Страница:
– Непременно, милая Жюльетта, клянусь небом. Ты не пожалеешь о том, что вновь встретила меня, это я тебе обещаю.
– Что ты хочешь этим сказать?
– То, что у меня есть друзья и единомышленники в этом городе.
– Ах, негодник, ты намерен торговать мною?
– С твоими талантами и вкусами, тебе больше пристала роль шлюхи, нежели та жалкая жизнь, что ты ведешь сейчас.
– Благодарю тебя, аббат, я очень тронута твоими словами. Воистину жалка судьба верной супруги в этом мире, да и само это звание предполагает что-то глупое и неприятное. Всякая целомудренная жена – либо сумасшедшая, либо идиотка: она не в силах стряхнуть с себя предрассудки и хоронит себя под их бременем в силу своего слабоумия или же по причине физических недостатков, поэтому Природа просто-напросто обделила ее и сделала всеобщим посмешищем. Женщины рождены для блуда, созданы для него, а те, что всю жизнь остаются недотрогами, вызывают только жалость и насмешки.
Шабер знал моего супруга и считал его фанатиком и изувером, поэтому он с готовностью предложил вознаградить меня за постные трапезы, которые я вкушала на супружеском ложе. Случайно услышав, что господин де Лорсанж на следующий день отправляется по своим поместьям, он посоветовал мне воспользоваться отсутствием мужа и навестить вместе с ним одно местечко, чтобы, как он выразился, вспомнить наши парижские развлечения.
– Ты совершаешь великий грех, – сказала я, поддразнивая аббата, – так как сбиваешь меня с пути праведного. Подумай сам, хорошо ли ты делаешь, Потакая моим страстям и устилая розами мой путь назад к злодейству? Как ты можешь соблазнять чужую жену? Ты ответишь за свои проделки и, по-моему, тебе пора бы остановиться. Твой яд еще не проник в мое сердце – стоит мне только обратиться к духовному наставнику, не столь развращенному, как ты, и он научит меня противиться таким порочным желаниям; он объяснит мне, что они являются порождением грешной души, что, подчиняясь им, я обрекаю себя на вечные угрызения, на самые жестокие муки, и что есть сатанинские дела, которым нет прощения. Он, в отличие от тебя, не будет внушать мне, что я вольна делать все, что угодно, что мне нечего страшиться; он не будет вдохновлять меня на дурное поведение и сулить безнаказанность, не будет подталкивать меня к адюльтеру, содомии и к предательству самого близкого мне человека – богобоязненного, нежного, мудрого, высоконравственного супруга, всем пожертвовавшего ради своей жены… Нет, гнусный соблазнитель, он обрушит на меня все жуткие ужасы своей религии, он будет потрясать ими над моей бедной головой, по примеру добропорядочного Лорсанжа он напомнит мне о мертвом Боге, который отдал свою жизнь для моего спасения;[117] он внушит мне, как велика моя вина, если я отказываюсь от такой чести… Но я не собираюсь от тебя скрывать, дорогой аббат, что я все та же либертина, все та же блудница, какой ты знал меня когда-то, что меня по-прежнему неудержимо влечет блуд и похоть. И я так отвечу моему доброму духовнику: «Друг мой, я ненавижу религию всем сердцем и идите-ка вы к дьяволу вместе с вашим гнусным Богом, а на ваши советы мне в высшей степени наплевать, поэтому перестаньте охотиться за мной, умерьте свой пыл и поймите, наконец, что добродетель глубоко противна мне; я выбрала порок, осознав, что Природа сотворила меня для земных наслаждений».
– Ах, Жюльетта, – и Шабер взял меня за руки, – ты все так же сумасбродна и обольстительна, как и прежде! Какое счастье, что я вновь нашел тебя, мое сокровище, в этом неуютном и пустынном уголке.
В уединенном особняке, куда мы приехали, я увидела четверых мужчин и четверых женщин. Среди последних были трое, с кем мне уже приходилось делить сладострастные утехи в этом городе, а мужчины были совершенно мне неизвестны. Аббат щедро угостил нас изысканными яствами и напитками, и мы с головой окунулись в столь же изысканное и безудержное распутство. Женщины были прелестны, мужчины – сильны и выносливы, мой зад испробовали все мужчины, и все женщины от души ласкали и облизывали мою вагину. Одним словом, я насытилась сполна. Думаю, не стоит описывать вам это празднество, да и следующие семь или восемь таких же оргий, в которых я участвовала во время своего пребывания в Анжере: вы уже устали от сладострастных картин, поэтому я избавлю вас от них, а вот некоторые преступления и безумства, которые я совершила в ту пору, достойны того, чтобы о них рассказать. Прежде чем перейти к ним, я должна упомянуть кое-какие детали, которые важны для понимания моего рассказа. Одиннадцать месяцев спустя после моей свадьбы с графом де Лорсанжем я подарила ему очаровательную девочку; беременность была для меня сущей пыткой, но в конце концов я благополучно разрешилась от бремени. Этому поступку я придавала особое значение: мне необходимо было подтвердить свои претензии на богатство человека, который дал мне. свое имя, а без ребенка сделать это было невозможно; но я уже вижу, что у вас на языке вертится каверзный вопрос: а был ли его отцом мой добродетельный супруг? Ну что ж, позвольте привести тот знаменитый ответ, который мадам де Полиньяк дала на такой же неуместный вопрос Его Величества; «Ах, мой повелитель, когда вы забираетесь в самую гущу розовых кустов, как можете вы указать на шип, которым укололись?» Кстати, неужели вы думаете, что Лорсанж поинтересовался этим? Да ничего подобного – он даже не моргнул глазом и принял дитя с восторгом; на него обрушились честь и бремя отцовства, а моя алчность была утолена. Маленькая дочка, которую мой супруг назвал Марианной, приближалась к концу первого года своей жизни, а мне было уже двадцать четыре, когда, по глубокому и долгому размышлению, я обнаружила, что у меня нет иного выхода, кроме как покинуть Францию.
От анонимных корреспондентов я получила известие о том, что Сен-Фон, чья звезда при дворе продолжала неуклонно подниматься, теперь опасается неблагоразумных поступков с моей стороны и жалеет, что не упрятал меня сразу в надежное место. Самое неприятное заключалось в том, что он уже начал искать меня по всей стране. Опасаясь, и не без основания, что мое новое имя и положение не служат достаточной защитой, я решила воздвигнуть Альпы между собой и Гневом всесильного министра. Но меня удерживали известные вам связи, которые надо было развязать: разве могла я сбежать, находясь во власти своего мужа? Необходимо было что-то предпринять, и я начала обдумывать свой план. Немалые успехи, коих я достигла к тому времени в этой области, делали в моих глазах предстоящее преступление, впрочем, довольно банальное, очередным удовольствием; при мысли об этом мое влагалище увлажнялось, я замышляла заговор, испытывая острые приступы радости, а предвкушение других злодейств упрямо подталкивало меня к его исполнению. У меня оставалось по нескольку капель каждого яда, купленного у Дюран, и я дала своему нежному супругу сильную дозу королевской настойки – как из соображений его аристократического происхождения, так и из того расчета, что промежуток времени между отравлением и смертью должен быть достаточным, чтобы снять с меня все подозрения.
Я ни разу не видела смерти, более возвышенной, чем кончина господина де Лорсанжа, возвышенными и благородными были его предсмертные речи и поступки, его спальня превратилась в храм, где совершались всевозможные священнодействия. Он увещевал и молил меня, он безумно надоел мне разговорами о маленькой дочери, которую считал своей, и, наконец, в окружении трех или четырех непрестанно бубнящих исповедников, испустил дух. Если бы этот кошмар длился еще дня два, мне кажется, я бы сбежала без оглядки, оставив его наедине со смертью. Почести, оказываемые умирающему, представляют собой еще одну общественную условность, которая кажется мне верхом бессмысленности. На мой взгляд, человеку надо воздать все, что он заслуживает, при жизни, но как только Природа, поразившая его недугами, дает нам понять, что она начала процесс возвращения своего создания обратно в свое лоно, вместо того, чтобы мешать ей, мы должны предоставить событиям идти своим чередом, в крайнем случае можно ускорить этот процесс, но ни в коем случае не замедлять его. Иначе говоря, больного следует оставить наедине со своими собственными заботами, можно поставить в его изголовье, если вам так уж хочется, какую-нибудь безделушку, которая будет отвлекать его от мрачных мыслей, и спокойно заниматься своим делом. Для здорового человека, которому еще не пришел срок выполнить последнее предназначение на земле, противопоказано и противоестественно дышать заразным воздухом в комнате больного или умирающего и тем самым подвергать себя опасности заражения, кроме того, по моему мнению, нет ничего более преступного, чем пытаться заставить Природу отступить от своего намерения; поскольку я всегда поступаю сообразно своим принципам, уверяю вас, что никогда не придет мне в голову кормить больного или утешать его. Впрочем, мне не хочется, чтобы это приписывали моей жестокости, ибо такое поведение подсказано мне разумом, а разум мой редко подводит меня там, где дело касается философских вопросов.
Итак, похоронив своего благороднейшего супруга, я с легким сердцем надела траур, и мне говорили, что до сих пор им не приходилось совокупляться с очаровательной вдовой в траурном платье в день похорон – это произошло в компании друзей Шабера. Однако, как ни приятно носить эти мрачные одеяния, главной радостью для меня стал тот факт, что я оказалась владелицей четырех богатых поместий, оцениваемых в пятьдесят тысяч ливров, плюс к тому в сундуках покойного графа я нашла сто тысяч франков наличными[118].
Этого более чем достаточно для путешествия в Италию, думала я, перекладывая пухлые– пачки денег в свой дорожный сундучок, и это еще раз подтверждало, что рука судьбы, благоволящей к злодею, всегда раздает наибольшие милости самому преданному стороннику злодейства.
По счастливой случайности, аббат Шабер незадолго до того путешествовал по Италии и теперь снабдил меня самыми лестными рекомендательными письмами. Взамен я оставила на его попечение свою дочь, и он обещал заботиться о ней; нет нужды добавлять, что моя забота о ребенке объяснялась материальными соображениями, а не материнскими чувствами, так как ничего подобного не было в моем сердце. В качестве предметов для утоления похоти я взяла в дорогу одного сильного, хорошо сложенного и смазливого лакея по имени Зефир, с которым часто развлекалась, изображая Флору, и горничную Августину – восемнадцатилетнюю девушку прекрасной наружности. В сопровождении этих двух преданных мне душой и телом слуг, еще одной случайной попутчицы, нескольких коробок с багажом и наполненным доверху драгоценным сундучком я села в дилижанс и быстро, без остановок, не считая ночлега, добралась до Турина.
«Наконец-то я здесь, в Италии, – думала я, глубоко вдыхая в себя свежий воздух, – в этом благословенном краю, куда всегда влекло любознательные умы; наконец я в стране Нерона и Мессалины. Быть может, на этой священной земле, по которой они ступали, я обрету дух этих великих учителей злодейства и распутства и смогу преумножить жестокости сына Агриппины, зачатого в инцесте, и развратные утехи неверной супруги Клавдия». Эта вдохновенная мысль не дала мне заснуть в ту ночь, и я провела ее в объятиях юной и пикантной стервы на постоялом дворе Инглитерра, где остановилась; это было восхитительное создание, которое мне удалось соблазнить через час после приезда и благодаря которому я испытала давно забытые радости новизны.
Во всей Италии нет тоскливее и безрадостнее города, чем Турин; двор здесь удручающе скучный, знать вялая и меланхоличная, чернь напоминает висельников, к тому же она суеверна и набожна. Словом, я нашла ничтожно мало возможностей для удовольствий; покидая Анжер, я обдумывала план предстоящего распутства, лелеяла его всю дорогу и в Турине приступила к его осуществлению. Я решила выдавать себя за известную странствующую куртизанку и показать все, на что способна, чтобы накопить средства, достойные моих прелестей и талантов, и в моих интересах, как материальных, так и плотских, было не упускать ни одного мужчины, независимо от возраста, угодившего в мои сети. Однажды, вскоре после прибытия, я отправила записку синьоре Диане, самой известной своднице в Турине, сообщая о том, что в городе объявилась красивая молодая француженка, готовая оказать соответствующие услуги, и что она будет весьма признательна, если уважаемая дама соблаговолит принять ее; ответ не заставил себя ждать. Я рассказала своднице о своих планах и заявила, что клиенты от пятнадцати до двадцати пяти лет могут иметь меня бесплатно, если они гарантируют удовлетворить мои желания; что я беру по пятьдесят луидоров с тех, кому от двадцати пяти до тридцати пяти лет, сотню с тех, кому от тридцати пяти до шестидесяти, и две сотни с клиентов старше шестидесяти вплоть до самого престарелого возраста; что же касается их фантазий, прихотей и извращений, я готова удовлетворить их все, без исключения и согласна даже на истязания.
– А как насчет зада, прелестная вы моя? – прервала меня синьора Диана. – Как насчет зада? Ведь он горячо почитается у нас в Италии; вы больше заработаете своей жопкой за один месяц, чем за год, торгуя своей куночкой.
Я уверила Диану, что также расположена к содомии и что за двойную плату никаких отказов с моей стороны не будет.
Буквально на следующий день я получила от Дианы послание, что меня ждут к ужину во дворце герцога Шабле.
Совершив один из тех сладострастных туалетов с омовением, что добавляет последние искусные штрихи к естественным чарам, я отправилась к этому Шабле, которому в ту пору было сорок лет и который был известен на всю страну своими изысканиями в области утех Венеры. При герцоге находился один из его клевретов, и они объявили мне без обиняков, что в предстоящем спектакле я буду исполнять пассивную роль.
– Снимай с себя всю эту амуницию, – сказал герцог, проводив меня в очень элегантную комнату, – потому что она часто скрывает дефекты. Я повиновалась.
– Имея такое прекрасное тело, не стоит надевать на себя ни одной тряпки. – с одобрением заметили оба, а герцог добавил: – Все француженки таковы: и фигура и кожа у них великолепны, здесь в Италии нет ничего подобного.
Распутники внимательно осмотрели меня, поворачивая то так, то эдак, но главное их внимание было сосредоточено на определенной части тела, и я поняла, что недаром итальянцы имеют склонность к прелестям, которые так и не сумел оценить господин де Лорсанж.
– Итак, Жюльетта, – заявил герцог, – хочу предупредить тебя заранее, до того, как мы займемся делом, что ты должна показать все свое искусство на юношах, которые будут проходить через эту комнату. Располагайся на кушетке, они будут входить друг за другом через дверь справа и выходить слева; ты будешь ласкать и возбуждать их так, как требует твоя национальная принадлежность, ибо нигде на земле не умеют ласкать мужской член лучше, чем во Франции. В тот момент, когда они будут готовы к оргазму, ты вставишь один член мне в рот, другой – в рот моего друга, куда они и должны сбросить сперму; после этого мы будем содомировать их по очереди. Твои же непосредственные услуги не понадобятся до тех пор, пока мы не насладимся сполна этой вступительной церемонией, только тогда мы дадим тебе знак приступить к остальным обязанностям.
Закончив свои объяснения, герцог взмахнул рукой, и парад начался; все юноши, которых я ласкала, были в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет, все они были красоты неописуемой. Все испытали оргазм, некоторые – впервые в своей жизни; оба распутника, не забывая возбуждать себя рукой, глотали семя, затем принимались содомировать юношей: один из них держал жертву, другой в это время трудился в его потрохах, причем я обратила внимание, что ни один из двоих так и не кончил. После турнира оба вошли в раж, пот ручьями струился по их лицам, на губах выступила пена.
– Теперь твоя очередь, – закричал герцог, – теперь ты, французская богиня, должна получить свою долю фимиама, подогретого этими сорванцами; правда, я не надеюсь, что твой анус такой же узкий, как у них, но мы попробуем исправить этот недостаток.
Они смочили мне задний проход спиртовым раствором, который оказал такое удивительное действие, что когда они принялись меня содомировать, им пришлось в буквальном смысле слова пробивать брешь, чтобы проникнуть в заветную пещерку; они, один за другим, штурмовали крепость и один за другим извергались в ее стенах, проявляя признаки высшего удовлетворения; в это время их облепили шестеро юношей: двое предоставили свои зады для лобзаний, еще двоим распутники ласкали члены руками, двое других сосали им анусы и щекотали яички. Наконец герцог со своей свитой удалились, и я осталась одна, переводя дух и зализывая раны. Потом вошла женщина, помогла мне одеться и отвела меня на постоялый двор, отсчитав тысячу цехинов.
Не вешай носа, говорила я себе, твоя прогулка по Италии не обойдется тебе очень дорого, главное – постарайся выжать все, что возможно, в каждом городе, где остановишься, и ты не только сможешь оплачивать все свои расходы, но и не притронешься к наследству мадам де Лорсанж.
Однако жизнь публичной шлюхи – это отнюдь не постель, устланная розами, правда, я выбрала эту профессию по доброй воле и вместе с ее выгодами добровольно приняла неизбежные неприятности. А до бедствий, которыми часто заканчивается такая карьера, надеюсь, дело не дойдет.
Будучи человеком богобоязненным, король Сардинии тем не менее любил либертинаж. Шабле рассказал ему о моих способностях, и его величество пожелал встретиться со мной. Диана успокоила меня, заметив, что речь идет всего лишь о нескольких клистирах, вставленных королевской рукой, содержимое которых мне предстоит выбросить из себя, лаская при этом самый благородный член Сардинии, и за это я получу две тысячи цехинов. Сгорая от любопытства и желания узнать, действительно ли монархи испытывают такой же оргазм, как все прочие смертные, я приняла приглашение короля. Он принял на себя унизительные обязанности моего аптекаря, и я шесть раз сбросила ему в рот бурлящую смесь, лаская губами его орган, чем привела его величество в неописуемый восторг. Словом, его извержение было по-королевски щедрым и неистовым. Потом он предложил мне отпить утренний шоколад из своей чашки, и я с благоговением сделала это. Вслед за тем мы начали беседовать о политике. Привилегии, предоставленные мне моей национальностью и полом, которые я к тому времени осознала в полной мере, и моя врожденная откровенность внушили мне дерзость, и вот, насколько я помню, какую речь я произнесла в то утро перед этим правителем игрушечной страны:
– Я обращаюсь к вам, глубокоуважаемый ключник Италии, происходящий из рода, чье восхождение стало невероятным событием в политике; к вам, чьи предки, люди незнатного происхождения и простые козопасы, сделались могущественными вельможами и получили свои права от принцев, пришедших с севера завоевать Италию, в виде своей доли военной добычи; к вам, первейшему из мелких царьков Европы, и прошу вас выслушать меня.
Вы сидите высоко в горах наподобие зоркого орла, подстерегающего голубя, и видите сами, что ваше благополучие, да и ваше существование, зависит от прихоти соседних монархов или от ошибок коронованных безумцев; я знаю, что ваше положение держится на этом вот уже тридцать лет, но сегодня в мире происходят большие изменения: прихоть монархов легко может обернуться против них самих, а ошибки коронованных безумцев больше не приносят вам выгод, поэтому оставьте в покое скипетр, мой друг, верните Савойю Франции и ограничьтесь той землей, которую Природа изначально подарила вам, взгляните на эти величественные вершины, вздымающиеся на западе, – разве сотворившая ' их рука не сделала их вашими естественными границами? Какая нужда заставляет вас царствовать на земле, которая всегда была французской, вас, кто не в силах править даже итальянцами? Не стоит, друг мой, умножать породу королей: на земле и без того слишком много этих бесполезных личностей, которые, жирея на народной нищете, оскорбляют и грабят народ под видом строгого правления, В наше время нет ничего более ненужного, нежели монарх, так откажитесь от этого пустого титула, пока он не вышел из моды, сойдите со своего трона добровольно, пока, что вовсе не исключено, вас не стащил с него силой народ, уставший от тронов. Свободные люди с философским складом ума не расположены держать на своей шее человека, который, если хорошенько разобраться, не имеет ни особых, отличных от других, потребностей, ни особых заслуг и возможностей; для нас помазанник божий больше не является священным и неприкосновенным лицом, сегодня мудрость смеется над пигмеями вроде вас, у которых где-то в сундуке лежат истлевшие пергаментные грамоты предков и которые по этой причине воображают, будто они рождены править над людьми. Ваш авторитет, любезный друг, уже не подкрепляется регулярной добычей, сегодня он зиждется только на хрупком и непостоянном общественном мнении, но как только мнение это изменится – а этого ждать недолго, – вы окажетесь внизу, среди своих подданных.
Только не думайте, что изменения произойдут не скоро: по мере того, как люди умнеют, они начинают критическим взглядом смотреть на то, что прежде умиляло и восхищало их, а правителям, подобным вам, такой взгляд не сулит ничего хорошего. Уже сейчас идут разговоры о том, что король – всего лишь обычный человек, только испорченный роскошью и развращенный деспотизмом, что на земле нет ни одного монарха, достойного своего титула. Первое, что требуется от человека, который хочет управлять людьми, – это хорошо знать их, но как может судить о них тот, кто постоянно окружен лизоблюдами и всю свою жизнь живет вдали от народа, кто даже не способен понять свой народ? Нельзя научиться царствовать, пребывая в чертогах роскоши и блаженства. Тот, кто всю свою жизнь купался в ласках фортуны и ничего не понимает в нуждах простого народа, не имеет права вершить судьбы нации, состоящей из несчастных и обездоленных. Да, сир, последуйте моему совету: выбросьте королевские игрушки и вернитесь на грешную землю – больше вам ничего не остается.
Несколько ошарашенный моими наглыми речами, его величество не нашел ничего более умного, как ограничиться какой-то неловкой шуткой, несущей на себе ту самую печать фальши, которая отмечает все, что исходит из уст истинного итальянца, и мы тепло распрощались друг с другом.
В тот же вечер меня провели в блестящий, роскошно убранный зал, где вокруг большого игорного стола я увидела общество, разделенное на два класса; с одной стороны сидели мошенники, с другой – лопоухие овечки; мне сказали, что в Турине воровство во время игры – обычное дело и что мужчина не начинает ухаживать за женщиной до тех пор, пока она не обворует его.
– А что, это весьма забавный обычай, – заметила я мошеннице, которая рассказала мне об этом.
– Все объясняется очень просто, – продолжала она, – игра – это нечто вроде коммерции, стало быть, в ней допустимы любые хитрости. Разве вам придет в голову подать в суд на торговца за то, что шторы на окнах его лавочки чересчур плотные, поэтому вместо добротного товара вы выбрали негодный? Главное – преуспеть, мадам, и все средства для этого хороши.
Я вспомнила максимы Дорваля по поводу воровства и решила, что они вполне уместны в этом доме. Потом поинтересовалась у собеседницы, как можно ловчее выуживать деньги у других, заверив ее, что во всем остальном у меня большой опыт.
– Есть настоящие мастера этого дела, – ответила она. – Если хотите, завтра я пришлю к вам одного из них.
Я поблагодарила ее, а наутро появился мой новый наставник и за какую-то неделю преподал мне уроки беспроигрышной карточной игры, которые позволили мне получить две сотни луидоров в течение трех месяцев моего пребывания в Турине. Когда пришло время платить за его уроки, он потребовал только моей благосклонности, а поскольку он желал получить ее на итальянский манер, что я страстно любила, после тщательного осмотра его тела на предмет нежелательных болезней – а такая мера была не лишней в этой стране – я доставила ему удовольствие тем самым образом, который был естественным для человека его профессии.
Помимо всего прочего Сбригани – так звали моего ментора – обладал приятной внешностью и внушительным членом; ему было не более тридцати лет, он отличался отменным здоровьем, изысканными манерами, прекрасной речью, безудержным распутством, философским складом ума и удивительным даром всякими мыслимыми и немыслимыми способами присваивать то, что принадлежало другим. Я сразу смекнула, что такой человек может быть мне весьма полезен в моих путешествиях, и предложила ему объединить наши усилия, на что он согласился не раздумывая.
В Италии человек, сопровождающий актрису, певицу или просто продажную женщину, не представляет собой никакой помехи для тех, кто добивается ее благосклонности: будь он братом, супругом или отцом, обыкновенно он удаляется в тот самый момент, когда на пороге появляется поклонник; если пыл последнего начинает ослабевать, покровитель появляется снова, заводит с ним приятную беседу и, подняв настроение клиента, скрывается в платяном шкафу, чтобы не портить ему удовольствие. Естественно, поклонник в этом случае берет на свое содержание и женщину и ее покровителя, и итальянцы, приспособленцы по своей природе, не видят в этом ничего дурного. Поскольку к тому времени я в достаточной мере знала язык этой благословенной страны, чтобы сойти за итальянку, я взвалила на Сбригани обязанности своего супруга, и мы отправились по дороге на Флоренцию.
– Что ты хочешь этим сказать?
– То, что у меня есть друзья и единомышленники в этом городе.
– Ах, негодник, ты намерен торговать мною?
– С твоими талантами и вкусами, тебе больше пристала роль шлюхи, нежели та жалкая жизнь, что ты ведешь сейчас.
– Благодарю тебя, аббат, я очень тронута твоими словами. Воистину жалка судьба верной супруги в этом мире, да и само это звание предполагает что-то глупое и неприятное. Всякая целомудренная жена – либо сумасшедшая, либо идиотка: она не в силах стряхнуть с себя предрассудки и хоронит себя под их бременем в силу своего слабоумия или же по причине физических недостатков, поэтому Природа просто-напросто обделила ее и сделала всеобщим посмешищем. Женщины рождены для блуда, созданы для него, а те, что всю жизнь остаются недотрогами, вызывают только жалость и насмешки.
Шабер знал моего супруга и считал его фанатиком и изувером, поэтому он с готовностью предложил вознаградить меня за постные трапезы, которые я вкушала на супружеском ложе. Случайно услышав, что господин де Лорсанж на следующий день отправляется по своим поместьям, он посоветовал мне воспользоваться отсутствием мужа и навестить вместе с ним одно местечко, чтобы, как он выразился, вспомнить наши парижские развлечения.
– Ты совершаешь великий грех, – сказала я, поддразнивая аббата, – так как сбиваешь меня с пути праведного. Подумай сам, хорошо ли ты делаешь, Потакая моим страстям и устилая розами мой путь назад к злодейству? Как ты можешь соблазнять чужую жену? Ты ответишь за свои проделки и, по-моему, тебе пора бы остановиться. Твой яд еще не проник в мое сердце – стоит мне только обратиться к духовному наставнику, не столь развращенному, как ты, и он научит меня противиться таким порочным желаниям; он объяснит мне, что они являются порождением грешной души, что, подчиняясь им, я обрекаю себя на вечные угрызения, на самые жестокие муки, и что есть сатанинские дела, которым нет прощения. Он, в отличие от тебя, не будет внушать мне, что я вольна делать все, что угодно, что мне нечего страшиться; он не будет вдохновлять меня на дурное поведение и сулить безнаказанность, не будет подталкивать меня к адюльтеру, содомии и к предательству самого близкого мне человека – богобоязненного, нежного, мудрого, высоконравственного супруга, всем пожертвовавшего ради своей жены… Нет, гнусный соблазнитель, он обрушит на меня все жуткие ужасы своей религии, он будет потрясать ими над моей бедной головой, по примеру добропорядочного Лорсанжа он напомнит мне о мертвом Боге, который отдал свою жизнь для моего спасения;[117] он внушит мне, как велика моя вина, если я отказываюсь от такой чести… Но я не собираюсь от тебя скрывать, дорогой аббат, что я все та же либертина, все та же блудница, какой ты знал меня когда-то, что меня по-прежнему неудержимо влечет блуд и похоть. И я так отвечу моему доброму духовнику: «Друг мой, я ненавижу религию всем сердцем и идите-ка вы к дьяволу вместе с вашим гнусным Богом, а на ваши советы мне в высшей степени наплевать, поэтому перестаньте охотиться за мной, умерьте свой пыл и поймите, наконец, что добродетель глубоко противна мне; я выбрала порок, осознав, что Природа сотворила меня для земных наслаждений».
– Ах, Жюльетта, – и Шабер взял меня за руки, – ты все так же сумасбродна и обольстительна, как и прежде! Какое счастье, что я вновь нашел тебя, мое сокровище, в этом неуютном и пустынном уголке.
В уединенном особняке, куда мы приехали, я увидела четверых мужчин и четверых женщин. Среди последних были трое, с кем мне уже приходилось делить сладострастные утехи в этом городе, а мужчины были совершенно мне неизвестны. Аббат щедро угостил нас изысканными яствами и напитками, и мы с головой окунулись в столь же изысканное и безудержное распутство. Женщины были прелестны, мужчины – сильны и выносливы, мой зад испробовали все мужчины, и все женщины от души ласкали и облизывали мою вагину. Одним словом, я насытилась сполна. Думаю, не стоит описывать вам это празднество, да и следующие семь или восемь таких же оргий, в которых я участвовала во время своего пребывания в Анжере: вы уже устали от сладострастных картин, поэтому я избавлю вас от них, а вот некоторые преступления и безумства, которые я совершила в ту пору, достойны того, чтобы о них рассказать. Прежде чем перейти к ним, я должна упомянуть кое-какие детали, которые важны для понимания моего рассказа. Одиннадцать месяцев спустя после моей свадьбы с графом де Лорсанжем я подарила ему очаровательную девочку; беременность была для меня сущей пыткой, но в конце концов я благополучно разрешилась от бремени. Этому поступку я придавала особое значение: мне необходимо было подтвердить свои претензии на богатство человека, который дал мне. свое имя, а без ребенка сделать это было невозможно; но я уже вижу, что у вас на языке вертится каверзный вопрос: а был ли его отцом мой добродетельный супруг? Ну что ж, позвольте привести тот знаменитый ответ, который мадам де Полиньяк дала на такой же неуместный вопрос Его Величества; «Ах, мой повелитель, когда вы забираетесь в самую гущу розовых кустов, как можете вы указать на шип, которым укололись?» Кстати, неужели вы думаете, что Лорсанж поинтересовался этим? Да ничего подобного – он даже не моргнул глазом и принял дитя с восторгом; на него обрушились честь и бремя отцовства, а моя алчность была утолена. Маленькая дочка, которую мой супруг назвал Марианной, приближалась к концу первого года своей жизни, а мне было уже двадцать четыре, когда, по глубокому и долгому размышлению, я обнаружила, что у меня нет иного выхода, кроме как покинуть Францию.
От анонимных корреспондентов я получила известие о том, что Сен-Фон, чья звезда при дворе продолжала неуклонно подниматься, теперь опасается неблагоразумных поступков с моей стороны и жалеет, что не упрятал меня сразу в надежное место. Самое неприятное заключалось в том, что он уже начал искать меня по всей стране. Опасаясь, и не без основания, что мое новое имя и положение не служат достаточной защитой, я решила воздвигнуть Альпы между собой и Гневом всесильного министра. Но меня удерживали известные вам связи, которые надо было развязать: разве могла я сбежать, находясь во власти своего мужа? Необходимо было что-то предпринять, и я начала обдумывать свой план. Немалые успехи, коих я достигла к тому времени в этой области, делали в моих глазах предстоящее преступление, впрочем, довольно банальное, очередным удовольствием; при мысли об этом мое влагалище увлажнялось, я замышляла заговор, испытывая острые приступы радости, а предвкушение других злодейств упрямо подталкивало меня к его исполнению. У меня оставалось по нескольку капель каждого яда, купленного у Дюран, и я дала своему нежному супругу сильную дозу королевской настойки – как из соображений его аристократического происхождения, так и из того расчета, что промежуток времени между отравлением и смертью должен быть достаточным, чтобы снять с меня все подозрения.
Я ни разу не видела смерти, более возвышенной, чем кончина господина де Лорсанжа, возвышенными и благородными были его предсмертные речи и поступки, его спальня превратилась в храм, где совершались всевозможные священнодействия. Он увещевал и молил меня, он безумно надоел мне разговорами о маленькой дочери, которую считал своей, и, наконец, в окружении трех или четырех непрестанно бубнящих исповедников, испустил дух. Если бы этот кошмар длился еще дня два, мне кажется, я бы сбежала без оглядки, оставив его наедине со смертью. Почести, оказываемые умирающему, представляют собой еще одну общественную условность, которая кажется мне верхом бессмысленности. На мой взгляд, человеку надо воздать все, что он заслуживает, при жизни, но как только Природа, поразившая его недугами, дает нам понять, что она начала процесс возвращения своего создания обратно в свое лоно, вместо того, чтобы мешать ей, мы должны предоставить событиям идти своим чередом, в крайнем случае можно ускорить этот процесс, но ни в коем случае не замедлять его. Иначе говоря, больного следует оставить наедине со своими собственными заботами, можно поставить в его изголовье, если вам так уж хочется, какую-нибудь безделушку, которая будет отвлекать его от мрачных мыслей, и спокойно заниматься своим делом. Для здорового человека, которому еще не пришел срок выполнить последнее предназначение на земле, противопоказано и противоестественно дышать заразным воздухом в комнате больного или умирающего и тем самым подвергать себя опасности заражения, кроме того, по моему мнению, нет ничего более преступного, чем пытаться заставить Природу отступить от своего намерения; поскольку я всегда поступаю сообразно своим принципам, уверяю вас, что никогда не придет мне в голову кормить больного или утешать его. Впрочем, мне не хочется, чтобы это приписывали моей жестокости, ибо такое поведение подсказано мне разумом, а разум мой редко подводит меня там, где дело касается философских вопросов.
Итак, похоронив своего благороднейшего супруга, я с легким сердцем надела траур, и мне говорили, что до сих пор им не приходилось совокупляться с очаровательной вдовой в траурном платье в день похорон – это произошло в компании друзей Шабера. Однако, как ни приятно носить эти мрачные одеяния, главной радостью для меня стал тот факт, что я оказалась владелицей четырех богатых поместий, оцениваемых в пятьдесят тысяч ливров, плюс к тому в сундуках покойного графа я нашла сто тысяч франков наличными[118].
Этого более чем достаточно для путешествия в Италию, думала я, перекладывая пухлые– пачки денег в свой дорожный сундучок, и это еще раз подтверждало, что рука судьбы, благоволящей к злодею, всегда раздает наибольшие милости самому преданному стороннику злодейства.
По счастливой случайности, аббат Шабер незадолго до того путешествовал по Италии и теперь снабдил меня самыми лестными рекомендательными письмами. Взамен я оставила на его попечение свою дочь, и он обещал заботиться о ней; нет нужды добавлять, что моя забота о ребенке объяснялась материальными соображениями, а не материнскими чувствами, так как ничего подобного не было в моем сердце. В качестве предметов для утоления похоти я взяла в дорогу одного сильного, хорошо сложенного и смазливого лакея по имени Зефир, с которым часто развлекалась, изображая Флору, и горничную Августину – восемнадцатилетнюю девушку прекрасной наружности. В сопровождении этих двух преданных мне душой и телом слуг, еще одной случайной попутчицы, нескольких коробок с багажом и наполненным доверху драгоценным сундучком я села в дилижанс и быстро, без остановок, не считая ночлега, добралась до Турина.
«Наконец-то я здесь, в Италии, – думала я, глубоко вдыхая в себя свежий воздух, – в этом благословенном краю, куда всегда влекло любознательные умы; наконец я в стране Нерона и Мессалины. Быть может, на этой священной земле, по которой они ступали, я обрету дух этих великих учителей злодейства и распутства и смогу преумножить жестокости сына Агриппины, зачатого в инцесте, и развратные утехи неверной супруги Клавдия». Эта вдохновенная мысль не дала мне заснуть в ту ночь, и я провела ее в объятиях юной и пикантной стервы на постоялом дворе Инглитерра, где остановилась; это было восхитительное создание, которое мне удалось соблазнить через час после приезда и благодаря которому я испытала давно забытые радости новизны.
Во всей Италии нет тоскливее и безрадостнее города, чем Турин; двор здесь удручающе скучный, знать вялая и меланхоличная, чернь напоминает висельников, к тому же она суеверна и набожна. Словом, я нашла ничтожно мало возможностей для удовольствий; покидая Анжер, я обдумывала план предстоящего распутства, лелеяла его всю дорогу и в Турине приступила к его осуществлению. Я решила выдавать себя за известную странствующую куртизанку и показать все, на что способна, чтобы накопить средства, достойные моих прелестей и талантов, и в моих интересах, как материальных, так и плотских, было не упускать ни одного мужчины, независимо от возраста, угодившего в мои сети. Однажды, вскоре после прибытия, я отправила записку синьоре Диане, самой известной своднице в Турине, сообщая о том, что в городе объявилась красивая молодая француженка, готовая оказать соответствующие услуги, и что она будет весьма признательна, если уважаемая дама соблаговолит принять ее; ответ не заставил себя ждать. Я рассказала своднице о своих планах и заявила, что клиенты от пятнадцати до двадцати пяти лет могут иметь меня бесплатно, если они гарантируют удовлетворить мои желания; что я беру по пятьдесят луидоров с тех, кому от двадцати пяти до тридцати пяти лет, сотню с тех, кому от тридцати пяти до шестидесяти, и две сотни с клиентов старше шестидесяти вплоть до самого престарелого возраста; что же касается их фантазий, прихотей и извращений, я готова удовлетворить их все, без исключения и согласна даже на истязания.
– А как насчет зада, прелестная вы моя? – прервала меня синьора Диана. – Как насчет зада? Ведь он горячо почитается у нас в Италии; вы больше заработаете своей жопкой за один месяц, чем за год, торгуя своей куночкой.
Я уверила Диану, что также расположена к содомии и что за двойную плату никаких отказов с моей стороны не будет.
Буквально на следующий день я получила от Дианы послание, что меня ждут к ужину во дворце герцога Шабле.
Совершив один из тех сладострастных туалетов с омовением, что добавляет последние искусные штрихи к естественным чарам, я отправилась к этому Шабле, которому в ту пору было сорок лет и который был известен на всю страну своими изысканиями в области утех Венеры. При герцоге находился один из его клевретов, и они объявили мне без обиняков, что в предстоящем спектакле я буду исполнять пассивную роль.
– Снимай с себя всю эту амуницию, – сказал герцог, проводив меня в очень элегантную комнату, – потому что она часто скрывает дефекты. Я повиновалась.
– Имея такое прекрасное тело, не стоит надевать на себя ни одной тряпки. – с одобрением заметили оба, а герцог добавил: – Все француженки таковы: и фигура и кожа у них великолепны, здесь в Италии нет ничего подобного.
Распутники внимательно осмотрели меня, поворачивая то так, то эдак, но главное их внимание было сосредоточено на определенной части тела, и я поняла, что недаром итальянцы имеют склонность к прелестям, которые так и не сумел оценить господин де Лорсанж.
– Итак, Жюльетта, – заявил герцог, – хочу предупредить тебя заранее, до того, как мы займемся делом, что ты должна показать все свое искусство на юношах, которые будут проходить через эту комнату. Располагайся на кушетке, они будут входить друг за другом через дверь справа и выходить слева; ты будешь ласкать и возбуждать их так, как требует твоя национальная принадлежность, ибо нигде на земле не умеют ласкать мужской член лучше, чем во Франции. В тот момент, когда они будут готовы к оргазму, ты вставишь один член мне в рот, другой – в рот моего друга, куда они и должны сбросить сперму; после этого мы будем содомировать их по очереди. Твои же непосредственные услуги не понадобятся до тех пор, пока мы не насладимся сполна этой вступительной церемонией, только тогда мы дадим тебе знак приступить к остальным обязанностям.
Закончив свои объяснения, герцог взмахнул рукой, и парад начался; все юноши, которых я ласкала, были в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет, все они были красоты неописуемой. Все испытали оргазм, некоторые – впервые в своей жизни; оба распутника, не забывая возбуждать себя рукой, глотали семя, затем принимались содомировать юношей: один из них держал жертву, другой в это время трудился в его потрохах, причем я обратила внимание, что ни один из двоих так и не кончил. После турнира оба вошли в раж, пот ручьями струился по их лицам, на губах выступила пена.
– Теперь твоя очередь, – закричал герцог, – теперь ты, французская богиня, должна получить свою долю фимиама, подогретого этими сорванцами; правда, я не надеюсь, что твой анус такой же узкий, как у них, но мы попробуем исправить этот недостаток.
Они смочили мне задний проход спиртовым раствором, который оказал такое удивительное действие, что когда они принялись меня содомировать, им пришлось в буквальном смысле слова пробивать брешь, чтобы проникнуть в заветную пещерку; они, один за другим, штурмовали крепость и один за другим извергались в ее стенах, проявляя признаки высшего удовлетворения; в это время их облепили шестеро юношей: двое предоставили свои зады для лобзаний, еще двоим распутники ласкали члены руками, двое других сосали им анусы и щекотали яички. Наконец герцог со своей свитой удалились, и я осталась одна, переводя дух и зализывая раны. Потом вошла женщина, помогла мне одеться и отвела меня на постоялый двор, отсчитав тысячу цехинов.
Не вешай носа, говорила я себе, твоя прогулка по Италии не обойдется тебе очень дорого, главное – постарайся выжать все, что возможно, в каждом городе, где остановишься, и ты не только сможешь оплачивать все свои расходы, но и не притронешься к наследству мадам де Лорсанж.
Однако жизнь публичной шлюхи – это отнюдь не постель, устланная розами, правда, я выбрала эту профессию по доброй воле и вместе с ее выгодами добровольно приняла неизбежные неприятности. А до бедствий, которыми часто заканчивается такая карьера, надеюсь, дело не дойдет.
Будучи человеком богобоязненным, король Сардинии тем не менее любил либертинаж. Шабле рассказал ему о моих способностях, и его величество пожелал встретиться со мной. Диана успокоила меня, заметив, что речь идет всего лишь о нескольких клистирах, вставленных королевской рукой, содержимое которых мне предстоит выбросить из себя, лаская при этом самый благородный член Сардинии, и за это я получу две тысячи цехинов. Сгорая от любопытства и желания узнать, действительно ли монархи испытывают такой же оргазм, как все прочие смертные, я приняла приглашение короля. Он принял на себя унизительные обязанности моего аптекаря, и я шесть раз сбросила ему в рот бурлящую смесь, лаская губами его орган, чем привела его величество в неописуемый восторг. Словом, его извержение было по-королевски щедрым и неистовым. Потом он предложил мне отпить утренний шоколад из своей чашки, и я с благоговением сделала это. Вслед за тем мы начали беседовать о политике. Привилегии, предоставленные мне моей национальностью и полом, которые я к тому времени осознала в полной мере, и моя врожденная откровенность внушили мне дерзость, и вот, насколько я помню, какую речь я произнесла в то утро перед этим правителем игрушечной страны:
– Я обращаюсь к вам, глубокоуважаемый ключник Италии, происходящий из рода, чье восхождение стало невероятным событием в политике; к вам, чьи предки, люди незнатного происхождения и простые козопасы, сделались могущественными вельможами и получили свои права от принцев, пришедших с севера завоевать Италию, в виде своей доли военной добычи; к вам, первейшему из мелких царьков Европы, и прошу вас выслушать меня.
Вы сидите высоко в горах наподобие зоркого орла, подстерегающего голубя, и видите сами, что ваше благополучие, да и ваше существование, зависит от прихоти соседних монархов или от ошибок коронованных безумцев; я знаю, что ваше положение держится на этом вот уже тридцать лет, но сегодня в мире происходят большие изменения: прихоть монархов легко может обернуться против них самих, а ошибки коронованных безумцев больше не приносят вам выгод, поэтому оставьте в покое скипетр, мой друг, верните Савойю Франции и ограничьтесь той землей, которую Природа изначально подарила вам, взгляните на эти величественные вершины, вздымающиеся на западе, – разве сотворившая ' их рука не сделала их вашими естественными границами? Какая нужда заставляет вас царствовать на земле, которая всегда была французской, вас, кто не в силах править даже итальянцами? Не стоит, друг мой, умножать породу королей: на земле и без того слишком много этих бесполезных личностей, которые, жирея на народной нищете, оскорбляют и грабят народ под видом строгого правления, В наше время нет ничего более ненужного, нежели монарх, так откажитесь от этого пустого титула, пока он не вышел из моды, сойдите со своего трона добровольно, пока, что вовсе не исключено, вас не стащил с него силой народ, уставший от тронов. Свободные люди с философским складом ума не расположены держать на своей шее человека, который, если хорошенько разобраться, не имеет ни особых, отличных от других, потребностей, ни особых заслуг и возможностей; для нас помазанник божий больше не является священным и неприкосновенным лицом, сегодня мудрость смеется над пигмеями вроде вас, у которых где-то в сундуке лежат истлевшие пергаментные грамоты предков и которые по этой причине воображают, будто они рождены править над людьми. Ваш авторитет, любезный друг, уже не подкрепляется регулярной добычей, сегодня он зиждется только на хрупком и непостоянном общественном мнении, но как только мнение это изменится – а этого ждать недолго, – вы окажетесь внизу, среди своих подданных.
Только не думайте, что изменения произойдут не скоро: по мере того, как люди умнеют, они начинают критическим взглядом смотреть на то, что прежде умиляло и восхищало их, а правителям, подобным вам, такой взгляд не сулит ничего хорошего. Уже сейчас идут разговоры о том, что король – всего лишь обычный человек, только испорченный роскошью и развращенный деспотизмом, что на земле нет ни одного монарха, достойного своего титула. Первое, что требуется от человека, который хочет управлять людьми, – это хорошо знать их, но как может судить о них тот, кто постоянно окружен лизоблюдами и всю свою жизнь живет вдали от народа, кто даже не способен понять свой народ? Нельзя научиться царствовать, пребывая в чертогах роскоши и блаженства. Тот, кто всю свою жизнь купался в ласках фортуны и ничего не понимает в нуждах простого народа, не имеет права вершить судьбы нации, состоящей из несчастных и обездоленных. Да, сир, последуйте моему совету: выбросьте королевские игрушки и вернитесь на грешную землю – больше вам ничего не остается.
Несколько ошарашенный моими наглыми речами, его величество не нашел ничего более умного, как ограничиться какой-то неловкой шуткой, несущей на себе ту самую печать фальши, которая отмечает все, что исходит из уст истинного итальянца, и мы тепло распрощались друг с другом.
В тот же вечер меня провели в блестящий, роскошно убранный зал, где вокруг большого игорного стола я увидела общество, разделенное на два класса; с одной стороны сидели мошенники, с другой – лопоухие овечки; мне сказали, что в Турине воровство во время игры – обычное дело и что мужчина не начинает ухаживать за женщиной до тех пор, пока она не обворует его.
– А что, это весьма забавный обычай, – заметила я мошеннице, которая рассказала мне об этом.
– Все объясняется очень просто, – продолжала она, – игра – это нечто вроде коммерции, стало быть, в ней допустимы любые хитрости. Разве вам придет в голову подать в суд на торговца за то, что шторы на окнах его лавочки чересчур плотные, поэтому вместо добротного товара вы выбрали негодный? Главное – преуспеть, мадам, и все средства для этого хороши.
Я вспомнила максимы Дорваля по поводу воровства и решила, что они вполне уместны в этом доме. Потом поинтересовалась у собеседницы, как можно ловчее выуживать деньги у других, заверив ее, что во всем остальном у меня большой опыт.
– Есть настоящие мастера этого дела, – ответила она. – Если хотите, завтра я пришлю к вам одного из них.
Я поблагодарила ее, а наутро появился мой новый наставник и за какую-то неделю преподал мне уроки беспроигрышной карточной игры, которые позволили мне получить две сотни луидоров в течение трех месяцев моего пребывания в Турине. Когда пришло время платить за его уроки, он потребовал только моей благосклонности, а поскольку он желал получить ее на итальянский манер, что я страстно любила, после тщательного осмотра его тела на предмет нежелательных болезней – а такая мера была не лишней в этой стране – я доставила ему удовольствие тем самым образом, который был естественным для человека его профессии.
Помимо всего прочего Сбригани – так звали моего ментора – обладал приятной внешностью и внушительным членом; ему было не более тридцати лет, он отличался отменным здоровьем, изысканными манерами, прекрасной речью, безудержным распутством, философским складом ума и удивительным даром всякими мыслимыми и немыслимыми способами присваивать то, что принадлежало другим. Я сразу смекнула, что такой человек может быть мне весьма полезен в моих путешествиях, и предложила ему объединить наши усилия, на что он согласился не раздумывая.
В Италии человек, сопровождающий актрису, певицу или просто продажную женщину, не представляет собой никакой помехи для тех, кто добивается ее благосклонности: будь он братом, супругом или отцом, обыкновенно он удаляется в тот самый момент, когда на пороге появляется поклонник; если пыл последнего начинает ослабевать, покровитель появляется снова, заводит с ним приятную беседу и, подняв настроение клиента, скрывается в платяном шкафу, чтобы не портить ему удовольствие. Естественно, поклонник в этом случае берет на свое содержание и женщину и ее покровителя, и итальянцы, приспособленцы по своей природе, не видят в этом ничего дурного. Поскольку к тому времени я в достаточной мере знала язык этой благословенной страны, чтобы сойти за итальянку, я взвалила на Сбригани обязанности своего супруга, и мы отправились по дороге на Флоренцию.