддерживающий эту иллюзию, – это воображение людей, которые, мечтая об этом и цепляясь за такую вероятность, просто-напросто высказывают свое желание обрести в далеком будущем более надежное и чистое счастье, нежели то, что отпущено им на земле. Разве это не прискорбный вздор – вначале придумать себе Бога, затем поверить, что Бог этот приготовил нескончаемые муки для большинства сынов человеческих? Вот так, сделав смертных несчастливыми в этом мире, религия подсовывает им в качестве утешения сверхъестественное божество, плод человеческой доверчивости или отъявленного жульничества, божество, которое способно сделать их еще несчастнее в мире следующем. Я прекрасно знакома с этими уловками: мол, справедливый гнев Бога ужасен, но Бог может быть милосерден, правда, это такое милосердие, которое оставляет место для потрясающей жестокости, то есть далекое от совершенства, к тому же ненадежное; будучи вначале бесконечно добрым, через некоторое время он становится бесконечно злым, и это вы называете высшей мудростью? Бог, обуреваемый мстительностью и яростью, – неужели это то существо, в котором можно признать хоть каплю снисходительности или добросердия? Если судить по доводам теологов, придется заключить, что Бог создал большинство людей только с намерением заполнить ими ад. Разве не было бы честнее, добродетельнее, умнее и просто порядочнее сотворить камни и растения и на этом остановиться вместо того, чтобы создавать людей, чье поведение навлекает на их бедные головы нескончаемые несчастья? Бог же был так коварен, так злобен, что сотворил одинокого человека и бросил его на погибель, предоставив самому себе; такого Бога глупо считать образцом совершенства, если в чем он и совершенен, так в том лишь, что представляет собой высшую степень неразумия, несправедливости, хитрости и неслыханной жестокости. Вместо того, чтобы придумать совершенного Бога, теологи создали самую отвратительную химеру, а когда вложили в голову своего создания идею о вечных наказаниях, они лишь добавили последний штрих к делу рук своих, которое с самого начала было мерзопакостнейшим. Жестокость, которая доставляет нам удовольствие, имеет по крайней мере свою цель и, следовательно, свое оправдание, она доступна здравому смыслу, мы понимаем ее, но каким мотивом руководствуется Бог, подвергая мучениям жертв своего нелепого гнева? Может быть, у него есть опасные соперники? Или кто-то ему угрожает? Да нет, те, кого он отправляет в адский костер, не были способны оспаривать его могущество или нарушить его спокойствие. Позвольте добавить, что пытки на том свете не оказывают никакого действия на живого человека, который не может ничего знать о них, они не убеждают проклятого грешника, так как он не имеет никакого представления об аде, следовательно, Бог осуществляет свое извечное мщение с единственной целью – наслаждаться им и, используя несовершенство своих творений, извлечь как можно больше удовольствий из их беспомощности. Вот так ваш гнусный Бог, еще более жестокий, нежели любой из смертных, и не имеющий никаких причин, которые может иметь человек, показывает себя отъявленным предателем, мошенником и беспримерным негодяем.
– Думаю, можно пойти еще дальше, – подхватила Клер-виль. – Если не возражаете, я попытаюсь рассмотреть подробно эту пагубную и ужасающую догму об адских муках, и я убеждена, что к концу моих рассуждений у нашего друга не останется ни капли веры в этот, поражающий воображение, но обременительный предрассудок. Готовы ли вы выслушать меня?
Мы согласно кивнули, и вот каким образом утонченная и мудрая Клервиль подступила к столь важному и щепетильному вопросу.
– Существуют определенные догматы, которые требуется не рассматривать, а принимать как гипотезы с тем, чтобы с их помощью отрицать другие. Цель моя – и вы согласитесь со мной, что это достойная цель – заключается в следующем: вырвать с корнем из вашей головы идиотский догмат об аде, поэтому не будет лишним, если я повторю все религиозные глупости на сей счет. Полагая это исходным моментом моих обширных рассуждений, я вынуждена, пусть на время, приписать данному мифу реальное существование, надеюсь, вы простите мне подобную вольность, так как не можете подозревать меня в том, что я верю в этого отвратительного призрака.
Сам по себе догмат о существовании ада настолько лишен всякой логики, все аргументы, обыкновенно выдвигаемые в его пользу, настолько слабы и неубедительны, настолько противоречат здравому смыслу, что нельзя перечислять их без краски стыда. Однако пойдем дальше и без жалости лишим христиан всякой надежды на то, что им удастся поставить нас на колени перед их ужасной конфессией, давайте покажем им раз и навсегда, что догмат, которым они намереваются напугать нас сильнее всего, испаряется как дым, как и все остальные их призраки и домовые, при малейшем проблеске рациональной философской мысли.
Они, как правило и в первую очередь, употребляют следующие аргументы в защиту своей невероятной и глупейшей выдумки:
1) Грех, будучи извечным в силу самого понятия греховности, противен Богу, а грешники заслуживают вечного наказания; Всевышний создал законы и употребляет свое всесилие для наказания тех, кто эти законы нарушает.
2) Универсальность данной доктрины и то, как следует ее воспринимать, запечатлены в Священном Писаиии.
3) Этот догмат совершенно необходим, ибо, в противном случае, не будет возможности обуздать неверующих и преступников.
Вот на каких основах покоится все это гнилое сооружение, и теперь позвольте мне перейти к их разрушению.
Начнем с самого первого аргумента, который – я уверена, вы согласитесь со мной – рассыпается в прах, если сопоставить степень серьезности человеческих проступков и меру божественного возмездия за них. Мы видим, что согласно этой доктрине самый ничтожный проступок карается с той же строгостью, что и самый серьезный; нам внушают, что Бог справедлив, так как же он допускает подобную несправедливость? Кто все-таки сотворил человека? Кто дал ему страсти и наклонности, за которые он должен терпеть адские муки? Кто, я вас спрашиваю, как не сам Бог? И эти полоумные христиане полагают, что их абсурдный Бог одной рукой вкладывает в человека определенные наклонности, а другой сурово наказывает его за то, что тот им подчиняется. Выходит, Бог не ведает того, что творит? Получается, что они подчиняются слепому и капризному деспоту? Разве не знал он, что человек, одаренный им властью поступать дурно, будет неизбежно употреблять ее, хотя бы время от времени? Если Бог знал об этом, зачем он дал человеку такую возможность? А если не знал, тогда зачем наказывает он неправедника, хотя сам, как Создатель, несет за это вину?
Я полагаю очевидным тот факт, что при этих условиях, необходимых для спасения, у нас намного больше шансов попасть в ад, нежели в рай. Так объясните мне, за что этот Бог с его хваленой справедливостью, за что он ввергает своих ничтожных, несчастных детей в столь ужасные беды? А поскольку так происходит от века, как осмеливаются ваши ученые доктора утверждать, будто вечное счастье и вечное несчастье предлагаются человеку на выбор в равной степени и будто его судьба зависит лишь от этого выбора? Если оказывается, что большинству человечества суждены вечные муки, всезнающий Бог должен был знать об этом с самого начала: для чего тогда это чудовище сотворило нас? Может быть, его кто-то заставил? Тогда получается, что он не свободен в своих поступках. А если он сознательно, нарочно сделал так? Тогда он – негодяй. Нет, никто не заставлял Бога создавать человека, абсолютно и точно – никто, и если он это сделал просто-напросто для того, чтобы подвергнуть дело рук своих подобной участи, размножение человеческой породы представляется мне тягчайшим из всех преступлений, а полное исчезновение человечества – самым благородным делом.
Если же, однако, вы считаете этот догмат необходимым, чтобы выразить величие Бога, я хочу спросить вас, почему этот Бог, такой великий и добрый, не сумел дать человеку свойств, столь нужных, чтобы избежать мук, ожидающих, возможно, девятерых из десяти живых существ. Разве не жестоко – это еще мягко говоря! – со стороны Бога вложить в человека возможности и желания, которые приведут его прямиком в ад? Как же можно снять с Бога обвинение либо в незнании, либо в порочности, что в принципе преступно в равной мере?
Если все люди равны в глазах Бога, который их сотворил, почему нет у них согласия относительно того, какие преступления заслуживают человеку нескончаемые страдания? Почему готтентот осудит вас за то, что, будь вы китайцем, приведет вас в рай; как получается, скажите на милость, что последний предоставит вам место в небесной стране блаженства за дела, которые ведут христиан в ад? Можно до скончания века перечислять различные мнения язычников, евреев, магометан, христиан, касающиеся средств, благодаря коим можно избежать вечных мучений и обрести блаженство: бесконечная, да и бесполезная, задача – описывать смешные ребяческие формулы и способы, придуманные для этой цели.